Чемодан на колёсах

Геннадий Хлобустин
   Двое засиделись в гостях, и поговорив почти обо всём, неожиданно почему-то заспорили, - с ленцой и не натужно, о том, что в жизни есть очевидное, а что – невероятное. Выпитый кофе на дне фарфоровых чашек усох по ободу, подернулся коричневой дужкой, а один, высокий и с усами, развалясь вальяжно в хозяйском кресле у громадного дачного стола, в запальчивости говорил:
   - Ты мистик, Юра, ерунда все это.
   - Хорошо. Вот листок, допустим, с дерева сорвался. Очевидное или – невероятное?
   - Гравитация, - равнодушно заметили с дивана.
   - Или осень, - прибавил тот, что сидел в кресле и неуверенно хмыкнул.
   - Весной, в мае слетел, - настаивал хозяин квартиры, медлительный мужчина лет со¬рока, добродушный и хмурый, с сильной волнистой проседью на темени. – И ветра, заметьте, никакого, это как же?
   - Да ну тебя! – в сердцах воскликнул с кресла товарищ. – Так один еще поживешь тут бабаком, и не такая дурь в голову полезет…
   - Нет, а все-таки? – улыбнулся Юра. – Напрасно изображаешь равнодушие.
   - Достал ты, Юра… ну, слетел и слетел. Сроки подошли. Очевидное.
   - А озера в пустынях, колодцы? Плюс пятьдесят, и – вода…
   - Миражи.
   - Хорошо, тронем ближе к искусству. Вот классический пример – «Ирония судьбы или С легким паром». Могло такое вообще в жизни случиться? Или нет?
   - Ну, не знаю. Задрал, - опять заметил с кресла щуплый флегматичный мужчина и без всякой надобности покрутил пустую чашку. - У тебя что, напоследок и доводы есть? Или так бухнул, абы что сказать?
   - Да вот… - нерешительно произнес хозяин квартиры после долгой паузы и легонько покачал головой. – Не знаю, рассказывать ли…
   - Что именно? – тотчас спросили оба.
   - Хорошо. Убедили. Ровно год назад со мной было, вот тут, в этой самой квартире… И без всяких там «миражей». Слушайте.
   Однажды зимою, чуть не ночью, в дверь ко мне позвонили и я тотчас, казалось бы, даже  и до звонка – содрогнулся: так поздно?
   Ну, вы сами знаете, я в разводе четвёртый год, живу замкнуто, один, сам ни к кому не хожу, и ко мне никто не ходит. Я привык, мне нравится, вообще, не люблю хронофагов.
   Так вот. Я нехотя оторвался от спинки кресла, недоуменно прикрутил телевизор и пошел открывать.
   На пороге стояла не то девица в летах, не то молодая женщина и почему-то улыбалась.
   Незнакомая.
   Меня будто переклинило, я с полминуты разглядывал ее молча, с головы до ног, и наконец приметил за нею, в сумраке лестничной площадки, желтый че¬модан на колесах. Новый.
   Она продолжала улыбаться, нисколько не отреагировав на мое смущение, затем быстро произнесла:
   - А я к вам.
   - По поводу? – спросил я, все еще косясь на ее чемодан.
   - А я так и вычислила, что вы тут живете, - сказала она, по-детски радуясь собственной прозорливости. Я посмотрел на нее.
   - Дайте я пройду, - сказала она требовательно, и, не дожидаясь ответа, прошла в прихожую. С оснеженной лисьей шубы на дорожку блестками упали несколько капель. Ее белые лакированные сапоги, расшитые пайетками, тоже были мокры и сверкали. «Однако», - подумал я, отстранившись к зеркалу на стене, но промолчал, все еще надеясь, что недоразумение вскоре как-то объяс¬нится.
Девушка миндально улыбнулась и сказала восторженно, задыхаясь:
   - Я – Юля.
   - Что вы говорите! – уже и с издевкой воскликнул я. – Сроду бы не подумал.
   - Да, я Юля.
   - И этого, по-вашему, вполне достаточно, чтобы вот так вот, на ночь глядя, ломиться в чужую квартиру? – хотя я был у себя дома, мне отчего-то тут же стало неловко за свои босые ноги, - рядом с этими высокими лакированными сапогами.
   - Помогите же мне раздеться! – капризно попросила она и принялась отстегивать костяшки пуговиц на шубе.
   - Ловко, - сказал я и засмеялся коротким нервным смехом. – Послушайте, Юля, вы что-то путаете. Вам – не ко мне. Я вас впервые вижу.
   - Ошибаетесь, - певуче промолвила она, продолжая распахивать шубку; с искристого меха всякий раз на пол скользил мокрый снег. - Мне как раз к вам. Я же сказала, что, слава Богу, квартиру вашу угадала точно… Могла и не угадать… -   Сказавши это, она сняла с головы мокрое кепи с брошью и небрежно швырнула его на сетку вешалки. И произнесла немного обиженно, хоть глаза ее говорили совсем другое:
   - Так я жду.
