Абакатый

               
                Светлой памяти моей
                дорогой мамы Кузовлевой
                Валентины Григорьевны
                посвящается.

               
                У каждого есть мать. А если ее нет, то она все равно была. И разрыв с матерью, не по своей воле, для каждого мужчины, каким бы взрослым он ни был, всегда болезнен, и рана кровоточит, как разрезанная пуповина, которой он был связан с матерью в ее чреве. Мы, мужчины, как дети. Нам всегда, до самой смерти, недостает матери. И не случайно раненый, умирающий на поле боя солдат, когда кричит от боли, зовет ее, и последнее его слово в агонии — мама.
                Эфраим Севела.



                Абакатый.

По райским солнечным садам, по рощам первозданным
Гуляли Ева и Адам, согласно точным данным.
И, как заученную роль, Адам твердил: «О, Ева!
Я – твой король, я – твой король, а ты – моя королева!»  - раздавалось из динамиков радиолы  в  пустом зале сельского клуба. Ну, не совсем в пустом, поскольку хоть один слушатель, но, всё же, находился в помещении учреждения культуры. Надо ли говорить, что им был ваш покорный слуга? Мне нравилась, как и сама песня, так и приятный баритон  популярного в 60-е годы  певца Виктора Беседина. Пластинка крутилась уже по десятому кругу. Иногда я переключал скорость с тридцати трёх оборотов в минуту на сорок пять  оборотов, и голос певца становился похожим на голос подростка. Я поднимался на сцену и, держа перед собой веник, словно  микрофон, расхаживал по ней эдаким Робертино Лоретти,  подражая повадкам артистов, виденных мною по телевизору. Стесняться-то всё - равно было некого. Я был один в зале. Сегодня была моя очередь делать уборку. Мама  помимо работы в колхозе работала ещё и уборщицей в клубе. Но почти всю работу по клубу выполняли мы, дети: распиловка и колка дров, разгрузка очередной партии угля, доставка воды в питьевой бак, уборка помещения.  Я радовался, когда наступала моя очередь идти «убираться» в клуб, где  и давал волю своим  фантазиям и  импровизациям. Я выгребал горы мусора из под зрительных кресел: огрызки яблок,  шелуху от семечек, подсолнечные решёта, пустые пачки от сигарет «Прима» и «Памир», окурки  и «козьи ножки» самокруток. Ну что поделать, коли таковым был менталитет моих односельчан? Не всех, конечно, но большинства. Ну не преподавали им французские гувернёры этику и эстетику! Зато  моральный кодекс  строителя коммунизьма находился на самом видном месте, на стенде с фамилиями лучших людей колхоза. Он-то и претворялся в жизнь завсегдатаями сельской тусовки, среди которой неуважение к чужому труду было нормой.К сожалению,я тоже являлся продуктом воспитания той системы и потому моё атеистическое мировоззрение смущали слова песни: «По райским солнечным садам…». Ведь в школе нас учили, что Бога нет,  значит, и нет рая. Это теперь, когда я уверовал в Господа, для меня существование райских кущей не подлежит сомнению. Уверовал  совсем не потому, что несколько раз увидел по телевизору Ельцина  со свечкой в храме, и  не потому, что посещение храмов  стало модным поветрием. А потому, что я просто уверовал. Потому, что всё, произошедшее со мной в последующие годы: и чудесное избавление от смерти, и первая любовь, и обретение друзей, и жизнь, сама по себе, уже являющаяся чудом, не иначе, как промыслом Божьим и не назовёшь. Да и где же, как не в раю, обитает теперь добрая душа моей мамы, рабы Божьей Валентины?! ...

