(РОМАН)
+ + + + + + + + + + + + + + + + + + + +
Вечер. Небо над головой низкое, грязно-лиловое, безотрадное. Куда ни кинь взгляд – ни ветринки. И сверху неустанно сыплет мелкая нудная осенняя морось.
Грустно…
На окраине деревни, у самого леса, стоит старый осунувшийся дом, стоит, будто в чем-то провинившийся, поодаль от немногочисленных своих собратьев, таких же, как и он, повидавших жизнь. Над низенькими сельскими избушками кудрявится седой печной дым. А труба старого дома холодна.
Сбоку от деревни примостился кочковатый и ухабистый луг, за ним узенькая кривая речка, и опять лес. На краю луга, на площадке размером с пятиалтынный, виднеются в беспорядке врытые в землю покосившиеся темные кресты – погост.
Крыша дома от дождя почернела, облупившиеся стены в мелких крупинках холодного пота. Поблизости от обветшалого жилища, огороженный некрашеным забором, запущенный сад; он нахохлился, словно вымокший воробей.
Тихо.
Лишь слышно, как с пологого ската крыльца падают в забытую кем-то миску унылые дробные капли.
Плюх… Плюх… Плюх…
Монотонное их падение напоминает медицинскую капельницу. Грязная алюминиевая миска до краев заполнена прозрачной печальной влагой.
Ни души. Даже дворовая соседская живность попряталась в свои курятники, загоны да конуры.
Дом подслеповато прикрыл мокрую ставенку и погрузился в воспоминания…
Давно уже, лет, поди, шестьдесят тому, крепкий рукастый парень вместе с молодой женой начал его строить. Работа шла споро. Неленивый работник с песней укладывал за венцом венец. С задорной шуткой вытягивал лаги. Смеясь, вязал стропила. От души хохоча, клал печь, рубил окна и двери, поднимал перегородки, приноравливал крылечко.
Когда дело было закончено, справный мужик коротким ловким взмахом всадил в бревно топор, вытер о тряпицу руки, ладонью смахнул со лба пот. Затем обошел постройку от входного притвора до конька, еще раз по-хозяйски всё потрогал, проверил, спустился вниз и, обняв за плечи жену, с гордостью в голосе произнес:
– Наш домик.
Не спеша и не прохлаждаясь, зажили…
Да, начало, что и говорить, сложилось удачно.
Вскоре дом услышал первый, требующий материнскую грудь, оглушительный детский клич и понял, что он стал настоящим Домом.
И побежали годы, легкие, безоблачные.
Хозяин на месте не сидел, трудился то в огороде, то по дому. И всё что-то придумывал да, мурлыкая себе под нос веселый напев, без устали в сарайчике мастерил. Порой он с полным мешком своих хитроумных поделок уходил за порог, дня на два, на три. А когда возвращался, в руках у него уже товары разные, - жене и детям отрада. И сам широко улыбается. Доволен, значит. Тут в дом приходил мирный, сердечный семейный праздник. А на утро опять за дело. Надежностью Хозяин светится, уверенностью.
От Хозяйкиных хлопот в доме пряный аромат свежих щей да пирогов, нежный запах чистого белья, пьянящий дух порядка и ухоженности. Хозяйка в доме статна и величава, она благоухает покоем и добротой. Глядеть на нее – одно удовольствие.
Рядом сыновья - наследники будущие. То с важным, первым в жизни, вопросом на языке вертятся у ног родителей, то весело бегают по дому, то радостно галдят под сенью сада в азарте беспечных игр.
Дом на всё происходящее смотрел полноправным членом семьи, и душа его пела.
Далее воспоминания стали какими-то полинялыми и то ли малоподвижными, то ли, как еловая доска, липкими…
Время неумолимо. К такой свежей мысли Дом пришел сам, внимательно приглядевшись к себе и окружающим.
Хозяин полысел, стал не так быстр и точен в движениях. Его подруга пожухла и пополнела. Дети выросли.