   - То есть?..
   - Ну, вы меня разденете? Вы снимете с меня, наконец, эту проклятую шубу? И втащите сюда этот дурацкий чемодан.
   - Как, еще и чемодан?
   - Да, - решительно отвечала она, - еще и чемодан. – Не оставлять же его на лестнице.
   Я приблизился к ней, вдыхая зимнюю свежесть воротника, неловко снял шубку и повесил на крючок.
   Затем внес чемодан; руки мои предательски подрагивали: что-то было в этой женщине хоть и не дерзкое, не явно властное, а все-таки требовавшее к себе беспрекословного повиновения.
   Я жестом пригласил ее в комнату, все еще надеясь, что сейчас без эмоций и хамства поговорим, и как-то эта ситуация прояснится.
   - Юля, - вымолвил я умоляющим голосом и усадил ее в кресло. – Вы чья?
   - Я – ваша, - быстро ответила она. – С этого вечера.
   - Это как же понимать? Может, я тоже чей-то, вам не кажется?
   - Нет, не кажется, я узнавала. Вы сейчас ничей.
   - Допустим. Но это ведь не повод…
   - Да, это не повод, но есть кое-что поважнее.
   Сидя вполоборота к ней, я не мигая вглядывался в её лицо.
   Брови узкие, прямые и чёткие, почти без косметики. Длинные, чёрные почти до блеска и очень тонкие волосы, широкими струями ниспадающие на спину и на плечи. Глаза светло-карие, выразительные и влажные. Помада на губах золотисто-коричневого оттенка, с тёплым блеском.
   - Хороша? – спросила она, перехватив мой взгляд, и обворожительно засмеялась.
   -  Вечер начался неплохо,- задумчиво произнёс я. 
   - Не помню подробностей, - сказала девушка насмешливым тоном и маши¬нально, безразличным жестом заголила манжет пуловера. На тонком запястье сверкнул браслет белого золота с каким-то кроваво-красным камнем. Колец на её пальцах не было, ногти сияли свежим лаком.
   Она снова посмотрела на меня.
   -   Вы так разволновались, что свет в прихожей не потушили.
   Я отодвинул стул, ударив по ножке ногою, и, не зная, что сказать, вернулся потерянно в прихожую, оттуда что-то пробормотал невнятно.
   - Что? – спросила она и поднялась. – Вон у вас в углу веник, дайте, я свои сапоги обобью. А то натечёт, ругаться будете.
   Она быстро подошла ко мне, и я тотчас ощутил интенсивный аромат каких-то восточных духов, чувственных и пряных. Нагибаясь за веником, молодая жен¬щина поправила причёску и весело вскрикнула:
   - Ага, так вы ещё и суеверный, он у вас ручкой вверх стоит!
   Я поневоле стушевался, но промолчал.
   А она, резво сбивая капли влаги с сапог, продолжала иронизировать:
   -  Ну, скажем, теперь веник вам вряд ли поможет. Даже если к потолку подвесите. Ну, что вы будто воды в рот набрали. Всё, ничего не случится с вашей дорожкой!
   Я непроизвольно потянулся к её затылку, втянул воздух у её волос: аромат духов напоминал запах влажного меха, тропических лесов и сладких фруктов – так живо и свежо, что хотелось только им дышать, а после закупорить и пить его, как из блюдца.
   Она что-то почувствовала, мы вернулись в тускло освещённую комнату и снова сели.
   - Я буду паинькой, - сказала она. – Вот увидите.
   Мне показалось, что чудесные глаза Юлины пробрала поволока; она потупилась и отвернулась.
   Я покосился на чемодан.
   - Вам что, негде переночевать?
   - Почему же? – она грациозно вскочила с кресла, оттолкнувшись от подлокотников од¬ними только длинными пальчиками с коричневым лаком на ногтях, подошла к окну и увлеченно рванула гардины. – Вон мой дом, видите? Как раз напротив вашего. И я только что оттуда… Да не пяльтесь вы так на мой чемодан! Не могла же я прийти к вам… - она на мгновение  запнулась, - … без ничего.
   - Вас что, родители из дому вытурили? - спросил я.
   - Ничего не вытурили, - ответила девушка, снова усаживаясь в кресло. – Я сама, сознательно, - затем, по слогам, обиженно стулив губки, повторила: - Соз-на-тель-но – пришла к вам.
   - Никого не спросясь, - съехидничал я. – Даже меня.
   - Да знаю я вас, не пустили бы ведь… - засмеялась Юля, и лучики в уголках ее светло-карих глаз разомкнулись. И добавила, уже совсем весело: - А так деваться некуда, - она посмотрела долгим, пристальным взглядом.
