Невозможное танго
Фиолетово–жёлтые отблески солнца скользят по щерблённому столу, шифоньеру с разбитым зеркалом, старому посылочному ящику с детскими игрушками и застревают в ворохе сырого белья. В двух низких креслах, стыкованных на ночь, спит ребёнок. Ножки его поджаты под тонким одеялом, рот приоткрыт, кулачок упирается в щёку. В углу, на деревянной кровати, против низкой кирпичной плиты с ржавыми кольцами, спят мужчина и женщина. Он бормочет о каких-то бумагах, временами вскрикивает. Она безмолвно лежит лицом к стене после суетного дня и ненавистной стирки в жестяном корыте.
Через сорок минут будильник опрокинет их в холодное мартовское утро. Она станет хлопотать на закопчённой кухне вокруг примуса и бутербродов с консервированным паштетом, купленным у поварихи из больницы. Он будет стелить постель, выгребать золу из остывшей плиты, а потом сядет на край кровати и провалится в дрёму ещё минут на десять.
Когда Она войдёт в комнату, Он встрепенётся, подхватит с полки деревянную подставку и торопливо сунет её под чайник, который Она выжидающе будет держать над столом.
Потом Она разбудит сына; ребёнок, как всегда, начнёт день с плача и будет упрямо натягивать одеяло на сонную голову. Она станет нежно шептать «mi querido hijito»*, обещать что-то, ласкать его и задыхаться в восхищении от шелковистых пепельных завитков на детском затылке. Мальчик захнычет, оттолкнёт её руку, а Она ему, ещё сонному, примется надевать толстые коричневые чулочки. Наконец, застегнёт их на петли, поцелует в щёку и потянет за руку; они побредут в кухню, и над утробой чугунного отлива Она будет обтирать ему лицо и шею холодной водой.
Протяжные гудки пронзят утренний город, зашипит армия чайников, в половинках газет спрячутся унылые завтраки, захлопают бесчисленные двери... Серая масса высыплет на улицы и заспешит к фабрикам, конторам... Тысячи ртов будут выдыхать дерущий табак «Беломорканала», отхаркивать, отрыгивать и чертыхаться, а заскорузлые пальцы - растирать набрякшие от вчерашней пьянки глаза.
* (исп.) мой любимый сыночек
Танго в раздумьях аккордеона, тягучее, как мёд, осторожно ступает и пробежкой крадётся к гибким телам... В один миг обрушится дерзким порывом, смерчем закружит юбки, брюки, чёрные чулки, галстуки и красные губы; пробежит электрическим разрядом по коже... Крепче сожмутся ноги, туже сплетутся руки, замелькают туфли, засверкают глаза... Она упадёт на его согнутое предплечье, и он поволочит её покорное тело... Но вот она вскипит, вопьётся ступнёй в его ягодицу ... Его рука стиснет её бёдро... Снова замелькают черно-красные пятна и замрут чулками, губами, глазами! Трепетный стон не то музыки, не то сплетённых тел взметнётся столбом и с дрожью расплещется в последнем аккорде...
Пока ребёнок ест завтрак, Она выбегает из комнаты за позабытым ножом и, замерев в дверях кухни, любуется его смуглым мускулистым телом, извивающимся под холодной струёй. Взгляд его выхватывает её тонкую фигуру в проёме двери. Он поворачивается, делает к ней шаг и, разбрызгивая воду, стекающую по спине и груди, мокрыми руками обхватывает её матовое лицо и с нежностью втягивает её губы в свой рот. Она поджимает ногу и медленно касается его коленом и растекается по его груди и бугристому животу… Он подтягивает халат и руками обвивает её ягодицы...
- Mami, - кричит ребёнок из комнаты... Они вздрагивают и отталкиваются друг от друга. Она спешит в комнату, а Он, едва подняв с пола полотенце, со стоном бросается к отливу, чтобы смыть неудержимое семя...
- Dios mio,- шепчет Он с отчаяньем,- no lo puedo aguantar mas… no puedo…
?Que hemos hecho para que nos castigues tanto?*
Он упирается лбом в шершавую стену и с силой ударяет по ней костяшками пальцев. Слёзы бегут из глаз. Он наклоняется и усиленно плещет водой в лицо.
В коридоре хлопает дверь. К кухне приближаются шаркающие шаги соседки Анны Митрофановны. Он отходит в сторону, начинает вытираться. Щёлкает выключатель, загорается ещё одна лампочка скарлатинового света.