Дети… Маленькие озорники и фантазеры. Открыватели миров и поучатели родителей. Дети, одним словом… Хорошо, что у Дома нет детей. Не считать же, в самом деле, сарай сыном Дома.
Выросли дети; в деревне, что уютно разлеглась в верстах двух – там за лесом, – выучились читать и складывать цифры, буквы всяко-разные писать с ошибками. О том отцу с матерью документ по всем правилам весной принесли. Развеселые.
И тут же потянулись один за другим в «Город».
Что такое город, Дом не знал, но сообразил: это где-то далеко, и он деревне не товарищ. Сообразил, потому что хозяйские сыновья, которых он пестовал, согревал теплом своих стен, на уговоры родителей остаться лишь пуще хвалили город с его шумом и какими-то «возможностями». А когда дети уехали, то назад в деревню редко приезжали. И с каждым годом всё реже и реже. Видимо, город, находящийся и так не близко, за это время отодвигался от деревни еще дальше и дальше.
В конце концов, сыновья перестали приезжать вовсе, и Дом впервые ревматически скрипнул половицей.
Хозяин и Хозяйка жили по-прежнему душа в душу, на мир смотрели мягко, покойно, только песен от них Дом уже не слышал.
Да, время… Как же оно меняет ход мыслей, привычки, самих людей и прочность столярного шипа.
Настал час; разносольные ароматы из дома выветрились, из кухни потянуло стойкой однообразной горечью постного масла и картофельными очистками. Ведро воды да охапка дров – вот и вся дневная мужская работа. По вечерам не жаркий огонь семейного очага, как раньше, а тусклый свет одинокой лампады.
И поползли скучные, похожие на капли дождя, дни.
Хозяин обленился, оброс морщинами, без причины забрюзжал, Хозяйка сгорбилась и поседела.
Дом припомнил детский задорный смех, припомнил, как порой, ударившись о косяк или лавку, какой-нибудь хозяйский ребятенок жалобно хныкал в углу, потирая ушибленное место, обиженный на себя, дом и весь мир, и почувствовал, что по его нижнему венцу поползла скользкая клейкая плесень.
Лет через тридцать после отъезда сыновей положили Хозяйку в горнице на голый стол.
Сивый иссохший Хозяин, глядя на высосанное заботами восковое лицо своей жены, тихо плакал. Дом плакать не умел, но, когда деревянный ящик выносили соседи, у его крыльца с сухим болезненным хрустом отвалилась трухлявая доска.
В тот год Хозяин всю зиму не выходил из дома, а когда выполз, соорудил себе крючковатую, мозолистую клюку.
Что было потом, Дому вспоминать не хотелось.
На небе сгустились тучи, припустил мелкий, докучный дождик, в миску полилась тоненькая струйка, как из старого заварного чайника.
Вчера соседи унесли и Хозяина.
Дом сиротливо вздохнул, по пустым комнаткам побежал сырой колючий ветерок. И в душевной тоске Дом начал думать, как жить дальше.
Мысли его, сначала холодные, глухие, постепенно сами собой сменялись на светлые, теплые, из далекого прошлого. Те мысли были очень приятны и, невзирая на прожитые годы, сгущались, становились красочнее и ярче. Житейская безнадёга под их лучами таяла и растворялась. Наконец, от какой-то горячей думы отлетела рыжая искорка, она застенчиво вспыхнула, озорно, по-внучачьи, мигнула и погасла. За ней тут же живо занялась другая, более смелая, а следом и третья, совсем дерзкая. И вот уже слабенькая красная струйка, похожая на влажный шершавый язычок котенка, лизнула черный пол Дома, оставив закопченный сальный след. Еще раз лизнула, взывая к жизни своих сестёр, и ровно, уверенно загорелась пламенем церковной свечи.
Сухие, прогнившие доски Дома с радостью принимали жар народившегося огня…