   - Что значит некуда? – оторопел я. – Это из собственной-то квартиры?
   - Именно. Из собственной квартиры, а – некуда.
   И уже не оставляя места для каких-либо сомнений на этот счет, прибавила властно, торжествующе: - Вот сяду тут у вас на чемодан – камнем, - и никуда не уйду. Ни за что!
   Тут только, наконец, я ухватил, как безнадежно и тупо, что называется, влип. Она не шутила! И это не сон. В замешательстве я какое-то время молчал, а затем спросил:
   - А родители, они знают?
   - Знают, знают, не надейтесь.
   - И… одобряют?
   Она непритворно захохотала:
   - А кто у них спрашивал! Я – взрослая, так что… и, вообще, может, хватит допросов? Попьем, наконец, чаю? По-семейному…
   Я посмотрел на нее, засмеялся и спросил:
   - Как, как? По-семейному?
   Она лукаво подмигнула.
   - Ну, да, вы не ослышались. Именно по-семейному, а что?
   Я вздохнул загнанно, поднялся, и, не проронив ни слова, поплёлся на кухню. В прихожей, чмокая губами, влез в разбитые шлепанцы.
   Тотчас же из комнаты донесся ее мелодичный возбужденный голос:
   - Кстати, о чае. Не доводите воду до кипения!
   «Ты меня самого скоро доведешь до кипения, - подумал я, ставя чайник на плиту, - а главное, непонятно, что делать дальше».
   - Вы заваривайте чай, а я пока разложу одежду, - услышал я немного погодя.
   - Как-кую, к черту, одежду? – уже не на шутку взбеленился я. – Вы с ума сошли!
   - Немножко есть, - сказала она. – Но это скоро пройдет, вы тоже быстро оклемаетесь.
   - Я вас отказываюсь понимать. Честное слово.
   - И не надо. Вас никто об этом и не просит.
   Я медленно подошел к дверному косяку, привалился плечом, скрестив ноги.
   - Хорошо, а что вы намерены тут делать? – с трудом сдерживая гнев, спросил я. - В моей квартире?
   - Как что? – даже привскочила она. – Жить. Жить вместе с вами.
   - Ага. А вдруг я вампир, не страшно?
   - Ну, конечно… Дракула.
   - А если маньяк, сколько таких случаев…
   - Конечно. Насильник и душегуб… Впрочем, могу сказать… - добавила она, помолчав.
   - Ну, посудите сами, - перебил я, - так ведь не делается. Вы ведь совершенно меня не знаете!
   - Это кем не делается? – с вызовом спросила она, и глаза ее заблестели. Ее взгляд становился миг от мига зовущим, ласковым и властным.
   - Идите, выключите чайник. Уже  кипит.
   И добавила, послушно присмирев:
   - Послушайте, давайте на «ты». К черту это викторианство, как-никак жить вместе…
   Я промолчал, минуту спустя принес на медном подносе курившийся в чашках чай и шоколадные бисквиты, опрометчиво оставленные на утро. Поставил перед ней на вот этот стол; сам угнездился в мягком стуле у письменного.
Прихлёбывая сосредоточенно чай, девушка значительно поглядывала на меня, затем с вызывающим очарованием завела за ухо прядь волос и сказала, отставив недопитую чашку:
   - А зря ты думаешь, что я тебя не знаю.
   Я машинально поставил свою чашку на стол.
   - Знаю, - сказала она. – Вот ты меня совсем, конечно, не знаешь…
   - А ты… откуда?
   - Есть у нас, значит, бинокль, - начала она рассказывать. – От дедушки остался, с войны. Вообще-то, вуайеризм – не моя стихия, да тебя и так прекрасно видно с нашего балкона. – Юля вдруг быстро замигала глазами. – Я сначала так и смотрела – без ничего. Вижу: мужчина курит на балконе, симпатичный, да ты не смейся, ты действительно очень симпатичный… ну, и всегда один. Меня это заинтриговало, поверь, поначалу без всяких там «вывихов». Но сразило меня – наповал, - именно то, как ты куришь…
   - Как все, - невольно насторожился я. – Как все, кто курит недавно.
   - Да нет, - сказала Юля, - не как все. Ну, мизинец оттопырен, это ладно, это часто. Но вот лицо… оно у тебя какое-то при этом… одухотворенное, что ли, и далекое-далекое, будто в астрале. Кажется, что ты, как слепой тогда, подходи и бери голыми руками.
   - Не замечал, - в замешательстве пробормотал я  и вдруг засмеялся.
   - Конечно, - сказала Юля, помолчав, - кто себя знает со стороны… Черты твоего лица… Я изнывала от любопытства. Я уверена была, что за сигаретой нечто со¬всем другое, большее. Вот тогда на свет Божий и был извлечен бинокль, и знаешь, он меня еще больше укрепил в мысли, что ты ненормальный.
