Многоточие отсчёта. Книга третья. Глава 5

         

                Глава 5



Забрав Веронику из детского садика и размышляя, как убить остаток вечер, Лада не спеша шла домой. Вероника молча скакала рядом. Лада придерживалась того мнения, что её дочка вообще не умеет  ходить как все нормальные детки, а передвигается исключительно вприпрыжку или бегом. Однако, никаких планов по воспитанию Вероники она никогда не строила, лишь желала видеть её здоровой, радостной и счастливой, а потому потеряла надежду, что из той когда-нибудь получится нечто более или менее путное. Вероника могла сколь угодно долго витать в своих детских грёзах, никто ей этого не запрещал и с хорошими манерами не приставал.

             Вокруг обречённо сыпал и сыпал мелкий осенний дождичек. Город стоял молчаливый и мрачный, как всегда бывает в такую пору. Арыки были переполнены мутной, пузырящейся жижей. Пахло прелой листвой, а набухшая влагой замшелая земля по обочинам тротуара источала свои неповторимые запахи тлена.

               Лада  успела продрогнуть и ощущала дискомфорт из-за того, что в её лёгкие, не по сезону, туфельки просочилась вода; чувство было не из приятных. Всё это вкупе ужасно портило настроение.

           На незнакомого мужчину во дворе ни Лада, ни Вероника в силу своей природной рассеянности не обратили ни малейшего  внимания. Лада толкнула дверь в подъезд и пропустила дочь вперёд. Внутри было темно и сыро; у порога намело охапки листьев.

Дома, разоблачив Веронику, Лада, как обычно, командирским голосом отдала указание:
 - Руки с мылом!

После чего стала раздеваться сама. Туфли, естественно, оказались абсолютно мокрыми, хоть выжимай. А ведь завтра с утра опять на работу...

Она поставила туфли на батарею, и тут от входной двери раздался настойчивый стук. Странно, подумалось ей, ведь звонок прекрасно работает, зачем так тарабанить? Вот что за люди!..

В какой-то  момент ей даже стало тревожно на сердце. А вдруг это почтальон принёс срочную телеграмму с нехорошей вестью? Нет, ну, в самом деле, мало ли…

 - Кто там? – осторожно спросила она и посмотрела в глазок.

Не площадке стоял здоровенный бычина в распахнутой куртке и свитере с толстым воротом.
 - Кто!!! Она ещё спрашивает. Открывай, давай!

Ага, сейчас!..

          - А вам кого? – как можно вежливей продолжила она расспрос.

 С какой стати она станет открывать кому попало дверь?

 - Здесь живёт человек по фамилии  Михайлов?

 - Нет. Вы ошиблись.

Ну, вот и разъяснилось. Это не её. Наверное, перепутали адрес.

 - Девушка, лучше откройте по-хорошему, а то с милицией приду.

Незнакомец коротко выругался.

Эта угроза её рассердила. Тупость какая! Милицией ей ещё никто никогда не угрожал, потому что она никогда никому не давала такого повода.
 
 - Приходите на здоровье. Бог в помощь, - сказала Лада и отодвинулась на шаг от двери. Голый паркет холодил ноги, ведь она так и не успела надеть тапочки.

Однако в дверь продолжали стучать всё напористей.
 
Этот звук на лестничной площадке разносился далеко вокруг и отдавался слабым эхом по всему подъезду.

Лада на всякий случай заперла дверь на второй замок и, ещё более недосягаемая для внешнего мира, решила проверить, вымыла ли Вероника руки с мылом или просто сполоснула. А то ведь с этой хитрюги станется!
 
Она понюхала дочкины влажные ладошки. Ладошки пахли чем надо – нежным и лёгким ароматом мыла «Dove». Поцеловав хрупкие девчачьи пальчики, Лада велела себе больше не думать о странном происшествии и о прозвучавшей в её адрес угрозе.

Она услышала, как хлопнула подъездная дверь. Ушёл, что ли?..

В ванной из незакрытого до конца крана в раковину с противным звуком падали капли; это ужасно действовало на нервы.

