Вместо вступления.
Решил я, уважаемые читатели, подвизаться на мемуарной ниве, т.е. заняться некоторой документалистикой (хотя нет, упаси Боже, лгу – до документалистики будет далеко). Сразу оговорюсь – чуточку непривычно мне это дело, поскольку я поставил себе цель заниматься художественными образами, быть автором творческим, созидающим по законам жанра и сюжет и своих героев. К тому же никаких выдающихся или привлекающих особого внимания поступков за собой я что-то не наблюдаю - даже с учётом культивирования в последние шесть лет такой штуки как фантазия. Пережёвывать никому не интересные сопли тоже не считаю полезным (хотя какой реакцией читателя это отзовётся, на самом деле), но что касается аварии на Чернобыльской АЭС, то у меня сложилась парочка собственных выводов, которые я постараюсь в конце воспоминаний изложить. Из-за этого, собственно говоря и весь сыр-бор. А там посмотрим.
Сразу оговорюсь – атом собственноручно я не укрощал – отвертелся от четвёртого энергоблока и от лопаты в совсем не мозолистых руках. Хотя меня – молодого лейтенанта и моего сослуживца - прапорщика Евгения Ведерникова, пробовали записать в химбригаду и оный инструмент вручить.
Мы прилетели в Киев из далёкой Читы, прилетели 2 июля 1986 года без волокиты и задержек с билетами, потому как имели всесильный «мандат» на ликвидацию. Этот мандат предписывал нам появиться в штабе киевского округа и мы появились там субботним днём – сразу из аэропорта Борисполя. Разыскали при штабе какую-то дверь с телефоном, позвонили, доложились. Инструктаж получили без личной встречи, из той же телефонной трубки, видимо киевский штабник боялся ликвидаторов уже авансом, заранее. Шутка, конечно.
Собираться таким как мы укротителям взбунтовавшегося мирного атома было определено в Белой Церкви – это от Киева за две сотни километров, и в противоположную от Чернобыля сторону. Мы с Женей послушно поехали на вокзал, на электричку, где сразу попались на глаза патрулю. Надо заметить, что в Забайкалье процент рьяных служак невысок – большинство там люди остепенившиеся, выдержанные, которых ссылкой в глухомань не испугаешь. Но, однако ж, совсем другое дело Киев или Москва! Райские кущи, цивилизация и карьера! Тут от страха и ретивости патрульные тебе готовы и резинку на трусах проверить, лишь бы заработать положенную статистическую «палку».
Капитан-лейтенант – стройный, худоватый, загорелый лицом, в рубашке цвета инкубаторского яичного желтка, появился внезапно, из-за угла вокзала, и мы с прапорщиком по наивности – эка невидаль – патруль – мы же не солдаты, не напряглись, не сгруппировались. А я так почему-то принялся размышлять о том, откуда в Киеве, за тридевять земель от морей и океанов взялся патрульный моряк? Неужели из экипажа подводной лодки, что того… бороздит по степям Украины?
Но капитан-лейтенант подскочил петушком и немедленно придрался - уже не помню к чему: мы – воины-забайкальцы, народ изначально простой, могли тогда и фуражки запросто снять и галстук расстегнуть или ещё какую вольность позволить – на улице жара за тридцать, а мы к такому климату не привыкшие! В общем, наше разгильдяйство заприметили враз!
Начальник патруля поднёс руку к фуражке, представился кто он таков есть и строго потребовал документы - видно в голове у него уже приплюсовалось доставка двух отъявленных негодяев в комендатуру. Что было, то было – наш забайкальский декабристский дух прямо изрыгался среди киевского зноя демонстративным вызовом не только какому-то капитану-моряку, а всему ихнему округу, который не мог справиться с аварией без двух читинцев (один Женя Ведерников чего стоил – тому палец и к рту не подноси! Едва мы прибыли в Чернобыль, а председателем Госкомиссии по ликвидации аварии (начальник всем генералам!) оказался его однофамилец, Жена появился в приёмной и сделал секретарше внушение, чтобы та внимательнее сортировала письма, потому как ему не хотелось бы, чтобы его письма вскрывал кто ни попадя).