… Мне три, с небольшим хвостиком, года. В нашем доме  собралось много людей. Какая - то  непонятная суета вокруг, все разговаривают вполголоса или просто молчат. Горят свечи. Мама почему-то в чёрном платке. В «энтой избе», как мы называли большую комнату, к которой была пристроена вторая половина дома или «новая изба», народу ещё больше. По обрывкам фраз, по суровым лицам мужиков, по сочувствующим взглядам, бросаемых на меня, молча плачущими,  женщинами, я догадываюсь:  что-то произошло с папкой. Я его почти не помню. Детская память сохранила два-три эпизода. Вот он в клетчатой рубашке с короткими рукавами мелькнул в окне. Катает на спине старшую сестру. Вот он делает вид, что хочет догнать меня. Я громко кричу, убегаю, оглядываюсь и… падаю! А он стоит и улыбается. И вот он лежит в голубом гробу. В избе толпится народ, на меня  уже никто не обращает внимания, а мне очень хочется посмотреть папку. Я пытаюсь протиснуться поближе к гробу. Наконец мне это удаётся. Я привстаю  на цыпочках, цепляюсь подбородком за край гроба со стороны ног и вижу коричневый костюм, такого же цвета ботинки и жёлтое лицо отца.  Я вижу его в последний раз. Это всё, что я о нём помню. Всё остальное я о нём просто знаю. Через неделю после похорон я взял свою игрушечную лопату и пошёл на кладбище, чтобы откопать папку и вернуться с ним. На полпути меня остановил кто-то из взрослых и привёл домой. Но этого я уже не помню. Об этом мне рассказывала мама.
Я редко видел её плачущей. Может потому, что она была сильным человеком, а может быть не хотела, чтобы мы видели её такой, и находила для плача время и место, заведомо исключающие свидетелей. Но однажды она пришла с кладбища, а мы с младшим братишкой кинулись ей навстречу, чтобы поябедничать друг на друга. Мама, молча, прошла в «энту избу», и, как перед иконой, опустилась на колени перед фотографией отца. Несколько минут она не произносила ни слова, лишь беззвучно шевелила губами. А потом невидимая река из горя, слёз, непомерной усталости прорвала столь же невидимую плотину, сдерживающую могучий натиск стихии, и мама разрыдалась.  Она держала в руках  фотку, то целуя её, то прижимая к груди, и громко голосила:
- Володюшка, родненький! ДрУжечка ты мой, и на кого ж ты меня оставил?!
И что же мне делать-то теперь одной, да куда же я с детками малыми?! И кто же мне поможет?!  На кого мне надеяться, на кого опереться?! …
… В тридцать шесть лет молодая и красивая женщина навсегда лишилась мужской заботы, внимания и ласки. Когда в школе мы проходили «Слово о полку Игореве», то мне не надо было представлять плач Ярославны, потому что, как она плачет, я уже видел когда-то…в раннем детстве….
-Господи! Хоть ты не оставь меня и дай мне силы вынести горюшко моё!
Она так же внезапно перестала плакать, отыскала нас, от страха забившихся под бабушкину кровать, взяла за руки, посадила за стол и  насыпала каждому по большой кучке порошкового киселя. Я ещё долго не мог придти в себя от увиденного. А Витька, братец, святая простота, несмотря на то, что кучки были совершенно одинаковыми, по своему обыкновению уже  заныл:
-Ма-а-а! А чо это  Юрке  опять больша-а-а, а мне – меньша-а-а?! …
            … А что Господь? А Господь спускался  на землю (боги иногда делают это, и об этом даже  когда-то пел Высоцкий), приходил к, совершенно незнакомым, людям, рассказывал им о молодой вдове с десятью детьми, мал мала меньше, и люди изредка присылали посылки с одеждой, обувью и игрушками. Господь не оставил её и действительно дал  маме то, что она просила. Он дал ей сил, терпения, мужества.  А ещё Он дал ей ЛЮБОВЬ! И мама до конца своих дней щедро делилась Ею с нами,  наполовину осиротевшими детьми!...
           -А, знаешь, мам, я просто не понимаю, когда же  ты умудрялась отдыхать?
Неужели тех четырёх-пяти часов сна в сутки тебе хватало, чтобы всегда выглядеть бодрой и готовой к любому испытанию?!
                «В полном разгаре страда деревенская.
                Доля ты русская, доля ты женская!
                Вряд ли труднее сыскать?»
В полном разгаре и кампания по прополке сахарной свёклы. Деревенским жителям средней полосы России не стоит объяснять, что это такое. Всем остальным советую перечитать «Хижину дяди Тома». Свекольные колхозные гектары чем-то напоминают рабовладельческие плантации Юга США.  То же нестерпимо палящее солнце, то же ощущение жажды, те же, постоянно сгорбленные, спины. И та же безысходность!