Лада металась по пустой квартире из комнаты в комнату, не зная, что ей делать, и ничего не могла сообразить. Её снова начало трясти от страха; это был какой-то животный, не регулируемый сознанием страх. Всё валилось из рук, вдобавок, возясь на кухне с ужином, она умудрилась обжечь палец. Волдырь вскоре лопнул, из него потекла липкая гадость. Вечно она устраивает себе какие-то сложности! Это вконец доконало Ладу. Она почувствовала себя никому не нужным ребёнком, неприспособленным и никудышным, беззащитным перед любой опасностью, и всё больше погружалась в отчаяние.
 
А ещё брошенная на произвол судьбы Вероника хныкала, просила почитать или поиграть с ней. Совершенно растерявшаяся от страха Лада ни за что наорала на неё, а потом, уже совсем не соображая, что делает, села на пол, спиной прислонившись к косяку межкомнатной двери, и расплакалась. Вероника с недоверчивым изумлением посмотрела на маму, уселась рядышком, уткнулась головой Ладе в колени и машинально заплакала тоже.

Её простодушные слёзы вернули Ладу в действительность.
 
Ну, почему в её жизни всё так ужасно, что даже самой верится с трудом? И что им, двум одиноким и бедным особам женского пола,  прикажете теперь делать? А если этот, за дверью, не отстанет? И вообще неизвестно, что этому бугаю было надо? И как назло, отец с мамой опять  в своём Мурунтау; в Ташкенте - бабуля с дедом, но не их же звать на помощь! Достанет ли у неё силы справляться со всем самой, по собственному разумению, как оно должно взрослой, самостоятельной женщине? Видимо, никогда... Потом, на свежую голову, надо будет хорошенько это обдумать.

А сейчас - стоп! Только без паники!

Невероятным усилием воли Лада заставила взять себя в руки, всхлипнула в последний раз, потом бессознательным движением утёрла слёзы, встала, отыскала в комнате телефонную трубку и  дрожащими пальцами набрала номер Марика, который сначала никак не могла вспомнить.

 - Марик, не спите ещё с Мариной? Извини. Срочное дело,  – Она всегда переживала, как бы не допустить бестактность. - На меня наехал какой-то подозрительный тип. Не знаю, чего хочет. Короче, Марик, я боюсь.
 
 - Ты, мать, на время смотришь хоть иногда?  «Не спите…» Я, что, по-твоему, как малолетка, отхожу ко сну в восемь нуль-нуль?

 - Марик, я без понятия, который сейчас час. Мне не до этого.

Он, видимо, это понял, потому что прикалываться и доводить её своими шуточками не стал, а серьёзным голосом сказал:
 - Скоро буду. А ты, подруга, пока не ной. Потерпи до моего прихода. Мне поноешь.

Его слова её обнадёжили. У Лады слегка отлегло от сердца.

В этот момент из прихожей раздался тожественный бой часов – ...шесть, семь, восемь.
Вероника наплакалась, хотя всё ещё продолжала по-детски хлюпать носом, и теперь её клонило ко сну, но Ладе было не до неё.

К приходу Марика она умылась, потому что у неё самой тоже нос вспух от слёз, привела себя в порядок, причесалась. Быстро навела уют в квартире, собрав разбросанные Вероникины вещички, потому что эта шалунишка уже успела устроить повсюду свинарник.  Пусть Марик не думает, что она какая-то там размазня, а то потом будет ему над чем всласть повеселиться.

 Глупости. Это, конечно, не так – Марик не такой, чтобы веселиться над чужим горем, - но всё-таки...

Марик приехал за две минуты до участкового. Было четверть девятого.

 Участкового, его звали Дильшод-ака,  Лада знала в лицо; он изредка ходил по квартирам, проверял паспортный режим. Вошёл один, оставив «этого типа» на площадке и  прикрыв за собой дверь, недоверчиво оглядел Марика, однако, с самой Ладой обошёлся весьма вежливо и зачем-то долго вертел её паспорт в руках. Изучал. Расспрашивал. Не передавала ли кому? Не оставляла ли в залог? Не теряла ли?
 
У неё даже успело сложиться  устойчивое впечатление, что интересовала его не она сама, а её паспорт.

Нет, нет и нет. Не передавала, не оставляла, не теряла,  и вообще… Она ничего не понимала. Что не так-то?

