Пока не закрыли границы

   


       Эта история началась не в тот невыносимо знойный день, когда две маленькие девочки Ася и Наташа украли 150 советских рублей у женщины, покупавшей американские джинсы, и даже не в тот день, когда Эгле Зеленскайте, действительный член тайного студенческого клуба, куда входили пять студентов со средствами и один - без средств, 15 августа 2009 года увидела над Петербургом мессершмитт, (в действительности, над Петербургом 15 августа 2009 года летал не мессершмитт, а экзотическая зверушка шерстокрыл: впервые появилась на Средней Рогатке и добралась до Петроградской Стороны, потом ее видели в Гавани), но нет - история началась даже не в тот день, когда Эрик Боровикович, племянник профессора Гольденберга, закончил писать роман века, роман про захват Петербурга боевиками Фронта Освобождения Народа от Народа, странной помесью красных кхмеров и черной сотни, и это действительно был роман века, даже несмотря на то, что Эрик включил в него двух персонажей из "Звездных войн", а может быть - благодаря этому, нет, история, изменившая ход истории началась тогда, когда девочка Ася решила вырыть в песочнице барсучью нору. 
      Эрик Боровикович по-прежнему живет в Петербурге, в одном из серых домов по Белградской (кажется), впрочем, кому какое дело, где живет автор романа века; вечерами Эрик прогуливается, наблюдая за тем как по Витебской железной дороге проходят поезда. Эрик столько поездов перевидал уже, что по какой-то неуловимой вибрации воздуха может определить, будет ли то электричка или скорый поезд или технический состав, определяет заранее, еще до гудка, и не ошибается никогда. В летних сумерках на Белградской дрожат тополя, дикие травы на газонах дарят воздуху сырой лесной запах, во дворах между хрущевками машин мало, собак и цветов очень много, Эрик останавливается и смотрит по сторонам, вид у него при этом несколько надменный. Эрик мучительно размышляет, правильно ли было включать в роман века эпизод с Лилит, неожиданно появляющейся из жерла подводного вулкана в видении Гюнтера Прина накануне атаки на "Ройал Оак"? Этот эпизод чем-то раздражает Эрика, он не уверен в нем, а это - уже плохо, действует раздражающе как зубная боль, когда зуб еще не болит, только ноет, но Эрику представляется, что так можно дойти и до литературного флюса. Эрик знает, что из романа века нельзя исключить ни единого слова, но может быть, этот эпизод будет прощен теми богами, что вложили в темные людские головы идею бумаги и гусиных перьев? Эрик каждый день перечитывает два-три фрагмента, и он знает, он видит, что написал роман века, звучащий мощно и таинственно как "Гибель богов", и только Лилит зловеще усмехается ему с мутного дна неподалеку от мрачных и диких Оркнейских островов.
      В летних сумерках цветы содрогаются так, словно их терзают невидимые глазу шмели. Что же делать, кого вычеркнуть: подводный вулкан, Лилит, Гюнтера Прина, да пусть последний катится к черту, кто вообще о нем знает... Но Эрик и нынче не решится переделать неприятный фрагмент, вычеркнуть его из романа века. Крепкий чай, долька лимона, три ложки сахара, черный хлеб и сливочное масло у окна, распахнутого настежь в отцветающие липы, вечернее сияние, голоса гоняющих мяч мальчишек - и перечитать, перечитать все, тогда, может быть, мозаика сложится.

