Кто там в плаще явился пёстром,
Сверля прохожих взглядом острым,
На странной дудочке свистя?..
Господь, спаси моё дитя!
И поныне этот город стоит на берегах подземной реки.
Каждый май цветёт дурманом бузина в холодном овраге, у колодца, откуда слышен тоненький плач.
По улицам ездят те же трамваи, что и двадцать лет назад. По утрам так же пахнет кофе и булочками с корицей. Главпочта светится вечерами лимонным светом, из-за своих необычных оконных стёкол, переживших в целости все войны прошлого столетия.
По прежнему печально смотрит на горожан усталый темноликий Христос с Богемской часовни.
На часах Фризской башни всё так же каждый час колокол отбивает на пять минут раньше – хотя вот уже четыреста лет у несуществующих ворот не видно пыли от татарской конницы.
Говорят, что всё ещё плодоносит айва в тайном дворике на Ормянской, и внутренний рисунок ее плодов всё также напоминает крест.
А в укромном углу, на улице, что реже других меняла имя, под лапами сердитого льва истлевает рисованная вручную колода, и умирать не хочет, хотя на свете вот уже лет двадцать нету её бесстрашной владелицы.
Недавно местные газеты облетела маленькая заметка о том, что на лапе и на морде льва появились трещины, они угрожают статуе.
Думаю, что из колоды под ней пропала, вырвалась одна карта – девятка черв, Всадник.
Надеюсь, что после прошлой нашей встречи он не слишком хорошо видит.
Надеюсь, что он не станет искать.
По крайней мере не меня.
Я надеюсь…
Io spero…
1984.A.D.
В декабре, в городе начинают продавать розги.
Нет, их не вымачивают в ведре с солёной водой и не сбывают связками. Розги продают тайно, рядом с такими же, типично декабрьскими вещами: связками лука, калиной в гроздьях, кроличьими ушанками, валенками. Перед сделкой взрослых спрашивают: «Ризочку?» и за пятак продают прутик. Дома розги полагается обернуть серебряной фольгой, также тайно. И, по секрету от нас, детей, подложить к изголовью кровати. Вместе с кульком конфет.
Всё это приносит, по версии старших, святой Николай, вместе с печеньем- «подковцами», фонариками-роратами и календарём Адвента.
- Святой Николай, - не устаёт повторять, начиная с шестого декабря, бабушка, - безконечне даёт нам знак. Чтобы ты сказал, если б ризочка не была серебряна?
- Что Вы жалеете фольги для меня, - бурчу я.
- Что ты был неслух и расстраивал старших, весь год, - ведёт своё бабушка. - Но твоя ризочка серебрится. Что то означает?
- Надежда есть! - бодро отвечаю я, – Фольги хватило.
- Верный ответ, - подхватывает бабушка, отметая прочь моё бурчание. - Святой Николай с нами! На кухне, в миске, найдёте подковцы от оленей – то его подарок. Спешите!
Я редко успеваю к бабушке на святого Николая. Я приезжаю позже. Как ни спешу.
- Без острой необходимости, - заявила бабушка, стоило мне войти в квартиру, пропитанную запахами печенья и какао, - Не следует носиться по улицам. Сейчас. Тебе. Но здравствуй! Мама уже звонила. Успокоила её. Мы порадовались, что ты отдохнёшь.
- Надеюсь, - вставляю я, - Здравствуйте и Вам…
За окнами мутнеет хлипкий рассвет, грозящий так и не стать полуднем. Мои вещи на полу в ванной пахнут поездом.
- Без необходимости, острой необходимости, - глядя как я завтракаю, произносит бабушка, - Не ходи на улицу. Жди меня. Купила билеты и в «Коперника», и в Оперу, и на циркус – хоть то и аматорство с позой. Променада будет люкс.
- Вот я представляю, - отвечаю я.
- Кавалеры не жаловались, ранейше, - улыбается бабушка.
- Всё оттого, что рука у Вас тяжёлая, - догадливо замечаю я. Бабушка хмыкает.
- Но сам на улицу поменьше! Понял меня? Разве в магазин. И без кофейни! Всё одно, мне станет известно.
Днём мы украшаем ватой окна – раскладываем её между рам и посыпаем резаной цветной бумагой. Бабушка ставит туда синий бокал с солью. Захлопывает створку.
- До темноты следует быть дома, - произносит она, настойчиво, - На месте. Тут стены.
- И окна, и двери, - оскорбляюсь я, - Ну я понял, бабушка. Сколько можно?
- Боюсь, долго, - отвечает она, – Очень, ешче. Но в магазин пойдёшь. Послезавтра. И на рынок. Скажу к кому. Будет нужна твоя помощь…
Серенький свет встречается в наших толстых, с зеленцой, кухонных стёклах с синим бокалом и цветыми кусочками бумаги – набирается сил, теплеет и ложится светлым лоскутом на полосатые кухонные половики.
- Но не будь смутный, - говорит бабушка и касается моего затылка, - Осторожность не помеха свенту. Такое!
Я киваю ей. За окном слабое декабрьское солнце исчезает в пелене обложных туч.
Скоро пойдёт снег и настанет мгла.
