М. А. Булгаков в 1924 году. Часть 2

И С Т О Р И Я   “З А Н О З Ы”


1. Политика с уголовным уклоном
2. “Вождь” из коммунальной квартиры
3. “Семейным сходством будь же горд!..”


ПРЕДИСЛОВИЕ

               В предыдущем исследовании о “Дрезине”, мы не ставили своей задачей систематическое изучение всех ее материалов. Ведь мы занимаемся, можно сказать, проведением “эстетических разведок” – наподобие разведок геологических, цель которых – установление самого факта наличия месторождения полезных ископаемых, а не последовательная его разработка. Наш подход заключался в беглом обзоре журнальных страниц и выборочном (но зато уж – предельно скрупулезном, как “под микроскопом”) рассмотрении тех встретившихся материалов, которые поразили нас и остановили взгляд своим прямо-таки вопиющим родством с известными, аутентичными произведениями Булгакова.

               Зато такой обзор “с птичьего полета” позволял (пусть и в общих чертах) представить себе картину во всей полноте – хотя бы приблизительные масштабы действительного участия Булгакова в тогдашней журналистике и литературе вообще. В результате мы познакомились с тем, что можно назвать “художественным языком” этого писателя (см.: Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. Спб., 1999) в том виде, в каком он существовал в исторической реальности, а не в представлениях последующих поколений – представлениях, зачастую самим же Булгаковым наведенных и искусственно сконструированных.

               “Язык Булгакова” в его подлинном виде распадается как бы на две части: то, что имеет себе аналоги в его известных до сих пор произведениях (и именно это давало повод для установления авторства новых произведений, в которых такие элементы тоже присутствуют), – и те ранее незнакомые нам элементы булгаковского “языка”, которые мы находили во вновь обнаруживаемых материалах и которые дают представление о творческом облике писателя во всей его полноте. Разумеется, это представление в значительной мере отличается от существовавшего ранее и ставшего всем привычным.

               Понятно, что о систематизации полученных данных речь не идет. Это дело булгаковедения будущего; мы же предприняли попытку практического, “с голоса” овладения вновь обнаруженным художественным языком. Тем не менее, изучению этого “языка”, как и изучению всякого языка вообще, необходимо было посвятить много времени и усилий. Зато потом происходит то, что происходит в результате овладения всяким чужим языком. На исследование материалов, которым посвящены наша настоящая работа, нам уже не потребовалось столько стараний. Достаточно было просто пролистать страницы, например, “Красного перца”, чтобы перед нами сразу же, как на ладони, открылась вся картина участия Булгакова в этом издании.

               Это происходит именно потому, что нам известен большой объем “парадигматических элементов” языка, большая часть “словарного запаса” Булгакова-журналиста, и нам ничего не стоит опознавать и, главное, понимать эти элементы (так же, как и пополнять свой “словарный запас”) в новых “речевых конструкциях”, создаваемых при участии Булгакова, – номерах “Красного перца”... или “Занозы”.

               Именно этому последнему изданию мы посвятим вторую часть нашей книги. Нам бы теперь хотелось предложить не просто готовую выборку и идентификацию элементов булгаковского “языка” в новом материале, а наглядный опыт самого чтения на этом “языке”, последовательную картину того, как от номера к номеру среди безразличного журнального шума и хлама, все слышнее и слышнее становится уже знакомый нам голос писателя. Нам хотелось бы думать, что такой наглядный опыт может оказаться полезным исследователям (и читателям), которым предстоит заняться составлением полной картины участия Булгакова в печатной продукции его времени.




1.   П о л и т и к а   с   у г о л о в н ы м   у к л о н о м



СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ!

               Мы видели, что роковая судьба одного “булгаковского” издания нашла себе отражение на страницах другого. То же можно сказать и о судьбе “Красного перца”. Подтверждение нашей реконструкции причин и истории гонений на это издание мы находим в “Занозе”. Вообще, этот второй журнал, выходивший при газете “Рабочая Москва”, чуть ли для того и не был создан, чтобы первый из них не сам вопиял о жестоких обидах, причиняемых ему распоясавшейся властью, а кто-то другой, как бы со стороны, призывал добрых людей прийти на помощь несправедливо обижаемому.




СУДЬБЫ НОРВЕГИИ


               “Еженедельное издание” “Заноза” стало выходить с января 1924 года. Таким образом, в то время как “Красный перец” рассказывал о несчастной судьбе “Дрезины”, “Заноза” – рассказывала о столь же драматичной судьбе “Красного перца”! Первый, бросающийся в глаза признак участия Булгакова и в этом издании мы встречаем в № 3 от 19 февраля. Это рисунок Н.Купреянова под названием “В Наркоминделе”. Подпись представляет собой диалог изображенных на рисунке начальника и подчиненного, рассматривающих номер журнала: “ – В этом номере «Занозы», нет ни одного фельетона о признании Норвегией СССР.

               – Помилуйте!.. Как им успеть... Журнал ведь еженедельный, а признания – каждый день...”

               О чем говорит указательное местоимение в начале этого диалога? Оно способно вызвать путаницу: для читателя “этот номер” “Занозы” – тот, который он, читатель, читает. Но тогда диалог для него оказывается сущей клеветой: в этом номере есть материал, посвященный Норвегии, то есть... сама эта карикатура! Однако мы замечаем, что на стене кабинета мудрым художником изображен календарь, на котором стоит 17-е число – значит, персонажи рисунка читают никакой не “этот”, а предыдущий номер журнала!

               Пикантность ситуации придает то, что начальник, требующий невозможного фельетона... не видит числа, которым датирован номер, который он держит в руках! Диалог благодаря этому приобретает второй план, уже очень хорошо знакомый нам по булгаковским публикациям: в репликах беседующих словно бы подразумевается требование к “булгаковскому” журналу, чтобы он отражал на своих страницах событие, которое произойдет через несколько дней после его выхода (ведь и отвечающий мотивирует невозможность этого не привычным порядком событий, а лишь тем... что будущие события происходят слишком часто!).

               И мы уже не раз убеждались, что происходило именно так, как бы хотелось персонажам рисунка. “Заноза”, благодаря участию Булгакова в ней, действительно могла бы знать о том, что Норвегия призн;ет СССР, даже тогда, когда об этом еще не знал наркоминдел товарищ Чичерин!




“ЗУБЫ”


               Но речь идет, собственно, не о том. Все эти выходки писателя, вдохновившего карикатуриста, призывают к внимательному изучению рисунка – его деталей. Разглядываем дальше. И среди них встречаем такие, которые хорошо известны старательным читателям произведений Булгакова. За окном кабинета – улица. На стенах противоположных домов – две вывески. Одна из них видна полностью: “ЗУБЫ”. Эта вывеска заглянула в рисунок... из булгаковского рассказа 1922 года “Красная корона”. Герой рассказа лежит в психиатрической лечебнице и из окна видит только стену противоположного дома с вывеской зуботехнической лаборатории. Да и вторая вывеска, обрезанная рамкой рисунка, сходна с названием рассказа тоже как бы разрезанном на буквы, скомбинированные с другими, в нем отсутствующими: “...АЯ тОРгОвля”.

               И наконец... присматриваясь к облику подчиненного, мы начинаем узнавать в нем черты самого М.А.Булгакова (особенно если у читателя есть возможность сравнить его с шаржированным изображением писателя художником Дени в 1923 году). Поначалу ничтожность этих штрихов может смутить. Но опыт учит, что в подобных случаях полезно доверять собственным глазам и оставлять в памяти полученные результаты, какими бы скромными они не оказались. Как увидим, эта тема... зубов, опознанная нами на рисунке Купреянова как “булгаковская”, действительно служит прелюдией к тому, что мы ищем, и получит себе самое неожиданное продолжение.




“НАХОДЯЩИЙСЯ ПОД СУДОМ…”


               Прием логических несообразностей, роднящий карикатуру с живописью Эшера, присоединяет к начатому этим рисунком “булгаковскому” ряду обложечную карикатуру следующего № 4 от 29 февраля. Рисунок И.Малютина “Вылетел из седла” и сам по себе привлекает внимание. Он имеет поясняющий эпиграф: “Находящийся под судом бывший председатель Промбанка Краснощеков перевез к себе на дачу 3-х банковских лошадей специально для верховой езды”. На рисунке во всей красе изображен бьющий копытом скакун, с которого вниз головой летит человек в кепке наездника и очках бухгалтера, причем одна из его ног застряла в стремени. Но все дело в том, что это стремя является продолжением уздцов скакуна!

               Посторонний читатель мог бы вопросить: что в этом рисунке “булгаковского”? Но мы-то знаем, что не стоит торопиться с ответом. Все встанет на свои места по ходу чтения журнала. Ведь уже само повторение “эшеровского” приема на рисунке, подписанном фамилией совсем другого, чем предыдущий, художника, говорит о том, что перед нами началась развиваться какая-то цепочка, за которой стоит некое третье лицо. Теперь для нас этот процесс сам по себе служит опознавательным авторским знаком. К тому же, затрудняясь сказать, чт; в этом рисунке булгаковского, мы можем без колебаний ответить, чт; в нем... пушкинского. Сюжет карикатуры напоминает знаменитую зарисовку в пушкинских черновиках скульптуры “Медного всадника” – без седока. Петр I у Пушкина-юмориста тоже “вылетел из седла”! Да и сама лошадь, изображенная Малютиным (хорошая фамилия для реминисценции зарисовки памятника царю-тирану!), имеет в себе нечто несомненно скульптурное.




“…ПОРА НА СМЕНУ!”


               Для продиктовавшего тему этого рисунка Булгакова он имел к тому же и личное значение: в нем пародировалась одна из карикатур ленинградского “Смехача”, пришедшего на смену уничтоженной “Дрезине”. Рисунок Б.Антоновского “В Ленинграде” в самом первом, февральском его номере был посвящен беззастенчивому восхвалению смены названия города, состоявшейся только что, после смерти Ленина, по решению проходившего в эти дни съезда Советов. Не зная, быть может, о пушкинском рисунке, художник изобразил Петра I... сошедшего со своего медного скакуна и за узду стягивающего его со скалы-пьедестала (стр.13). Железная логика рисунка ясна: город перестал быть Петербургом – скульптура Петра ему больше не нужна...




МАРАН, ТРОЦКИЙ И ГЕПЕУ


               Стоит перевернуть титульный лист № 4 “Занозы” – и нас тут же обрадует то обстоятельство, что тема лошадей, животных вообще, привлекшая наше внимание, начинает бурно развиваться на страницах журнального номера. Это верный признак бурного же художественного процесса. Уже на стр.2 мы находим развитие того же сюжета с арестом председателя Промбанка: на рисунке Н.Купреянова изображен деревенский дом, очевидно та самая дача, а во дворе – сани и пара лошадок. Впрочем, никакой подписи рисунок не имеет, зато под ним некто Маран тиснул стишок: “Председатель банка. (Сказка для детей воровского возраста.)”. Мы обратим на него внимание потому, что в нем прямо упоминается учреждение, сотрудников которого в самых невыгодных ситуациях любил изображать в своих произведениях Булгаков. Главный герой стихотворения – вор-рецедивист, завидующий благополучию советских нуворишей:


                [...] – Эк счастье-то валИт! – Идет Лубянкой вор...
                Вдруг... возле Гепеу негромкий разговор:
                – Арестовали!.. Да-с... Тюрьма-то крепче танка!..
                – Кто арестован-то?..
                – Да председатель банка!..
                И тихо молвил вор: – Хоть разного мы стажа,
                Да, видимо, тюрьма для нас одна и та же!..