Держалась она с преувеличенной уверенностью, причём, даже не прилагая к этому особых усилий. Как-никак, рядом всё-таки Марик, тем более что он был абсолютно спокоен; его невозмутимость постепенно передалась и ей.

Дильшод-ака ушёл, извинившись и у самой двери козырнув Ладе. Лада успела заметить, что, слава Богу, того  бандюгана в свитере он забрал с собой.
 
Едва за ним закрылась дверь, Лада повернулась к Марику и доверительным шёпотом сказала:
 - Марик, я вспомнила! В самом деле, была  с паспортом какая-то чертовщина. Понимаешь, ни с того ни с сего потерялись два листика. Но это было давно, ещё в универе.

 - Правда? – обрадовался он, будто она поведала ему некую жгучую, щекочущую нервы тайну.
 –  Да что ты говоришь? Давай рассказывай всё по порядку.
 
Действительно, было дело. Как-то несколько лет назад Ладе позвонил её бывший одноклассник Толик Морозов и предложил «отовариться клёвыми шмотками». Прямо так и сказал: «Ладка, хочешь отовариться клёвыми шмотками»? «А кто ж не хочет?» - ответила она. Он стал рассказывать. Мол, у него есть одна задумка. Невинная афера, ни к чему не обязывающая. Дел – на копейку. Для этого и надо  всего ничего: пойти с ним в загс и подать заявление на бракосочетание. И тогда им, как впервые брачующимся,  тут же выпишут пропуск в привилегированный  салон для новобрачных, что на проспекте «Дружбы народов», а там – кому ж это не известно? – не шмотки, а загляденье. Все так делают, добавил Толик. А в день свадьбы просто не явиться и всё.
 
Они сговорились на субботу. Утром, собираясь с Толиком в загс, Лада достала из ящика стола свой паспорт, машинально перелистала. Что за фигня? В паспорте явно не хватало страничек. Она перелистала ещё раз. Так и есть. После двенадцатой  шла сразу семнадцатая. Она перерыла весь ящик, перетрясла каждую тетрадку, хотя это была форменная глупость.

С загсом и «клёвыми шмотками» тогда так ничего и не вышло. А ведь мысленно она уже успела скупить весь магазин (она никогда не контролировала себя в расходах), исключая, конечно, наряды для невесты. К чему они ей? Толик пошёл в загс с другой, а Лада без проблем получила новый паспорт и вскоре об этом происшествии напрочь забыла.
Теперь пришлось вспомнить. И не только вспомнить, но и в красках рассказать об этом Марику.

Его Ладина история с загсом весьма  позабавила.
 
 - А если б вас раскусили в загсе? Та ещё хохма была бы.

Посмеялись вместе.

Потом он уже серьёзным тоном сказал:
 - Так. Уже теплее, мадам. Кое-что проясняется.

 - Что у тебя проясняется, Марик? У меня ничегошеньки не проясняется.
 
 - Давай вспоминай дальше. Твои листочки сами по себе оторваться и испариться не могли. Так? Так. Значит, кто-то это сделал.

 - Да, но зачем?

 - Зачем, это уже другой вопрос. Сейчас основной вопрос – кто? Кто мог? Кто вхож в этот дом? Откуда корни растут?

 - Тебе что, всех по-фамильно перечислять?

  - Нет. Фамилия-то как раз известна. Некто Михайлов, - сузил он круг подозреваемых.

 - Не знаю никаких Михайловых.
 
 - Допускаю, что не знаешь…

 - И что?

 - И ни хрена.

Они сидели на кухне. Пока Лада укладывала Веронику, Марик сварил кофе.

 - До утра они больше не придут, - сказал он ей, когда она вошла и аккуратно прикрыла за собой дверь. - Но на всякий случай я у тебя останусь. А завтра я всё устрою, чтобы к тебе никто больше не совался.

Он позвонил жене, сказал, что ночевать не придёт. Коротко и ясно.
 
Пока она пила кофе, Марик наблюдал за ней. Тайком, но жадно. Этот взгляд мешал ей. Какой-то он был неправильный.

 - Марик, а твоя Марина не будет ревновать? – спросила она.

