КАРАШАШ
Не так это было!
Р.
Великая степь и могучая река смотрели друг на друга.
Красноглинный яр, высотой локтей поболе двадцати, рушился год от года в текучую воду. Карашаш сидела на самом краю, ничего не боится, и на каком джайляу такая кобылка выросла, на каких травах… Скучала, вздыхала, сушила волосы, чёрные как вороново крыло, играла дорогой камчой – подарком отца и бросала в воду кусочки глины. А любимый её Джанчечек копытил землю невдалёке, и тоже скучал. Не хуже своей хозяйки он знал, что такое бесконечная степь, безоглядная свобода.
Голубой фиал неба опрокинул Аллах на поднос бескрайней воды. Карашаш оглядывала священный Итиль своими зоркими глазками, чёрными и бездонными, навсегда распахнутыми навстречу жизни, навстречу счастью. Река была безлюдной и безмолвной, только расходились круги на воде да кувыркалась в воздухе мелкая птичья бестолочь. Там, далеко за солнцем, Итиль встречался с другой великой водой – Гургенским морем, которое Карашаш знала, но не видела. А он видел.
А вокруг – плескалась и торопилась жить весенняя степь, красная от маков и зелёная от ковыля, родная с первых её дней и каждый новый день новая, и отблески степных маков горели на щеках, а лепестки тюльпанов добавляли жаркого солнца коже и предрассветного неба - глазам.
Надоели эти сынки наследные, скушно с ними, вот и вчераш-ний гость тоже – учат, учат их в медресе, шесть раз об коврик головой стучат, а всё без толку – ни бе ни ме, тышкан длиннолапый…
Далеко-далеко, на изгибе крутояра увидели чёрные глазки словно вереницу пёстрых уточек, едва заметных на стыке серой воды и красной глины, но быстро растущих, вот уже и пёрышки, и крылышки видно. «Да никак он! Обернулся, успел, как и обещал…» - и уже не скучно совсем ей, и вода в реке сразу посветлела.
Степан свою головушку и мочил, и брызгал, и складывал совсем за низкий борт. Балагур Филька сидел на корме и прижимал своим тощим задом половину запаса огненного зелья, приготовленного на всю ватагу.
«Филька! Кумысу всем, отходную!» - в логу стояли две юрты, рядом стоял Алчебай, в ледяной воде ручья мокли заметные издали бурдюки.
Помятые хлопцы грамотно выполнили бакштаг, уронили парус и ходко, в восемь вёсел пошли к берегу. После кумыса полегчало, снова захотелось жить.
А что было то, напряг такой откуда? Отца Владимира никак не минуешь, хоть до медового спаса ещё и далеко. И хлопцам не откажешь – передохнуть, встряхнуться да хвосты напружинить.
После поездки в Казань святой отец всеми крёстными силами и угодниками лечил душу и сердце, восстанавливая мир и благоволение…
Расположились в подклети. На столе всё, чему сердце радо – мёд да медовуха, да огурчик пупырчатый вязниковский, да пироги с вязигой. Со второй же чарки отец Владимир начал Стёпку воспитывать, и всё о том же – храм ремонту требует, позолота на шеломе потускнела вся и чешуя на крыше потекла, а ты всё к Дашке, да к Дашке, присушила, оторва. Образумишься когда? И котву свою когда к богу повернёшь? И не слышал ли на реке, кто купца гильдейного утопил, грех на душу взял?
В темноте уже подошли дьякон с настоятелем, считай трезвые. Разгорячённый отец Владимир лично нырнул в погреб за новым жбаном. Батюшка боялся попадьи больше, чем нечистой силы.
«Пора, однако. Путь до Батыршина неблизкий» – Степан заглянул в жбан и решительно встал. Посошок закусывали тихо, рукавом да чёрствыми кокурками.