               Но мы еще не скоро увидим, к чему ведет это стихотворение. При чем тут помещенная на той же странице забавная цитата из Троцкого? Однако она интересна для нас поначалу просто из-за того, что мы способны увидеть в этом некую закономерность. Ведь мы уже встречали случай экспонирования забавных выражений этого вождя в “Красном перце”, в рисунке, посвященном памятнику Тимирязева. Теперь же:

               “Л.Д.Троцкий о Занозе:

                «Исход польской войны врезался в сознание армии, – особенно ее молодого командного состава, – как заноза. Из этой занозы выросло вскоре стремление к учобе [sic!].»

               Вечерн. Москва № 45. Л.Троцкий”

               Вспомним-ка теперь реминисценцию пушкинской зарисовки памятника Петру без Петра – и поймем, что в ней “булгаковского”! Ведь в прошлом году в “Дрезине” был помещен рисунок “Лев Давидович на отдыхе”, который пародировал портрет Троцкого, только что созданный художником Ю.Анненковым, а он, в свою очередь... использовал для своего героя жест героя фальконетовского монумента! Теперь этот монумент, в другой своей составляющей части – не седока, но его скакуна, вновь появляется в соседстве фигуры вождя – так сказать, еще одного, несостоявшегося, “преемника” Петра. О скульптурном подтексте анненковского портрета, кстати, напоминает то, что аналогичная смешная цитата из речей вождя послужила в “Красном перце” темой для изображения памятника же, не петербургского, но московского.

               Название “Вылетел из седла” аналогично названию посвященной Троцкому “дрезининской” карикатуры (“...на отдыхе”) и может быть отнесено не только к уже арестованному председателю Промбанка, но и к еще не арестованному наркомвоенмору Троцкому, который, тем не менее, находится в том же положении “вылетающего из седла” руководителя (правда не в очках, а в пенсне), что и персонаж, изображенный на рисунке.

               В этом, кстати, заключается и острот; пародийности по отношению к рисунку “Смехача”, где ключевое для оценки положения Троцкого изображение Медного всадника было откровенным. Изгоняемый из Ленин-града Петр становится парадигмой длинной череды новых властителей, которым в той или иной степени суждена подобная участь.




ЗАЙЧИК


               Ленинградский “Смехач”, пришедший на смену “Дрезине”, оказался перед необходимостью с первых же шагов отмежеваться от своего скандально знаменитого предшественника. В частности... это выразилось в паре намеков по адресу его вдохновителя – Булгакова. Кульминацией конфликта с властями стало помещение в “Дрезине” “проекта” памятника “двухсполовинному Интернационалу”, на самом же деле – злой пародии на “башню Татлина”. Именно это событие отмечается в первом же номере “Смехача” на безымянной карикатуре “Дипломатическая арифметика” (последнее слово – название “ол-райтовского” фельетона “Дрезины”!), посвященной признанию Англией СССР и на которой изображены два премьер-министра – английский (крошечных размеров) и советский (большущий): “Макдональд. – Ну, вот и признали – в три счета: раз, два, три...

               Рыков. – Даже странно. Мы опасались, что вы на двух с половиной застрянете” (стр.5). Можно не только мотив счета, но и весь диалог целиком отнести к ситуации с журналом: высокое начальство “признало”, разрешило его в виде “Смехача”, хотя были опасения, что он “застрянет”, прекратит свое существование из-за “памятника двухсполовинному Интернационалу”. Но кроме того, и эта детская “считалочка”, странная в устах главы английского правительства, имела свое продолжение, и на этот раз – лично адресованное Булгакову.

               Выражаясь в свойственных профсоюзной газете железнодорожников терминах, Булгаков, некогда мечтавший издавать журнал “Ревизор”, выступал в “Дрезине”... “зайцем”, участвуя в ее издании неофициальным образом. Эта терминология не раз обыгрывалась в прошлогодних публикациях покойного журнала. Именно в согласии с этой терминологией Булгакову могло быть адресовано стихотворение под рисунком-триптихом А.Радакова в апрельском № 6 “Смехача” 1924 года (стр.11), имеющее, не смотря на свое благодушное название – “Зайчик”, зловещий характер:


                Раз-два-три-четыре-пять,
                Вышел зайчик погулять.
                Вышел зайчик биржевой –
                Прыг да прыг по мостовой...

                Вдруг охотник выбегает
                Прямо в зайчика стреляет:
                Пиф паф! – Ой-ой-ой!
                .     .     .     .     .     .     .
                На
                Урале
                Зайчик
                Мой!


               На последнем рисунке триптиха сидит человек в лохмотьях, некогда бывших европейским щегольским костюмом, закованный в кандалы... Тем самым как бы делается намек на то, что Булгакову еще повезло, что он был просто отстранен от издания журнала, а не оказался на каторге. Рисунок выглядит предвосхищающей реминисценцией... из кинофильма “Обыкновенное чудо”, где в таком же оборванном виде предстает перед нами бывший щеголь... первый министр короля, коллега Макдональда и Рыкова; название фильма и может служить комментарием к “чуду”, произошедшему, по мнению авторов карикатуры, с Булгаковым!



ЗИНОВЬЕВ НА КОНЕ


               Наконец, первые номера “Смехача” содержали два льстивых рисунка, в геройском виде изображавших человека, разгромившего “Дрезину”, – Зиновьева: “Пятилетие Коминтерна” Б.Антоновского в № 3 и его же “В свете событий” в № 9. Первый из них своим построением показывает, что на заднем плане карикатуры “Дипломатическая арифметика” действительно находился Зиновьев. На рисунке два капиталиста вновь изображены лилипутами, они обсуждают то, чем занимается перед ними изображенный, как и Рыков, Гулливером Зиновьев: “ – Смотри: пишет римское «V»...

               – Ох, не прописывает ли нам русскую «Y»-цу”. И вновь, игра на сходстве букв латинского и кириллического алфавита имела в виду “ол-райтовские” фельетоны Булгакова. Там точно так же, на макароническом сочетании русских и латинских букв (например, в названии: “Ар-ифметика”) основывалось подражание русскому и английскому облику инициалов псевдонима“Ол Райт” – “А… Р…”.

               Вот ему-то, председателю Коминтерна Зиновьеву, думается, в конечном счете и была адресована пародия “Красного перца” на рисунок “Смехача”, называвшаяся “Вылетел из седла”: “вылетевшим”, таким образом, оказывался не только Троцкий, оттесненный от власти тем самым Зиновьевым, но “вылетевшим” в будущем предстояло стать и Зиновьеву, находившемуся в этот момент, так сказать, “на коне”...




ДРОВА… РАСТУТ


               Та же цитата из Троцкого, которая в № 4 “Занозы” объяснила нам смысл рисунка “Вылетел из седла”, послужила в этом журнале и основанием странной карикатуры в последующем № 7 – карикатуры, которая вне связи с этой цитатой тоже оставалась бы непонятной. У Троцкого из “занозы”… вырастает “стремление к учебе”. На риснуке Б.Антоновского предстает дама, беседующая с двумя мужиками у воза дров: “ – Что же это ты, дядя? Цены везде снижаются, а [на?] дрова у тебя растут..

               – Так ведь на то оно и дерево, чтоб расти...” (стр.5).

               Бессмысленное выражение “дрова растут” возникло, казалось бы, из-за опечатки – пропущенного наборщиком предлога “на” (растут, конечно, цены на дрова, а не они сами!). Но это – лишь иллюзия опечатки: вставим предлог, и убедимся, что каламбура, игры слов между двумя репликами разговора, в этом случае не получается. Для этого необходимо присутствие в первой из них этого бессмысленного выражения о “растущих дровах”.

               Как видим, шутка, основанная на нем, не имеет самостоятельного значения, и смысловая нелепость находит себе оправдание лишь в том случае, если догадаться, что она – пародирует бессмысленную оговорку Троцкого о “растущей занозе”. И наоборот – карикатура бросает обратный отсвет на цитату и стоящую за ней фигуру вождя: деревья – растут; но деревья еще и – сажают: игра слов подразумевает переносное употребление глагола, относящееся к будущей судьбе политического персонажа, так же как входящая в ту же метафорическую сферу пословица “лес рубят – щепки (срв.: “занозы”!) летят”, ставшая характерной квалификацией сталинского террора.

               Понятно и соседство имени Троцкого, автора цитаты в № 4, на одной странице с упоминанием “Гепеу” – ведь вскоре ему предстоит близкое знакомство с органами безопасности. Устремленность же всей этой страничной композиции в будущее гармонично сочетается с именем художника Купреянова (нарисовавшего здесь же предполагаемую дачу проворовавшегося председателя Промбанка), – того же художника, которого в предыдущем номере журнала мы встретили автором карикатуры “В Наркоминделе”, подразумевающей провидческие “булгаковские” мотивы.




ДАЕШЬ ВАРШАВУ!


               Много позднее, когда мы детально изучили композицию “булгаковских” материалов номера, мы, наконец, догадались причем тут вирши Марана! В цитате из Троцкого, находится объяснение странной метафоре, бросающейся в глаза в приведенном тексте стихотворения. К взятию Варшавы, не состоявшемуся, как говорят, из-за зависти полководца-неудачника Сталина, стремились войска под началом молодого красного командира Тухачевского. Он и принадлежал к “молодому командному составу”, заработавшему себе в результате этой неудачи “занозу”, о котором говорится в цитате.

               Эта тема невзятой польской столицы, кстати, также соединяет цитату из Троцкого с рисунком в № 7. Разговор о растущей цене на дрова, с обращением одного из собеседников к другому – некоему “дяде”, содержит в себе явственную реминисценцию… на лермонтовское “Бородино”, с его хрестоматийно известным началом: “Скажи-ка, дядя, ведь недаром…” Стихотворение, повествующее о взятии нашей, русской столицы.

               А теперь посмотрим на “негромкий разговор” на Лубянке в стихотворении Марана: “Да-с... Тюрьма-то крепче танка!..” Причем здесь, спрашивается, танки? А при том, что именно Тухачевский, как известно, явится вскоре ярым приверженцем танковой войны, будет ратовать за вооружение Красной армии танками, что так не понравится находящемуся в фаворе у нового советского вождя знаменитому… скакуну Буденному. В конце концов, Тухачевский тоже “вылетит из седла”, будет расстрелян.

               В положении “вылетающего из седла”, оказавшегося на грани того, чтобы вылететь, окажется однажды его палач и виновник неудачного “исхода польской войны”, Сталин. И это тоже... будет отражено на страницах этой невероятной “Занозы”!




БУЛГАКОВ ПРИЗНАЛСЯ!


               Обратим внимание в этой цитате еще на каламбур со словом “заноза”: в прямом значении и в значении названия журнала. Подобными каламбурами, как увидим, пестрит разворот 2-й и 3-й страницы. Этот лейтмотив каламбуров очень полезен для освещения того, что будет происходить дальше. А дальше происходит вот что. Уже на следующей стр.3 мы встречаем развитие мотива той самой вывески “ЗУБЫ”, который первым привлек наше внимание к присутствую Булгакова в этом журнале. Рассказ так и называется: “Зубное”, и он соотнесен с материалами соседней страницы подписью своего автора. Если Троцкий – Лев, то автор рассказа, как утверждает подпись, – Леон, “Леон (именно так, без точки; в действительности – Леонид) Саянский”.

