— Закуривай!
— Я не курю…
— Я сказал закуривай, бл-лядь!
Перекошенное от злости лицо, 33-х летнего мужика с выдвинутой немного вперёд челюстью поджатыми губами и заметными сквозь щель между ними парой ослепительной белизны зубов. Брови, одна нахмурена донЕльзя, вторая выгнута дугой, над сыплющими искры голубыми глазами. Белая майка, облегающая как будто свитое из стальных тросов тело, и правая волосатая рука с внушительным кулаком, оттянута назад как у боксёра перед ударом. Ярость и напряжение каждой мышцы лица и тела в каждой клетке этой нависшей фигуры, и исходящего от неё ореола опасности, давят с силой гидравлического пресса, сминающего старый автохлам на авторазборке… Это мой отец… Мне 11 лет и я впервые спалился с куревом…
Сказать, что я хладнокровен в этот момент, значит соврать — я в дикой панике! Передо мной на журнальном столике пачка папирос «Наша Марка», старая пепельница и коробок спичек. Если учесть, что курить я начал с «Космоса» в твёрдой пачке и с двойным фильтром, то мысль о том, что курить этот «бамбук», предлагаемый батей, мне будет не совсем приятно, вызывает судорожное сглатывание слюны. Кроме этого, курил я не так давно, а по сему попытаться договориться с отцом было единственным спасением, от предстоящего постыдного курения при нём. Мать возможно переживает сложившуюся ситуацию по своему, но находится на кухне и в воспитательный процесс не встревает. Брательник же ещё совсем мал и спит в своей комнате — он мне не подмога точно…
Делаю ещё один заход на несгибаемую линию батиного решения, в надежде на мягкую посадку:
— Пап… Я больше не буду курить… — Лицо у меня в этот момент ужасно несчастное.
— А я сказал будешь! Закуривай! — Лицо отца не несчастно… И не счастливо… Оно в диком бешенстве.
— Не буду я курить…
— Не будешь? Тогда ****ячек получишь!
«Так — думаю — выбор не богатый… Ну что ж, никуда не денешься… Давай покурим.»
Неумело распечатываю пачку из серой бумаги, достаю папиросу, и немного подержав в руках, вставляю её в зубы. Чиркнула спичка, и запах сгоревшей серы приятно защекотал ноздри… Я любил этот запах с детства, и люблю до сих пор. Тогда отец сам ещё курил и я маленький, не умевший путём разговаривать, всегда подбегал к нему в тот момент когда он брякал спичками, доставая их из кармана, чтобы прикурить. Он чиркал спичкой, а я ноздрями втягивал этот запах… Как-то раз отец это заметил и спросил:
— Ты чего тут нюхаешь?
— Нравится…
— Как пахнет нравится?
— Да…
— Так на, нюхай — И протянул мне подкуренную папиросу, от которой вился тонкий шлейф синего дыма…
Запах табачного дыма мне не нравился и поэтому я убегал после того как спичка тушилась. А вот запах сгоревшей на спичке серы, он до сих пор сохранился в памяти моей…
Как я и ожидал, с первой же затяжки папироса оказалась не такой вкусной как те сиги, что я привык курить. Не стала она приятней и со второй и с третьей затяжек… Отец заметно занервничал, дошёл до телевизора, включил его и с плохо скрываемым раздражением и злостью плюхнулся в кресло недалеко от дивана, на котором я, уже расслабленный малость, покуривал папиросу омской табачной фабрики… Омичи постарались на славу. Выкурив две трети папиросы я почувствовал, что уже накурился и потянулся к глиняной пепельнице в виде лаптя, дабы с чувством выполненного долга затушить окурок…
— До конца докуривай! — батя, не смотря на то, что смотрел в телевизор, чётко следил за моими действиями — Эту докуришь, подкуривай следущую!
Настроение, которого и так не было, упало вовсе… Я понял замысел батиной процедуры моего перевоспитания, и подтверждение моим догадкам не заставило себя долго ждать:
— Пока всю пачку не выкуришь, с дивана лучше не поднимайся!
Да, бля, попадос…
— Да я невыкурю её никогда! — заявляю отчаяно.