      Когда Эрик приступил к работе над романом века, Вера была еще полуневестой-полудругом; умеющая дружить как-то неповторимо очаровательно, ненавязчиво и преданно, Вера, всегда готовая подставить другу-мужчине свое твердое плечо и попутно убедить друга, что это она без него пропадет, она нуждается в помощи - и все без исключения были готовы обманываться - эта незаменимая Вера сперва выделила Эрика Боровиковича из многоликой компании своих друзей, а потом медленно, но непреклонно начала трансформироваться. Эрику оставалось только в бессильном испуге наблюдать за процессом трансформации, подобно тому как прижатый к стене герой фильма ужасов смотрит на то, как человеческое лицо превращается в брызжащую кислотой клыкастую морду монстра, и отвратительные перепончатые лапы уже готовы сомкнуться на его шее. Именно такое впечатление производили на Эрика огоньки, блуждающие в глазах того, что еще недавно было Верой, ее новые и неприятные улыбки и - особенно - перламутровая брошка ее мамы, печать на смертном приговоре без права аппеляции.
      
      В бессильном отчаянии угрожая кулаками неведомому трибуналу, парящему в своей непогрешимой неправедности где-то над серыми купчинскими тучами, Эрик вопрошал: "Почему я?"  Почему именно он, а не Петя, не Игорь, не Георгий Иваныч, не барабанщик из фолк-группы "Insane Scottish Dogs" по прозвищу Седрик; перламутровая бабочка впервые присела на вязаный джемпер Веры именно для последнего, но Седрик, очевидно, откосил. И яростная надежда оживала в душе Эрика: а что, если... Надежда сменялась апатией, и голова Эрика поникала в унылой безнадежности: все-таки, он - не Седрик.  Дилемма Эрика была проста: пойти с Верой в загс или бежать в Америку. Когда бутылка коньяка подходила к концу, сомнения исчезали - Америка, только Америка - а сбежать туда становилось едва ли не проще, чем дойти до загса.  Но поутру звонила Вера, и Эрик обмякал, слушая ее твердый и такой добрый голос: "Как дела? Опять размяк? Ты, главное, не беспокойся. Я всегда буду рядом". Крупная, высокая, широкоплечая Вера стригла волосы коротко, Эрик прощал короткую стрижку только одной женщине в мире - Одри Хепберн. Эрик не был способен влюбиться в женщину выше себя ростом и, тем более, в женщину, которая слушает "ДДТ". Особый трагизм ситуации заключался в том, что добрая Вера для друзей своих оставалась прежней, словно застывшей в янтаре между девятнадцатью и тридцатью пятью годами, со своими вязаными джемперами, крепкими сигаретами, билетами на концерты и всегда ярко освещенной электрическими лампами квартирой в Шушарах, чье отдаленное положение с лихвой окупалось неизменной открытостью для гостей. Только к Эрику тянулись слизистый хоботок и раздвоенный язык монстра, лишь ему предназначался тяжелый и нежный змеиный взгляд. И Эрик отчаянно пытался сообразить, при помощи каких уловок смог незабвенный Седрик ускользнуть из лап, уже готовых возложить его на алтарь государственного бракосочетания. Но Седрик был крут: он служил в армии и держал дома биту.
      
       Однажды Эрик и Вера вдвоем вышли из дома, и Вера бросилась к тумбочке, брошенной у подъезда уехавшими накануне соседями. "Смотри, какая тумбочка, новая совсем. Может, возьмем?" - говорила она, деловито осматривая тумбочку и зачем-то открывая и закрывая ящики. Эрик возмутился, Верин неожиданный интерес к тумбочке показался ему апофеозом пошлости и жадности, тем более, что перетащить ее предполагалось в его квартиру. "Брать или не брать?" - не слушая, задумчиво говорила Вера. Эрик долго не мог избавиться от мысли, что он для Веры - та же самая бесхозная тумбочка, "брать или не брать", и почему бы не брать, если нет хозяина, точнее, хозяйки.