               Рассказ служит вариацией темы рассказа Чехова “Лошадиная фамилия”. Это важно по многим причинам: во-первых, потому что Чехов с Булгаковым оба врачи, во-вторых, потому что аналогичная вариация на тему другого чеховского рассказа будет завершать “булгаковский” период “Занозы”, создавая ему обрамление. И еще потому, что само название и тема чеховского рассказа, в котором человек, страдающий зубной болью, мучительно вспоминает фамилию Овсов, подсказывает, что все дело тут – в именах и фамилиях. А почему – судите сами из приводимой цитаты. Речь идет о больном зубе ответственного работника со странной фамилией Семашко и о поиске исцелителя, прежде всего, конечно, – среди советских врачей: “Через день жена, сморкаясь и слезоточа, наклонилась к позеленевшему мужу и зашептала.

               – Плюнь ты на свою науку... У Булгакиных нонече зубы всем семейством болели... Лечили-лечили, – ни тинь-ти-ли-ли... А позвали Терентьиху, пошептала и как рукой... Няньку спроси...”

               А мы теперь спросим: при чем здесь Леон... ид (а вовсе никакой не Леон) Саянский? М.А.Булгак... ов со всей откровенностью заявил о своем участии в создании журнала “Заноза”. Признался: на карикатуре с Норвегией и “Зубами” дело тоже идет о признании, дипломатическом (а игру со словами “признать” и “признаться” в прежней нашей работе мы уже обнаружили в “булгаковских” материалах “Гудка” этого же времени, начала 1924 года). Только уж, признавшись, он, чтобы нам, разгадывающим эту тайну, не было слишком скучно, поменял одно окончание фамилии на другое.

               А чтобы, с другой стороны, в дело не вмешались ненужные в нем педанты – сделал игру с именами лейтмотивом ближайших страниц. И начиная уже – с примечания к данному рассказу. Оно гласит: “Необходимое разъяснение от редакции. Упоминаемый в рассказе Семашко – не Семашко, а только однофамилец товарища Семашки”. Нарком здравоохранения Семашко, именем которого в еще не написанном романе будет в действительности называться “общежитие имени монаха Бертольда Шварца”, попал якобы сюда по ошибке.

               На самом деле никакой ошибки не было: в рассказе критикуется советское здравоохранение – врачи не помогли, а бабка помогла. Посрамлен именно тот самый “товарищ Семашко”, который якобы является лишь “однофамильцем” героя рассказа. Примечание редакции, таким образом, нужно читать с помощью “зеркала”, понимая его смысл с точностью до наоборот – иронически.

               То же и упоминаемый в рассказе Булгак(ин). Это тоже не однофамилец “товарища Булгак(ова)”, а… сам Булгаков и есть! Напомню, что номер “Занозы” выходит в конце февраля, и совсем недавно, в начале января 1924 года произошло знакомство Булгакова с его будущей второй супругой Л.Е.Белозерской-Василевской. Так что “семья Булгакиных” в этот самый момент находится в процессе решающей метаморфозы, и пассаж из февральского рассказа непосредственно предваряет (уже ставшее нам известным) появление фамилии Белозерской в апрельском номере “Красного перца”.

               Таким образом, два московских журнала ведут самую настоящую хронику семейной жизни Булгакова в 1924 году; неудивительно, что, подводя в конце года ее итог, Булгаков вспоминает в этой связи и увековечивает в своем дневнике название журнала “Заноза”!




ФУНТ


               Что же касается двух знаменитых романов, о которых нам напомнил нарком здравоохранения Семашко, то реминисцирование их продолжится на той же странице в стихотворении Арго “Вот так фунт”. И тоже – через посредство лейтмотива имен и фамилий:


                Два друга встретились. Один другому рек:
                – Моя судьба печальна и бесславна:
                Я восемь фунтов потерял недавно!
                Другой, – весьма дородный человек,
                Ему в ответ:
                – Кричишь какого ради беса?
                – С меня пример возьми, –
                Я фунтов потерял не менее восьми,
                А чувствую себя прекрасно... в смысле веса!


                *

                В рассказе сем читающая масса
                Пускай найдет доподлинную суть!
                – Фунт стерлингов и фунт живого мяса
                Не сходны меж собой ничуть.


               Стихотворение, как видим, оформлено в виде загадки, “подлинную суть” которой еще нужно найти. Сразу видно, что здесь разыгрывается мотив пьесы Шекспира “Венецианский купец”: “фунт живого мяса”, который злобный Шейлок хотел отрезать у своего должника.

               Шекспировские обертоны можно теперь различить в присутствии фамилии художника Малютина, на которую мы уже обратили внимание. Малюта Скуратов – приспешник царя Иоанна Грозного, а в трагедии Пушкина “Борис Годунов” отношения Григория Отрепьева с “тенью Грозного”, которая его, по его же словам, “усыновила”, составляют разительную параллель отношениям Гамлета с тенью его отца в трагедии Шекспира, принадлежащей к тому же по времени своего создания той же исторической эпохе, что и действие в трагедии Пушкина. Но причины появления этой шекспировской реминисценции в стихотворении из журнала – остаются загадкой.

               Однако пока ее разгадываешь, замечаешь настойчивое повторение... слова “фунт”! А предыдущие случаи уже подготовили к восприятию таким образом преподнесенного, особо выделенного слова как каламбура. И уж коль скоро речь зашла о “Булгакине”, да еще и подсказку дает “общежитие имени товарища Семашко” – то мы непременно узнаем здесь “зицпредседателя Фунта” из романа И.Ильфа и Е.Петрова “Золотой теленок”! То есть... подставное лицо, под прикрытием которого творит свои гениальные мошенничества совсем другой человек – О.И.Бендер (которого, кстати, любила “даже одна женщина – зубной техник”, к чему подготавливает нас вывеска “Зубы” и название рассказа “Зубное”).

               Этот “Булгакин-Булгаков”, как мы всегда и говорили, и есть тот самый автор, который тоже творит за подставными фамилиями, обозначаемыми под целым рядом печатающихся материалов!




СУЕТА ВОКРУГ БАНКИ


               “Венецианский купец” тут же получает свое оправдание: ведь именно наподобие Венеции, вольным торговым городом хотели видеть свой Черноморск (=Одессу) старички в пикейных жилетах в том же романе! Теперь мы свободно можем читать последующие материалы “Занозы” как иносказательные сообщения о статусе и круге деятельности Булгакова во всех интересующих нас журнальных изданиях.

               Об этом говорит уже помещенный на той же странице рисунок Н.Купреянова, на котором изображена лежащая великолепнейшая рогатая корова с огромным выменем, подобная по красоте роскошному скакуну на обложке. С темой обложечного рисунка (где говорилось о Пром-банке) связывает это изображение и его подпись: “ – Ну и чудаки во Внешторге! Возятся с американским молоком в банках. Нешто моя банка хуже? Или молоко мое жиже?”

               Здесь все продумано до мелочей. Первая реплика “коровы” напоминает знаменитую фразу булгаковского романа, произнесенную после происшествия с “волшебными червонцами”: “ – Ну и штукари сидят в этом Варьете”. И это, заметим, не останется в журнале без последствий: вскоре мы встретим рассказ, развивающий сюжет... этого самого эпизода романа!

               О какой банке идет речь – непонятно: никакой банки на рисунке не изображено. Но “банка” находится в центре той самой обложечной карикатуры, с которой связан рисунок: банк, Промбанк, директор которого арестован. Любопытно, что в устах коровы, нарисованной Купреяновым, слово приобретает... итальянское окончание: “la banca”. А это значит, что здесь речь идет о том же самом закулисном сотрудничестве Булгакова, о котором в его “доподлинной”, утаенной сути идет речь в соседнем стихотворении, содержащем… реминисценцию из итальянской венецианской пьесы Шекспира.

               В подписи вопрошает не корова – вопрошает Булгаков: почему ему не позволяется открыто наполнять страницы советской печати такими публикациями, как разобранная нами изумительная эпопея, разворачивающаяся на трех первых страницах 4-го номера “Занозы”? “Нешто моя banca хуже? Или молоко мое жиже?” Впрочем... мы не совсем правы. Вопрошает действительно... корова. Или нет: в этом изображении странным кажется то, что эта корова и очертаниями своими, и рогами удивительно похожа не на корову, а на... быка (который, как известно, никакого молока не дает и... вымени не имеет). Вот он-то и говорит: бык.

               Нет, опять не так: ведь в карикатуре используются иностранные языки. Английский – Шекспира, итальянский – его персонажей. Не бык, а bull. “М.Булл” – это и есть ранний псевдоним Булгакова-фельетониста. По нашему, уже высказывавшемуся ранее предположению, он мотивирован пословицей: “Что позволено Юпитеру, то не позволено быку”, – об этом и говорится в карикатуре!




ВИЗИТ МИНОТАВРА


               В правильности нашего прочтения этого булгаковского высказывания нас убеждает название фельетона на следующей же стр.4: “Кооперативная сказка про белого бычка”, сочиненная неким Матвеем Кредитом. Как видим, речь действительно идет не о корове, а о быке!

               И вновь, этот мотив гендерной метаморфозы образует кольцевую композицию: на последней карикатуре булгаковской серии номеров “Занозы” будет изображена некая подозрительная тетенька с головой… самого что ни на есть дяденьки. Сразу скажем, что дальнейший ход дела привел нас к убеждению, что этот “дяденька” – и есть главный виновник произошедшей с двумя московскими журналами катастрофы. Или, быть может, это портрет того самого Шейлока, о котором нам напоминало стихотворение “Вот так фунт”? Ведь партбосс тоже зарезал “Занозу!..

               Но об этом речь еще впереди.




АКТЕР НА РОЛЬ ЛЕНИНА


               То, что Булгаков знал о том, что его журналы “зарежут”, – нас уже не удивляет: мы уже видели, что он был к этому готов, на страницах “Красного перца”. Знал он, оказывается, и фигуру своего будущего убийцы, партийного “Шейлока”... А вот фигуру всех их общего духовного отца, вождя и учителя, буквально только что почившего в бозе, мы обретаем... на той же 4-й странице. Но в каком виде, о Боже! В виде... Олега Попова.

               На рисунке изображен невысокий гражданин в клетчатой, вернее шахматной, как у Олега Попова, кепке, в пальто с поднятым воротником, закрывающим часть лица, – тем не менее, контур выпуклого лба, носа картошкой, пародийно закругленного до клоунского, топорщащихся усов – делает этого таинственного незнакомца вылитым Лениным!

               Только не нужно сразу говорить, что карикатурист или стоящий за ним Булгаков издеваются над мертвецом. Совсем наоборот: художник доводит до буквализма повсеместный лозунг – “Ленин жив!” Вос-кре-ша-ет Ленина. В карикатуре воплощается знаменитая анекдотическая тема, которая, впрочем, возникнет несколько позже: что было бы с воскресшим Лениным в сталинскую эпоху?