-Доброго ранку,- кланяется Он ей.
* (исп.) Боже, я больше не в силах вынести... не в силах... За что ты нас караешь?
-Угу,- бурчит Анна Митрофановна, глядя в пол. Она ждёт, что Он извинится за лужу перед умывальником, но Он молчит. Анна Митрофановна не выдерживает:
- И кто же это будет подтирать?
Он беспомощно топчется, ищет глазами тряпку, но не находит.
- Понаехали на нашу голову!- Анна Митрофановна перегибается через лужу и опорожняет в отлив зелёный ночной горшок.
-Пробачте,- бормочет Он виновато и спешит в свою комнату.
-Шоб ты сказился,- шипит ему вслед Анна Митрофановна. По-прежнему с горшком в руке, она ногой тянет половую тряпку из-под своего кухонного стола...
-Хуже немцев... те чистоту уважали, а эти, точно цыгане, лопочут и курят цельный день, а убрать за собой - дудки!
Анна Митрофановна увлечена и не замечает, как в кухне появляется молодая блондинка с большими металлическими бигуди. Увидев её, Анна Митрофановна поспешно заводит руку с горшком за спину, и морщины её растягиваются в улыбке:
- Утречко добренькое, Верочка! Ну, как спалось? Что снилось?
- Здорово, Митрофанна!- басит блондинка. – А шо снилося? Я вчерася як вырубилася после пьянки, так ничого и не помню... Ты, Митрофанна, случаем не видала, я одна пришла или хто был со мной?
Блондинка громко икает и осторожно трогает бигуди. Из надорванного кармана китайского халата извлекает пачку папирос.
- Дай прикурить, Митрофанна. Я свои в комнате оставила.
Анна Митрофановна торопливо протягивает ей коробок спичек и понимающе подмигивает:
– Да уж не одна, Верочка... с лётчиком прилетели... хэ-хэ... Красивый такой мужчина... видный...
- С лётчиком?.. – задумчиво тянет блондинка. Она недоумённо кривит губы и выпускает дым через ноздри: – Хм... не помню...
- Вы, Верочка, поосторожней перед отливом... Пол мокрый ещё... Я только подтёрла за испашкой... налил лужу, понимаете, а убрать за собой извини-подвинься... точно свинья... Как вам такое нравится?
- А шо? Испашка мне очень даже... только гордые они чересчур и, акромя выдры своей глистозадой, никого не видют... А то бы... я его бы...
Обе женщины смеются. Анна Митрофановна даже рукой машет от удовольствия.
- У них в Аргентинии бабы неинтересные, а мужики страстные, як наши грузины... А этот ещё и красавчик! Токо чого их сюды принесло?
- Не знаю, Верочка, не знаю... Я вот хотела просить у вас, если не затруднительно...
- Тридцатки хватит? - вяло спрашивает блондинка.
- Да уж хватит... конечно... Мне до следующей среды, а в среду у Пал Васильича получка, так я сразу...
- Да ладно те, Митрофанна! Кода отдашь, тода и отдашь...
Блондинка бросает окурок в отлив и поворачивает голову на звук шагов из коридора.
- Ишь, святая троица! - Анна Митрофановна презрительно хмыкает, - кажное утро втрёх высыпают.
- А где он работает? – блондинка, опершись о косяк, выглядывает из кухни.
- Шут его знает, Верочка. Иногда днём дома торчит, а то допоздна не приходит. Её видала в хлебном на разрезке… а он - не пойму…
- А ты разузнай, Митрофанна! Не мешае знать, с кем живём под одной крышей! Може, они шпиёны... Так наш долг выведать и докласть... Ты как думаешь?
- Так и не думаю! Точно шпионы! Иначе, какого хрена сюдой из Аргентинты тащиться? По мне, так сразу бы их на Колыму... Кабы не помер Сталин в позапрошлом годе, так их бы вмиг упрятали! А тут комнату дали в самом центре, ребёнка в детский сад без очереди... На всём готовом живут... О нас власти, небось, не хлопочутся... А этим, здрасьте-пожалста, и то и сё... И шо с ними нянькаться, раз они здеся!