   - Спасибо, ты настоящий друг, - сказал я, смеясь.
   - Нет, это не то. Я хотела сказать – странный. А на странных я ужасно западаю.
   - Все это «сказки Венского леса», - потёр я переносицу. – В жизни так не бывает. По¬смотрела в бинокль, понравился, взяла и пришла. Причем сразу с чемоданом.
   Девушка капризно оттопырила нижнюю губку и медленно, почти нравоучи¬тельно произнесла:
   - В жизни и не такое бывает.
   Я поднял глаза на нее и мимо своей воли спросил:
   - Ты такая… пожившая уже?
   - Не иронизируй, прошу, не тот случай… Вообще, ненавижу хамство.
Но тут я ее перебил, внутри меня все бурлило. Я развернул стул и почти со¬рвался на крик.
   - Ну, вот еще новости! Сижу спокойно в своей квартире, - заметьте, в своей, а не в вашей, - собираюсь читать, вдруг врывается в дом какая-то девица с чемоданом и буквально с порога заявляет мне, что я хам. При этом почему-то считает возможным жить с этим хамом. Под одной крышей. И, как я понимаю, надолго…
   - Нет, не надолго, - спокойно поправила она. – А навсегда… И вообще, я не девица, как вы высокопарно изволили выразиться. И тем более – не какая-то…
   Она мило вспыхнула и умолкла.
   - Вам надо немедленно уйти, - произнес я. Но чуткое мое ухо уже уловило фальшь в моем голосе.
   Она поняла, что я думал о чем-то другом, и бросила на меня быстрый взгляд.
   - Это не то. Вы хотели сказать…
   Я невольно подернул плечами.
   - Неужели… вы собираетесь?..
   Она кивнула головой.
   - Тогда у вас недостаточно развито чувство меры.
   - А у вас – юмора.
   - Ага, слава Богу. Так, значит все-таки ваш чемодан всего лишь шутка? И вы допьете свой чай и отчалите отсюда?
   - Не понимаю… Дался вам мой чемодан. Мне кажется, он вам более ненавистен, чем даже я сама.
   - Может быть… Может быть, - мне показалось, я становлюсь спокойнее.
   Она молчала, ожидая, что я скажу еще. Я взглянул на неё. И снова перешёл на «ты».
   - Ладно. Ты сказала, что все обо мне знаешь. Откуда?
   - Просто, - ответила она и небрежным жестом поправила волосы. – Шла однажды по базару и в сквере, где у нас блошиный рынок, увидела соседа своего Сашу, в торговом ряду, под каштанами. Рядом стоял ты, вы о чем-то запальчиво спорили. Подошла поближе, прислушалась. Оказалось, о «Смирительной рубашке» Джека Лондона, я сама ее обожаю. Ну, а потом, когда раз он лампочку новую ввинчивал на нашей лестничной площадке, подошла… вроде как помочь. Ну, и слово за слово, все и выпытала про тебя. Самое главное.
   - А что – самое главное?
   Вмиг став серьёзной, она встала с кресла и сказала каким-то новым голосом:
   - Самое главное, это – ты.
   И, немножко смущенная, снова села. На лице ее я не увидел ни малейших следов откровенного и грубого кокетства.
   - И что же тебе Саша, змей, понарассказывал про меня? Ну, что такого, что могло бы на тебя так повлиять? И так… влюбиться?
   Она улыбнулась, просияла, но тотчас же сделала серьезное лицо и проговорила:
   - Вообще-то ничего особенного. О чем ты мог подумать. Ты ведь не болтлив, не многословен, что ты ему рассказал, то и он мне. Так, например, я знаю, что ты с женой уже три года в разводе, живешь сам. Ни к кому не ходишь и к тебе никто. У-жас, - снова по слогам произнесла она, - но тебе так нравится… Собираешь там чего-то, фотографии есть дельные у тебя, пейзажи там, бабочки, натюрморты… Вот это вот на стене, тушью – это Кижи?
   - Да, произнес я. – Но они – далеко.
   - Знаю, что далеко.
   - И не мои. Я их когда-то давно на Арбате купил. Помню, когда болтался во Внуково с ними в сумке, все бока отдавил, с неделю потом болело.
   - Вот, вот, - сказала она. – Пострадал за искусство.
   - А еще что… Саша тебе рассказывал?
   - Да так, по мелочам. Но для общего портрета мне и этого хва¬тило… Еще пару раз я подходила к вам на базаре, но так, украдкой, вроде к книж¬кам прицениваться. А на самом деле… подслушивала. Ну, и влюбилась, как дура, - сама не заметила. А тут еще твой балкон напротив. Твои противные сигареты…
   - А там и бинокль в ход пошел, да?