               Гражданин в клоунской кепке изображен с чемоданом и саквояжем в руках Быть может, это тот самый “знаменитый чемодан товарища Фрея”, который будет обыгран в булгаковском “Воспоминании...”?! Так назвал Л.Б.Каменев чемодан Ленина, в котором Крупская передала ему архив своего покойного мужа (о том, что это высказывание входит в подтекст мемориального булгаковского рассказа, мы говорим в нашей книжке “«Последние дни…»: Некрологические очерки М.А.Булгакова. 1924 год; Булгаков и Эйнштейн”).

               Гражданин торгуется с извозчиком на санях, и между ними происходит следующий диалог: “ – Извозчик, на Лубянку!..

               – А обратно нужно будет?..

               – Можно и обратно.

               – А ждать долго?

               – Месяца три...”

               Разумеется, на поверхности карикатуры речь идет о судьбе нэпачей (“шахматная”, “олегпоповская” кепка была модным аксессуаром в те годы), – преследуемых неугомонными “органами”. На скрытом же плане вырисовывается другая история: мудрый Ильич, выйдя из мавзолея, не стал дожидаться неизбежного ареста, визита “великого инквизитора”, и сам торопится предать себя в лапы сталинского “правосудия”.

               Вспомним, кстати, строчку из бессмертного стихотворения “Вот так фунт”: “ – Кричишь какого ради беса?” Как видим, в ней неслучайно появляется название… одного из романов Достоевского; вставная новелла из другого, “Братьев Карамазовых”, о судьбе явившегося на землю инкогнито основателя Христианства, – служит трагическим комментарием к “ленинской” карикатуре.




ЕЩЕ РЯЖЕНЫЕ


               Это что! Скажем по секрету: в таком ли еще виде предстанут перед нами Владимир Ильич, и даже… его благоверная, на страницах этой безумной “Занозы”! Остается вопрос: почему же карикатурист (несомненно, с подсказки в очередной раз заглянувшего в будущее Булгакова) придал Ленину атрибуты великого клоуна второй половины ХХ века? Во-первых, это гениальное “режиссерское” решение: Олег Попов ведь действительно необыкновенно подходящая, неожиданная кандидатура на роль Ленина!

               Немного больше прояснить этот прием помогает расположенная на той же странице журнала заметка из рубрики “Капкан”. Вспомним загодя пародию Н.Олейникова 1934 года на стихи капитана Лебядкина из тех же “Бесов”: “Таракан сидит в стакане. Ножку рыжую сосет. Он попался. Он в капкане. И теперь он казни ждет”, – она еще откликнется в дальнейших материалах “Занозы”. Любопытно также сравнить с темой обложечного рисунка номера “Занозы” дальнейшее описание одного из вивисекторов в стихотворении: “...И, проткнувши, на бок валит Таракана, как свинью. Громко ржет и зубы скалит, Уподобленный коню”.

               Заметка называется “Верный способ”: “В старом анекдоте цыган пробовал отучить свою лошадь от еды. Поначалу, отучил от овса, потом урезал сено, а там перестал кормить вовсе...” Не будем продолжать дальше всем известное. Понятно также, почему речь идет об овсе: Овсов – было сакраментальной фамилией в том чеховском рассказе, который перелицовывался в рассказе “Зубное”. Очень уместно и появление анекдота в этой заметке на бытовую тему: он соответствует тем политическим анекдотам про Ленина, которые предвосхищаются в предшествующей карикатуре. Но вот почему скаредный хозяин лошади в этом анекдоте – цыган?

               Чтобы получить ответ на этот вопрос, нужно читать журнал дальше. Тогда в № 6 от 17 марта на последней странице обложки мы встретим следующий рисунок Ю.Ганфа. Две девицы развязной наружности (причем одна из них – блондинка!) ведут такой диалог: “ – Слышь, Лелька... Ежели за такое большевики судить начали, – быть нам без хороших гостей!.. Из «цыган» в секретарши придется пойтить”. Смысл диалога поясняет эпиграф к рисунку: “Быв. председателем Промбанка Краснощековым засчет банка оплачивались цыгане, шампанское и т.д. (Из газет)”. Как будто в Москве нельзя было найти настоящих цыган! Однако автор карикатуры почему-то осложняет сюжет посторонней линией: речь идет не только о проделках банкира, но и предприимчивых девицах легкого поведения, которые заманивают к себе клиентов липовой “цыганщиной”!

               К появлению этого мартовского рисунка готовит в феврале герой анекдота – цыган. И благодаря этому, заметка из рубрики “Капкан” граничит с той же темой переодеваний, травестий, маскарада – что и в стихотворении о зицпредседателе Фунте, рисунке быка с выменем и анекдотической карикатуре о воскресшем Ленине, принявшем обличие Олега Попова. Одной стороной, как уже стало понятно, эта тема маскарада обращена к самому Булгакову, творящему такой же маскарад на страницах журнала. Но и это еще не все: та же веселая тема имеет здесь трагический (и вновь – предвосхищающий события!) оборот.




ОТ РЯЖЕНЫХ “ВОЖДЕЙ” – К ФАЛЬШИВЫМ “ПРОЦЕССАМ”


               Приведем начало основной части заметки “Верный способ”, следующей после рассказанного анекдота о цыгане и лошади: “На Каменском руднике (Донбасс) заведующий депо некий Баников [!], столь же успешно приучал рудничную лошадь к призовому бегу...” Подчеркнем, что все это пишется на фоне потока материалов о процессе председателя Пром-банка. Более того, заметка связывается с этими материалами: это и ряженые “цыгане”, которые появятся по ее следам и будут скорбеть об утрате “хороших гостей”; и каламбурная, утратившая одну букву “н”, чтобы приблизиться к слову “банк”, фамилия “Баников”… Наконец, персонаж заметки – тоже своенравно обращается с “государственными” лошадьми, как и несчастный Краснощеков, высмеянный на обложечной карикатуре. Один шаг остается до того, чтобы и он, этот “заведующий рудничным депо” стал героем уголовного процесса!

               Один уголовный процесс, сегодняшний, таит за собой картину другого... будущего. Речь идет о “шахтинском деле” 1928 года – первом процессе над “вредителями советского производства”.

               О тех же персонажах – и тоже в связи с незаконной эксплуатацией лошадей! – рассказывает и вторая заметка из той же рубрики – “Особа особой важности”: “О рудничных говорят, что они зачастую злоупотребляют своим положением: катаются на рудничных лошадях, использовывают [sic!] рабочих для своих личных нужд и тому подобное... Конечно, все эти обвинения – злонамеренные выдумки Антанты...” “Шахтинское дело”, как известно, стало первым постановочным процессом, политическим “спектаклем” устроенным Сталиным. Об этом предупреждает контекст, в который помещены заметки о проделках рудничных начальников: перед нами мелькают имена и фигуры участников новых, еще более страшных “процессов”. В ознаменование этих перспектив, вероятно, восставший из гроба учитель “режиссера Сталина” и был изображен в клоунской кепке – паяцем, фигляром, из гроба вдохновляющим своих последователей на устройство кровавой политической клоунады…

               Заметим, кстати, что в рассказе “Воспоминание...”, появившемся тогда же, когда и комментируемый номер “Занозы”, в февральском номере журнала “Железнодорожник”, – у Булгакова получили замечательную разгадку начальные строки стихотворения “Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским на даче”: солнце, оказывается, уподобляется у Маяковского шахтеру, сходящему под гору, “в дыру”, чтобы добывать “уголь” ночного мрака. Пародию на другое произведение Маяковского – “Стихи о советском паспорте” – мы еще встретим в дальнейших номерах журнала. Метафора шахтерского труда и в этом рассказе Булгакова служит пророческим сообщением о грядущем “шахтинском деле”, которое получит горячее одобрение от героини рассказа – Надежды Константиновны Крупской.




2.   “В о ж д ь”   и з   к о м м у н а л ь н о й   к в а р т и р ы



ПОТОП В КАЗЕМАТЕ


               Рисунки Н.Купреянова “Высшая мера наказания” на последней странице обложки завершают на время тему деятельности репрессивных органов, пронизывающую все материалы этого (4-го) номера журнала. Но эта тема, как мы знаем рассматривавшаяся Булгаковым многогранно, все же еще далека от завершения и будет постоянно звучать в номерах журнала, участие в создании которых принимал писатель. Всех таких материалов не упомянешь: например, в стороне оставлена нами пародия на картину “Княжна Тараканова” (!) художника К.Елисеева в рубрике “Шедевры Третьяковской галлереи” в № 2 от 8 февраля (стр.3).

               Героиня картины изображена, как известно, в затопляемом водой каземате. В журнале этот живописный сюжет получил название… “Комната по ордеру” и использован для сатирического изображения коммунального быта. Каземат превращается карикатуристом в заливаемую из окна, с улицы комнату в подвальном помещении. На кровати, в положении княжны Таракановой – пришедшая в ужас жилица. Тема ужасов коммунального быта – также булгаковская.




НЕБОСКРЕБ… НА КУРЬИХ НОЖКАХ


               Той же теме в № 4 посвящена серия рисунков Н.Купреянова “День ответственной съемщицы”, мимо которой пройти мы никак не можем. Зная о пристрастии Булгакова к кинематографу будущего, еще на обложечном рисунке “Вылетел из седла” мы могли расслышать отголоски финальной сцены из телефильма “Чародеи” по повести братьев Стругацких “Понедельник начинается в субботу”.

               Эта сцена тоже построена на игре слов, связанной с верховой ездой: коварный замдиректора института волшебства, строивший козни на протяжении всего фильма, в конце концов похищает волшебную палочку и загадывает желание: “Оказаться на коне!” Он имел в виду фразеологическое выражение, но незримые силы, заключенные в палочке, поняли его буквально и... злодей оказался на коньке, венчающем крышу небоскреба, построенного в виде избушки на курьих ножках. В результате он тоже... “вылетел из седла”: лишился занимаемой должности.

               Мы упоминаем об этой едва уловимой параллели потому, что она может послужить увертюрой к кинематографической феерии, развертывающейся в цикле карикатур “День ответственной съемщицы” (стр.5). Рисунки, входящие в цикл, объединены, во-первых, общим персонажем – старухой-квартиросъемщицей (поистине “бабой-ягой”!). Общим счетом их девять, и на них мы видим, как эта “ведьма” тиранит своих подопечных. Прежде всего, нас заинтересуют первый и последний: потому что на них Булгаков... изобразил сам себя (разумеется, “переодетым”).

               Первый – непонятный: старуха открывает дверь мальчишке, у которого из папки вываливаются какие-то бумаги. Реплика: “8 ч. утра. – Ты почему Опискину один раз звонишь?..”

               Обращает на себя внимание список жильцов у двери, с указанием, кому сколько раз нужно звонить. Вот их фамилии: “Гольдман... Кремлев... Ганф... Опискин... Бруни... Артишокова...” Следует заметить, что три из них (и как раз те, обладатели которых на рисунках не появляются) принадлежат реально существующим писателю и карикатуристам: И.Кремлев, Ю.Ганф, Н.Бруни. Этот прием будет повторен и в знакомой нам заметке из № 4 о рудничном начальстве “Особа особой важности” (ясно поэтому, что к появлению безымянной заметки и рисунков Н.Купреянова причастно одно и то же лицо): в названии “ст. Радаково”, где происходит действие, фигурирует фамилия художника, регулярно печатающегося на страницах того же журнала. Мы обращаем внимание на этот прием, так как он служит сигналом о том, что и под остальными, вымышленными фамилиями графической серии может скрываться лицо известного человека.