       Он нашел в своем старом почтовом ящике письма Лили, хотя электронная переписка с ней полгода назад оборвалась, письма сохранились все, Эрик никогда ничего не удалял, даже спам. Лиля писала из Коста-Рики, куда уехала больше года назад; Эрик не имел ни малейшего понятия о том, что она там делает и никогда не стремился это узнать. К одному из писем прилагалась фотография, глубоко поразившая в свое время Эрика. Он ожидал увидеть Лилю на пляже под тропическими пальмами, небо и океан представлялись ему ослепительно-синими, а песок - белым или канареечно-желтым. На фотографии был запечатлен низкий домик из белого кирпича, домик лепился к обрыву на косогоре, покрытом низкой травой по цвету более похожей на болотный мох - и густой молочно-белый туман обволакивал домик и обнаженное деревце, на сучках которого осталось только несколько листьев. Туман казался холодным, стылым, а Лиля стояла на пороге домика в широкой вязаной кофте, серой с красным узором. Лицо Лили было бледным, усталым и осунувшимся, она зябко обнимала себя руками. В левом нижнем углу фотографии - плоские желтые крыши других домов и все тот же туман над ними. И Эрик думал: это и есть - лично - Лилин край земли, серая странная мгла и нелепый домик с квадратным окном; туман как декорация, за которой нет ничего.
       
         Лиля писала: "Помню, в том году, когда выбирали Ельцина, "голосуй или проиграешь", мы жили на даче всей компанией и слушали радио, по "Свободе" пугали багрово-алой зарей коммунизма и какими-то списками, "Голос Америки" назвал Ельцина "живым трупом", а я мечтала побыстрее закончить школу и пойти учиться на кинорежиссера. Тогда к нам в гости приехала тетушкина подруга, журналистка, у нее было редакционное задание: написать для газеты письма в поддержку Ельцина от разных деятелей культуры, сами деятели, ясен пень, ни сном, ни духом об этом не ведали, но никто на эту тему не заморачивался, и журналистка первая трепалась об этом на каждом углу. Ее, кажется, Леной звали. Она печатала письма на машинке, клеенка на столе была горячей от солнца, дядя Боря к обеду возвращался с грибами, мы их по-быстрому чистили и сразу же жарили с ядреным луком из сада, нарезанным крупными кольцами, радио "Свобода" мы не выключали ни на минуту, тетушка ходила в шортах и короткой майке даже после захода солнца, все было необязательно-легким, дух торжествовал над материей. Лена была влюблена в грузинского мальчика Котэ. Она рассказывала, что однажды, когда она взяла грушу, с одной стороны которой было темное пятнышко, Котэ молча взял у нее грушу и выбросил в окно. И все это было радужным и неистово солнечным калейдоскопом ожидания будущего: разжиревшие кузнечики в тени листьев, имя Котэ, стук машинки, синие листы копирки, запах жареного лука, грибов и бурные споры об угрожающем нам коммунизме.  Больше всех коммунизма боялась моя бабушка, ее успокаивало только предположение, что "границы они закроют не сразу". "И при свободе не пожили толком", - жаловалась она. - "Уезжайте, пока не закрыли границы!"  А по вечерам я бренчала на раздолбанном пианино, а дядя Боря орал во всю глотку старинный романс "Пара гнедых". Он неподражаемо пел этот романс, видел бы ты, как он выводил: "Были когда-то и вы рысаками"...пьяная Лена рыдала в голос.
     Денег у нас не было, как всегда, дядя Боря заготовил запас водки на время своего отпуска, еще мы покупали настоящие американские "Мальборо" - представляешь, их можно было купить в деревенском магазинчике! - это девяностые! - ели мы картошку и грибы, больше не было ничего.
     Мы ходили на залив после грозы, бесцельно блуждали, перешагивая через сорванные бурей сосновые ветки, и я громко декламировала "Ulalume", не думая о том, понимает меня кто-нибудь или же нет".