   - Ну да… а что тут плохого? Я же не  собиралась причинить тебе вред… Даже наоборот…
   - А сейчас… собираешься? – спросил я.
   - Ты с ума сошел! Молодая красивая женщина приходит к нему сама, вдумайся, прошу, - сама! – ни цветов, ни признаний, - на все готовое, - а он, зараза, еще и нос воротит…
   - Оттого, может, и ворочу, что на все готовое. Не привык.
   - Ничего страшного, - пообещала она, - будут еще от тебя и цветы, и признания. Шаг за шагом, день за днем я буду влюблять тебя в себя все больше и больше. Вот увидишь, скажешь потом, что врала.
Юля пружинисто вскочила с кресла, посмотрела мне прямо в глаза и подошла близко. Я снова ощутил нежный аромат духов, исходивший от нее, она взяла меня за руку. Сказала:
   - Давай пересядем на диван. Я устала.
   Я невольно поднялся, нерешительно, напряженно, она тут же попыталась меня обнять, привлекая к себе, полуоткрыв влажные пухлые губы.
   Я отстранился – получилось немного невежливо, увернулся грубо, но прошел мимо, сел на диван. Ее руки бессильно опустились вдоль колен.
   - Да ну тебя, - сказала девушка дрогнувшим голосом. И глаза у нее заблестели от слез. – Все равно, как я решила, так и будет… Подумаешь, недотрога…
   Она, шурша платьем, тоже села на диван.
   Я мягко коснулся ее плеча, и в этот момент мой взгляд, по-видимому, настолько явно выражал сострадание и нежность, что она неожиданно стушевалась и принялась разглаживать тонкими ладонями несуществующие складки вдоль юбки. Из жалости, а может, и нет, я пододвинулся к ней вплотную и привлек к себе, задыхавшуюся и едва живую. Она что-то шептала; ее взгляд, прическа, голос производили на меня впечатление чего-то нового, необыкновенного в моей жизни. Я думал, что вот, может быть, именно так все это и случается  с нами, бездумно, вне всякого «расписания» приходит откуда-то счастье, приходит любовь. Вдруг эта молодая загадочная женщина права, взошло в моей жизни нечто новое, необыч¬ное и как-то неясно, что же с этим вдруг делать.
   Она целовала страстно, безотрывно, по комнате поплыл мягкий мускусный аромат…
   Потом я прошел на балкон, закурил в необыкновенном волнении. Опершись о льдистые перила балконной рамы, я  непроизвольно улыбался чему-то, полной грудью вдыхал сигаретный дым и посматривал с любопытством на ее дом. Окна там уже не горели, но я помнил, что днем или даже утром, когда только светает, у ее окна хорошо виден дикий виноград; он змеисто тянется вверх по кирпичной стене прямо на карниз ее балкона. Я представил, как она там стоит, одна, прячется летом за листьями. И снова улыбнулся.
   Дрожа от ночного холода и сырости, я отшвырнул недокуренную сигарету в палисадник, за куст сирени, выбрался из балкона и осторожно прикрыл за собою входную дверь.
   Она уже спала, у стены, на разобранном на ночь низком диване, безмятежная, вероятно, усталая и мне отчего-то безумно, страшно захотелось в тот миг отгадать хоть чуть-чуть из того, что ей сейчас снится…
   Я полюбил её всей своей сутью, бесконечно, восхищённо, - как когда-то подростком, ещё в техникуме свою первую девушку. Я старался ей во всём потакать, ублажать, предугадывать откликом моей души её малейшую прихоть – хоть прихотей, каких-то особенных и вздорных, за ней никогда не водилось.
   К огромной моей досаде.
   Живя вдвоём, я не сразу всё-таки понял, как сильно она любила книги. Вскоре оценив её в общем-то некапризный вкус и какую-то ошалелую и по нынешним временам непонятную тягу к классике, я приносил ей нередко с базара то Диккенса, то Бодлера, и она, выходя в прихожую, встречала меня с очаровательной улыбкой, - простая, домашняя, с ореховым гребнем в волосах – прямо у порога неловко целовала горячими губами в щеку и с простодушием избалованного ребёнка, мягко отстраняя мои пальцы от туго обтянутого бедра, запускала свою изящную холёную руку прямо в сумку.
   «Что ж, я такая, - казалось, говорил мне весь её вид. – Обед на плите, в квартире убрано, а книжки… это книжки…». Читала она до глубокой ночи, сидя в кресле, скрестив красивые голые ноги на спинке приткнутого стула, иногда посматривала на меня, будто в раздумье, и что-то отчёркивала на полях механическим карандашом.