Танго! Летучее, кинжальное танго! Томное до онемения в кончиках пальцев... цепкое в тысяче касаний, в шелесте тел, в запахе воздуха, в гуле голосов и цоканье рюмок! Танго! Любимое танго! Щека к щеке с раздавленными бусинками пота; поворот головы, кружево ног... и переборы бандонеона... Танго под всхлипы гитары в сизом дыме сигары Сесара... и хриплый голос мамаситы Тересы... И сварливая Росарио между столиками, опорожняющая пепельницы... Друзья, с которыми в детстве гонял в футбол... Любимые переулки, и пятна витрин на Рождество... Свидания с Консуэло, Марисоль, Эстелой, Карлой... пока не встретил Линду... И первая послесвадебная неделя, которую провели взаперти... и пляжились вторую... и просыпались утром, и благодарили Небо...
Он сидел на скамье в садике напротив гостиницы «Спартак» и глядел на колышущиеся тени от веток акаций. В девять Он должен быть в номере 238 на втором этаже... второй этаж, номер 238, в девять... Господи, зачем всё это? Эта непонятная жизнь... Чужие люди, копошащиеся в его мыслях... Чужие запахи... А в Буэнос-Айресе... Там кафе дона Игнасио, шум голосов портеньос, шутки друзей, привычная музыка... И мечты болтунов... До хрипоты в горле он доказывал Хорхе и Антонио, что их долг... Боже милостивый, какими наивными были его доводы!
На неньку Украину их семьи из Аргентины и Уругвая корабль доставил шестнадцать месяцев тому назад. Их приветствовали в порту флагами и маршами. Им жали руки, улыбались, кричали «ура», произносили радостные речи и называли «счастливыми», и они были счастливы... Их никто никогда так не встречал.
Они без устали махали руками и плакали, потому что вздохи и молитвы дедов не пропали даром – они вернулись!
Сначала всех поселили в доме отдыха за городом. Постепенно стали развозить семьи по новым адресам. К концу третьей недели выкрикнули фамилию Пивень. Через пять месяцев всех снова собрали во Дворце железнодорожников на торжественное вручение паспортов. Их лица уже не сияли. Им велели помахать цветами перед кинокамерой, и они махали... с потухшими глазами и сомкнутыми ртами. С ними говорили по-русски, а они стеснялись своего заморского украинского - они уже многое усвоили в новой жизни...
После торжественной части к нему подошёл блондин и велел подняться на второй этаж. Он недовольно повёл плечом. Тогда блондин с силой произнёс: «Робiть, шо вам кажу!» И Он пошёл. В методическом кабинете на втором этаже его ожидали двое мужчин. Один лет пятидесяти и второй - совсем молодой. Старший поднялся навстречу, представился подполковником Дурыгиным и энергично пожал ему руку:
- Поздравляю, товарищ Пивень, с получением советского гражданства и советского паспорта. Знакомьтесь, мой коллега, Владимир Михайлович Цикун.
Молодой протянул руку и приветливо кивнул. Они сели за низкий стол. Владимир Михайлович достал из портфеля свёрток и, протягивая его, сказал: - Это вам от нас подарок!
В комнату постучали, дверь осторожно отворилась: на пороге, широко улыбаясь, замерла буфетчица с подносом в руках. Владимир Михайлович резво поднялся и принял поднос. Разлив водку, он радостно потёр ладонями: «Прошу!» Подполковник ослабил галстук, прочистил горло и поднял стакан:
- Ну, ещё раз с замечательным событием в вашей жизни! Помните и гордитесь – вы теперь граждане великого Советского Союза!
Подполковник опорожнил стакан и подхватил кислый огурец из салатницы:
- Что же вы не пьёте, Альберто? Давайте-давайте, привыкайте к нашим традициям! Теперь, впрочем, и вашим!
И Альберто выпил и тоже выудил кислый огурчик. Подполковник заговорил о зиме, рассказал шутку про чёрный снег в Африке, которую Альберто не понял, а потом поинтересовался, нравится ли Ему проектное бюро, как Рикардо освоился в детском саду и пообещал другую работу для Линды. Ещё спросил, с кем Он и Линда поддерживают отношения в новой жизни, о чём говорят друзья... и продала ли Надя отцовский дом...
Он бросил тревожный взгляд на подполковника и пробормотал что-то невнятное... Голос подполковника сделался жестким:
- Только в прятки с нами играть не надо, Альберто! Не советую... для вашей же пользы!
Подполковник поднялся и стал медленно вышагивать по комнате:
– Мы думаем, вы это делаете от растерянности... потому что напуганы произошедшими в вашей жизни переменами. Так ведь? Ну вот... А мы здесь для того, чтобы помочь вам... Разумеется, в свою очередь мы рассчитываем на вашу помощь... как принято меж друзьями.