Но вернёмся к патрулю – смекнули мы сразу, что ни в какую комендатуру нас никто не потащит – какая комендатура, когда предписание Генерального штаба – в Чернобыль?! Но товарищ моряк ещё этого не знает, он вошёл во вкус вскрывать наши недостатки, так сказать углубился в процесс, принялся удостоверения личности внимательно пролистывать, за командировочными потянулся - я ему это предписание из отдельного кармана – бац! Тут, как говорится, немая пауза – у нас на руках охранная грамота посильнее чем у профессора Преображенского! В пекло мы направляемся, почти как «вставайте, товарищи, все по местам»! Ну и последний парад там…
Моряк сник, но чтоб не потерять лицо и флот не опозорить, моральное внушение нам продолжил и даже как стал намекать, что бумага, дескать, бумагой, но он лично в глубоких раздумьях, поскольку мы слишком заносчивые господа оказались и максимальная строгость нам не повредит – для нашего же блага. «С удовольствием, - говорю я, - снесём самые строгие воспитательные меры! Вплоть до ареста»! А сам думаю – и с таким азартом, даже какой-то жаждой внутреннего противостоянии - поборемся морячок с тобой выдержкой да умением шаги вперёд считать! Ты капитан, а я лейтенант! Чья возьмёт?
Моряку-служаке наш декабризм чрезвычайно не по душе, ну хочется ему, чтобы мы, как говаривал Василий Макарович Шукшин, шаркнули ножкой по его уполномоченной душе, смирились со своими недостатками и облегчились публичным покаянием. Вертит он ворох бумаг, хочет очень театрально изобразить переход с сурового выражения лица на барское снисхождение. Но суровости, недовольства хоть в облике его отбавляй (план по доставке нарушителей висит, никуда не деться!), а с высочайшей милостью никак. Не отработана у него такая мина в принципе.
Тут я капитан-лейтенанту помочь решил и поясняю (не без умеренного злорадства, конечно), что в Забайкалье заведено так у всех – с особым рвением по мелочам не суетиться. Издержки, мол, отдалённости, слабокультурия, естественная дикость – такой нехороший отпечаток наложила, опять же поганое правило – дальше Борзи (Китаю триппером грозя, стоит красавица Борзя!) не пошлют, а если пошлют, то получается в Монголию – не так уж плохо, заграница! Как водится, плеснул моряку бальзамчику на рану - пообещал критику на вооружение взять, поработать над собой, за товарищем прапорщиком в плане дисциплины присмотреть.
Дошла до будущего кап-3 ирония, вытаращил он бешено глаза, да к его чести сообразил как лучше сделать – остыл, бумажки возвернул и слащаво-ядовито пожелал нам отдать родине священный долг как полагается. Мы заверили, чтоб он не сомневался насчёт долга, сунули документы по карманам – и в электричку.
Белая Церковь кишела командированными офицерами, партизанами. До кучи собирались все в дивизию (на 5 или 7 площадке) - там народ сортировали, комплектовали в подразделения и на другой день длинной колонной на бортовых Уралах отправили в зону. Прибыли, как мне помнится, в село Оранное, где всех построили, перекликнули, и объявили, что мы вливаемся в личный состав химической бригады. Тут же, вкратце обрисовали что предстоит работать непосредственно на аварийном блоке – разгребать радиоактивный мусор.
Мы с Женей переглянулись, перебросились словами и сошлись в мнении, что с нами немного затеяли не то, что нужно: нас выдернули из далёкого Забайкалья как связистов редкой специальности (техника, на которой мы работали в то время не в каждом округе была) и перспектива получить в руки по лопате, нас, честно говоря, не обрадовала. Инстинкт самосохранения всё-таки сработал, да и логика не подводила: что же нам, как служить, так холодное дремучее Забайкалье, а как ликвидация – так будьте любезны, мчитесь в сказочный киевский округ, поддерживайте местным блатарям штаны?
Я подождал, когда улягутся животрепещущие организационные вопросы и подошёл к начальнику штаба бригады – достал предписание ГШ, разъяснил, что нас прислали на комплекс особой связи, который по логике вещей должен быть при штабе. Подполковник всё понял чрезвычайно быстро и спровадил нас в Терехи – в вышестоящий штаб.
На фото - что меньше ростом, ваш покорный слуга – собственной наглой персоной и мой друг – лейтенант Козырев Игорь.