    Перечитав письмо, Эрик соврал Вере, что у него в метро украли паспорт. Вера поохала-повздыхала, заставила Эрика похолодеть, спросив: "А что, по справке взамен паспорта нельзя?" И тут же сказала сама: "Ну уж нет, раз беда такая, дождемся, пока новый паспорт тебе дадут". Спустя неделю Вера повела Эрика в гости к дяде Коле и тете Любе - единственным своим родственникам, к которым испытывала нежные чувства и даже - по ее же собственным словам - уважение. Тетя Люба показывала Эрику свои грибные припасы. "Вот здесь у меня маринованные грибочки. Белые, грузди, лисички, опята, маслята, рыжики. Моховики.Все с лаврушечкой замариновано". Эрик молча смотрел на ровные ряды 200-граммовых банок, в которых плавали крупные кольца лука и стебли сельдерея. Почему-то вспоминалась Лиля. "Грузди соленые с пряностями. Белые и черные. Волнушки соленые. Зеленушки, мокрушки, сыроежки, подвишени. Боровики сушеные для супов". За столом ели: грибной суп, жареные рыжики, пельмени с подосиновиками, грибную запеканку, салат с лисичками, грибной пирог. Дядя Коля, Эрик и Вера пили водку, тетя Люба церемонно отхлебывала из фаянсовой чашки с аляповатым зайцем "чаёк", который она произносила как "чи-ок". Говорили в основном о грибах и о магазине Икеа. Дядя Коля показывал с гордостью: "Вот у нас лампа из Икеа. Чашки с зайцами - все из Икеа. Люба! Полотенца эти откуда, из Икеа?" Люба отвечала с гордостью: "Вот эти, красивые, из Икеа, конечно". Включили телевизор и постепенно с грибов перешли на политику. Эрик потом не мог вспомнить, к чему он сказал: "Это же нарушение прав человека", но эффект его фраза вызвала незамедлительно. Дядя Коля отодвинул тарелку с заливными грибами и произнес следующий монолог:

     Ты же русский, бля. Или, что, еврей? Ты мне здесь не разводи... Вас много таких развелось в последнее время. Права человека вам подавай. Дожили, бля. Нам, русским, права человека не нужны. А вот если тебе нужны...ты не вякай, сопляк...значит, ты - не русский. Русский - это не национальность. Русский - это состояние души. Понял, бля? Русский - это рус. А рус - это сур. Сур - это солнце по арийски. то есть, по русски. Видишь, как? А ты мне "права человека", "права человека"! Да нам, русским, по хрену все эти права. Мы здесь новую Россию будем строить. Хорошая страна будет. Без всяких прав. Зачем нам права, у нас православная вера. Чего ты сказал?! Не православный? А вот это мы будем очень жестко пресекать. Какого хрена ты не православный? Развелось вас таких. Не хочешь православным быть - вали отсюда. Пока выпускаем. Без тебя Россия чище будет. В России все теперь православными будут. Развели тут свободу прений. А знаешь, почему русскому права человека не нужны? Для русского держава на первом месте. Родина всегда главнее. Чего главнее? Тебя главнее! Со всеми твоими правами. И если ты - русский, тебе это в кайф должно быть.  А если нет - вали из моей России, падла, пока не закрыли границы!
      
     Эрик попробовал было устроить дискуссию, но оказалось, что дядя Коля окружен несокрушимой броней из полного отсутствия логики; на каждое возражение Эрика у него уже были припасены фразы: "настоящему русскому права человека не нужны", "мы всем народам добро и свет несем, нас все боятся", "демократия - еврейское слово", "настоящий русский человек должен слушать хорошую русскую музыку - шансон".  "И ходить в магазин Икеа", - добавил про себя Эрик.
    Вера пыталась выступить нейтральной стороной, примирить всех, а сама поддерживала дядю Колю - и Эрик мог воспринять это только, как предательство. Вера говорила: "Ну ты же должен понять, мы - это не они. Ну не нужны нам права человека. Правда, не нужны!" Она улыбалась, и тетя Люба улыбалась тоже. "Ну, не для нас это", - говорила Вера. - "Права человека - в этом человеконенавистническое что-то есть. Холодное и бездуховное. А у нас подлости много, но и духовности много. А в этом наш особый путь. Русский с тобой о Достоевском всю ночь говорить будет, а потом с ножом на тебя пойдет. Но это потому, что он - духовный. А попробуй ты на Западе так поговори. Мертвецы они все живые. Ни духовности, ничего. А вот "права человека" - это даже говорить не надо! Они специально придуманы, чтобы Россию разрушить!"
     Эрик вышел на балкон. В серой стылости октября чернели мокрые крыши пятиэтажек, и белые остовы берез окружены были зябкой аурой умирающей листвы вязко-болотного цвета, а за новыми корпусами мерзла рыбья чешуя Невы. "Идет двадцать первый век", - подумал Эрик. Ночью приснится кошмар, что ему предстоит жениться не на одной только Вере, но и на дяде Коле с тетей Людой, да что там, на всей необъятной России (ужасная мысль), где по клюквенным топям Царь Горох еще воюет с грибами.