В декабре приходят Тёмные Дни…
Глава первая, в которой: варят, крутят, перебирают,
предсказывают и обретают знание волей случая, что есть закон.
Кто грядёт - никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.
22 декабря, суббота,
канун четвертого воскресенья Адвента .
Вечер начинается сразу после восхода солнца.
С ночи идет дождь, напрасно пытающийся стать снегом.
Конечно, если гасать по гастрономам с трех до пяти часов пополудни, майонеза не купишь, еще нельзя купить какао, изюма, ванили и лимонов – их нет, на дворе 1984 год. И лучшее время для покупок – утро.
В округе пять продуктовых магазинов, и в избытке в них - соль, водка, морская капуста в жестяных банках, а также напиток «Курземе» в жёсткой картонной упаковке и коньяк «Тиса». Остальное – кончилось.
Тепло и сыро, неубранные поутру сугробы с неохотой убираются сами, еле видимые среди луж ручейки как один устремляются к Валам, чтобы в сыростях туннелей еще австрийской кладки разыскать ослепшую, пленённую Олтву и влиться в её холодное и бурлящее чёрное тело.
Главпочта светится лимоном, пахнет сургучом и старым деревом, соревнуясь с ароматами кофе и булочек с корицей из кофейни напротив, вереницы запахов запутывают трамваи, отчаянно звенящие на прытко скачущих по лужам пешеходов.
Каникулы. Через три дня Рождество . До гораздо более популярного Нового Года более недели. Три Царя в пути, но обещают быть, как всегда - в начале января. Впрочем, суета ощутима.
Смеркается. Ноги вымокли. В самопальной холщовой сумке, на которой уже не поймёшь, кто Алла, а кто Миша, мечутся: пакет чернослива, десяток плавленных сырков, пачка маргарина и баночка горчицы. Всё, что удалось «достать».
В арке дома, перед стеклянной дверью в подъезд мигает свет, лампочка гудит, нервически вспыхивает и гаснет время от времени; в тот момент, когда я прохожу под ней, со страшным треском взрывается. Тянет дымом, под ногами тоненько похрустывают осколки - парадное утопает в темноте.
- Как всегда, - думаю я, топоча по гулкой деревянной лестнице все выше и выше - на третий этаж, – Эти лампочки, ненадёжное дело.
Окна проецируют на давно белёные подбрюшья пролетов колышущиеся чёрные силуэты ветвей. Словно в веницейском гадании можно угадать в них - меч, колесо, крест. Возле двери, ведущей на галерейку, игра света в пыльных стёклах показывает странное кино: на мгновение мне кажется, что на площадке кто-то стоит – высокий, худой, чуть сутулый; напоминает птицу, но со странной острой мордой небольшого хищника – крысы. Внизу хлопает дверь, и мираж рассеивается.
Я выхожу с лестничной площадки на балкон-террасу – темноту рассеивают яркие заплатки света из окон нашего этажа, желтый свет путается в вечнозелёных лапах – по всему балкону расставлены затянутые в верёвочные корсеты смереки, сосны, ёлки. Через окно нашей кухни я вижу бабушку, сидящую за столом, дальше входная дверь и два тёмных окна – остальные комнаты квартиры.
Дома тепло, вереница рождественских запахов: можжевельник, ягоды, корица, сушеные яблоки, тушеные овощи, мандарины, хвоя… Я притворяю за собой дверь. Тихо. Адвент – фиолетовые вечера запретов. Нельзя есть до первой звезды, но я, ведомый духом противоречия, мрачно наелся пирожками с мясом за углом в кофейне напротив Главпочты, и после двух чашек кофе с молоком там же – постный день перестал казаться таким скучным.
- Нельзя смеяться - ОНИ расстроятся… подумают, что над НИМИ насмехаются и начнут мстить. Нельзя громко говорить – ОНИ рассердятся. Нельзя сразу зажигать свет – это ИХ нервирует и ОНИ портят электрику. Без предупреждения на стулья садиться нельзя, на стул необходимо слегка дунуть и извиниться, на стуле может сидеть кто нибудь из НИХ и, плюхаясь «по рогульски», ИХ можно и придавить.
- Кто ОНИ? – время от времени интересуюсь я. С иронией. Бабушка всегда дипломатично уходит от ответов, – ОНИ и все. ОНИ – ты разве не видишь? Или – «Они ... Иди и принеси пакет с зелёным кофе, то там, на шкафу».
На шкафу всегда столько интересного, кроме пыли, что попав туда, забываешь и про НИХ, и про окружающий мир .
Если честно, мне ОНИ без интереса – действительно я вижу ИХ всё время, без камней с дырочками или муки на сочельник - я родился в субботу, я могу видеть призраков. В такую же субботу, только очень-очень давно, родилась бабушка.
По полу гуляет сквознячок - окна в бабушкиной комнате открыты настежь, горшки с цветами составлены на пол, лениво колышутся складки тюля - створки распахнуты для того, чтобы спокойно могли войти ОНИ.
Все это говорится с таким видом, будто в другие дни ОНИ не приходят или будто я или бабушка не встречаемся с НИМИ повсюду. Иногда я думаю – может, в Сочельник бабушка рассчитывает увидеть кого-то особенного…
В квартире тихо и темно, из кухни доносится журчание телевизора.