Он поднял голову, придавив пальцем дужку очков к переносице, медленно, в открытую, оглядел её с ног до головы и ответил:
 - Понятия не имею. А, впрочем, не будет. И знаешь, почему? Я тебе не подхожу. Потому что я – еврей, а ты отнюдь не дщерь Израилева.

Сказал очень конкретно, как точку поставил.

 - Марик, почему я никогда не понимаю, иронизируешь ты или говоришь правду?

Вот так: он, видите ли, еврей. А в этом никто и не сомневался. Успокоил, называется. Так ей и надо, нечего спрашивать всякую чепуху.

 - Вы меня с ней, что ли, за юдофобку держите? Ты у нас, значит, еврей, а я, стало быть, гойка. Раз еврей, значит, не мужчина, так? Интересная у вас с ней постановка вопроса.

Ну, Марик, ну, прохвост!

 - Слушай, гойка, национальный вопрос мы с тобой обсудим в другой раз. Давай думать про паспорт.

 - Не думается у меня что-то, Марик. Никаких версий. Абсолютно глухо.

 - Во-во. У меня пока тоже. Как в танке.

Ну, надо же! А она надеялась, что ему в голову уже успела прийти какая-нибудь очередная сногсшибательная идея. Как же это Марик так оплошал?

Сваренный Мариком кофе был с терпкой горчинкой. Интересно, он что-то туда добавил?

Умиротворённость и спокойствие от присутствия Марика тёплой волной разливались по её телу, однако притихшая было тревога упорно не оставляла Ладу. Что-то ведь от неё хотели?
Спать она легла не раздеваясь – в купальном махровом халате, сказав себе, что так ей будет удобнее. Всю ночь её не покидало ощущение, будто она каждый час просыпалась; кроме того, она ни на миг не забывала, что в соседней комнате спит Марик, и всё время чувствовала его незримое присутствие. Иногда она прислушивалась, но в квартире было тихо – тихо до напряжённого звона в ушах, и тогда ей в голову прокрадывались омерзительные провокационные мысли, которые, впрочем, она без особых усилий прогоняла от себя.
Утром он ей подарил плакат – нарисованный чёрным маркером на листе ватмана силуэт лежащей на правом боку обнажённой женщины; надпись внизу гласила:


     Наша Лада спозаранку,
     С ложа пышного восстав,
     Изогнула свой изящный
     Тазобедренный сустав.


- Вот, получайте, мадемуазель, презент.  Пока вы изволили  почивать, срисовал с натуры, только слегка усовершенствовал.

 - Ну, ты прямо Стасис Красаускас у нас. Это, что ли, я? А что ты усовершенствовал? Что во мне не так?

Их глаза встретились на мгновение – его карие и её зелёные, после чего зелёные тут же отпрянули, будто споткнулись, и заметались лихорадочно по комнате в поиске спасения.
Испугавшись неожиданно повисшей паузы, Лада покраснела до кончиков волос и невольно отшатнулась от Марика из боязни какого-нибудь более смелого шага с его стороны. Нельзя же опускаться до общего уровня... Не она ли мнила себя единственной в своём роде благочестивой натурой?

Но никакого, даже мизерабельного, шага не последовало.
 
О Боже!.. Она умерла бы от стыда, если бы  Марик догадался сейчас  о её мыслях.
Врёт он всё, не мог он с натуры; она точно знает, что, ложась спать, она закрылась на замок. Не то чтобы она думала, что он станет её домогаться... Просто, на всякий случай. От греха…

Она пожарила Марику яичницу с колбасой и помидорами, как сама любила, сварила кофе.  Потом пошла поднимать Веронику и долго уговаривала её сегодня в виде исключения одеться и причесаться самой: зато, привела она неопровержимый аргумент, на свой вкус.

За завтраком Марик говорил непринуждённым тоном, как всегда безмятежно шутил и язвил, а она ждала от него чего-нибудь более сердечного, более нежного. Такое Марикино поведение привело Ладу в замешательство, однако, она предпочла  об этом не говорить, хотя ей, собственно, было совершенно незачем что-либо говорить. Как же, дождёшься!.. О вчерашнем происшествии не было сказано ни слова. Его невозмутимость Лелю просто убивала; в голове она представляла себе, что всё должно быть обставлено по-иному. Зато Вероника за своё усердие неожиданно заработала от Марика комплимент:
 - Классный у тебя причесон!