   В феврале я покупал ей герберы в холодной целлофане или мелкие жёлтые хризантемы – она этот цвет обожала и в такие дни была со мной особенно мила и разговорчива. Вообще, как-то странно мне было и непривычно: всё, что так или иначе напоминало ей позднюю осень, навевало грусть, одиночество – велено было тащить в дом, не раздумывая. Появились с толкучки негодные старинные кофемолки, туески из-под башкирского мёда, крынки, макитры, ивовые корзинки и бра… Я с ужасом наблюдал, как лихо и бесшабашно заполняется наша единственная комната, и без того тесноватая, а на кухне широкий подоконник был уже завален вполокна. Я таскал эту рухлядь с базара скоро уже больше по привычке, как эстетитический «довесок» к столу, и с восхищением удивлялся лишь тому, что в считанные дни буквально каждая вещь обретала своё законное место. Будто там всегда и стояла. Вкус у Юли, что и говорить, был отменный, я не смел ей ни¬чего возражать и только обрадовался, когда однажды она попросила меня найти что-нибудь по икэбане.
   «Знаешь, - сказал я, - у старушек такого не сыщешь. Тема новая». – «Закажи в магазине», - одной улыбкой попросила она, и уже через неделю роскошный фолиант был приобретён за нахальные деньги. Закипела работа – вдохновенная,тонкая, - она так уставала, что не могла уснуть.
   Потом я свёл знакомство с одним старым плетельщиком, и он охапками таскал нам домой окоренный прут из лозняка или белотала, давал ей уроки. Мало-по¬малу икэбану вытеснили примитивные поделки из прута: хлебницы, корзиночки, настенные кашпо.
   «Ты извини меня, - часто она говорила мне просительным тоном. – Извини за мою эту прихоть. Но ведь это так здорово – что-то сделать самой, своими руками. Ты посмотри вот только! – и она, не давая мне даже разуться, за руку тащила меня на кухню, - мне дядя Миша такую шикарную заготовку принёс, для вазы, как, по-твоему, будет красиво?»
Мастер, Михаил Михалыч, потешный старик лет шестидесяти пяти, с клочкова¬той бородкой, умный и хитрый, как все бывшие детдомовцы, зачастую наведывался к нам в моё отсутствие, - то есть прямо как ни на есть с утра. Был он вдов, жил один и с Юлей они быстро подружились, она ему даже чем-то напоминала дочь, уехавшую года три тому назад в Россию. Они подолгу пили на кухне густой чай с мелиссой и клубничным вареньем, дед веселел и крякал без надобности, умостившись удобно на табуретке под холодильником, и не торопясь, обстоятельно, между глотками поучал молодую женщину: «Ты, главное, не пори горячку, детка, начни с пустячков. Плетение – не ремесло, это искусство. Лучше, - назидательно втолковывал он, - достичь мастерства в плетении двух-трёх шедевров, чем без конца шарахаться от одной вещи к другой, теряя время». Юля слушалась его во всём, без суеты, без заискивания, и ему это нравилось. Садилась с ним рядом прямо на циновку  и, поджав под себя ноги, наблюдала безотрывно, как работают его ловкие, быстрые пальцы, норовила повторить  так же, хотя и медленнее.
   Её хватка старика умиляла.  « Далеко пойдёшь, - часто говаривал он, откладывая вдруг работу и глядя внимательно на неё. – Но имей в виду: чем способнее становишься, тем больше впереди и загадок будет. Отвага приходит с опытом».
   Начали они и вправду с «пустячков». Донышки плели, подставки под сахар¬ницы, настенные панно и многое из того, чему и названия никак не определить – но всё непременно плоское, без ручек и ажурной завивки.
   Бывало, на мобильный мне приходил «заказ», о котором ещё утром не было молвлено ни полслова. Ага, опять что-то новое затеяли, а дед инструмент забыл. И я, бросив книги напарнику, нёсся в скобяные ряды, к мужичкам, и в нервозности и спешке отыскивал не сразу, правда, то шило новое, то бокорез специальный, - и потом уже не стоялось мне никак, не моглось , а хотелось кинуться изо всех ног домой и порадовать «кустарей» доброй вестью.
   Изредка мы наведывались к её родителям; они не одобряли нашу связь, но по привычке, видимо, укоренившейся, с давних лет, дочке не перечили, рассчитывая, наверное, что эта блажь у неё со временем сама пройдёт, и дочь образумится.
   Сергей Иванович, главный инженер трубного завода, мужчина ещё видный и крепкий, однажды, провожая меня и чуть придерживая за локоток, так и сказал: « Если б вы знали, как я за неё боюсь. Она ведь уже была замужем, а сейчас я вижу, ей с вами хорошо. Но вы не цацкайтесь… Она у нас бесконвойная».