    В сосновых лесах, перекопанных вдоль и поперек ищущими и обретающими конъяк эпохи Третьего Рейха.

    В замерзших полях, где над обезлюдевшими деревнями встают красновато-коричневые кирпичные храмы, где румяные попы громят "либеральные свободы" перед нищими старухами и любителями жидкостей - зная о "либеральных свободах" ровно столько же, сколько любой обыватель знает о теории относительности. .

    В тумане и бурьяне, над которыми гудят провода высоковольток, таких же органичных стилистически, как и обезумевшие от голодухи своры бродячих псов.

    По берегам великих химических рек.

    Строители новой России собирают грибы, отвергнув счетчики Гейгера как один из атрибутов эпохи нестабильности и первичного распределения капитала; Россия слишком огромна, чтобы придавать значение одной человеческой жизни; лучше сразу втоптать ее в грязь этих бескрайних топей, а не то - и водка не поможет; а пока можно продолжать вычеркивать одно поколение за другим с приговором "потерянное".

   
     Лиля писала: "Обвинить меня в ностальгии - значит нанести мне серьезное интеллектуальное оскорбление. Ты, без сомнения, помнишь, что я воспринимаю мир только интеллектуально, и любые эмоции чужды мне в принципе.  Если я - быть может - чересчур напрягла тебя с воспоминаниями об общих знакомых и т.д., это еще не повод, чтобы накорябать мне: "Иди в жопу со своей ностальгией". Я, правда, иногда вспоминаю то, о чем мне поговорить не с кем, но мне казалось, что и тебе это важно и интересно. Жаль, что все так изменилось. Для меня многое осталось неизменным - бабочкой в смоле янтаря - ибо что может быть более недолговечным и нестираемым, чем память? И - честное слово - я не хочу знать, как все это изменилось, воспоминания я хочу сохранить неизменными. Помнишь, как мы встречали Новый Год в клубе "Тоннель"? Мы были богаты - шесть таблеток экстази на двоих - и достаточно денег, чтобы ужраться шампанским до поросячьего визга. Что мы и сделали. А до этого в твоей тогдашней хрущевке мы пили домашнее вино - то, что матушка твоя привезла из Крыма в пластиковых бутылках Пепси-Кола. Ты разбил машину, и мы ехали в клуб на последнем поезде метро, уже пьяные в стельку, при этом - абсолютно трезвые, нас ничто не могло взять. Всю дорогу мы спорили о Дао и - между делом - о ваххабитах. Из "Тоннеля" мы пешком пошли в "Грибоедов", пили всю дорогу шампанское, в "Грибоедове" мы курили марихуану. Помнишь, там еще была девчонка из Джорджии, студентка колледжа, с русыми такими волосами и густыми бровями, помнишь, как я ей переводила тот бред, что мы все там несли? А потом я поехала на Сиверскую, чтобы первый раз в жизни попробовать ЛСД, сиреневые сосны, фиолетовые белки, я этому придавала такое же значение, как потере девственности. А ты струсил чего-то и не поехал. Ты всегда трусил. Вот я и сейчас пишу тебе только потому, что ты влип со своими бронтозаврами веркой и колькой. Почему ты не можешь ее послать? А? Пошли ее на...лингам. Это проще, чем драпать в Америку".   