Сонная Вероника тоскливо грызла причитающееся ей по утрам яблоко, а потом вдруг сказала ни на кого не глядя, хотя с чужими никогда не была словоохотливой:
 - Что ли у дяди Марика  своего дома нет?

Лада проигнорировала вопрос, а Марик сказал:
 - Подруга, а твой ребёнок-то, оказывается с воображением.

        Лада наспех выпила кофе, потом собрала сумку, подошла к окну, отодвинула слегка занавеску, и с наслаждением прислонилась лбом к прохладному стеклу с водяными разводами, машинально  отметив, что начавшийся накануне вечером  монотонный дождь так и не прекратился, поэтому обычно такой ухоженный двор теперь представлял собой довольно тоскливое зрелище; зато – благодарение Богу! - возле подъезда никто не караулил. Снаружи на подоконнике уныло мокли два флегматичных голубя; заметив её впечатанную в стекло физиономию, они с глухим цоканьем и подрагивая крылышками, засеменили в противоположный угол, а затем спилотировали на соседнее окно.
 
Сначала отвели Веронику в садик, где Ладе традиционно пришлось пережить ежедневно повторяющуюся муку отрывания от себя истово цепляющихся детских рук, потом на Марикиной машине поехали в редакцию.
 
В машине Марик городил всякую ерунду, к делу не относящуюся, но Лада знала, что всё неспроста. Изолировавшись стеклом от беспорядочной сутолоки улиц, она с отсутствующим видом сидела рядом – очень прямо, крепко сжав губы, как индеец, скрестив на груди руки, и была не способна отвлечься от своих мыслей.

 - Лада, тебе известна загробная тайна Диккенса - «Тайна Эдвина Друда»? – ни с того ни с сего спросил Марик и посмотрел на неё в упор.

Лада эту вещь Диккенса читала, но помнила смутно, поэтому промолчала. Чего это он вдруг о ней заговорил?

 - В общих чертах так: задумал человек написать детектив, а потом взял да умер не вовремя. И вот уже более ста лет толпы его почитателей гадают: так в чём же тайна? Не помню, я тебе говорил своё мнение на этот счёт?

 - Нет, Марик, ещё не успел, - мотнула она головой.

 - Тогда слушай сейчас. Лада, тебе не кажется, что общепринятая версия, будто бы главный злодей – это дядя, накурившийся опиума, несколько примитивна для Диккенса? Ведь он обещал написать такой ошеломительный детектив в своём духе, от которого мир содрогнётся. А тут с первых же строк ясно, что дядя… Ноль фантазии. Прямо какая-то «миссионерская позиция» в детективе, ты не находишь?

Поскольку Лада никак не среагировала, Марик продолжил свои рассуждения:
 - Какое золотое правило жанра, знаешь? Преступник тот, на кого меньше всего думают. Если отталкиваться от этого, то напрашивается вывод: убийца – Розовый Бутончик. Конечно, ты можешь сказать: а мотивы? Ну, давай, спроси меня про мотивы.

 - Да, Марик, а мотивы? – послушно спросила Лада, хотя на данный момент жизни это её интересовало меньше всего.

 - О! Мотивов у этой мисс было сколько угодно, - обрадовался Марик. - От возвышенных до самых низменных. Во-первых, ею пренебрегли. Какое гордое женское сердце стерпит такое унижение? Во-вторых, как ты знаешь, пока она жениховалась со своим Эдвином, весь женский состав пансиона упивался этим. И вдруг – всё, конец. Как же низко она должна будет упасть в глазах подруг! Её тщеславие никак не могло этого допустить. Вот тебе и второй мотив. Ты считаешь: гордость – раз, тщеславие – два…

 - Я считаю, Марик.

 - Ну и умница. А теперь пора вспомнить о кольце. Я говорю о том самом  матушкином кольце с рубинами и бриллиантами. И с какой стати оно должно достаться не ей, единственной дочери, а кому-то другому? Ты бы стерпела?
 
 - Кто, я?