— Не выкуришь, значит ****юлей отхватишь! Кури я сказал…
Спорить с человеком, у которого в жизни всё предельно ясно и жизнь делится строго на чёрное и белое, несколько затруднительно. Вдвойне затруднительно оспаривать его действия, когда этот человек неимоверно силён физически, старше тебя в три раза, и который является твоим отцом. Причём, должен заметить, хорошим отцом. Он никогда не приходил домой пьяный, никогда пальцем не тронул мать и работал без отпусков по три по пять лет, дабы обеспечить своей семье безбедное существование. По крайней мере мы с братом особой нужды в чём либо не испытывали никогда. Батя сам раньше курил. Закурил он в армии, а бросил спустя десяток с лишним лет, когда родился младший… Причём бросил он в одночасье — сказал «Не буду» и бросил. Железная воля. Воровство, подхалимаж, враньё и трусость он презирал и пресекал любые даже тени проявления этих качеств в нас с братом всю жизнь… Мне много есть за что сказать ему спасибо и поклониться в ноги, и много есть за что уважать его. Но на данный момент мне светит отхватить люлей за отказ подчиниться — это не есть гут…
Как батя умеет бить, я знал… И дело даже не в том сколько я от него выхватывал ремней, розг и «приложений» голыми руками, пару раз я был свидетелем того, как он расправлялся с равными себе по возрасту и силе. Один момент засел в моей голове на всю оставшуюся жизнь, и навсегда остался надпоминанием о том, какой он может быть — мой отец… Двое подвыпивших мужчин, которым приглянулась видимо красота моей матери, начали приставать к ней прямо на улице, не обращая внимания на то, что я в это время был рядом и держал её за руку… Было мне года четыре-пять… Один из них начал хватать её за руки, но тут появился отец, которого мы ждали пока он купит сигареты… То как он расправлялся с двумя наглецами привело в ужас не только меня, но и как в последствии оказалось и мою мать… Скорость его ударов невозможно было отследить… Руки и ноги его мелькали казалось со скоростью вентилятора… Крови было много, а звуков со стороны отца не было совсем. Он подобно машине урабатывал тех двоих, и возможно убил бы их насмерть, не стань мать его оттаскивать с криками и воплями… У неё были на то свои причины… Вряд ли молодая и красивая женщина хотела оставаться одна с ребёнком, в ожидание своей второй половины из мест не столь отдалённых… А такое могло произойти, поскольку глаза отца тогда, что запомнилось мне особенно чётко, не выражали ничего кроме дичайшей ярости и необузданного бешенства. Нечто подобное было в его глазах и сейчас… А по сему панические настроения меня не покидали…
Закуриваю вторую… Курить стараюсь уже не затягиваясь, хотя на ум и приходят детские байки о том, что если курить не в затяг, то рак нижней губы обеспечен. Комната потихоньку наполняется табачным дымом, не висевшем в этой квартире никогда… Дым расползается в пространстве, пожирая кислород и обволакивая собой обои, накидки на креслах и диване, а так же укладываясь на стоящие в серванте собрания сочинений разных писателей, собранных матерью… Докуриваю… Гашу в пепельнице окурок, и исподлобья кидаю взгляд на отца… Попадаю в аккурат на его взгляд, пронзительный и жёсткий…
— Следующую! — в голосе сталь, не свинец нет, сталь — звенящая, крепчайшая, слепящая своими бликами.
— Но пап…
— Не «пАпай»! Вперёд!
Тут у меня видимо от природы данное качество срабатывает — начинает закипать дерьмо.
— Ах тооок?! Лааадно! — произношу тоном типа «посмотрим кто кого» — Давай покурим мля!
Батя на полминуты буквально уставился на меня, сверля взглядом, и уже тихим голосом, но с явной угрозой в нём, выдал:
— Поговори мне ещё… Зубы лишние?
Зубы лишними не бывают, это я знал из уроков биологии… Но слова отца меня уже не пугают. Мне плевать, хочет чтобы я курил и сдох здесь от никотина? Буду курить до посинения и сдохну, вуаля! Подпитываемый этой мыслью и желанием один хрен «сделать» своего предка чисто из принцыпа, начинаю курить одну за одной, и курить как полагается — по взрослому! Во рту творится полный ****ец, глаза уже режет от дыма, но я, малолетний, глупый и упрямый, продолжаю чиркать спичками и подкуривать одну папиросу за другой. Выкурив таким макаром штук десять «гильз», понимаю, что этот «марафон» с моим подходом я вряд ли вывезу. В ушах звучит реальное «ппффффффф», как у потерявшего волну телеящика, во рту же ощущение такое, будто никотин я кушал ложками, старательно размазывая его языком по полости рта… Никотин везде — во рту, в ноздрях, и нещадно щиплет губы… За время моего «забега» батя, видимо сам пожалевший о начале моего «правИлова», но не остановивший его по причине уже своей принципиальности, сыпя матюгами и нервничая, «помог» мне таки, выкурив одну штучку из моей «экзекуционной» пачки. Но это было скорее попыткой успокоить свои нервы нежели помощью мне… А может и своего рода солидарностью со мной всё таки… Понимал, что наносит мне вред, но «сьехать» ему просто не позволял его статус главы семьи… Чёрт его знает, о чём он тогда думал, но видя что я тушу очередной бычок в полный уже глиняный лапоть, произносил непоколебимо:
— Следующую!
Временным спасением явилась мать. Будучи на кухне, но слыша всё что происходило в залле, и чувствуя, что запах едкого дыма достиг владений её, она появилась в дверном проёме:
— Всё! Хватит! Надымили, хоть топор вешай! И я тут с маленьким ребёнком задыхаться из-за вас должны! Прекратите сейчас же!