- Ты пришёл? Смотрю до темноты, - бабушка пресекает попытку прямо из передней улизнуть к заложенному веточкой малины томику Сенкевича. Плакали мои «Крестоносцы».
Адвент - каждая пара рук на счету – кошачьи и другие лапы не рассматриваются.
- На улице выключили свет. Вы ждёте кого-то ещё? – и я торжественно вношу в огромную тёплую кухню «трофеи». Дом построили в 1864 году, тогда никто не предполагал никаких 9 метров на человека, разве что в склепе…
Абажур, слегка покачиваясь, очерчивает спасательный круг света над столом и рассеивает сумерки вдоль стен, делая кухню неприступной для печалей и холода.
У дальней стены, в углу, мойка из двух раковин, медные краны без смесителя. Рядом с ней разделочный стол с мраморной доской, дальше газовая плита с кастрюлями. Угол и стена над ними выложены кафельными плитками, со сколами – все традиционно – белое с синим: капитаны, корабли, матросы уплывают на смешных корабликах, девушки в капорах машут им платочками. Над ними синие черточки – облака и чайки. Сверху окантовка - керамические маргаритки и календула, цветы не увяли, но поблекли.
У стены, по левую руку - сложносочинённый буфет «Мама Австрия», из тёмного дерева, с резьбой и остатками немудрящей росписи на нижних створках, во многих верхних дверцах еще уцелели матовые стекла с характерными завитками, поверхность нижней тумбы – мраморная доска, такая же, как на разделочном столе. Левая часть буфета, называемая «пенал», высокая, узкая, темная, запертая сплошной толстой дверью; что там, внутри - достоверно не известно, она наглухо закрывается на три замка, а ключи бабушка постоянно носит с собой.
В секретном ящике этого сооружения, я почти уверен, можно найти несколько потрёпанный, но все еще крепкий экземпляр «Руководства для джентельмена и краснодеревщика», а углублясь в недра «Мамы Австрии», как мне иногда кажется, можно угодить гораздо дальше, чем расчитываешь попасть.
Дальше – небольшая тахта, крытая чёрно-белым, в мелкую клетку, пледом, над ней бра, обречённо теряющее одну подвеску за другой уже три четверти столетия.
Стену над тахтой украшает собою знаменитый гобелен с запрудой, там: всадник, мельница, река, луна, деревья, облака, - в общем, весь комплект. Дева в белом, на мостике у запруды, искусана жестокосердной молью.
Дальше дверь в бабушкину комнату, напротив тахты – окно на галерейку. Рядом с ним холодильник и безыскусный комод, на котором возвышается старенькая чёрно-белая «Весна», оттуда по кухне разливается Легран, внося с собой равнодушие туманов Атлантики, отчаяние всегда торопящихся дождей над припортовыми улицами и маленьким вокзалом с нетерпеливыми паровозиками – крутят «Шербурские зонтики».
По правую руку от плиты и мойки - бывшая печка-плита, обложенная темно-зелеными с искрой кафелинками, ныне в ней хранятся овощи. Дальше, чуть отстоящий от стены, застеленный серой скатертью - стол, нет не так – СТОЛ.
Фамильную твердыню из душистого вишневого дерева не смогли поколебать ни кризисы века ХІХ, ни бури века ХХ. Тёмный, большой, основательный, обточенный временем, словно камень в полосе прибоя, благоухающий спелыми вишнями даже в самую холодную пору года – «дер тыш» появился на свет где-то в недрах легкомысленной Дунайской империи, в те времена, когда на обеих берегах Лейты зачитывались похождениями Эйхродта Бидермайера и верили, верили, что ничто не сможет поколебать устои - после бурь и потрясений середины столетия - мир, мир, мир - сияние золотого вечера и спокойствие прекрасного сегодня. Стол был популярнейшим предметом обстановки того времени. Функциональный, дорогой, удобный. За ним ели, читали, писали, играли, курили, ставили на него цветы, раскладывали пасьянсы и так далее, каждому и для каждого случая, находился уголок за этим столом. Гавань, пристанище - куда рано или поздно вернется каждый ушедший, каким бы усталым и обессилевшим он не был, как бы трудна и тяжела не была дорога, окончившаяся в кругу абажура.
Дальше, у самой двери, этажерка – хромое ар-нуво для бедных, увенчанная телефоном, к ней вплотную стоит «пуфик» – обтянутая несколькими слоями гобелена табуретка, под нею хранится пылесос – табуретка стоит тут «як стопор» - о неё обычно останавливается дверь, открываемая внутрь кухни, и человек, мирно беседующий по телефону – например я, почти всегда получает по плечу.
Сверчком жужжит холодильник, вещают невозможностями «Весна», Легран и Деми
«Часть вторая – Разлука …» - говорит приятный мужской голос.
Бабушка сидит за столом. В ней всё крупное - черты лица, зелёные глаза, рот, морщины, завитки густых седых волос, подстриженных «шестью локонами». Руки. Очки подняты надо лбом. На бабушке зелёное платье с белым отложным воротником и костяными пуговицами, рукава закатаны, поверх платья серая безрукавка с накладными карманами.