    Лиля не права была - не проще. Эрик пытался вспомнить, чем зарабатывают на жизнь сбежавшие в Америку люди? Без сомнения, они:
1)Пасут лам в Кордильерах и прядут из их шерсти пончо, а потом открывают пончевый заводик и становятся миллионерами
2)Ищут орхидеи в дождевых лесах, переправляют орхидеи в Лондон ящиками и - если не сдохнут от желтой лихорадки - становятся миллионерами
3)Грабят банки и становятся миллионерами или трупами в дорогих пальто, в последнем случае о них снимают фильмы и те, кто их снимает, становятся миллионерами
4)Водят такси в самых черных из черных гетто, потом тоже, все-таки, становятся миллионерами
5)Что-то изобретают и становятся миллионерами
  Все вышеперечисленное казалось значительно более простым, чем послать Веру - Лиля судит  опрометчиво - и Эрик полагал, что на подобные деяния его смелости хватит. Лиля не понимала еще одного - ему порой жалко было Веру, жалко до слез, до рези в горле, даже совсем недавно...когда они пошли в магазин за покупками к Новому Году, Вера шагала впереди, ее ботинки вязли в слякоти, она почти падала, выпрямлялась и снова шла, когда ротвейлер бросился на нее из-за угла, сбил с ног, повалил в грязь, Вера вскрикнула как птица - отчаянно и жалко - нечто в спортивных штанах отогнало пса, вежливо спросив у Веры: "Чего ты визжишь, сука?" Тогда они вернулись в квартиру, Вера переодевалась и отчаянно плакала и все-таки настояла на том, чтобы идти за покупками снова, в этот же вечер. Пока они шли, какая-то девчонка вдруг пересекла дорогу, подошла к Вере и толкнула ее. Вера обернулась, в недоумении глядя ей вслед, девушка замедлила шаги, потом остановилась, посмотрела на Веру и сказала спокойно и нараспев: "Иди отсюда, ****ь, пока цела!" Эрик тоже не мог понять, в чем дело, он заметил, впрочем, каким взглядом посмотрела эта пацанка на Верину шубку - а Вера могла ходить голодной, но одевалась всегда хорошо - может быть, дело в этом. Уже в супермаркете Эрик оставил на минуту Веру одну у кассы, а когда вернулся, обнаружил, что подвыпивший гражданин толкает белую от страха и стыда Веру локтем и спрашивает: "Тетка, зачем тебе столько? Поделись!", измученная юная кассирша ухмыляется, и охранник безразлично наблюдает за этим с улыбкой. Увидев Эрика, гражданин исчез, Вера потом присела на скамейку и говорила, вытирая слезы варежкой: "Почему так? Нельзя выйти из дома, чтобы тебя не унизили, не оскорбили. Три эпизода за полчаса - не многовато ли? Господи, почему эти скоты не дают жить ни себе, ни нам? Почему? Они же - неполноценные скоты! Господи!"
   Она голосила на всю улицу. Эрик пытался ее успокоить, но она кричала:
   "Нет! Не надо мне про процент! Здесь девяносто девять процентов таких! Они ненавидят! Они тупые! Мне страшно! Мне страшно, Господи! Я не могу с ними! Я не могу! Они же шизики! Им надо бояться! Понимаешь? Им надо бояться и чтобы их боялись! Они больные! "
   Потом она успокоилась и шла по гололеду, стиснув зубы, и бормотала так тихо: "Уеду! Уеду! Пока не закрыли границы!"
   Это было недавно...а потом она изменилась и стала говорить, что " у нас, у русских особый путь", может быть, она просто психику свою спасала.