Подполковник остановился и пристально посмотрел на него сверху:
- Я верю, что после сегодняшней встречи, ваша жизнь начнёт меняться к лучшему, товарищ Пивень. Вот за это обязательно надо выпить.
Полковник кивнул Владимиру Михайловичу, и тот мгновенно потянулся за бутылкой.
- Я не розумiю, про шо ви говорите,- осмелел Он.
Тогда подполковник сказал, что они знают, пока его семье трудно, но пройдёт два-три года, Он подучит русский, его переведут на должность архитектора, Линда тоже освоит язык, они купят участок земли и построят дом по его проекту.
– Как мечтали, не так ли?
Он неуверенно кивнул.
– Но самое главное, - торжественно продолжал подполковник, - это то, что ваш сын теперь гражданин великой страны... Ну, а теперь давайте выпьем за то, чтобы меж нами не было недоразумения.
Дурыгин заглотнул водку, подул в кулак и подцепил ломтик сыра.
- Конечно, вы совершили ряд необдуманных поступков... можно сказать даже ошибок. Но мы понимаем... Мы понимаем... Поэтому решили пойти с вами на разговор, выяснить ваше отношение к некоторым обстоятельствам... и заодно помочь вам разобраться... Вот, скажем, вы отговариваете вашу сестру Надю от приезда... Не нужно ей советовать «подумать». Она уже все обдумала и решила, а вы своими письмами только сеете необоснованные сомнения... и вообще не нужно жаловаться. Ни по-испански, ни по-украински! Не раскисайте... и перестаньте идеализировать прошлое! Вы ведь не для того приехали в СССР! Люди вокруг вас правильно оценивают ситуацию. Однако помочь мы вам можем, если убедимся, что помогаем другу... Дру-гу!.. Вот так-то, товарищ Пивень! Надеюсь, вы меня правильно понимаете?
Он попытался ответить, но слова вышли жалкими. В голове всё время вертелось «советское гражданство»... «советский паспорт»... «гражданин великой страны»... Как же так? В его паспорте написано «аргентинец». Он проверил паспорт Линды сразу после вручения. Там тоже «аргентинка». Стало быть, они по-прежнему аргентинцы. Они не собирались менять гражданство. Так они решили ещё на корабле: сначала поживут-присмотрятся, а уже потом видно будет, менять гражданство или нет. Они даже в анкетах писали «национальность - аргентинцы». Почему же этот военный всё время повторяет «советское гражданство»? И откуда ему известно, о чём Он пишет сестре и что обсуждает с земляками?
Он было решился спросить, но в этот момент Владимир Михайлович встал и протянул ему листок с номером телефона. Владимир Михайлович сказал, что уверен, они будут друзьями...
- Нам предстоит обсудить ещё много вопросов. Встретимся в гостинице «Спартак», в номере 238 в шесть тридцать во вторник. Договорились? Только о нашей встрече никому, даже вашей жене...
Он не пошёл в гостиницу на следующей неделе. Через месяц Владимир Михайлович пришёл к нему на работу и спросил, почему Он увильнул от встречи и почему не пишет писем сестре – она волнуется, послала запрос в Красный Крест.
– Не хорошо, товарищ Пивень!- сказал Владимир Михайлович. - Не по-нашему это!
- А як по-вашому?- раздражённо выкрикнул Он.
Цикун недовольно уставился на него, покачал головой:
- Ну что ж, Пивень, не хотите по-хорошему, давайте по-плохому... Вы заявление о возвращении в Аргентину зачем подали? Вам что, не понятно, что к Аргентине ваша семья не имеет никакого отношения? Вы теперь советские люди, и родина у вас навсегда – Советский Союз! И зарубите себе на носу, что у вас нет никакого аргентинского подданства. В паспортах у вас записано «граждане СССР», а национальность, как просили в анкете, - «аргентинцы»... На-ци-о-наль-ность! Понятно? Ваш отъезд нецелесообразен для нашей страны. Вы нам ещё когда-нибудь за это скажете «спасибо». Как советский человек вы обязаны помогать советской власти! Мы вам жильё дали, работу подыскали, ребёнка устроили в детсад, а вы к нам с враждебностью? Вот это и есть не по-нашему, Пивень! Вы или с нами или против нас! И я вас спрашиваю, по какую сторону баррикад стоите?