   Со временем, сам и не приметил как, Юлины забавы меня отчего-то перестали радовать. Я почувствовал, что эта женщина, ставшая  мне вдруг дорогой, как будто отдаляется от меня и, - ну не смешно ли – не из-за любовника нового или там пересудов соседских, - а из-за обычного, по сути, пучка лозы. Из-за обыкновеннейшего ивового прута.
   Я осознавал ясно, что что-то тут не так: я тоже коллекционирую боны, но головы почему-то из-за них не теряю; нашлась редкая – спасибо, не нашлась – большое спасибо. А тут хоть всех святых выноси – уже и дядя Миша, наследив в прихожей, отчалит, довольный и красный, а она не уймётся никак, работает дальше.
   На рынке всё валилось из рук, сосредоточиться мешало мне беспокойство и жгучее уже, неистребимое желание как-то с нею поговорить, мягко,  деликатно, по душам. Но, боясь перегнуть палку, разговор этот я раз от разу откладывал, а внутри у меня уже бурлило всё, кипело и я плохо сдерживался из последних сил.
   Однажды в конце марта, часов в десять утра небо вдруг затянуло во весь окоём, воздух потяжелел и налился сыростью, а затем посыпал сверху густой и противный снег. Книжки мокли, отсыревали и пучились, я наспех разобрал палатку, и в отяжелевшем от влаги пуховике, с кислым настроением  и грязной сумкой побрёл домой.
   С порога услышал заливистый Юлин смех, доносившийся из кухни и чуть сипловатый, уверенный голос дяди Миши. Я с трудом снял замызганный  пуховик, поцепил на свободный крючок и, с усилием стащив с ног берцы, пошёл на знако¬мый голос.
   «Иза? – мечтательно договорил дядя Миша и закатил глаза к потолку. Он оглянулся на меня, протянул руку и сказал: - Это не сельцо даже, а так… образ жизни. Я там был, по сути, один только раз, недолго. Но разнюхал всё».
Юля сидела привычно на коврике у мойки, смотрела на старика лучистыми ка¬рими глазами и, казалось, говорила ему: « Да, я знаю. Я вас очень люблю, но, пожалуйста, не смейтесь над моими мечтами.»
   «Юра, - обратилась она ко мне, указывая подбородком на фарфоровый чайник. – Он меня уже достал. Я замучилась в него дуть, сегодня даже щеку обожгло».
   «А что такое? – спросил я.
   «Ну, как… Он забивается постоянно. Я дую так, что крышка взлетает, а чай все равно течёт в полспички».
   «Ничего страшного, - произнёс я, по-своему объясняя её замешательство. -  Другой купим. Ты же только крупнолистовой пьёшь, вот он и забивается… Миха¬лыч, так что вы там про «образ жизни» рассказывали? Любопытно было бы уз¬нать…».
   С Юлей, когда я вошёл, произошла заметная перемена. Она сначала покраснела, потом лицо её приняло робкое, виноватое выражение; ею владело какое-то беспокойство. Михалыч, как ни в чём ни бывало, дожевал лимонную корку, и, наконец, произнёс, проговорил после долгой паузы:
   «Это я ей про Изу рассказывал. Это в Закарпатье, километра два от райцентра Рахова. Корзинщики там почти все поголовно, плетут сызмальства. Ту же корзинку из белой или красной ивы за день тебя обучат.  Но это – азы, баловство. А старики-мастера, те мебель плетут на дачи, гуртом нанимают фуру, и – на Москву. Там ребята не бедные, платят хорошо и зелёными. Да… - задумался вдруг Михалыч и повёл головою,- в Изе есть такие спецы, ему один рисунок покажи, какое там мебель – избу сплетут… У нас тоже вот… если корзиночников где увидишь на базаре, так и знай – обязательно с Изы.  – Он развёл руками и улыбнуля: - Столица… этого дела…».
   Молодая женщина поднялась с полу, сняла салфетку с чайника и налила мне молча в чистую чашку. Кирпично-золотая заварка, действительно, струилась тонко, как нитка.
   «Мне пора, - смущённо произнёс Михалыч, ни на кого не глядя. – Футбол скоро по телеку, посмотреть на наших уродов».
   Я отставил чашку и пошёл проводить Михалыча, до порога.
   «Трудно что-нибудь новое сделать, - говорил старик в тесной прихожей, влезая в засаленный ватник. – Твоя жена думает, что я волшебник и всё умею. Но волшебники как раз в этом самом Закарпатье живут, что я ей перед твоим приходом рассказывал. К ним бы ей поехать… подучиться. Талантливая девка, что ни говори. Другому вот только что его пальцами шило не водишь, а всё не в коня корм, туп, невнимателен да и ленив, если на то пошло. А твоя … эх, заскучает она так и бросит, ежели что, к чёртовой матери… Ты, Юра, не спорь, подумай об этом как-нибудь. Пока не поздно».
   Вся следующая неделя прошла как-то скомканно: я снова закупал книги, менял дизайн выставочных стеллажей, обновил канцелярскую тематику.