Перед бабушкой, на столе, несколько здоровенных мисок с очищенными отварными овощами. Блюдо с варёными вкрутую яйцами. Рядом мисочки поменьше: в одной мокнет и набухает изюм, в другой, в воде, теснятся бывшие еще недавно сухими грибы, под рукой стопка клетчатых носовых платков – сразу видно, бабушка настроилась смотреть всерьёз. На «Зонтиках » она всегда плачет навзрыд, и на «Клеопатре» тоже. А также, когда видит Збышека Цыбульского – «… его переехал поезд». В жизни она несколько туга на слёзы, разве от лука?
Дальше всего стоят пепельница и шандал – позеленевшие еще при Франце-Иосифе бронзовая черепаха и коринфская колонна. В пепельнице три окурка. Шандал многослойно оббрызган парафинами всех цветов.
Свечки в доме расставлены повсюду. Возле бабушкиной кровати синяя.
Бабушка рассматривает принесённое в безразмерной холщовой сумке. - Не совсем то, жебы хотела. – резюмирует она, извлекая чернослив, – Эвентуально , узвар…
- «Крестоносцев» почитаешь после, - веско говорит бабушка, заметив мой воробьиный шаг в сторону двери, - Нужна помощь твоя. Перебрать гречку.
В круг света, на застиранную и подштопанную нитками всех оттенков серого льняную скатерть, мы высыпаем две трёхлитровые банки гречки, она приятно шуршит. Передо мной и перед бабушкой по белой фаянсовой тарелке, на моей виден серый рисунок на днище – вереница ласточек. В тарелки необходимо складывать все, что мы найдем в крупе. В те годы в гречке можно было найти множество интересных вещей, конечно, о дублонах речь не шла, но гвозди, камни, когти, песок и просто предметы - в ассортименте.
- Кто больше соберёт… - говорю я.
- Тот будет с правом на … - продолжает бабушка, тут на плите шипит, выкипая, кастрюля, бабушка поворачивается в её сторону и протягивает руку к вентилю конфорки.
- Желание! - отзываюсь я. Неизвестно откуда за шиворот мне падает ледяная капля, я ёжусь. Бабушкина рука чуть вздрагивает, и она приворачивает вентиль совсем, пламя гаснет.
-Желание?! - роняет бабушка раздосадованно и встаёт. Пока она зажигает конфорку и проверяет содержимое духовки, молчание её загустевает под абажуром словно пар.
- Жичение, Лесик, - говорит бабушка, вернувшись за стол, и глядя на меня, словно королева на мышь, - Основа до неприятных дел…. Ты думал о том, КТО услышит те желанья?
Тут на внешней галерейке раздаются странные шаги, будто стучат по старым плиткам кусочки железа.
- Коня они припёрли, что ли? - удивляюсь я, – Вроде до ёлок далеко.
Бабушка озадаченно смотрит на меня, затем за окна на галерейку, передвигает по столу плошки, кашляет в кулак и что-то быстро бормочет, прикрыв половину лица руками.
Я всегда чувствую, когда применяют Дар. У меня от этого звенит в ушах. Я слышу реку.
- Бабушка, - говорю я, – Адвент!!!
- Saluprofundoseptesdomus, - долетает до меня из-за бабушкиных ладоней, - И как я то не знала… То магия кухонна, она…
Шаги на галерейке обрываются. Тихонько звякают стёкла.
- Биу-бау-бац, - говорю я, - Гадать и колдовать нельзя.
- Нельзя прясть, плести, - мягко отвечает бабушка, - Перерывать взрослых и лучше не ездить…
- На трамвае, - радостно сообщаю я, – Всё, я на рынок не поеду.
Бабушка сдвигает очки на переносицу и решительно поводит по гречке ладонью, крупное запястье, длинные пальцы, коротко остриженные ногти - артрит обошел стороной её руки.
- Добже… - говорит она подозрительно тихим голосом.
Я начинаю выкидывать первые камушки на тарель с ласточками, камешки звонко цокают по фаянсу. Женевьева выходит замуж. Бабушка звучно сморкается.
- До чего ты дочитал? – спрашивает бабушка, цепко выбирая из гречки проворные черные частички.
- Збышка не казнили, – отвечаю я
- Раны господни, - супит брови на неуловимый камешек бабушка, - Я сама волнуюсь, когда он на эшафоте. А вдруг таки отрубят голову …
- Ну и про что же писать дальше, там ещё триста страниц? – несколько пренебрежительно отзываюсь я и оцарапываю палец осколком стекла.
Бабушка встает, из недр буфета достает пластырь, пузырёк со спиртом, вату. Протирая порез, говорит:
- Про любовь, про месть, про войну…
- Щипет… печёт, - попискиваю я, тряся заклеенным пальцем .
- Так всегда в жизни – щипет, а потом печёт, – сообщает бабушка, инспектируя кастрюли на плите.
- Вы, бабушка, смеётесь надо мной, - констатирую я сердито.