 - Ты-то, может, да, а вот она – нет. Это – три. Я тебе обещал низменные мотивы? Сейчас будут. А пока вот тебе ещё один из возвышенных: жестокая и изощрённая месть дядюшке. За что, спросишь, она его невзлюбила? Очевидно, было у них в прошлом что-то такое, что пока нам не известно. Таким образом, Роза убила и всё подстроила так, что дядюшка в опиумном бреду решил: убийца – он. Тут уж одним махом двоих убивахом: и племянничек мёртв, и дядюшка в тюрьме. А она  - свободная и независимая, сама себе хозяйка.  Ещё о кольце... Известно, что кольцо золотое, с рубинами и бриллиантами, но ни слова о его стоимости или на крайний случай, о каратах.  Так?

 - Ну, так, - согласилась Лада.

 - А если ему цена – целое состояние? Вдруг она на него питает надежду, а оно уплывает из её рук. Знала ли она о материнском кольце? Думаю, знала. Даже наверняка знала. Не могла не знать. При таком честнейшем и дотошном опекуне. Ведь знала же она об условиях первого завещания, значит, вероятно, знала и о втором. Вот тебе и самые низменные мотивы – кольцо. Диккенс, как мы уже договорились считать, ничего не писал просто так. И не спроста, я думаю, он так детально описал кольцо. Помнишь: розанчик из драгоценных камушков. А что, если розанчик это намёк на Розу – Розовый бутончик? Ещё одно золотое правило детектива: все до единой детали повествования должны служить одной цели - развязке. И ничего лишнего. С какой стати Диккенс стал бы так подробно описывать кольцо?

  - Ну, знаешь, Марик, ты провокатор... – не выдержала Лада его сентенций. - Если послушать тебя, так можно назвать ещё более невероятного кандидата в убийцы. Например, фарфоровая пастушка – матушка того самого… Как его там...   А теперь ты давай, спроси меня о мотивах?

 - Ну-с, мадам, спрашиваю: и какие же были мотивы у фарфоровой пастушки – матушки того самого, как его там... убивать   Эдвина Друда?

 - О! Сколько угодно! Ну, например, эта чокнутая своим материнским умом вычислила, что он может встать на пути её сыночка, и поэтому его следует срочно убрать. Или какая-нибудь история её молодости. Вдруг она каким-нибудь непостижимым образом стала хранительницей тайны Розиной матери, и та ей завещала никоим образом не допустить этого брака, дабы не свершилось кровесмешение, а об их разрыве она не знала. Или знала? Я уже не помню...

 - А вы, знаете, мадам, что-то в этом есть. Надо будет сегодня же перечитать книгу с этой точки зрения... – задумчиво сказал Марик.

Они ещё поговорили о книге.

Когда  подъехали  к редакции и парковались, он  сказал Ладе:
 - Тебя подставил кто-то из своих. Вставил твои листочки с пропиской в паспорт взамен оригинала, немного подделал фамилию и всё шито-крыто. Готов новый человек. Что же он успел намухлевать, интересно знать?

Можно было и не говорить. Она сама уже  обо всём догадалась.
 
Фамилия Лихо легко и просто переделывается в фамилию  Михайлов, были бы чёрные чернила; кроме того, других аферистов ей в жизни встречать не приходилось.
 
Тут и пришлось ей  Марику во всё признаться.
 
 - Вот такие пироги, Марик.

Он долго молчал. Потом сказал:
 - Хотел бы я посмотреть на эту мразь.
 
 - Почему мразь, Марик?

 - Он своего ребёнка подставил.

 - Он ничего о Веронике не знает.

 - Тем лучше для него.
 
 - Вот что, Марик, я сама облапошилась, сама и буду расхлёбывать. В редакции чтобы никто ничего не знал.
 
Она взяла с него честное слово и даже заставила поклясться здоровьем.

 - Только ты, дружище, не слишком фанфаронь. И так ты у нас – одно сплошное недоразумение. Сама она... Ладно. Спокойствие, только спокойствие.

 Однако сам  Марик не успокоился.

 Прошло два дня.

 -  Я по своим каналам выяснил: в Кутаиси никакие Лихо не значатся. Ни одного. И никогда прежде не значились. Так-то, мать. Хреново.