               Читатель уже, наверное, не посетует, если, забегая вперед, мы скажем, что лицо это – Булгаков, а фамилия, под которой он здесь скрылся – и есть тот самый профессор Опискин, которому звонит мальчик. Фамилия, которую он себе присвоил, хотя и вымышленная, но также общеизвестная. Это – главный герой повести все того же Достоевского “Село Степанчиково и его обитатели”. Совсем недавно, в книжке “К теории пародии (Достоевский и Гоголь)” (1921) Ю.Н.Тынянов высказал оригинальную догадку, что в виде Фомы Опискина Достоевским сатирически изображен... обожаемый Булгаковым Гоголь! Таким образом, присваивая себе фамилию героя Достоевского, Булгаков отождествляет себя с любимым писателем. Ну, и наконец, выбор фамилии логичен для лейтмотива журнала: “Село Степанчиково...” ведь – одна из повестей, с которыми Достоевский выступил по возвращении с каторги...

               Среди других рисунков есть и такие, в которых Булгаков запечатлел мотивы своих – еще не написанных! – произведений. Например – автопародия на повесть “Собачье сердце”. Это происходит на четвертом рисунке. Неутомимая старуха появляется перед обедающими супругами: “2 ч. дня. – Вы опять не спустили воду в уборной...” Старуха-квартиросъемщица… превращается в профессора Преображенского, за обеденным столом произносящего свой сакраментальный монолог о пролетариях, которые мочатся мимо унитаза!

               На шестом рисунке старушенция изображена... подглядывающей в замочную скважину за “Анной Ивановной Артишоковой”. Реплика: “6 ч. вечера. – Интересно, на какие-такие деньги она кофеи распивает...” Спрашивается: каким образом дать читателю возможность увидеть то, что видит старуха в замочную скважину? Автор выходит из положения с неподражаемым изяществом: он изображает дверь и стену комнаты... прозрачными. И мы видим: мадемуазель Артишокова, действительно, сидит, распивает кофеи.

               Но ведь это... сцена из будущей комедии Булгакова “Иван Васильевич”, герои которой “пронзают пространство и время”! “Артист больших и малых академических театров” Жорж Милославский появляется в квартире изобретателя именно благодаря исчезнувшей стенке, причем, злодей, еще вопрошает, нельзя ли будет таким же образом и в магазине “стенку отодвинуть”?.. Карикатуры же на академический Большой театр, местечко в котором присваивает себе беззастенчивый ворюга, неоднократно появлялись на страницах “Красного перца” (январский № 2 1923 года, стр.12; ноябрьский № 15 1923 года, стр.13; октябрьский № 22 1924 года, стр.6).




БОЛЬШОЙ, ДА ЕЩЕ АКАДЕМИЧЕСКИЙ!


               В самой же “Занозе” находится карикатура, обыгрывающее название театра, которое пародийно прозвучит затем в устах булгаковского персонажа. В № 10 рисунок И.Малютина представляет собой диалог двух персонажей напротив Большого театра: “ – Почему этот театр называется Большой Государственный Академический?..

– Ну, что же непонятного. Большой, – потому что рядом с малым, Государственный, – потому что государственные деньги зря переводит; а насчет Академического – так это просто так, для затемнения”. Между прочим, вор Милославский в булгаковской пьесе называет себя “артистом академических театров” – тоже... “для затемнения”, маскировки!




В КАБИНЕТЕ М.А.БУЛГАКИНА


               Сюжет первого, остановившего наше внимание своей непонятностью, рисунка находит себе разъяснение в последнем, девятом. Профессор Опискин сидит за столом, освещенным “фирменной” булгаковской настольной лампой с абажуром; старательно прорисованные, как душ, яркие лучи ее должны образовывать на поверхности стола тот самый магический круг, о котором Булгаков, в частности, с такой нежностью говорит в рассказе “Воспоминание...” Реплика вторгшейся в его кабинет “бабы-яги” – тоже из рассказов Булгакова о своем квартирном быте: “12 ч. ночи. – Ишь, сидит по ночам, как в иллюзионе... Свет, гражданин, гасите!” Любопытная деталь: на стене часы, на которых очень ясно показано не 12, а 2 часа. Эта деталь связывает нас с той самой “булгаковской” карикатурой про Наркоминдел из № 3, на которой, точно так же информативно и создавая противовес реплике персонажа, был изображен календарь.

               Это вводит мотив времени, а время у Булгакова перевернуто. Слово “иллюзион” (типичное название для кинотеатров эпохи немого кино), ни к селу ни к городу произнесенное старухой, подытоживает развитие тех самых предвосхищающих кинематографических мотивов, о которых мы говорили. Собственно, ведь и “Собачье сердце”, и “Иван Васильевич” самого Булгакова тоже были экранизированы. В фильме Леонида Гайдая “Иван Васильевич меняет профессию” мы с особой наглядностью, благодаря кинематографическому трюку, видим эти исчезающие стенки, делающиеся прозрачными. Так что соответствующий рисунок может считаться реминисценцией не столько собственной комедии Булгакова, сколько кинофильма, который был на ее основе поставлен!




“ – КУЛИНАР!”


               Кроме того, скажем сразу, здесь, в этой серии рисунков пародируются сцены еще из двух знаменитых фильмов: “Покровские ворота” и “Служебный роман”. Узнавание их идет постепенно, тем более, что сначала в глаза, как бы застилая взор, ослепляя, бросаются не они, а собственно литературные реминисценции. Но тем не менее. Пародия на картину “Княжна Тараканова” не случайно попала в тематическую параллель с этими рисунками. Точно так же, как в ней сквозь картину современного быта проступают черты известного живописного полотна, – в некоторых из рисунков нашей серии проступают черты хорошо нам известных сцен на полотне киноэкрана. Например, на втором рисунке знакомый нам профессор Опискин предстает уже вне всякой связи с фигурой Булгакова, однако его изображение... вновь наполнено другим лицом, известным киногероем.

               Мы видим профессора самостоятельно сооружающим себе завтрак. Квартирная хозяйка, известная нам своим командирским характером, останавливает его репликой: “10 ч. утра. – Примусы разжигаете?.. А за пожар кому нагорит?..” Вспомним первые кадры телефильма “Покровские ворота” – и на “загадочной картинке” проступит сцена: недотепа Лев Евгеньевич, в исполнении артиста А.Равиковича, пытается сварить себе в кастрюльке яйца (!) в мешочек; огненное яйцо выпрыгивает из рук – и звучит уничтожающая реплика его бывшей жены, внимательно наблюдавшей за всей этой сценой: “ – Кулинар!”

               Прямая родня кавртиросъемщицы с карикатур 1924 года: Маргарита Павловна, “характер такой, что фронтом командовать”!




“ – МИЛОЧКА!.. ЛЮДОЧКА!..”


               На восьмом рисунке этот киноперсонаж “покидает” профессора Опискина, так же как его “покинул” Булгаков, – и… “переселяется” в другого рисованного персонажа, по фамилии Гольдман (тот самый, что за обеденным столом на 4-м рисунке побывал собеседником “профессора Преображенского”). Мы видим теперь этого Гольдмана сидящим на диване с любимой женщиной... Но не тут-то было! Появляется все та же роковая старуха и громким голосом заявляет: “10 ч. вечера. – Супругу выписали?.. А паспорта не изволили прописать!..” Все тот же многострадальный Лев Евгеньевич, приведший в свою (холостяцкую, заметьте!) комнату девушку Людочку – и, откуда ни возьмись, в распахнутой двери появляется Маргарита Павловна во всей красе... Дальнейшее не нужно описывать, напомним только, что в последовавших диалогах активно муссируется вопрос о регистрации брака, для которой так же нужны паспорта, как и для прописки.




ПОДКОВЫ ДЛЯ “БЛОХИ”


               Бурная сцена, произошедшая в фильме между неразлучной парой после скоропостижного бегства Людочки-Милочки, имеет прямое отношение – вновь к профессору Опискину, и вновь в его “булгаковской” ипостаси, на девятом рисунке! Лев Евгеньевич обвиняет свою мучительницу в том, что благодаря ей он превратился в “автора предисловий”, “какого-то блохоискателя”.

               Между прочим, среди будущих карикатур журнала “Красный перец”, июньском № 11, есть рисунок К.Елисеева “Гробокопатели” (стр.12), изображающий крупным планом голову памятника Пушкину (героиню которого тоже звали Людмила!), а перед ним на лесенке – именно пушкиниста-блохоискателя, хвастающего своими новейшими “открытиями”: “Один из многих: – Позвольте, Александр Сергеевич, возложить на вашу Голову достойный ее венец! А потом... Я тут книжечку про вас написал. Я доказал, что вы творили третью главу «Онегина», сидя в зеленом халате”.

               Как это ни парадоксально, но на последней карикатуре серии “блохоискателем” оказывается... сам профессор Опискин, в которого “вселился” Булгаков! На освещенном лампой столе перед ним – титульный лист с надписью: “Проф. Опискин. De litera S. Корректура”. Вот, оказывается, зачем мальчик-рассыльный в 8 утра приходил к Опискину: приносил корректуру! Монография о букве “S” – вот уж действительно “блохоискательство” во всей красе. Но... у Булгакова, мы знаем, не бывает однозначных решений. S представляет собой пару по признаку глухости/звонкости букве Z. А с этой буквы, Z, З – начинается фамилия Евгения Замятина (писатель долгое время провел в Англии, и написание его фамилии латинскими буквами – отражало бы этот факт его биографии). Пьеса по повести Лескова “Левша”, заказанная Замятину в 1923 году режиссером А.Д.Диким, получила название “Блоха” и как раз в то время, когда москвичи читали свежий номер “Занозы”, готовилась к постановке на сцене.

               Лесковские мотивы звучат в “Занозе” открыто. Один из аксессуаров повести Лескова – “мелкоскоп”, в который разглядывают блоху, – становится, наряду с телескопом, лейтмотивом постоянной рубрики журнала под названием “Вентилятор”: в этот “мелкоскоп” фельетонист способен разглядеть мельчайшие недостатки современного быта. Лесковский Левша, как и литературовед Лев Евгеньевич Хоботов (фамилия, указывающая одновременно... и на муху, и на слона!), если угодно, – тоже “блохоискатель”; но каким героическим ореолом окружено его мастерство!




СЫРОЕ И ПРИГОТОВЛЕННОЕ


               Признаться, мы долго ломали голову над тем, почему название рассказа, в котором появился “Булгакин”, имеет такую странную грамматическую форму: “Зубное”. Заметим, что имя его номинального автора еще раз появится в подписи под рассказом в апрельском № 10, и тоже в искаженном виде, на этот раз – с искажением не имени, а фамилии: “Леонид Соянский”. И вновь эта “описка” – значима: соответствует фамилии еще одного персонажа фильма “Покровские ворота”, бронебойного поэта Соева!

