Впервые я услышала это имя в Чечне в октябре 1996 года,
когда с двумя боевиками разъезжала по Грозному.
Я знала только их имена — Лечи и Асланбек.
Они совсем мальчики.
Но уже имели боевой опыт.
Добровольно взялись сопровождать меня по обгоревшей столице.
Асланбек: - Я бы поставил майора Измайлова министром обороны.
— За что же так высоко? — поинтересовалась я.
— За отношение к солдатам, — услышала в ответ.
Мы – в Грозном. Майор привез гуманитарный груз детям.
— Что, Хадижат опять спит? —
майор Измайлов витийствует в обшарпанном подъезде,
где три квартиры принадлежат семейному детскому дому.
К майору льнут все.
Успевает схватить за руку прохожий — рыжий чеченец:
- Вы майор Измайлов? Спасибо за правду.
Майора Измайлова чаще всего благодарили за правду.
Этнопсихологи говорят:
в языках кавказских народов закреплено понятие,
которое мы бы назвали ”мерой”, ”правдой”,
другими словами, приблизительно передающими то,
что ощущается каждым кавказцем как ”чутье на истину”.
Оно принимается даже в том случае,
если неблагоприятно отражает твое собственное поведение.
Люда Струкова: Сегодня видели очередного Филиппка,
коими, как я поняла, укреплена наша могучая армия.
Шейка тоненькая. Взгляд пугливый. Совсем ребенок.
В ботинках на босу ногу. Хромает, ногу подволакивает.
Через день Филиппка — Сергея Худякова —
освободит из плена майор Измайлов.
Бог судил нам с Сережей целых двое суток,
когда мы жили в ожидании отъезда домой.
В первый день пребывания в Москве
мы пошли на Красную площадь.
"Ты иди к мавзолею, а я куплю мороженое”, — это я.
Но он шел так, чтобы все время видеть меня.
— Если в экскурсионной машине не хватит мест,
ты поезжай один, а я тебя здесь подожду.
— Нет, — сказал Сережа, — я один не поеду.
Он волочил больную ногу в огромной тяжелой бахиле —
Взгляд был безучастен.
Невзирая на все просьбы экскурсовода
”посмотрите налево, посмотрите направо”,
Сережа смотрел только прямо.
На Поклонной горе впервые произнес: ”Это бы сфотографировать...”
Что-то похожее на радость промелькнуло в лице и тотчас исчезло.
Зоопарк не произвел на него большого впечатления.
Увидев гепардов, с тихой радостью сказал: ”Кошки... кошки спят!”
Не впечатлила рысь. У них в тайге водится рысь крупнее и окрасом лучше.
Изумился, войдя в ”Ночной мир”,
где собраны летучие мыши, крысы и все, которых в любой деревне навалом.
За что им такая почесть — сидеть за стеклом и быть освещенными —
так и не понял.
”О чем ты говорил с чеченскими охранниками?” — спросила я.
”О чем с вами, о том и с ними. Обо всем, что люди говорят”. —
”Как кормили?” — ”Получше, чем в части”. И опять — молчание.
Пожалуй, только жираф пронзил нас своей неземной красотой
и безразличием к нашему любопытству.
Он несколько раз прошел мимо нас, видя и ведая то,
что соответствует его росту.
Только на второй день через отдельные реплики я поняла,
как созрела у него и его друга Миши идея — бежать из части.
Они пробыли в ней семь дней.
В течение шести дней их били. Жестоко. Каждый день.
”Почему не сопротивлялись?” —
”А тогда поднимают в казарме ночью, и начинается ”темная”.
Они уже знали, что после присяги будут бить сильнее.
И по лицу. Сейчас, до присяги, по лицу не били.
Однажды соседу по казарме сделалось плохо.
Солдата-новобранца после избиения трясом трясло.
Это случилось ночью. На следующий день их вызвал командир
и сказал, что он был в Чечне, что контужен
и что если кто будет ходить в санчасть,
то он будет лечить его сам...
Жалеет своего друга Мишу. Тот остался в плену.
У Миши была записная книжка, в нее он заносил все.
Там записано, как они сутками спали на земле.
Как бродили в горах, как обходили блокпосты,
как однажды остановили машину и, заглянув внутрь,
увидев милицейскую шинель, поняли, на кого нарвались.
Милиционер тоже сразу понял, что мальчики — беглецы.
Надел на них наручники и провез через два блокпоста.
«Он бы мог за нас повышение получить или вознаграждение,
а он нас спас”.
Хватаюсь за эту мысль
и начинаю выстраивать ”психотерапевтическую” линию:
вот посмотри, Сережа, как тебе повезло!