   Юля внешне вела себя, как всегда, была мила и приветлива, но я понял, что россказни Михалыча про Изу след в её душе оставили, а поговорить с ней об этом было страшно.
   Если жизнь есть наслаждение, думал я, то она права. Ей нравится это занятие, эти потешные чайные церемонии с стариком, ну и пусть! Тебе-то что? Что пло¬хого тебе, если хорошо ей, спрашивал я сам себя и не находил ответа.
   Однажды, вернувшись, на столе я нашёл письмо. На чистом листе бумаги она без помарок быстро и крупно карандашом написала записку:
«Милый Юра, - писала она, - ты хороший, любимый, но я не вернусь. Мне постоянно кажется, что я тебя обманываю, и жить вместе уже нет сил. Куда-то меня ведёт, клонит, я сама себе не принадлежу. Как же тогда я могу принадлежать тебе? Мне совестно, ты так много для меня сделал. Мне надо развеяться, я уезжаю в Изу. Дядю Мишу не вини, он не при чём, это только моё решение. Я понимаю, что вряд ли стану искусной плетельщицей, но… другие люди, новые впечатления, может, как-то развлекут, освежат мою душу. Здесь я начинаю погибать, мне скучно в нашем богоспасаемом городе. Прости и не ищи… Теперь мне надо побыть одной. Без тебя. Просто так надо – я чувствую это, я это знаю».
   Я огляделся, полез в платяной шкаф. Только моя одежда. Из её вещей – ничего.
   Проследил взглядом: на маленьком вытертом коврике – пылинки от песка на полу, а дальше две узкие полосы к порогу, от колёс её дорожного чемодана.
   И – всё!
   В прихожей еще стоял запах её духов, стойкий и нежный.
   Я оторопело выглянул за дверь, на площадку, будто что-то забыв, затем вернулся в комнату и безнадёжно грохнулся в кресло.
   Моя гордость и самомнение, а потом уже и стыд мешали мне тотчас же кинуться к её родителям с расспросами, где-то теплилась надежда, что она ошиблась, что Юля скоро вернётся. Только дня через три я в сильнейшем беспокойстве позвонил в квартиру её родителей, двери из дорогого полированного дерева долго не отпирали.
   Наконец на пороге появился её отец.
   «Ты за ней, - не вопросительно, а скорее утвердительно сказал он. - Так её нет, она вчера уже звонила из этого… как его, к чёрту, Рахова . – И он, по-прежнему не впуская меня, добавил: - Я ведь тебе говорил когда-то: она у нас – бесконвойная. А ты на что надеялся?». И захлопнул дверь.
   

   Все трое долго молчали.
   - Мы прожили три месяца, никогда в жизни я так не любил.
   - Послушай, - сказал долговязый, - а где она сейчас?
   - Не знаю. В Изе её уже нет.
   Друзья пробыли в сумрачной и душной его квартире еще с полчаса. Не шевелясь, напоследок торопливо и смущенно допили черный кофе из чашек, и, оправ¬дываясь тем, что завтра обоим на работу, попрощались как-то чересчур деловито, чего за обоими никогда не водилось. Спускаясь бодро и нарочито развязно по за¬топтанным ступенькам вниз, поигрывая и  выбивая ритм на перилах одними кончиками пальцев, парень, тот, что шел позади, спросил, поотстав:
   - Миш, а ты заметил у Юрки фотографию на столе, в дорогой ореховой рамке?
   - Ну, заметил, - раздался снизу с площадки нерешительный голос. - А что?
   - А на фотографии кто, заметил?
   - Ну, он и… шикарная баба какая-то в меховой шубе, возле нашего собора. – Он пожал плечами и снова спросил: - А что?
   - Ты видел у Юрки в квартире хоть одну фотографию, кроме дочкиной? Когда-нибудь?
   - Не помню. Не видел… Ему хорошо, сидит себе сиднем, медитирует, а нам завтра чуть свет – и на работу.
   А мужчина, тот, кого друзья называли Юркой, красивый, полнеющий, с сильной волнистой проседью на висках, заперев дверь и неясно соображая, вернулся, подцепил из коробки дрожащими пальцами сигарету и прошел на балкон, привычно распахнутый настежь.
   Стояла мглистая глухая ночь.
   Северный ветер теребил метелки голых тополей у дороги, ровно и уныло гудела котельная, и косо сеялся на асфальт быстро тающий снег. С оцинкованных карнизов дробно капало.
   Мужчина, сгорбясь, лбом приткнулся к стеклу, машинально сбивая оттопырен¬ным пальцем пепел мимо блюдца, безотрывно вглядывался в балкон соседнего дома, - будто он мог там кого-то видеть, - и курил, курил, курил…
               
                2006г.