Он прошептал «не знаю»... схватился за голову, качнулся и упал на пол.
Пришёл в себя Он на стёганом кожаном диване. Перед ним стояли врач и медсестра скорой помощи. Врач с еврейской картавостью объяснил, что у него повысилось давление, что надо соблюдать режим, не курить и не предаваться излишествам в любви, а то давление снова подскочит...
- В двадцать девять рановато для инсульта.
Медсестра сделала ему второй укол, опять измерила давление. Врач на прощание похвалил его, сказал «лады»...
В кабинете остались Он и начальник отдела кадров Иван Никанорыч Крячок, юркий коротышка с бабьим лицом.
- Ну, шо ж это вы себя не бережёте, товарищ Пивень? Вам подлечиться надо. Мы вот здеся в администрации вошли в положение, покумекали и решили выделить вам профсоюзную путёвочку в санаторию, понимаете, в Крым... Нда...а..., так что лечитеся, а как подлечитесь, ворочайтесь до нас, и мы вас на старшего техника повысим... вопрос уже, понимаете, провентилирован.
Иван Никанорыч протянул ему сложенную втрое полоску бумаги, ещё разок сказал «нда...а...» и выкатился из кабинета.
Танго, грустное танго... медленная капля, стекающая по пыльному стеклу, обгоревший гвоздь на пепелище... танго с перекошенным судорогой лицом, с распахнутым в немом крике ртом... танго больничного воя и скрежета ломаных ногтей... И сил уже нет в обмякшем теле... скалится гитара обглоданной костью... и непонятно, живо ли оно... танго... тан-го... тан...
Он не вернулся на работу и не написал Наде. Она вызвала его телеграммой на переговорный пункт. Он успел сказать ей: «Nadia, no te vayas! Nunca! Jamas! Es una pesadilla, Nadia… Te imploro que te quedes…»,* и телефонная связь оборвалась.
*(исп.) Надя, не уезжай! Никогда! Ни за что! Это какой-то кошмар, Надя ... Умоляю тебя, останься...
Они одолжили денег у Мыколы и Алисьи, и Он поехал в Москву, в Аргентинское посольство – просить помощи.
Его арестовали перед самым посольством «по подозрению в подготовке террористического акта на территории иностранного государства». Под конвоем привезли назад и посадили в КПЗ. На третий день уголовники избили его, а на четвёртый изнасиловали... Ещё через день появился Цикун, удручённо покачал головой и молча протянул бумагу. Он заплакал и подписал, не читая... Цикун вслух прочёл документ, из которого следовало, что ни у него ни у Линды нет никаких претензий, Он сожалеет о содеянном и просит компетентные органы простить его за вред, причинённый советской власти. Он тихо плакал... А когда Цикун сказал, что отвезёт его на служебной машине домой, разрыдался...
Через две недели Цикун появился в их комнате. Линда была на работе, а Рикардо в детском саду. Цикун был строг. Сначала долго поучал, как надо жить по-честному, по-советски, а потом перешёл на крик:
- Посмотрите на себя! Сидите дома, заросли щетиной и пьянствуете! Вы что, совсем свихнулись, Пивень? О себе не думаете – подумайте о семье! Жена ваша из кожи вон лезет на двух работах, а вы... Вот что, Пивень, или вы приступаете к выполнению своих обязанностей, или мы забираем ребёнка в детдом! Советские дети должны жить в нормальных условиях, без влияния враждебной идеологии!
Он начал ходить в гостиницу «Спартак», в комнату 238, каждую среду, в девять часов утра. Никто не настаивал, чтобы Он вернулся на работу. Красный Крест выплачивал ему пособие. Раз в месяц Он приходил за деньгами, расписывался в ведомости политэмигрантов и с облегчением выскакивал на улицу. Их стали избегать. Как-то непонятно исчезли давнишние знакомые; о нём пошёл скверный слух. Только Мыкола и Алисья ещё приглашали их к себе. Мыкола сделался модным портным. Он округлился и выглядел вполне благополучным человеком. Алисья показала Линде брошь и кольцо, которые Мыкола ей купил на их годовщину через одного из клиентов, заведующего скупкой драгметаллов. По секрету сказала, что скоро начнут строить дом... хотят на четыре спальни...
- Как у дона Порфирио, помнишь?.. С крытой беседкой в саду и домиком для гостей...