Милиционер спас. Помнишь: гроза, ливень.
Вы стучитесь в первый попавшийся дом,
и это оказывается дом чеченца, у которого сын погиб в боях.
Чеченец предложил вымыться.
Накормил, напоил, уложил спать,
а наутро дал адрес своей родни:
”Если будет плохо, возвращайтесь сюда”.
А потом они сразу согласились на предложение какого-то чеченца
ехать в Гудермес, чтобы попасть на железную дорогу.
На вокзале водитель повздорил с земляками,
которые служили на таможне.
Вот они-то заковали Сережу с Мишей в наручники.
Я веду ”жизнеутверждающую линию”,
которую заканчиваю неожиданным появлением Измайлова
в Пятнадцатом городке, где сидел Сережа.
Ведь мог Измайлов остановиться на другом солдатике.
Посмотри, как все складывается!
Нить моя безжалостно рвется.
”Я теперь никому не верю.
И себе тоже”.
Ни разу, ни на каком этапе освобождения Сергея из плена
он не услышал: ”Молодец парень! Будешь теперь жить.
Мы рады, что ты вернулся”.
Комиссия по розыску и обмену военнопленных
располагается в здании бывшего ЦК партии.
Мы шли оформлять документы.
Никто из комиссии не захотел взглянуть на мальчика,
которого майор Измайлов с таким трудом вырвал из плена.
Мы так и остались у стен Старой площади.
Он сел по-крестьянски прочно на корточки
и рассказывал, что в их местах сейчас вовсю идет шишкование.
Он предпочитает залезть на дерево и сбивать шишки,
а не причинять дереву вред.
А еще вспоминал, как учил собаку охотиться на зайцев.
— Я ее выпустил, а заяц как выскочит прямо на нее!
И они играть начали.
Собака ничего не поняла и все играла-играла, пока заяц не убежал...
— А ты потом травил собаку?
— Нет. Она же сама поняла, что заяц ее обманул.
Мы пришли на сборный пункт,
чтобы приписать Сергея и дождаться направления в госпиталь.
Следователь жестким голосом произносил слова ”побег”, ”уголовное дело”...
Сережа сидел на краешке стула,
закрыв лицо огромными крестьянскими ладонями.
И вдруг заплакал.
Плакал беззвучно, слезы лились сквозь пальцы.
Он как-то уменьшился в размерах и стал похожим на старичка,
будто хотел навсегда исчезнуть из этого мира — и не мог.
Он подумал, что мы с Измайловым его предали.
Потом точно так же он заплакал в госпитале,
где белокурая бестия врач крикливо потребовала
сдать мочу прямо в приемном покое.
Когда за Сережей плотно закрылась дверь одного из отделений,
я вспомнила, как он рассказывал мне
о чувстве закрытого пространства в плену.
Теперь всякий раз, когда за ним закрывалась дверь,
а мы с майором Измайловым оставались снаружи,
он был уверен, что плен продолжается.
Когда вступают в силу наши законы,
не учитывающие ни психических состояний, вызванных пленом,
ни чрезвычайных обстоятельств,
в каких оказывается человек с конкретной судьбой,
когда эти законы множатся на чиновничью бесчеловечность,
мы получаем только одно — бегство.
Бегство из части, бегство из армии...
Куда угодно — в плен, в другую религию, в другую семью,
в волчью нору, чтобы только не было встреч с властью.
Это как смерть.
Да, надо умереть и родиться в другой стране,
в другой вере, в другом пространстве.
С другим именем, другим людским окружением.
Надо все это принять, как принимают жизнь,
иначе ты потеряешь шанс задержаться на этом свете.
Весь месяц Сережа плакал днями.
”Как увижу во сне что-нибудь из того, что было, плачу”.
Я сказала неправду,
что никто не радовался Сережиному освобождению.
Радовались!
Служители метро, зоопарка не просто пропускали нас бесплатно.
Каждый раз они делали движение навстречу нам,
словно хотели обнять и задержать в своих объятиях.
В отделении подольского госпиталя все,
начиная с врача Анатолия Александровича и нянечек,
любили Сережу и делали все для возвращения его к жизни.
Слава Богу, он скоро уедет домой, в маленькое село,
где всего триста двадцать жителей,
где мама — воспитательница детского сада,
отец, который еще ни разу не давал сыну ружье на охоте,
где друзья-товарищи и где Сереже надо срочно пересдать экзамен на водителя,
а права на трактор у него уже есть.
Он впервые широко улыбнулся, когда сказал:
”Мама уже выслала шишки Нелли Константиновне”.
Нелли Логинова была ангелом-хранителем Сережи в Москве.