- Ни однего моменту, – говорит бабушка, поднимая ввех правую ладонь, - Слово гонору . Линия жизни у неё глубокая, тёмная и переходит на запястье, – Ты должен мне верить.
- Разве есть выбор? - жалуюсь я окроплённой кровью гречке.
Потом мы веселимся хором, водя над ней магнитом - в этот раз только несколько железных стружек, а ведь бывали случаи, когда так удавалсь найти гвоздь.
- Меня беспокоит твоя левая сторона, - несколько позже заявляет бабушка под цокот инородных предметов о фаянс и шорох крупинок. – Ты совсем не думаешь о почках.
- Так мне всего-то двенадцать, - самодовольно отвечаю я. Моя кучка «вкраплений» уже совсем скрыла ласточек, у бабушки улов гораздо меньше.
- Самое время начать думать,- невозмутимо продолжает бабушка, высыпая из пригоршни немаленькую порцию инородных тел, - Дальше будет хуже. Попей отвара, я тут напарила зела.
- Опять отвар, - бурчу я, подумав, вытягиваю дальше, – Офигительно отвратный.
- Конечне, – ласково говорит бабушка, – Почки больные, то такая радость. Неотвратная.
-Я его пью, у Вас, каждую неделю, – мрачно говорю я, - И каждый раз от новой болезни.
- Мы должны предусмотреть всё - невозмутимо отвечает бабушка.
- Вы, бабушка, мелочная такая с этой селюцкой панацеей. Давайте, запарьте тазик. Его выпью, и всё пройдет, сразу, – негодую я. – Заодно попарим ноги.
- Сразу, - невозмутимо повторяет бабушка, - Alzo , все вы любите это слово. Но не забудь … как оно, а - шей… постры… нет - попрыгать, мое дзецко , – говорит бабушка, просто лучась добротой. – После того тазыка.
- Это еще зачем? – подозрительно интересуюсь я, пропуская колючие крупинки сквозь пальцы.
- Для мешанки, – невозмутимо говорит бабушка и проводит ладонью по гречке. Как вы называете её сейчас, такое слово красивое, ангельское, напомни?
- Коктейль, - бурчу я, - Тогда мне нужна соломинка…- ласточки на моей тарелке скрываются в черных точках
- Власьне , – раздумчиво произносит бабушка. Ветер на чердаке с силой стучит ставней. - Соломинка выход чудовный, когда не за что схватиться. Отвар ждет.
- А потом, опять – звон в голове и говорить чужим голосом? - мрачно интересуюсь я.
- Надо пользоваться тем, что дали, – резюмирует бабушка, произнося л как в, - Дар не подарок.
- Бабушка, я есть хочу, - я отталкиваю неприятную тему.
- Закончим с кашей и паштетом – покормлю, голодным не будешь, – говорит бабушка, высыпая порцию мелких камней и предметов в тарелку и снимая очки. После она долго протирает их. Ги возвращается в Шербур. Музыка хромает вместе с ним от тоски.
- Не беспокойся о том, как выглядишь, – произносит бабушка словно в пустоту – Тебе будет новая куртка.
- А моя, она ведь ещё совсем не старая, - отвечаю я, несколько растерянно.
Бабушка смеётся.
- Предлагаю отвар опять, - говорит она, – Две пользы за одну цену.
- Хорошо, - мрачно бурчу я, - Сдаюсь, допилили. Выпьем вместе, … где же кружка. А иначе не стану, у Вас ведь, бабушка, почки тоже того … распустились.
- И перегорели, - добавляет бабушка.
Пока Ги распродает тёткино имущество, бабушка наливает в две здоровеные синие с золотом чашки какое-то пахнущее болотом варево из высокой медной кастрюльки.
Преодолевая травяной запах, бабушка раскуривает «Опал», в одной руке у нее сигарета, в другой чашка - дым и пар, смешиваясь, завешивают её плотной вуалью.
Дух отвара ударяет мне в нос, я чихаю. И делаю несколько глотков…
- На правду, - замечает бабушка, выпуская в центр стола длиннющую струю дыма. Чашки у неё в руках нет.
Гречка шуршит по скатерти, на плите шипит бигос, в духовке подходит рулет с грибами.
Мы почти закончили. На тарелках – холмики из найденого в крупе. Мой заметно больше. Бабушка вне круга света от абажура, видны её руки перебирающие крупу. Из темноты, разбавленной утопленническим сиянием телевизора, доносится:
- Рождество будем встречать вдвоём.
- Так мне рассчитывать только на один подарок? - надуто осведомляюсь я, – А Вы вобще свой пили? Такая гадость … Даже в школе таким не поят.
- Зато мне достанутся пять, – светски замечает бабушка, игнорируя мой вопрос, – Стоило бороться за желание.
- И для кого же столько еды?- спрашиваю я, как-то медленно и словно через силу.
- Ну, - говорит бабушка, деля гречку на какие-то странные символы, - Ещче скажут потом, что на столе ничего не было.
- Так если мы будем вдвоем, то кто же скажет? – я ощущаю, что мне совсем не хочется спрашивать.
- Мало ли кто может объявиться …в Рождество, - уклончиво говорит бабушка, – И вобще - конца света не будет. И до Сильвестра тоже надо кушать. И день рождения.