-Вставайте! Одевайтесь! Умывайтесь! Завтракайте! – в пять утра мама давно уже на ногах. Она подоила корову, проводила её и овец в стадо, накормила поросёнка и успела прополоть пару картофельных грядок. Её команды, по-военному чёткие, не подлежат обсуждению. Да, очень хочется спать, и мы пытаемся выклянчить у неё хоть десять минут сна, но у мамы свои аргументы:
-Дорогие мои, кто же мне поможет, как не вы? Давайте, протяпаем эту свёклу окаянную по-быстрому, а потом уж и отдохнёте. Пока солнышко не встало,  в поле хорошо, не жарко, да прохладно.
И вот мы в поле. Спина заболела уже через час, да и  солнышко не замедлило подняться повыше. Свекольное поле длинное, порой по два, а то и три километра. Для удобства мама разбивает участок на постати. Сначала я думал, что это слово тоже придумала мама, как и многие другие, слышанные мной только от неё. Но, спустя годы, я нашёл это слово в Яндексе. Оказывается, у  древних славян  «постать» означало то же самое, что  и в мамином варианте. Откуда мама  слышала это слово? Неужели от Ярославны?
                Мы с Витькой, по причине малолетства, в скором времени устаём и отрываемся, как сказал бы товарищ Саахов, от коллектива. Мама  возвращается и, чтобы мы не отставали, пропалывает наши грядки.

Пи-и-ть! Очень хочется пить! Я вглядываюсь в линию горизонта. Там, где он соприкасается с краем ненавистного свекольного поля, потоки нагретого воздуха и моё воображение рисуют картину: по морю плывёт белоснежный красавец  круизный лайнер. На его палубе танцуют отдыхающие. Я даже слышу музыку, под которую они танцуют. Это «Ялла» со своим «Учкудук – три колодца». Что это? Мираж? Невероятно, но одно видение сменяется другим. Вот из-за бархана появляется караван. Так и хочется крикнуть погонщику: «Скажи, караванщик, когда же вода?!»  Но этот дядька-погонщик восседает почему-то на телеге, запряжённой неказистой лошадёнкой. Никоим образом не подходит этот вид транспорта для покорения пустыни. Странно. Что-то здесь не так?  И тут меня осеняет: « Какой на фиг караванщик! Это же одноногий дядя Лёня, водовоз, по прозвищу Кынуха»!
             Ребятня, бросая на землю тяпки, подхватывает на бегу, кто банки, кто бидоны, и с радостным криком и визгом бежит к дядилёниной телеге. Победитель получает, если не всё, то, по крайней мере, право первой кружки, право первому напиться из родника в оазисе, который лишь  по какому-то недоразумению напоминает железную двухсотлитровую бочку. Что там всякие пепси и фанты, испробованные мной спустя много лет! Ничего желанней и вкусней холодной воды из солдатской алюминиевой кружки, в которой, при зачёрпывании из бочки, фронтовик дядя Лёня совершал омовение своих пальцев, грязных и жёлтых от «козьих ножек», выкуриваемых им «до самой пяточки», мне пить не приходилось. Делаю несколько больших глотков, перевожу дух, держа кружку обеими руками, чтобы не отобрали. Потом жадно допиваю остаток, прошу ещё, ещё и ещё.… Наполнив до отказа водой ёмкости и свои животы, мы, «водокруты тринадцатые» и прочие, прочие, прочие, возвращаемся на свои рабочие места. На обратном пути успеваем поспорить и придти к консенсусу о том, что вода она и в Африке  вода, а  вот лимонад из сельпо всё же лучше. Единственный его минус, что он стоит бешеных денег: целых двадцать семь копеек за бутылку.