 - Понимаешь, Марик, я это подозревала раньше. Как-то я говорю ему: у вас там море, пляж и всякое такое, а он меня не поправил. А ещё однажды я оговорилась. Сказала, мол, у вас, в Тбилиси, а он меня опять не поправил. Будто ему до лампочки: Кутаиси, Тбилиси… Я это почему-то запомнила, только всё никак не могла собраться с силами жёстко и трезво оценить ситуацию.

Ладе подумалось, что хоть её подсознание никогда и не прекращает своей деятельности, однако и не настырничает. А надо бы...

 - Ладно, проехали, - сказал Марик. - Ну что, будем искать твоего Лихо дальше?

 - Как хочешь. Мне самой это не надо. Мне надо, чтобы меня оставили в покое.
 
- Ну, тогда мне нужна твоя помощь. Напряги мозги. Вспомни что-нибудь.

 - Он родился в Кушке. Про Кушку он много и подробно  рассказывал. Похоже на правду. А ещё он мне рассказывал, что его отец – военный.

 - Уже что-то.

Вскоре Марик уехал в творческую командировку. Когда приехал, принёс ей отчёт. А к отчёту были приколоты скрепкой её заветные странички из старого паспорта.

 - Ну, ты, Марик, даёшь! Что мне с ними делать?

  - Сначала порвать, затем сжечь, а пепел спустить в унитаз. Сама справишься или как?

 - Ты его нашёл?! Где? Как? Уму непостижимо! Марик!

 - Подожди. Не терпится ей. Потерпишь, не маленькая. Тем более что это долгая история. Когда-нибудь, когда я стану маститым писателем, я напишу роман и назову его «Под сенью развесистой клюквы». И пусть великий Дюма на меня не обижается, это не есть моветон,  потому что ничего лучше в качестве названия, чем придумал он, я выдумать не могу. Это будет роман о герое нашего времени. Итак, слушай фабулу. Однажды в Кушке в семье бравого военного Сан Саныча  с вечно облупленной на солнце физиономией и его верной жены – не знаю её имени, но думаю, что ей подошло бы зваться Василиса Егоровна – родился сын. Фамилия от родителей ему досталась не какая-нибудь там Иванов, Петров, Сидоров и даже не Михайлов, а Лихо. Очень бравая и  говорящая фамилия…

Пока Марик говорил, Лада отрешённо думала о своём, хотя суть рассказа краем уха  ей всё же уловить удалось.

 - ...Так что вот, мадам, я с ним провёл толковый разговор, а потом проводил до самолёта и убедился, что оный самолёт благополучно  взлетел и взял курс на Брюссель. Когда мы с ним беседовали за бутылкой – без этого какой разговор? – я ему на память кое-что подарил от себя. Дружеский шарж. Прости, не сдержался. Видела бы ты его. Весь из себя такой деловой, а у самого на лбу аршинными буквами написано: гад. Прилетит в свой Брюссель и повесит на стенку. А это тебе. Авторская копия. Держи.

Он протянул ей свёрнутый наподобие старинного манускрипта  в трубочку и перевязанный голубой ленточкой лист формата А4.

 - Марик, я твоя должница навек.

 - Да ладно, ты это брось, мать, - Марик изобразил, что смущается. – Я ж любя. Если я буду знать, что ты у меня есть, я всё смогу.

Вот так: оказывается, это он любя, а она думала, что по-дружески. Вот и понимай как знаешь.

Ополчившийся вдруг против неё разум приказал ей  сделать вид, что она не расслышала последнюю фразу, потому что это неправда, и послушная Лада, негодуя на своё малодушие, быстро переменила разговор.

 Как Марик обещал, никто больше её не беспокоил.

 Жизнь потянулась своим чередом не спеша, будто экономя силы на будущее, – жизнь, как жизнь, когда каждый следующий день и каждый следующий год похож на предыдущий, и поздно уже на что-то решаться, а она всё больше проникалась уверенностью, что так будет всегда и что, если пустить время вспять, никто и не заметит; не оттого ли как нельзя более кстати пришлась эта неожиданная путёвка в Англию?.

И только потом ей, Ладе Коломенцевой, дано будет понять, что это её тогдашнее бытие было сродни ожиданию праздника, ожиданию того, что взамен нудного дождя вот-вот начнёт пригревать солнышко, -  почти, как у Фазиля Искандера, «праздник ожидания праздника».