Без семи девять. Ему снова придумывать истории о тех, с кем Он давно не поддерживал связи...
Он встал, пересёк улицу, подошёл к входу гостиницы... и прошёл мимо. Тихо побрёл по немноголюдному переулку, в котором начали распускаться деревья. Обошел театральный сквер и остановился у городской доски почёта: головы всех мужчин на выцветших фотографиях были стрижены под «бокс» и повёрнуты под одним и тем же углом вправо, а головы женщин с одинаковыми «бубликами» - под тем же углом влево. В большом городе несложно найти двадцать человек с одинаковыми затылками...
Он шёл, не выбирая дороги, пока не наткнулся на брусчатку моста над припортовым спуском. Посередине остановился, опёрся локтями о парапет и в такой согбенной позе долго смотрел на торговые причалы, где суетились фигурки людей, размеренно поворачивались стрелы подъёмных кранов и сновали игрушечные электрокары. Под мостом, тяжёло урча, поднимались по спуску грузовики с контейнерами... Один... ещё один... ещё...
Танго, горячее, как ожог, и хмельное, как звёздное небо, содрогнётся в двух сомкнутых телах и долго кружит в переливах под сладостный шёпот и стон шагов... Танго! Невозможное танго! Убегает и с тихим плеском растворяется в пустоте... и не остаётся ничего – ни звука, ни чувств... лишь вздох от пережитого наваждения...
Утром следующего дня Анна Митрофановна деликатно постучала к соседке. Блондинка была не одна, поэтому едва приоткрыла дверь.
– Ну?- сказала она сипло и похлопала себя по разинутому рту... – Чого тебе?
- Добренькое утречко, Верочка, - затараторила Анна Митрофановна, - токо не доброе оно, потому как жуткая новость... - и она умолкла, заманивая соседку в разговор.
- Шо? - резко спросила блондинка, - Полюську за краденое арестовали? Так ты не бойсь! Не закладу. Я-то знаю, шо вона у тебя барахло хранит.
- Да что вы, Верочка? Бог с вами! Полина Петровна святая женщина... Наговариваете вы на неё... И при чём туточки я к её товару?..
- Ну, шо ты заблеяла, Митрофанна? Не про тя и ладно... а про шо?
- Другое, Верочка... совсем другое... Нюрка только что забегала… Этот наш испашка вчера с моста сиганул... и насмерть! Его ещё грузовик переехал... Дворника в пять утра на опознание вызвали... а этих его... вчера на ЗИМе увезли куда-то...
- С моста?.. С какого моста?- поразилась блондинка и от неожиданности распахнула дверь... И тогда Анна Митрофановна на секунду замерла с разинутым ртом... Не в силах отвести потрясённого взгляда от двух голых мужчин на Веркиной кровати, она сначала пятилась к противоположной стене, а потом с визгом «мамочки мои!» бросилась прочь.
- От дура! - злобно процедила блондинка,- щас начнёт языком молоть... Мда..а... жалко испашку... Красивый шельма был! Блондинка потянулась, передёрнула телом и захлопнула дверь.
Анна Митрофановна выглянула в тёмный коридор. В одной руке у неё был зелёный горшок, в другой – оба шлёпанца. Босиком, на цыпочках, подкралась к Веркиной двери и согнулась до замочной скважины, но из-за ключа, вставленного с другой стороны, ничего не увидала.
– Тьфу ты, - едва дыша, прошептала Анна Митрофановна, и плотно прижалась к отверстию. В ухо неприятно дул сквознячок. Анна Митрофановна потрясла головой и приложилась к дверной филёнке: из глубины комнаты доносились мужские голоса и смех Верки.
- Вот ведь устроилась, курва! И никакой управы на неё нет... Такая с моста не сиганёт... Даже заразу не подцепит...
Анна Митрофановна оторвалась от двери и плюнула на Веркин половичок. Надев шлёпанцы, она привычно зашаркала по коридору. В кухне нащупала свой выключатель, но, помешкав, включила лампочку Пивней. Пока старательно полоскала ночной горшок, она несколько раз кивнула, а то вдруг пожала плечами, словно соглашалась и не соглашалась с одолевавшими её мыслями. Наконец, закрутила кран, отряхнула горшок над отливом... Взгляд её упёрся в необыкновенную кастрюлю из далёкой страны - она скосила глаза в сторону корридора, подхватила диковину свободной рукой и поспешила из кухни.