              Близится время то ли полдника, то ли второго завтрака. Не знаю, как и назвать. Англичане назвали бы  такую трапезу ланчем. Но мы-то не англичане, поэтому пусть будет без названия, без затей и без излишеств. Просто пришла пора немного перекусить. Мама расстилает газету и выкладывает на неё то, что Бог послал: яйца, сваренные вкрутую, перья зелёного лука, сочную хрустящую редиску, соль в спичечном коробке, буханку чёрного хлеба, трёхлитровую банку молока, которую ещё утром присыпали землёй, чтобы не нагрелась слишком быстро. И, наконец, на свет Божий извлекается нарезанное кусочками, и уже успевшее  немного подтаять на жаре, сало…. Сколько же мне довелось  потом отведать разных деликатесов и блюд, названий которых уже и не вспомнить! Не ел, разве что, рыбу-фугу. Побоялся. Сработал инстинкт самосохранения. Хотя возможность попробовать и её у меня была. Но вкус, уплетаемой нами за обе щёки, той нехитрой снеди останется со мной на всю жизнь…. Ну, вот поели! Теперь можно и  поспать!  Прямо, как в том мультике. Только поспать можно не более десяти минут. Даже Штирлицу  режиссёр давал для сна двадцать минут.  А тут –  всего десять! Едва только успеешь представить себя прогуливающимся во-о-н на том облачке – батуте, как уже надо возвращаться с этого облачка на грешную землю….
             …. Мама, ты всегда переживала, что твои дети могут быть голодными и оборванными. Не знаю, как у тебя это получалось, но я никогда не испытывал чувства голода из-за отсутствия еды, потому что еда была всегда. Я никогда не носил рваную одежду, потому что ты всегда успевала её подштопать и подлатать…. Мне очень нравилась тыквенная каша. Каждый раз, когда я просил приготовить её, ты не отказывала в моей просьбе, но всегда напоминала, чтобы мы не болтали о том, что ты варишь нам кашу из тыквы. Это сейчас она, любимая гурманами, разделанная и упакованная в целлофан, красуется на полках супермаркетов. А тогда  в деревне все  выращивали этот овощ на семечки и на корм скоту, в основном коровам. Поэтому мама и стеснялась, хотя, я  уверен, что этим «грешили» и другие хозяйки. И я не понимал, почему мы должны  стесняться. Ведь вкусно же! Да и  животные, по сути,  были  полноправными членами семьи. В лютые январские морозы мама иногда заводила в дом на ночь нашу кормилицу –  корову Малютку, чтобы она не замёрзла в хлеву, где было недостаточно тепло. Зимой частенько выключался свет, а если он и горел, то лишь до полуночи, затем вновь включался в шесть утра. Так было до 1971 года, пока деревню не подключили к постоянному электроснабжению. На расстоянии вытянутой руки от стола, где мы занимались уроками при свете керосиновой лампы, стояла Малютка и мирно жевала «резку»: смесь мелко резаной и ошпаренной кипятком соломы, сдобренной несколькими горстями фуражной муки и соли.  Когда она поднимала хвост, то первый, кто это замечал, подставлял ведёрко или совковую лопату (тут уж как угадаешь). Бывало, что она промахивалась, и тогда всё приходилось замывать и  вытирать тряпкой. Но мы на неё не обижались и не ругались. И она нас тоже не обижала. В обмен на заботу и ласку она давала молоко. А потом Малютка состарилась, и её пришлось зарезать. Мы приходили к ней в стойло прощаться. Мы гладили её, говорили, что она хорошая. Она и вправду была хорошая. Никогда не брухАлась (не бодалась). Мы плакали. А она смотрела на нас своими добрыми  и грустными коровьими глазами и... всё понимала. В ответ она тоже плакала. Вы когда-нибудь видели, как плачут коровы?! …
            … Не берусь утверждать однозначно, но думаю, что мама не знала таких имён, как Ушинский и Макаренко. Она никогда не произносила речей воспитательного характера, но воспитывала нас ежечасно и ежеминутно примером собственной жизни….
          …Утопая, где по колени, а где по пояс, в снегу, я и старшой Сашка, тащим по сугробам салазки. На них двадцатилитровая канистра керосина. Купить его для одинокой бабушки Клани (производное от имени Клавдия), живущей на другом конце села, нас попросила мама. Я устал, вспотел и начинаю выражать крайнее недовольство по поводу, возложенной на нас, миссии. По мне было бы гораздо лучше залезть сейчас  на тёплую печку, включить китайский фонарик «Даймонд» - заветную мечту всех тогдашних пацанов, и наслаждаться приключениями Саида, сына Бенезара из Бальсоры или Маленького Мука из сказок Гауфа. Мне восемь лет. Я ворчу:
-Да кто, в конце концов,  для нас эта тётя Кланя? Почему мы должны из-за неё надрываться?