- А… - я пытаюсь выдавить из себя новую порцию любопытства.
- На бога! - восклицает бабушка, - Могу я послушать?
С неожиданным проворством она пересекает кухню и усаживается на ближайший к телевизору стул. Перед тем как сесть, бабушка трижды дует на него и смахивает с сиденья нечто мне невидимое.
Женевьева в большой и неуютной машине въезжает на заправку. Метёт картонная метель.
У бабушки по платку в каждой руке, очки заботливо сложены на столе – бабушка решила порыдать всласть. Из тьмы материализуется старая чёрная кошка Вакса, она залазит на табурет рядом с бабушкой и мяукает.
- Так, так, - говорит ей бабушка, - Звыкла французка – лютый снег, а дзецко без шалика .
Следующие пять минут рыдают все – бигос на плите, бабушка, я и, кажется, даже Вакса – от смеха. Отплакав на последних кадрах титров, бабушка вещает, сморкаясь,
- Антракта. Мандарынку и до брони.
Мы ссыпаем, скрутив скатерть желобом, перебраную гречку в широкое и плоское эмалированное корытце. Дальше ее будут заливать взбитыми желтками, потом сушить, а потом готовить в печке с укропом и грибами – это краковская каша.
Затем, вооружившись допотопным фонариком, я лезу на «антресолю», где в углу уединилась кровянка. Пропальпировав и осмотрев доставленную с тщанием дипломированного медика, бабушка перекладывает её пергаментной бумагой и отправляет в специальную корзину. Вакса волнуется и, стряхнув обычное хладнокровие, сладко урчит в сторону буфета, на недосягаемой для кошачьих посяганий высоте которого, покоится заветное лукошко.
- Куда это делись наши все? – продолжаю еле ворочать языком я.
- Яна с мамой в Лабском, Витя на экскурсии, а Геню с Нелей пригласила Ева,- бесцветно сообщает бабушка и поддёргивает рукава.
Несколько криворотая Анна Шилова в телевизоре объявляет фигурное катание, мы оба радуемся – можно обсуждать, насмехаться и болеть – бабушка болеет за англичан, я смотрю фигурное катание в целом.
Уничтожив по мандарину, мы принимаемся за паштет.
К мраморной доске разделочного стола прикручена мясорубка, около стола возвышается высокий стул без спинки. Вздыхая о массе вещей, которые можно было бы сделать в состоянии сладкой лени, я лезу на на него - крутить ручку мясорубки. Куриные потроха, грудки и печёнки, заранее обжаренные бабушкой, превращаются в фарш, туда же идут куски тушеной крольчатины, ветчинка, в которой я бесстыже пасусь, несмотря на суровый кашель и хмыканье за спиной, и несколько кусков обжаренной свинины – где её бабушка умудрилась раздобыть? Такой дефицит. Затем в мясорубку идет зелень – петрушка, укроп, лук, ещё какие-то травы, цвет которых даже в свежем виде не сулит ничего хорошего – слышно как всё это хрустит внутри, сминаемое винтом.
Бабушка разбивает одно за другим яйца о край щербатой керамической миски - для гречки понадобится много взбитых желтков. Вооружившись вилкой угрожающего размера, она тарахтит ею в яичной массе, над миской вырисовывается шапка пузырьков.
Взбив желтки, пока я перекручивал разнообразное мясо для «жимского паштета», бабушка выливает их в гречку, мешает крупу, покуда та не вбирает в себя взбитое, а затем мы мечемся вокруг стола, размазывая тонким слоем на доске гречку, пропитанную желтками – так она быстрее высохнет. Если не прилипнет вся к нашим пальцам…
Я мою мясорубку - перекочевывают на растянутое на столе полотенце ножи, сита, вал. Пользуясь моим отсутствием у мраморной доски, бабушка заводится с конвертом для паштета: отмеряет муку, не дрогнув рукой, высыпает её на стол, легкое облачко зависает на минутку над старым мрамором, и в такт «Болеро» английской пары из телевизора оседает на столешницу. В середине мучного кургана бабушка делает ямку, в которую кладет кусок масла, от души соли и льёт кружку холодной воды. Размашисто перекрестив муку, она ястребом налетает на будущее тесто.
- Прентко абы не жорстко , – говорит себе под нос бабушка.
Бабушкины сильные руки мечутся в вихре муки, вылепляя из теста колобок – Торвилл и Дин совершают нечто ослепительное. Слышно, как ревет ледовый дворец.
Тесто готово. Торвилл и Дин ждут оценок, даже судья из Союза ставит высокий балл. Ледовый дворец вопит. Комментатор опасливо бурчит про отсутствие новых идей в западной школе фигурного катания.
Бабушка накрывает получившийся колобок салфеткой, он становится похож на отсеченную голову Крестителя, под заунывные трели от французской пары, поднос с головой-колобком уезжает на два часа в холодильник.
Бабушка, похлопав буфетом, вооружившись разнокалиберными стаканчиками и плошками со специями, садится вымешивать перемолотое мясо на паштет – она досыпает специи, нюхает, пробует, мешает, ворчит – и сильно напоминает самогонщика-любителя.