   Лиля писала: "Помнишь, как мы встречали Новый Год, мой купчинский меланхолик? Это же было классно, так классно! Помнишь, за час до боя курантов мы торопились в магазин на Бела Куна, денег не было (как всегда), но мы знали, что купим шампанского, побольше шампанского и ужремся до потери сознания! Что мы и сделали. Мы нагрузились шампанским, мандаринами и еще купили немножко - совсем немножко - баранины. К нам уже ехала Зейнаб - помнишь мою подругу Зейнаб - она лучше всех в Питере рисовала жеманных котят в стиле гохуа и лучше всех делала аджику - и она уже ехала к нам через весь город, со всеми необходимыми компонентами аджики - а у меня был запас великолепного риса, черного риса. Город был прекрасен. Небо - выцветшее - цвета глаз спокойной старости, той старости, что Россия не знает - ясно, ясно...и розовое облако запада, и фиолетовый дым, вертикальными столбами уходящий в это студеное небо. Огонь был в окнах. И люди в черных одеждах, твои купчинские люди, Эрик, преобразились. Как они держались - уверенно, значительно, строго. Как они смотрели друг на друга! Походка, взгляд, Эрик! И тогда я подумала: "Будущее есть! Здесь есть будущее!"
    В распахнутом настежь окне хрущевки пел Синатра; "Будьте счастливы!" - сказала нам незнакомая девушка, а помнишь, как мы потом возились с собаками у твоего подъезда, возились и не могли уйти, а Зейнаб смотрела на нас как на сумасшедших.
    Сегодня, Эрик, я убила сороконожку газетой "The Washington Post".
    Ты, конечно же, не понимаешь.
    В следующий раз я вышлю тебе фотку того, что осталось от сороконожки.
    Тогда ты поймешь экзистенциализм ситуации.
    Ты порвал с веркой?
     Уезжай, пока не закрыли границы - они их не закроют никогда, мой друг и бывший любимый, хотя любимые бывшими не бывают, настоящий любимый - они никогда не закроют границы, в ближайшие три года точно. Рассчитывай время. " 

    - Что с паспортом у тебя? Когда он готов, наконец, будет? - спросила Вера. - Безобразие, сколько тянут.
    - Ты знаешь...
    И он уже готов был произнести заранее заготовленную фразу: "Извини, дорогая, но дело не в паспорте, дело в тебе. Я на тебе никогда не женюсь", как произошло что-то странное, словно шевельнулось нечто, затаившееся глубоко под океанической водой, подо льдом, под мирами миллиардов живых существ, нечто невидимое и неведомое некому, но бытующее - и оно заставило считаться с собой, выплеснув в небо гребень цунами и взвинтило песок, выдергивая кедры с корнями. (Именно такими словами Эрик Боровикович живописал происшедшее в своем дневнике). Для непосвященного же это выглядело так: Эрик положил телефон на тумбочку, почесал затылок, закурил сигарету, стряхнул пепел в фаянсовую чашку с зайцем, взял телефон, выслушал раздраженно-встревоженное: "Ты где? Почему ты молчишь? Я с тобой разговариваю! Что с паспортом? Что с тобой? Я сейчас приеду. Алло!" Потом наступило молчание, и Эрик понял, что Вера тоже затаилась, затаилась вся. Тогда он сказал:
    - Паспорт готов.
   Молчание густело и затвердевало.
    - Так что...пойдем в загс...когда захочешь.
   Вера неожиданно вздохнула, почти всхлипнула, это было как-то по-детски нелепо и предельно неуместно, натолкнуло на мысль о дешевом комедиантстве, несмотря на очевидную искренность, в которой Эрик не сомневался, но именно искренность была в этой ситуации пошлее всего, и Эрику представился целый сервиз, разрисованный зайцами, а Вера уже говорила прежним твердым и добрым голосом:
    - Так. Начнем с того, что поедем в Икеа...