               Появление же на страницах журнала силуэта знаменитого писателя, живущего в Петрограде, решило нашу проблему автоматически. Именно такую форму имеет заглавие повести, принесшей известность Замятину еще до революции: “Уездное”. И не только форму – большинство букв в заглавиях повторяются (ведь б – это перевернутое д, не хватает только второй буквы “е” – инициала имени автора!). Произведение, о котором напоминает фамилия профессора Опискина (эдакого Ролана Барта, сочиняющего трактат “S/Z”; между прочим: новелла Бальзака “Сарразин”, разбор которой он собой представляет, посвящена той самой женско-мужской травестии, с которой мы уже столкнулись в карикатурах “Занозы”!), – имеет заглавие, сходное по смыслу: “Село Степанчиково...” – это ведь тоже... “Уездное”!




ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ


               Как видим, круг писателей, столпившихся в этой серии рисунков, все расширяется. Гипнотическое действие производит фамилия Артишокова. Тем более, что она внедряется в сознание читателей настойчиво: не только в самом начале в списке жильцов, но и появляясь в надписи на двери ее комнаты на шестом рисунке с прозрачными стенами. Сразу ясно, что под этой овощной фамилией может скрываться только Б.Л.Пастернак! Но к чему тут Пастернак? Поначалу это казалось нам необъяснимым и вызывало мучительное любопытство. Решение пришло самое неожиданное. Ведь помимо “булгаковского” фильма Леонида Гайдая “Иван Васильевич меняет профессию”, в этом рисунке, вернее в подписи к нему, присутствует кадр, или, вернее, закадровый голос из другого знаменитого фильма: “Служебный роман”.

               Старуха-квартиросъемщица, как мы помним, интересуется, на какие деньги распивает кофеи Анна Ивановна Артишокова? А в начальных кадрах фильма Эльдара Рязанова, показывающих нам спешащую на работу секретаршу изображаемого в фильме учреждения, звучит закадровый голос благородного, хотя и неуклюжего рыцаря Новосельцева, который тоже... включается в нездоровую стихию сплетен, господствующую в этой кинокомедии. Он сообщает нам, зрителям, об эксклюзивных заграничных нарядах малютки-секретарши, исполняемой Лией Ахеджаковой, и тут же добавляет, что все учреждение интересуется: на какие-такие деньги она их покупает? Вопрос явно имеет характер грязной сплетни, что не укрылось и от внимания автора рисунков “Занозы”. Напомним, что на одной из примыкающих к разбираемому номеру карикатур в те же самые секретарши собираются переквалифицироваться девицы легкого поведения.

               Сидя у себя дома, героиня рисунка, тем не менее... тоже уподобляется секретарше, сидящей в приемной какого-либо начальника. Мы уже сказали, что ее фамилия фигурирует не только в списке жильцов, но и на этом рисунке, и в данном случае, в непривычном для домашней обстановке виде – в виде таблички на двери служебного кабинета: “Анна Ивановна Артишокова”. В фильме же – все наоборот: директор учреждения Людмила Прокопьевна, “наша мымра”, “старуха”, оказывается в непривычной для себя домашней обстановке, на вечеринке. И там-то... получает свою разгадку присутствие фамилии “Артишокова”. Уединясь ото всех, герои фильма занимаются... чтением стихов Пастернака! Рассказывал ли Булгаков Пастернаку в 1924 году, что его стихи полвека спустя будут тиражироваться с киноэкрана?..




“ – ПОЕДЕМТЕ СПАСАТЬ КОШКУ!”


               То, что произошло в фильме дальше – послужило темой очередного рисунка. “Укушенный мухой” герой Новосельцев от чтения стихов перешел к пляскам и песням. Именно это его буйство изображает... несносная старуха (!) на седьмом рисунке. Наконец-то она осталась одна, но и теперь не дает покоя ни одному человеку, и даже животным в квартире. Она нарисована в упоении барабанящей на пианино, а нижняя рамка показывает нам заднюю половину удирающей кошки (не той ли, что застряла в водосточной трубе в фильме Рязанова?): “8 ч. вечера. – А-ах, зачем эта ночь Так была хороша...”



ГЛАВНАЯ “МЫМРА” СТРАНЫ


               И вот теперь возникает законный вопрос: кто же эта загадочная старуха? Неужели при таком объеме подразумеваемого в серии рисунков в целом – она не имеет своего реального прототипа? Лучше бы не имела!

               Разгадке способствует еще один рисунок, содержащий реминисценцию из фильма “Служебный роман”, пятый. На нем старуха разговаривает по телефону, а в отдалении в дверях показывается фигура разинувшего от изумления рот небезызвестного нам Гольдмана: “4 ч. дня. – Кого?.. Гольдмана?.. Умер... И вообще телефон испорчен, – прошу не звонить...” В феврале 1924 года эта сценка имела головокружительный политический интерес. Впрочем, еще только на предыдущей странице мы видели на карикатуре восставшего из гроба героя дня. Теперь ситуация повторяется: Гольдман, оказывается, – тоже “вечно живой”.

               Вместе с тем, политическая сатира преломляется еще и через знаменитый эпизод из кинокомедии: “Бубликов умер”. И точно так же: изумленный Бубликов подходит к своему траурному венку, вывешиваемому активисткой Шурой... Более того: в сцене обеда семейства Гольдманов, у них на тарелке лежит что-то, подозрительно напоминающее... бублики! Именно такую форму, как в реплике: “Умер...” имело название недавно опубликованного в газете “Гудок” очерка, посвященного смерти Ленина, который мы в одной из предыдущих работ атрибутировали Булгакову (в этом очерке, кстати, тоже имеются реминисценции из Замятина).

               Мы уже встречали в разбираемой серии рисунков отзвуки другого булгаковского рассказа, посвященного смерти Ленина – “Воспоминание...”: магический круг от горящей настольной лампы, в котором так хорошо работалось писателю… А мотив времени, властно звучащий здесь, хронометрирующий действие каждого рисунка, – не оставляет без внимания и еще один булгаковский очерк на эту тему, повторяя вновь и вновь (правда, сокращенно) одно из слов, входящих в его заглавие: “Часы жизни и смерти”.

               И неслучайно “некрологический” рисунок с “испорченным” телефоном приурочен к 4 часам: именно в этот час в день похорон Ленина по всей стране зазвучали траурные гудки.




НА ПЛИТЕ


               Так кто же эта старуха, держащая в ежовых рукавицах всю квартиру, терроризирующая буквально каждого? Эта старуха явилась в рисунки сатирического журнала 1924 года тоже из будущего.

               Правда, не столь отдаленного. Об этом и сообщает последний, самый непритязательный на вид рисунок серии, третий. Героиня на этот раз обеими руками схватилась за кастрюли и сковородки, стоящие на плите и злобно оскалилась на робко обращающегося к ней Гольдмана. И говорит: “12 ч. дня. – И вечно вы всю плиту занимаете!...” Гольдман, напомним, – это никакой не Гольдман, а Ленин. Кто, спрашивается, приревновал к плите мавзолея, целиком занятой именем Ленина?!.. И кто же, в таком случае, эта зловещая старуха?

               Каламбур, на котором основано “явление” исторического героя из-под покрова карикатурной старухи, будет открыто фигурировать в следующем, 1925 году и совершенно в ином издании – журнале “Бузотер”, в подписи под карикатурой А.Радакова в мартовском (праздничном) № 8. Женщина, стоя у кухонной плиты, обращается к окружившим ее детям: “ – Вот она, наша могильная плита!” Это же слово употреблено в булгаковском очерке “Москва краснокаменная” (1922), где говорится о храме Христа Спасителя и бывшем памятнике Александру III: “А летом плиты у Храма, ступени у пьедестала пусты”. И здесь можно уловить мотив “могильной плиты”: “ступени” у пьедестала памятника напоминают… о ступенях будущего мавзолея.

               Любопытно отметить, что свое знание о будущих похоронах Сталина, в результате которых на “плите” мавзолея временно появится еще одно имя, Булгаков проявил и в названии очерка “Часы жизни и смерти”. Оно травестирует известное выражение из Экклезиаста: “Время жить и время умирать”. А это выражение, в своей первозданной форме, станет названием романа Э.-М.Ремарка, который появится накануне смерти Сталина, в 1952 году.

               Нам уже приходилось замечать, что в ранней фельетонистике Булгакова можно обнаружить истоки пародийного изображения сталинского Политбюро в виде коммунальной квартиры, которое, как обнаружили исследователи (Каганская М., Бар-Селла З. Мастер Гамбс и Маргарита. Тель-Авив, 1984), появится в романе “Золотой теленок”, в сцене “Вороньей слободки”. На дружеском шарже в журнале “Дрезина” 1923 года ленинградский поэт Н.Тихомиров, в окружении примусов, корыт со стираемым бельем и орущей детворы, был изображен… точь-в-точь похожим на знакомые нам до боли позднейшие изображения И.В.Сталина, с трубкой в зубах сочиняющего свои параноидальные проекты “построения социализма в одной, отдельно взятой стране”.

               Именно так, в виде склочного жильца коммунальной квартиры, гениально сыграл Сталина Игорь Кваша в многосерийном телефильме по роману А.Солженицына “В круге первом”. Изображение Сталина в виде неугомонной старухи, терроризирующей своих соседей по квартире, служит ранним проявлением той же художественной идеи; тем более, что она, эта идея, встретится нам еще раз в одном из рассказов “Занозы”.

               Наконец, изображение квартирной хозяйки оглушительно музицирующей, напоминает еще об одном позднейшем кинофильме, на этот раз посвященном гротескному изображению одного из приспешников Сталина, и в котором, как и в разобранной серии рисунков “Занозы”, парадоксально переплетаются разные исторические эпохи. Это “Покаяние” Тенгиза Абуладзе, где палач врывается в дом художника и... заставляет всех собравшихся остолбенеть от оглушительного исполнения оперной арии.




3.   “С е м е й н ы м   с х о д с т в о м   б у д ь   ж е   г о р д!..”



СКАЗКИ ДЛЯ ДЕТЕЙ


               “Что-то нам предложит новый номер «Занозы»?” – думал, радостно потирая руки, читатель 1924 года, отдавая свои кровные 7 копеек (столько стоил восьмистраничный номер журнала) газетчику. А на обложке № 5 от 7 марта его ожидала крупная неожиданность: во весь рост и во всю ширину была изображена фигура... царского городового. “Белые в городе?!” – была, наверное, первая мысль покупателя. Но вчитываясь округлившимися от ужаса глазами в подпись под рисунком, он понимал, что шутники из “Занозы” решили разыграть его “К седьмой годовщине февральской революции” (так назывался рисунок К.Елисеева).

               Для нас эта гротескная ситуация ясна как день. Еще на страницах “Дрезины” разворачивалась идея, высказанная профессором Преображенским в повести “Собачье сердце”: о том, чтобы к каждому гражданину было приставлено по городовому. И не важно, как он будет называться: городовой ли, или милиционер. Для него фигура представителя репрессивных органов была не только символом государственного террора, но и символом порядка.

               И вот эта фигура появляется на обложечном рисунке журнала. Причем в дальнейшем будет представлено целиком все булгаковское уравнение. В № 8 фигура милиционера в шинели и кепи (том самом, которое упоминается в очерке “Часы жизни и смерти”) появится в сценке на рисунке со стр.7, а в № 9, тоже в сценке, она займет место на обложке, окончательно устанавливая тождество с фигурой царского городового (в этом номере, кстати, и находится фельетон Булгакова “Площадь на колесах”).