Сашке двенадцать лет, но он не по-детски рассудителен:
-Пойми ты, дурья башка, у неё же никого нет и она старенькая! Вот состарится наша мама, кто ей принесёт керосину, когда мы все разъедемся кто куда? Да такие же пацаны, как мы, и принесут. А почему? Да потому что, если мы поможем кому-то сейчас, значит,  кто-то когда-нибудь обязательно поможет маме. К тому же, тётя Кланя – Вовкина крёстная. Усёк?
 ... Знал Сашка на что надавить: Вовку-то, царство ему небесное, я уважал. Он был хорошим. Он был самым лучшим. Он был справедливым. Правда, он меня поколачивал иногда, но я не обижался. Если честно, то меня было за что поколачивать. Как Маугли легко мог достать любой фрукт с самой высокой пальмы, так и я, в силу природной вредности своего характера, легко мог «достать» любого. А ещё Вовка был самый щедрый. Когда он уже работал, то, приезжая в отпуск привозил большую спортивную сумку с гостинцами. Леденцы и, прочие там, карамельки были в этой сумке persona non grata. Он раскрывал сумку над кроватью и на покрывало высыпались в огромном количестве «Каракумы», «Белочка», «Осенний вальс» и… апельсины из Марокко….
-Усёк!- бормочу себе под нос.
Я не знаю, какой из Сашкиных доводов оказался резонней, но мне становится стыдно, и я начинаю тянуть за верёвку по-настоящему. До этого я за неё просто держался, как держатся за гроб высокопоставленные товарищи, провожая соратника в последний путь (дескать,  они несут гроб, а  добры молодцы в погонах,  реально это делающие за них, вроде как на подхвате).  В голове сложился стишок:
                Помогаем тёте Клане – значит, помогаем маме.   
                Кто-нибудь потом, быть может, маме нашей и поможет.
Не из этих ли наивных детских, неуклюжих виршей появилось, потом желание и относительное  умение  выражать разного рода мысли и  эмоции через рифмы, ритмы и размер? …
 Однажды мама пришла с работы, а её уже ждал ужин, приготовленный мной и Витькой. Это был омлет. Мама поинтересовалась, откуда, мол, яйца? Мы, ничтоже сумняшеся, радостно сообщили, что играли в «хоронючки» (прятки). Схоронились (спрятались) у бабки Аксиньи  в сарае. А там этих яиц, мам, видимо-невидимо и даже больше!
 Мама не ругалась, а молча, пересчитала скорлупки, добавила яйца из своих запасов к Аксиньиным яйцам  и только потом сказала:
-Немедленно отнесите это туда, где взяли и больше никогда не смейте брать чужого. Слышите! НИКОГДА! ...
            …Я люблю иногда вечерами бродить под звёздным небом. На нём я облюбовал одну звёздочку и убедил себя, что она – мама. Она смотрит на меня из звёздной бездны почти всегда ласково и нежно, и, лишь иногда, с укоризной. Наверно ей кажется, что я сегодня  сделал что-то не так:
-Мам, милая, успокойся. Я всегда помню о том, что если вдруг попытаюсь солгать, предать, украсть, ты это увидишь и обязательно спросишь: «Сынок, разве я когда-нибудь учила тебя этому?» - Мама, я обещаю, что  тебе не придётся задавать мне такие вопросы. НИКОГДА! …
              ….Старшая сестра Нина работает заведующим сельским клубом. Она уехала на сессию и её обязанности временно исполняет мама. А обязанности заключаются в следующем: надо открыть клуб в семь вечера, пару раз за время киносеанса пошерудить кочергой в печке да добавить угля, следить, чтобы  страждущие возвращали на место стакан, который  они выносили на улицу, потому что пить самогонку из стакана удобнее, чем из горлА. А ещё  киномеханик никогда не брал денег с заведующего, и мама смотрела фильмы бесплатно, чему искренне радовалась.  Когда бы  она вырвалась в клуб? А тут,вроде, и на работе, да и кино  ещё показывают. Она часто пересказывала содержание просмотренных фильмов. Выглядело это примерно так. Эпизод из индийского фильма «Материнская любовь»:
-И к ней  там один мужик приставал. Однажды он повалил её на кровать и давай душить. А рядом мальчик стоял, её сын, оказывается. Только он об этом не знал, что он её сын. А она знала. И тогда мальчик взял ножницы, да прямо в спину и  воткнул энтому мужику. А мужик-то, возьми, да и помри. И вот её судят. Она испугалась, что мальчика посодють в тюрьму и всю вину взяла на себя. Но тут выходит абакАтый и говорит: «Граждане судьи! Я прошу отпустить мою подзащитную домой, потому что она ни в чём не виноватая». Ну, тут все в клубе, как давай кричать (плакать)!