Мы с батей, сидя на диване рядом, смотрели на неё снизу вверх, повернув к ней головы, и по взгляду матери я понял, что она не столько беспокоится о прокуренности комнаты и спящем за закрытыми дверями братом, сколько борется за меня, пытаясь при этом не уронить отцовский авторитет. Матери всегда приходилось хуже всех в подобных ситуациях, особенно когда подрос младший. В жёстких противостояниях родных ей троих мужчин, она бедная не могла занять чью-либо сторону, и разрывалась «меж трёх огней», наблюдая всё это молча. Но когда противостояние продолжалось слишком долго, и ситуация накалялась до предела, как и голоса противостоявших, никогда не матерившаяся мать срывалась, и высказывала страшным голосом в грубой форме всем троим своё недовольство всем происходящим… Нам после такого «напалма» оставалось только заткнуться и молча сопеть в тряпочку, дохлёбывая супчик, если дело происходило на кухне… Все понимали, что единственная в семье женщина действительно на пределе, и поэтому лучше будет если мы прекратим свою «дискуссию».
Но в этот раз то ли мать была не настолько убедительна, то ли батя решил переть до конца во что бы то ни стало, как я и писал выше, передышка оказалась временной…
— А я говорю он будет курить! — голос отца не очень громок, но убедителен — Дым тебе мешает? Сейчас проветрим!
И ведь действительно встал и пошёл открывать дверь на балкон, не смотря на то что на улице была зима. Я же, пользуясь моментом, перевернул очередную папиросу угольком в рот и со всех сил стал выдувать дым из неё в помещение, разгоняя его руками, пока батя возился с дверью и был спиной ко мне… Успел… Выдул… Отец повернулся и пошёл ко мне…
— Пап, я пить хочу…
— Может ещё обеденный перерыв тебе устроить?
Понятно — попить не светит… Отец задёрнул тяжёлые гардины на входе в заллу, и взяв в руки чрезвычайно полную пепельницу, пошёл вытряхать её… Я К тому моменту уже закурил новую «порцию», и пользуясь недолгим отсутствием родителя, стал выдувать дым из папиры снова перевернув её угольком в рот и разгоняя дым руками… Мысль о том, что можно было тупо вытащить из пачки штук пять шесть папирос и спрятать/выкинуть/сожрать их, пришла только тогда когда батя уже вернулся с пустой пепельницей… Холодный, свежий воздух, ворвавшийся с балкона, уже разделил комнату напополам по горизонтали на две зоны. Нижняя была чистой от дыма, но холодной, а над ней толстым слоем плавало ядовитое тёплое облако от которого реально слезились глаза… Отец накинул байковую рубаху и впёр свой взгляд в телевизор, а я считал оставшиеся до конца пачки штучки папирос… Семь… Шесть… Пятую выкурил батя… Четыре… Три… Всё… Всёёёёё… Не могу больше… пусть хоть что делает со мной — не могу, не хочу, не буду!
— Хули сели?! Закуривай!
— Не… Не буду… — говорю еле-еле ворочая языком.
В голове «ппфффффф» умноженный на четыре, картинка в глазах поплыла ещё пару папирос назад и то, что лицо моё позеленело я ощущаю и без зеркала…
— Куриии я сказал! Эту докуришь, я тебе ещё пачку достану! Ты у меня на всю жизнь накуришься сегодня!
Чувствую подступившую… Да нихрена не чувствую! Кроме разве что полнейшего отупения и связанного с этим похуизма…
— Не… Не буду…
— Я сказал будешь!
— Не-а… Чё хочешь делай — не буду… — голос мой слаб и слова разбираются с трудом от связавшего рот никотина…
На пороге снова мать… Мама… Мамочка…
— Ты посмотри на него… — спокойно говорит она отцу — ты убить его хочешь? Он же зелёный уже…
Батя недовольно шевеля усами смотрит на меня, и таки сдаётся… Нет, скорее считает что с меня действительно достаточно на этоот раз и делает «финишную отмашку»:
— Ладно… На сегодня всё… Но если ещё хоть раз, я почувствую запах табака от тебя, ты у меня одной пачкой не отделаешься! И ещё ремня всыплю, понял?!
— Понял…
— Не слышу?!
— Да понял я всё! — произношу из последних сил повышая голос, но с облегчением. «Радость со слезами на глазах» — занавес.
ps
Хех… Понял ли? Две недели после батиного «обряда очищения» я действительно смотреть на курево не мог… Неделю потому что реально тошнотики пробирали при взгляде на него, и неделю потому что побаивался снова спалиться и подвергнуться очередной «газовой атаке» с «приложением»… А потом… Одна сига в день, две, три, пять… И пошло и поехало всё как раньше… Только изощрённее стала голова в плане изобретения «антипалева», батин гнев штука страшная. Так и курю с тех пор… И знаете что самое интересное? Курю как раз папиросы, две трети моего стажа курильщика… Был правда ещё один случай моего «провала», когда мне было тринадцать… Произошедшее тогда наше с отцом «столкновение интересов» было очень жёстким, и повернуло мою жизнь совсем в другое русло, нежели по которому она текла до этого…
Но это уже совсем другая история… Сааавсем другая :)