               Мысль профессора Преображенского пародировалась в повести “Роковые яйца” в словах его коллеги профессора Персикова, обратившегося с просьбой к сотрудникам ГПУ расстрелять надоевших ему репортеров. Вариация этой пародии предшествует появлению фигур милиционеров в № 7 от 24 марта на рисунке, подписанном монограммой Н.Купреянова, с эпиграфом: “Выданная студентам Вузов прозодежда, оказалась негодным тряпьем”. Студент, быть может – воспитанник профессора Персикова, задумчиво говорит другому студенту: “ – Эх, если бы наших снабженцев снабдили бы арестантскими халатами, нам было бы теплее!...” (стр.7).

               В повести “Роковые яйца” завершение виража истории знаменуется смешением дат старого и нового стиля, исподволь производимым Булгаковым, так что одно и то же событие может происходить у него одновременно и в июле, и в… августе. То же происходит и здесь, в № 5-м с городовым на обложке. Годовщина Февральской революции отмечается… в мартовском номере журнала. А на стр.2 находится рисунок И.Малютина, в котором мы встречаем точно такое же непринужденное, несмотря на весь свой вопиющий характер, смешение примет старого и нового времени, как в булгаковской повести. Рисунок посвящен открытию Крестьянского банка. На нем изображен подстриженный в кружок крестьянин в своем не изменившемся с дореволюционных времен обличье, но перед крестьянином возвышается на крыльце... явно старорежимная фигура в фуражке и форменной шинели. Крестьянин разделяет недоумение читателя: “ – Крестьянский банк... Оно, конечно, хорошо. Только земский начальник-то к чему у дверей”.

               Обе фигуры на рисунках, символизирующие государственный порядок, похожи: округлые и очень толстые, и... чем-то (особенно городовой – своими усами) очень похожие на котов. Именно в роли “городового” по отношению к хулиганствующему Шарикову выступал толстый соседский котяра, окрашенный по этому случаю… в цвета царствующего дома Романовых, в повести “Собачье сердце”.

               Подпись под обложечным рисунком нам тоже что-то сильно напоминает: “Детям семилетнего возраста, которые никогда не видели царского городового, от «Занозы»”. Ну, конечно, аналогичным образом выглядел подзаголовок к стихотворению Марана в предыдущем номере, где рифмовались “Лубянка” и “танки”: “Сказка для детей воровского возраста”. Сходство надписей намекает, что именно для них, “детей воровского (а вовсе не “семилетнего”) возраста”, понадобилось возвращение фигуры городового (в обличье милиционера), о необходимости которого твердил булгаковский персонаж. Сходство это также показывает связь обложечного рисунка № 5 с публикациями № 4, где зловещая роль “Лубянки” и ее главного вдохновителя рисовалась во всей полноте.




“…В ВОЛНЕНИИ БЕГАЛА ИЗ УГЛА В УГОЛ И КРИЧАЛА”


               Но эта умиротворяющая пауза вновь сменяется предвидением грядущего ужаса в № 6 от 17 марта. Два материала в нем вновь посвящены сатирическому изображению Сталина в будущем (его день рождения был две недели назад). В первом из них реально-футуристическая устремленность творчества Булгакова заявлена со всей прямотой. Рассказ подписан псевдонимом Кондрат Пустяков – фамилией персонажа романа “Евгений Онегин”, “т;лстого” гостя на именинах Татьяны, причем она рифмуется там с упоминанием другого гостя, Гвоздин; – “владельца нищих мужиков”.

               Рассказ так и называется: “В тысяча девятьсот сорок четвертом. (Фантазия)”. А “Фантазия” – название пьесы другого Толст;го, не Л.Н-ча, но А.К-ча, написанной под псевдонимом Козьма Прутков. Подзаголовок как бы актуализирует определение литературного персонажа, превращает его в имя собственное. Рассказ целиком написан на тему, затронутую в повести “Собачье сердце”: Шариков объявляет, что желает называться Полиграфом Полиграфовичем, профессор Преображенский приходит в негодование и утверждает, что такого имени не существует. И всезнающий булгаковский профессор прав: “полиграф”, знаменитый “детектор лжи”, будет изобретен значительно позднее. Но торжествующий Шариков ссылается на календарь (какой: церковный? советский? – не сказано), календарь летит в печку.

               Из какого календаря взяты имена, фигурирующие в этом рассказе? Сюжет строится на том, что выросшие двадцатилетние дети негодуют на своих родителей, давших им в 1924 году чудовищные имена; а вокруг с именами людей продолжает твориться то же самое. Но в действительности, в рассказе все дело не в именах, а... в фамилии. В фамилии его главного героя:

               “В доме № 124 по Рабочему проспекту, за высоким, американского типа бюро, сидел рабочий завода «Октябрь», Стайкин мрачно выстукивал [sic!] пальцем на машинке воспоминания о семнадцатом годе. Его двадцатилетняя дочь в волнении бегала из угла в угол и кричала...”

               Как легко можно догадаться, мы только что прочитали зарисовку из домашнего быта Иосифа Виссарионовича Джугашвили: мы понимаем уже, что именно на необходимость читательской расшифровки намекает синтаксическая несвязность, возникающая вокруг фамилии героя. Именно с его фамилией-псевдонимом (Сталин), благодаря псевдонимной подписи под рассказом, так “удачно” перекликается фамилия проходного пушкинского персонажа (Гвоздин; срв. также у Маяковского о большевиках: “Гвозди бы делать из этих людей!”), – и этот литературный двойник уже в 1924 году предвещает ему мрачную роль окончательного разорителя мужицкой России, обрекшего ее на нищету.

               В кричащей на отца дочери легко узнать Светлану Аллилуеву, которая впоследствии действительно восстанет на отца, напишет о нем разоблачительные мемуары. Воспоминания же о семнадцатом годе, которые “выстукивает” товарищ Стайкин, – это, надо полагать, не что иное, как тошнотворный “Краткий курс истории ВКП(б)”, который ему предстоит еще изваять.

               Пояснения в процитированном пассаже требует, пожалуй, только фамилия Сталина, которая в булгаковском написании приобретает некую ленинскую картавость. С одной стороны, она напоминает, вернее предвещает “пишущую машинку с турецким акцентом”, которую Остап купил для конторы “Рога и копыта” и в которой исследовательница, столь гениально разглядевшая в “Вороньей слободке” сталинское Политбюро (Майя Каганская), увидела намек на грузинский акцент Сталина. Интересно, с каким “акцентом” была упомянутая машинка у товарища Стайкина?




“ЗЕРКАЛО”


               Но с этим артикулированием сталинской фамилии еще ближе связана другая история. В фильме А.Тарковского “Зеркало” есть замечательный эпизод с опечаткой. Героиня фильма в те самые, “сталинские” годы работает корректором в типографии, и вдруг мы видим, что она в ужасе срывается с места и мчится на работу. Выясняется: ей показалось, что она пропустила какую-то опечатку в уже готовом издании. Какая это могла быть опечатка – остается неназванным, но по тому ужасу, который испытывает героиня, и сочувствию, которое ей выражают подруга и начальник, мы понимаем, что эта опечатка могла стоить ей жизни. Это с одной стороны. А с другой, когда дело закончилось благополучно, героиня на ушко сообщает любопытной подруге, какая же это была опечатка. И по тому, как женщины после этого захихикали, становится ясно – что опечатка была смешная и неприличная.

               Мастерство Тарковского по суггестивной передаче образа своему зрителю таково, что в результате всего этого перед глазами сам собою встает только один возможный вариант: “СРАЛИН”. Думается автор рассказа в “Занозе” и хотел спародировать этот кинематографический эффект, который, надо полагать, тоже не ускользнул от его внимания, – дав грозному историческому персонажу куда более смешную и нежную фамилию: “Стайкин”.

               Наша догадка подкрепляется тем, что уже в следующем № 7 от 24 марта в знакомой нам рубрике “Капкан” появляется заметка о типографской ошибке, и ничуть не меньшего политического масштаба. Это, как гласит название заметки, был ни много, ни мало “Лозунг коммунистической партии” (стр.7). Процитируем ее целиком, потому что в ней, как и в фильме Тарковского, звучат мотивы репрессий по отношению к виновникам происшедшего: “Вот еще безграмотные люди в Москве! Перечислим всех по порядку; 1) [sic!] наборщики типографии «9-го января»,

               2) Корректор той же типографии,

               3) Сотрудники Рогожско-Симоновского района партии, которые посылают заказывать бланки для Комитета,

               4) и самый Рогожско-Симоновский Комитет.

               Одни набрали, другой не исправил, третии принял [sic!], четвертый пользуется бланком со следующим лозунгом:

                Пролетария всех стран, соединяйся.

               За двадцать пять лет существования партии не усвоить партийный лозунг! На бланке Р.-С. Района надо было бы напечатать:

                Безграмотные СССР обучайтесь! [sic!]

               А вы что напечатали? Стыдно!”

               Подразумеваемое перечислением виновных требование репрессий смягчается самоиронией автора заметки, который… тоже насажал в ее тексте ошибок. Последняя фраза, адресованная партийному лозунгу, звучит двусмысленно: она обращена к его безграмотной форме, или... к его содержанию, подразумевающему курс на мировую революцию, который был так ненавистен Булгакову? Думается, учитывая безумную храбрость писателя, последнее вернее. Курс, ведущий в никуда, Булгаков, как и в своих общеизвестных вещах, предлагал здесь поменять на овладение культурой, будь она хоть сверху донизу “буржуазной”.




СОВЕТСКИЙ ШЕЙЛОК


               Заметим, что гневные инвективы, адресованные одному из московских райкомов, метили одновременно и в городской комитет партии, где уже назревали репрессии против журналистов. Об этом говорит и название предыдущей заметки рубрики на той же странице: “Советский Шерлок Хольмс”. Имя английского сыщика созвучно с именем героя шек¬спировской комедии – Шейлок, комедии, которая еще в № 4 привлекалась для обличения тех же горкомовских воротил. Ну, а картавость, которая при этом появляется, возвращает нас к рассказу из предыдущего номера о товарище Стайкине.




ВСЯ СЕМЬЯ В СБОРЕ


               Итак, мы оставили мадемуазель Стайкину кричащей отцу:

               “ – Нет, вы скажите мне, папаша, как это вам в голову влетело?.. Да знаете ли вы, что вы со мной сделали.. [...] Спрашивают, как звать? Дрожу, еле выговариваю... [нет, нет, не “Светлана Иосифовна”!] Нэпа Ивановна... «Нэпа»!.. Не хотели, провал вас возьми, по святцам, назвали бы Роза или Лилия... Мало ли цветов есть. Ах, что б вас!”

               “Цвет-ов” (которых жаждет для своего имени дочь), надо думать, подразумевает “Свет-лана” (срв. тут же: “по свят-цам”)?

               “Хлопнула дверь и в рабочий кабинет Стайкина вошел восемнадцатилетний сын и яростно стукнул кулаком по бюро...”

               А это, вероятно, пришел Василий Иосифович? Но повадки он себе усвоил отцовские. Когда мы говорили о варьировании идеи изображения Полит-бюро в виде склочных жильцов коммунальной квартиры, происходящем на страницах “Занозы”, мы имели в виду именно этот рассказ. “Высокое, американского типа бюро”, за которым не стоит почему-то, как следовало бы по логике вещей, а восседает товарищ И.Стайкин, сразу же громко заявляет об этом, а то, что по нему “яростно стукнул кулаком” юноша, родившийся в 1926 году, – напоминает о первом сокрушительном ударе по своим партийным товарищам, который Сталин нанес именно в это время.