На льду падает французская пара .
- То не дивно, – говорит бабушка задумчиво, – у них слабые ноги.
Я заново собираю мясорубку. Оцепенение и сонливость понемногу покидают меня.
Тихо. Из ванной доносится плеск, там предчувствующие недоброе карпы, пытаются вырваться из чугунного плена – за ними неотрывно наблюдает Вакса, позабывшая обкусывать бабушкин розан и терзать мои шнурки. Могу понять Ваксино внимание - вот однажды такой же любитель наблюдать за рыбами – мой брат - всё Рождество и каникулы, пролежал с тяжёлой простудой, потому что выкупался в ванне вместе с плававшим там карпом.
- Мне было знание… - начинает бабушка.
- Ничего не слышу, - торжественно заявляю я, перекручивая в мясорубке новую порцию зелени..
- Рождество встретим вдвоём, - глухо говорит бабушка, - Нужна будет помощь твоя.
Телевизор изрыгает пронзительное танго советской пары.
- Я и так делаю немало, - заявляю я, терзая тугую мясорубку, – И всё это за один подарок.
- Мне было знание… - продолжает бабушка, мешая перекрученную мной зелень с чуть желтоватыми густыми сливками – сливки начинают приобретать все более интенсивный зеленый оттенок, превращаясь в «желоный соус» - А ты про подарок – то неналежне .. . Когда ты чего-то очень хочешь, Лесик, лучше помолчать. Кто-то может услышать… Тот, кто слишком любит …легкие жичения, говорила ранейше.
Ветер на чердаке вновь сильно хлопает ставней.
- Тогда держусь за крестик, – говорю я, – Ну слушайте. Я видел в канцтоварах такие…
- Да, вот про знание, - упорствует бабушка… Будь осторожен… С желаниями следует быть очень осторожным. Ты понял меня хорошо?
- Вот когда мне будет сто лет, я буду осторожным, - нахально говорю я ей в спину.
Бабушка многозначительно молчит, паштет под её ложкой издает разнообразнейшие звуки. Постучав ложкой о край миски, бабушка изрекает в пространство, - Рано пташечка запела…. Из ванной доносится хриплое Ваксино мяуканье.
Мне становится жарко, во рту привкус трав, язык кажется огромным и сухим, а губы колючими.
Пока бабушка вминает паштет в миску, а советская пара срывает овации, заканчивая выступление, я раздумываю – чем бы кисленьким и прохладным запить бабушкино пойло и промочить сведённый сухостью рот.
За бабушкиной спиной, я слезаю с высокого стула. На бывшей печке, поблескивающей зелёными искрами тёмного кафеля, я вижу синюю с золотым рисунком фаянсовую чашку, задвинутую под самую стенку и заботливо укрытую серой салфеткой - большую чашку, в которой бабушка делает мне «хлодну хербату» - процеженную остывшую заварку с мятой и сахаром. Такое из всей семьи пью только я. Прохладное, свежее, чуть кислое и с горчинкой – то, что так утоляет жажду. Пересохшее горло сводит судорога. Я сглатываю.
Бабушка окончательно подавила паштет – маленьким кусочком белого хлеба она счищает его с ложки и, отправив в рот, произносит, – Смакота!
- Ужас, как хочу пить!!! - бормочу я и отправляюсь к печке. Снимаю салфетку и единым махом выпиваю немаленькую чашку. Это не чай. Ощущение такое, словно в горло попал острый кусок льда. Прохлада и кислинка действительно есть, но смазаны и растоптаны неимоверной горечью. Кажется, что горечь ширится и растёт, попав внутрь меня - она заполняет собой всё, оставляя мерзкое послевкусие и тошноту. Я кашляю и не могу дышать. Пальцы не в силах удержать чашку - она вырывается из них и, ударившись об кафельный уголок, разбивается на тысячу осколков. Бабушка оборачивается. В такт Григу – под него катается следующая пара – финны. Ложка падает у бабушки из рук на колени. Бабушка порывисто встаёт – ложка летит на пол, стул гулко падает. В два шага бабушка оказывается возле меня – глаза её темны и тревожны, губы побелели, кожа обтянула породистый подбородок. Бал у Горного короля набирает обороты,
- Плюнь!!! - рявкает она и с размаху лупит меня по спине, - Вырви!!
Но поздно, поздно – мне становится жарко, я покрываюсь холодной испариной, кружится голова, я успеваю добрести до стула, чтобы присесть – мраморная столешница выскальзывает из под пальцев. Я хватаю ртом воздух…, а вдоха нет и нет. Проклятое зелье ударяет мне в голову. Пол в кухне становится покатым и скользким, ноги мягкими. Подо мной скрежещут синие черепки…
Всегда, под действием специфика я слышу колокол, он глухо и печально гудит где-то в солнечном сплетении, забирая гулом и вибрацией всё больше и больше меня; почти всегда я успеваю увидеть быструю тёмную реку, стиснутую серыми каменными набережными, вздыбленный горбатый мост над нею и спину позеленевшего от времени ангела – по быстрым темным водам плывет одинокий венок, в пустом небе раскатывается звон, незримые, в вышине печалятся дикие гуси. Далее – всегда тени и невнятные речи, кто ищет выхода, кто хочет уйти как можно дальше….