Вышли на утёс, прислушались. Хлопцы на берегу тоже времени даром не теряли – снизу слышалось бульканье, чавканье и Матрёнкино повизгивание. Принявший медовуху близко к сердцу дьякон так-таки оступился на мокром мхе и покатил вниз, к хлопцам. Судя по крикам «Наливай божьему человеку! Али ты от дьявола?», добрался дьякон благополучно. Разомлевший Степан присел и задумался – «Дармоеды, пёсий хвост. Как жить, куда податься?..».
Вскоре тут и отошли всеми челнами, рядком, покинули хлебосольный Царицын Камень. И за ночь отмахали с попутным ветерком всю камышинскую луку. Высоченный яр, саженей в девять, закрывал полнеба и направлял быстротекучую воду по извечному пути – к Хвалынскому морю. Степь и река сошлись тут давно и навсегда, то ли друзья, то ли враги…
Головушка от знатной медовухи да от Дашкиных наскоков как дуб морёный, ладно ещё, что ни руками, ни ногами сучить не надо.
«Гурьян! За парусом следи! Ляжем на борт – утоплю» - ар-тельный чёлн до края был загружен разным припасом и баловства никакого Степан не допускал и не терпел. А у него и левая, и правая тяжелы, погладит – на воду враз вылетишь.
Яр тянулся и тянулся, и челны тянулись вдоль него. Нет конца кормилице, Волге-матушке, нет начала, и только тонким пояском, кривым арканом виден отсюда серо-голубой хазарский берег…
А там, наверху-то – «Никак она, Карашаш! Встречать вышла!»
Карашаш сидела в атамановом челне на почётном месте и улыбалась. Как она улыбалась! И строила глазки – на Стёпку, на кончик носа, опять на Стёпку. Хороша девка – и красива, и сильна, и характером рискова. Видел Степан не раз, как пластала она могучего жеребца по самому краю обрыва – не догонишь, пожалуй.
Стёпка ел глазами Карашаш и пыхтел, и придвинулся поближе, да и прижал козочку к борту. Так, что косточки хрустнули и чёлн качнуло. Брыкается, но не сильно. Вот тут образина эта - Филька всю обедню и испортил. Хрюкнул за парусом, балбес, и так погано, ехидно как-то. Покраснела Карашаш, опомнилась, только не вырвешься из Степановой десницы. Но - много у лисы уловок, освободила дочь степей ручку да и врезала камчой. И ручкой добавила. Зазвенело по-над матушкой-Волгой, чайки с криком взяли повыше. Прыгнула козочка с борта и резкими, размашистыми такими сажёнками, Степан же и учил, пошла рассекать быстрину.
«Ох, достали эти девки! Эту козу хоть утопи, из-за ведьмы той – сам утопишься. Севрюги носатые!» – заугрюмел, чернее воды стал красный молодец.
Хлопцы сочувственно молчали, но ухмылялись.
Тут наконец охолонувший чуток Стёпка очнулся и вспомнил, что он атаман. Хватит с нас пьянства да девах этих. Поработаем чуток, робяты, правь к хазарскому бережку. Того и гляди, купчиков пропустим. Вверх они с икрой, а вниз с красным товаром да с рубликами. Жирён карась! И Ахметов, и Иванов дурят, бисовы дети. Нет, неправая их сила. Давай-ко, с богом!
Пролетел над челном акчарлак, крыластый и резкий, провёл крылом по воде и захохотал, засвистел – «Девах вороха! Ко псам их совсем!» Расстроенный Стёпка не понял кого – девах или купчиков, но всё равно согласился.
«Филька, чёрт!» - вспомнил атаман, щас я его, и ахнул в полный голос – «Филька, пляши!» Плясать с похмелья Филька наотрез отказался, а песню исполнил. Удалую, артельную, про ворона… Сильный голос у подлеца, красивый. Так душу и выворачивает.
А великая степь и могучая река слушали жалостливые слова, молча смотрели на вереницу челнов, на Карашаш, снова сушившую свои чёрные волосы на высоком красноглинном яру. Видели они всякое на своём веку, видели и не такое. А сколько ещё увидят…
ЛЛК 17.12.2003