-Мам, а кто такой абакАтый?
-Ну, этот,  кто в суде защищает. Защитник.
-Мам, правильно будет: адвокат.
-А я как сказала? Я так и сказала: абакАтый.
-Надо говорить не абакАтый, а адвокат.
-Да ну,  вас! – мама досадливо взмахивает рукой.  А мы заразительно смеёмся. Мама смеётся вместе с нами.
… Как ей слышалось, так она и произносила. Ну откуда ж маме, чьё детство и юность пришлись на годы сталинских репрессий и военное лихолетье, было  знать диковинное заморское слово – адвокат? В ходу больше было слово – защитник, хотя и от него толку-то  не было никакого. …
                … Мама! Скоро исполнится год, как тебя нет с нами. А мне  иногда кажется, что ты никуда не уходила. Когда мой Максимка поступил в универ, я набрал номер твоего телефона, чтобы ты тоже могла порадоваться вместе со мной. Лишь после нескольких гудков я сообразил, что ты переехала, и что твой  номер телефона тоже поменялся. Новый номер мне пока не известен.Может быть, поэтому я не могу теперь тебя услышать? Но почему же ты не услышала меня тогда, перед тем, как уйти?...
…Первое, что я увидел, когда вернулся из небытия, твоё лицо, уставшее от двух бессонных ночей, проведённых у моего ложа, твои губы, что-то шептавшие мне, и твои глаза, сверкнувшие радостным блеском надежды, в тот миг, когда я открыл свои глаза…
…Я умирал и совершенно не осознавал, что умираю. Потому что этого нельзя осознавать, когда тебе всего одиннадцать. В таком возрасте нельзя не то, чтобы  умирать, но  даже и  думать об этом –  НЕЛЬЗЯ!..
…Меня спасли Боги. Их было трое. Первый, Тот, что сотворил и небо, и землю, и всё сущее на ней! Второй, хирург районной больницы Игорь Семёнович, золотые руки которого сшили «лоскутное одеяло» из кусочков моей печени, разорванной ударом копыта колхозной лошади! А третьим Богом была ты, мама! Я долго блуждал по тёмным и скользким лабиринтам, пока не обнаружил тоннель, в котором  увидел Свет и услышал Голос. Свет был одновременно и лунным, и солнечным. Поначалу он еле мерцал и дёргался, как лампа дневного света с неисправным дросселем. Потом он вдруг вспыхнул и стал таким ярким, что я зажмурился, чтобы не ослепнуть. Но от  этого  Света исходил  холод.  А Голос, что звал меня  был тёплым и ласковым. Он мне показался таким желанным.… И я не пошёл на Свет. Я пошёл на Голос. Мама, это был твой Голос! Это твоими молитвами я  всё-таки продолжил свой путь по, подаренной тобой, и сохранённой тобой, жизни. Почему же, спустя годы, ты не услышала моих молитв?! Почему ты не услышала мой голос, мама?! Почему?!
 Мама, мы помним и  любим тебя, и я  верю, что там, на небесах, обязательно найдётся твой защитник, от которого будет толк! Твой абакАтый! И он скажет на Страшном Суде такую речь, что прослезится сам Господь Бог! …
                … День Страшного Суда.
-Продолжается слушание дела рабы Божьей Валентины, уроженки планеты Земля! Слово предоставляется господину абакАтому.
Взоры всех присутствующих устремляются  на, стоящего рядом со своей подзащитной, молодого человека. У него голубые глаза, вьющиеся золотистые волосы и нос, весь усеянный веснушками. Наверняка его в детстве, так же, как и меня дразнили: «Через решето загорал»!
                Рыжий, рыжий, конопатый!
                Ты сегодня – абакАтый!