               Почему это бюро было “американского типа” – из текста самого рассказа ни за что не догадаться! Как мы уже видели, Булгаков в этом журнале предлагает такие головоломные художественные решения, которые ломают все предположения, основанные на логике и вероятности. Уж это ли не подлинная лаборатория его художественного мастерства!




ТУРЕЦКОПОДДАННЫЙ КОСТУЛАКИ


               За ответом на этот вопрос вновь нужно обратиться к следующему номеру журнала, где помещен рассказ знакомого нам Л.Саянского, название которого останавливает внимание напоминанием о банках американского консервированного молока, которое так презирает величавая корова из № 4. Рассказ так и называется: “Американец” (стр.3). А происходит в нем вот что: приехавший из Керчи некий гражданин Костулаки, пользуясь доступностью для него редкого еще в Москве телефона на частной квартире, проворачивает свои торговые аферы, обзванивая советские учреждения и представляясь американским предпринимателем. Весь успех его бурной деятельности основывается на том, что он, в силу своих костулакинских возможностей, имитирует... американский акцент! Фокус в том, что по телефону его не может опровергнуть его костулакинская внешность!

               Вот вам и разгадка! Наименование “бюро” американским, да еще в соседстве с упоминанием пишущей машинки, которая впоследствии отойдет Ильфу и Петрову, – является не чем иным, как намеком на сталинский акцент, намеком, еще более утверждающим черты прототипа в герое рассказа! В романе “Золотой теленок” фантастический “турецкий акцент” машинки скрывает под собой реальный грузинский акцент Сталина, как в рассказе “Американец” имитируемый персонажем американский акцент скрывает греческий (надо полагать) акцент этого афериста.

               В довершение всего, нам так и не удается послушать... речь товарища Стайкина – видимо, герой рассказа тщательно скрывает свой “турецкий акцент”! Молча наслушавшись разговоров детей, “Стайкин встал, надел на машинку футляр и вышел, не сказав ни слова. На улице, у самодвижущегося тротуара, он увидел старого, Егора Симова, приятеля и соседа. [sic!]

               – Как нам с Кружковым быть?.. Звать-то его Профинтерн Силыч, а из союза-то его, того... Неудобно как-то... Переименовать, что ли?.. Да закона такого нет.

               Стайкин не ответил. Тротуар тронулся и Симов остался стоять у порога с открытым ртом, дожидаясь ответа...”




ЛЕСТНИЦА-ЧУДЕСНИЦА


               Деталь городского пейзажа, которая кажется нам футуристической, между прочим, еще в 1923 году описывалась во второй порции английских заметок Б.Пильняка, тех самых, первая часть которых пародировалась в “Красном перце”: “В Лондоне есть улицы, которые невозможно перейти днем с одной стороны на другую из-за запруженности их тэкси, бэсами, каррами, – и около Бэка, у Тоттенгам-корт-роада, на Оксфорд-стрит, на Пикадилли-серкус сделаны проходы под землей, где пешеходы обходят улицу; у Чаринг-кросса из-под земли и под землею идут движущиеся панели, – это тоже к тому, чтобы облегчить и ускорить движение” (Лондон. (Очерки современной Англии). Бор.Пильняк // Известия, 1923, № 243, 24 октября; в составе “Отрывков из «повести в письмах» которую скучно кончить” вошло в книгу Пильняка “Английские рассказы”. М.-Л., 1924). Здесь же кратко описывается лондонская подземка; благодаря этой реминисценции – в рассказ 1924 года о товарище Стайкине заглядывает совершенно конкретно и точно увиденное будущее Москвы – с его метрополитеном, движущимися панелями эскалаторов...




“ТЫ, МАНЯ, СМОТРИ, НЕ ПОПАДИСЬ…”


               Мы уж не будем говорить о том, что в беседующем с товарищем Стайкиным Егоре Симове проступают черты, впрочем умершего задолго до 1944 года, Мак-сима Горького, в полном собрании сочинений которого можно отыскать произведение, заглавного персонажа которого зовут Егор Ва-сил-ьевич (“Егор Булычев и другие”). Созвучное отчество “Силыч” дано неведомому Профинтерну Кружкову, о переименовании которого хлопочет Егор Симов, а эта фамилия – “Кружков”, созвучна, в свою очередь, подлинной фамилии “Пешков”, обладатель которой… переименовал себя в Горького!

               И в этом случае намек на реальное лицо оформлен синтаксической невнятицей, а еще фамилия “Симов”, надо полагать, указывает на Рогожско-Симоновский райком партии в заметке об опечатке.

               Впрочем, отчего же и не поговорить… Ведь еще в одной из заметок о рудничном начальстве в № 4 нам встретился прием: наименование станции по фамилии карикатуриста “Занозы” А.Радакова. Этот прием благополучно перенял пролетарский писатель Максим Горький в той самой своей, пока еще не написанной пьесе 1929 года “Егор Булычов и другие”, о чем скажем чуть позже. И это, по-видимому, не случайно, так как именно А.Радакову принадлежит карикатура в июльском № 16 “Занозы” под названием... “На дне” (стр.4). Изображен разговор двух жуликов, один из которых говорит своей подруге: “Ты, Маня, смотри, не попадись.

               – А что, дура я, что ли! Я ведь не у непача крала, а в кооперативе”. Смысл разговора поясняет эпиграф, с загадочной буквенной инкрустацией, похожей... на шифровку, адресованную находящемуся за границей “великому пролетарскому” писателю: “Розыскные органы н зтгюусатясочаа более ретиво за похищенными бриллиянтами, чем за советской мануфактурой.

               Правда № 126”.




МОСКОВСКИЙ СВЯЗНОЙ


               Имя подлинного автора этой “шифровки” Горький легко мог разгадать, если, с одной стороны, читал газету “Гудок” (а это вовсе не исключено), а с другой – был знаком с книгой известного последователя Н.А.Морозова – Д.О.Святского “Лестница Иакова или сон наяву. Библейско-астрономический этюд” (а это, учитывая антирелигиозную направленность книги, вполне возможно). Аллюзия на название книги Морозова, “разоблачающей” происхождение Апокалипсиса, – “Откровение в грозе и буре” – содержится в очерке Булгакова “Москва краснокаменная” (“Маячат две фигуры [...] У другой [...] на голове выгоревший в грозе и буре бархатный околыш”: срв. в этом пассаже, помимо аллюзии на Морозова, обыгрывание другого имени – Маяковского).

               А в “Гудке” конца 1923 – начала 1924 года были опубликованы очерки Булгакова “Лестница в рай” и “Часы жизни и смерти”, в которых используется библейский образ “лестницы Иакова”, по которой ангелы нисходят на землю и восходят на небо. В книге Святского, вышедшей еще в 1911 году, “доказывается”, что библейское видение “лестницы Иакова” возникло в действительности... из наблюдения звездного неба.

               Святский разбирает не только канонический библейский текст, но и древнерусский апокриф на тот же сюжет. Обратившись к полному тексту апокрифа (неоднократно публиковавшемуся в изданиях XIX века), можно обнаружить прообраз того вкрапления бессмысленного набора букв в связный текст, который мы с недоумением наблюдаем в подписи под рисунком. Таким образом русский переводчик передал непонятное ему слово гипотетического, до сих пор неизвестного науке источника: “кфалконагаргаилюявед”!

               Более того, в тексте булгаковского очерка “Часы жизни и смерти”, где такую большую роль играет библейский символ ангельской “лестницы”, обнаруживаются реминисценции и из самой книги Святского! Святский, разбирая древнерусский апокриф, обращает внимание на то, что в нем “на верху лестницы была отрубленная голова ужасного вида”. Символика головы, и специально – отрубленной головы, также развивается в очерке Булгакова: Ленин – бывший “глава” государства, и к нему, мертвой, “отрубленной” голове “ужасного вида”, по лестнице на поклонение поднимаются толпы людей!

               Святский к тому же сопоставляет этот образ... с созвездием Персея, несущего в руке отрубленную голову Медузы (на месте которой, добавляет он, в арабской астрономии располагалась звезда под названием Алгол, то есть в переводе... “дьявол”!). Автор книги напоминает о свойстве головы Медузы окаменять взглядом все живое: отсюда-то у Булгакова в очерке и появляется странная фраза, что Ленин, то есть “отрубленная голова” Совет¬ского государства и большевистской партии, как Медуза Горгона, своей смертью “окаменил застывшие караулы”...

               Наконец, в полном тексте апокрифа, который Святским приводится лишь в извлечениях, предсказывается наказание тем, которые “служили капищам и жерли мертвым”. Это делает еще более мотивированным соотнесение апокрифа о “лестнице Иакова” с воздвигаемым на Красной площади “капищем” – мавзолеем – для поклонения мертвецу!.. Сопоставив эти данные, Горький (а он все-таки недаром считался великим человеком и был заядлым книгочеем) мог понять, что за “шифрованным” сообщением журнала “Заноза” стоит автор очерка “Часы жизни и смерти”. Выбор же промежуточного источника шифра – очерка на смерть Ленина – предвещает появление в апреле-мае 1924 года в советской периодике первой редакции собственного мемуарного очерка Горького “В.И.Ленин”, примкнувшего к числу тех, что стали предметом пародирования в февральском булгаковском “Воспоминании...”




УЗНАЁТЕ РУКУ ХУДОЖНИКА?..


               Так вот, возвращаясь к пьесе “Егор Булычев и другие” и ее предвестиям на страницах “Занозы” 1924 года. Персонажи в ней упоминают деревню под названием Копосово. Это название отлично известно тем, кто познакомился с предыдущим нашим исследованием: именно так в знаменитом “ол-райтовском” фельетоне “Повесили его или нет” выглядит фамилия одного из участников бюрократической переписки, про¬читанная “русскими буквами”: Копосоп. Реминисценции из горьковской драматургии – прошлой и будущей – появляются у Булгакова также в рассказе “№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна”: в имени и фамилии одного из его персонажей, Егора Нил-ушкина, соединяются – имя главного персонажа предпоследней пьесы Горького, Егор, с именем главного персонажа первой его пьесы, “Мещане”.

               В общем, рассказ “В тысяча девятьсот сорок четвертом году” имеет столь же сложные литературные подтексты, как и рассмотренная нами в предыдущей главе серия рисунков “День ответственной съемщицы”. На страницах “Занозы” специально помещен показательный пример, оттеняющий природу этого удивительного произведения. Рассказ Матвея Кредита “По-новому” в апрельском № 10 (стр.4-5) написан точь-в-точь на ту же тему “революционных” переименований, но в нем уже не найти ни грана тех глубинных пластов, которые с легкостью выявляет анализ в рассказе “В тысяча девятьсот сорок четвертом году”. Несомненно, создавая такую (“зеркальную”!) параллель, Булгаков хотел наглядно продемонстрировать скептикам, что подтексты, которые будут находить исследователи в его “неизвестных” рассказах, фельетонах, рисунках, – плод его сознательной и целенаправленной работы, а не позднейшие домыслы.





На фотографии: А.М.Горький.



Продолжение: http://www.proza.ru/2010/11/30/307 .