На юноше  костюм от Versace , но сидит он на нём, как-то мешковато. Совсем не так как, к примеру, на известном адвокате, с прохиндейской мефистофельской бородкой. Чувствуется, что такая одежда непривычна для юноши. Требования к дресскоду костюмом от Versace на этом  и заканчиваются. А дальше! Вы только посмотрите, во что он обут! Согласно дресскоду на нём должна быть обувь, и, желательно, брендовская.
Но ещё утром, готовясь к процессу, он долго пытался подобрать себе туфли, ворча недовольно: « Ну как же люди умудряются всю жизнь носить на себе эти орудия пытки?»  Он обут, в качестве альтернативы, в  обыкновенные китайские шлёпки за полторы сотни.Гм! У меня точно такие же! Я на рынке у Нинки Альтбауэр покупал. Она мне ещё двадцатку скинула...
 - А ну-ка погодь, паренёк! Если те, на кого ты ворчишь – люди, то кто же ты сам?
 И вдруг  с изумлением замечаю, что ворот белоснежной сорочки от Daniotti, вовсе и не ворот, а, топорщиеся под пиджаком и упрямо вылезающие наружу, ангельские крылья! Так вот почему его ступни с розовыми подошвами не приемлют никакой обуви! Он привык бродить босиком по райским травам-муравам,  да прогуливаться по облачкам-батутам, веселясь и играясь  с себе подобными.  Он – ангел! Он – мамин ангел-хранитель! А сейчас он ещё и мамин защитник, абакАтый. До сего дня он понятия не имел об адвокатской практике, но всех сокровищ мира не хватит, чтобы оплатить услуги такого адвоката. А мама всей своей жизнью, авансом,задолго до начала Процесса эти услуги уже оплатила. Сам же, новоиспечённый адвокат, настроен весьма оптимистично. Он, жизнерадостно улыбаясь, пытается подбодрить подзащитную:
- Не волнуйтесь, мы обязательно выиграем этот процесс! Мы победим, потому что за нами – ПРАВДА!
При этих словах, лицо мамы, остававшейся доселе безучастным ко всему происходящему, вдруг оживает и в глазах возникает неподдельный интерес. Точь-в-точь, как тогда, когда мы вернулись в палату из коридора, куда нас, «на минуточку» пригласил для разговора доктор:
- Ну что врач-то сказал? У меня рак, да? Я скоро умру, да?
-Мама, ну что ты такое говоришь? Да, ты немного приболела, но во всём виноват бесконтрольный приём преднизолона. Он там, у тебя в организме, чуток  набедокурил. Вот подлечат тебя врачи и –  домой!
Мама, прости, что пришлось солгать, но эта была святая ложь, потому что она была нужна, как нам, так и тебе. …
-Ваша Честь! – абакАтый опускается на колени, обращаясь к Самому Высшему Судье. Затем встаёт и отвешивает поклон в сторону Двенадцати Апостолов.
 – Господа присяжные заседатели! Только что перед вами прошла вся земная жизнь моей подзащитной. За все те страдания и лишения, перенесённые ею там, не без ведома, если не сказать, по воле  Одного Из Присутствующих Здесь, ибо ничто в мире не происходит без Его воли, считаю себя вправе официально ходатайствовать перед Судом о поселении рабы Божьей Валентины в самых шикарных апартаментах, кои только можно сыскать в райских кущах, с предоставлением ей вечного блаженства и покоя. Я также прошу простить ей все прегрешения, вольные и невольные!   Полагаю, что ваш вердикт должен быть однозначен: моя подзащитная ни в чём невиновна, потому что она… потому что она… потому что она… СВЯТАЯ!
Он подошёл к маме, опустился перед ней на колени. А когда поднялся,  то обнял её и поцеловал. И в наступившей мёртвой звенящей тишине Зала Судебного Заседания прозвучал его дрожащий от волнения шёпот:
-Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, МАМА! ...
… Я просыпаюсь. Остатки сна стремительно убегают от меня. Но я успеваю увидеть, как на фоне, исчезающих в туманной дымке, стен Золотого Города, среди диковинных, невиданных мною доселе, красоты необычайной цветов и деревьев, «по райским солнечным садам, по рощам первозданным гуляют  Ева и Адам», а с ними моя мама!