Взвизгивает мясорубка – я пытаюсь ухватиться за нее и кручу вал в обратном направлении – нож съезжает с крепления.
Затем откуда-то извне меня раздаётся голос, вместе с тем я понимаю, что говорю-то я, вернее мой язык, мой рот. Разговаривают на странном языке – рыча и пришепётывая.
Успеваю заметить бабушку - она открывает плиту, в духовом шкафу которой преет каша, и резким движением выплескивает на раскаленные кирпичи остатки зелья из медной кастрюльки. Валит пар. Я вою. Меня уносит куда-то вверх. Кажется, я падаю. Хрустят осколки чашки.
Провидческий дар передан безумцам и детям. Об этом знают все, кому надо. Многие пользуются.
Я прихожу в себя на полу. Сквозь верхний край окна виден растущий во внутреннем дворике орех – голые, чёрные, мятежные ветви на фоне фиолетового неба.
Дует, и лежать мне очень жёстко. На лбу у меня холодный компресс, ноги укрыты пледом.
Возле меня сидит Вакса и неодобрительно поглядывая в мою сторону, трёт лапой свою чёрную, бархатную морду. Завидев мой взгляд, Вакса коротко мяукает, виднется розоватая пасть.
Откуда-то сверху раздается бабушкин голос, – Я должна извиниться. … Мала сенс знать… Вставай. Ждёт тебя сурприза.
Как-то раз — перед другим сочельником, бабушка выставила нас прогуляться перед домом и попутно приказала найти «сурпризу». Было морозно, хоть и не слишком, шёл снежок, и «сурпризы» мы так и не нашли, хотя перерыли весь двор. Наверно, хотела нас занять перед рождественским ужином, когда все дети несносны.
Памятуя о той «сурпризе», я медленно встаю, голова кружится, ноги кажутся какими-то хрупкими.
Теперь знание «было» и у меня. Лучше бы его не было…
Осторожно перебирая руками по столу, я добираюсь до стула и плюхаюсь на него, даже и не думая дуть или махать. Бабушка ставит передо мной тарелочку с высокими многослойными бутербродами и плетёнку с двумя гигантскими эклерами, моё недовольство начинает таять.
Фигурное катание окончилось, бабушка выключила телевизор. Кухня умиротворена. Огромная бадья с борщом отдувается рядом с казаном бигоса, отбулькивает последнее судок с кроликом, разнося по кухне сладкую дымку чернослива, корзинка с уложенной в ней кровянкой перевешена на крюк над окном, на подоконнике под нею мнется с лапы на лапу Вакса, нервно обкусывая лимонную мяту.
В холодильнике стынет зелёный соус, ждут воссоединения в единое целое колобок под льняной салфеткой и тщательно вымешанный паштет, в печке вздыхают каша и грибной рулет.
На одиноко рассеивающей тьму конфорке, старый медный кофейник с натужными хрипами выдувает пузыри. Бабушка гасит огонь и разливает кофе по чашкам: мне - большая чашка, сахар, молоко, столовая ложка какао, себе – капелька сливок в небольшю чашку горького кофе.
- Должен знать, - говорит она мне, сосредоточенно прихлебывая, - То ненормалне. Была вся в страхе.
- А я-то, - отвечаю я, уничтожая бутерброд за бутербродом.
Бабушка допивает кофе, чашка звякает о блюдце, стул елозит по полу – все звуки кажутся мне гулкими. Раздается звяканье ключей, недовольное покашливание и скрип дверок - бабушка открывает буфет. Помимо склянок со всякими душистыми припасами и жестянки с облупившейся надписью «СоСоА» на стол является небольшой мешочек из вытертой до состояния батиста замши, в нем карты, расписанные странными рисунками.
- До начала паштет, - произносит бабушка и идет к холодильнику - двери в изобилие распахиваются. Силуэт бабушки, обрамленный неярким светом, клонится книзу, из многообразия кастрюль, мисок, кастрюлек она извлекает дощечку с чем-то округлым, накрытым застиранной льняной салфеткой. Бабушка выпрямляется, ногой закрывает холодильник и разворачивается, собираясь двигаться к столу, как вдруг со стороны входа - двери на «балкону», раздается глухой голос:
«.. анна … елена». И кто-то стучит в хлипкие двери. Хлопают открытые рамы окон, звякают стекла. В недрах темной квартиры включается само-собою радио – сладким голосом, славословит снегопад Адамо.
Бабушка замирает, не закончив шаг – и вовремя - путь ей неожиданно пересекает лиса, взявшаяся из ниоткуда.
Происходит смятение: лиса коротко тявкает, Вакса, дотоле неподвижно восседавшая на подоконнике, в обрывках мяты, разъяренно шипя и произнося что-то напоминающее: «Воры», прыгает сверху на юркого хищника.
Лиса, отчетливо смеясь, исчезает во тьме, истаивая словно дым, бабушка вздрагивает и роняет колобок - он падает на половицы старой кухни со странным костяным стуком, я, порываясь встать, смахиваю на пол блюдце, жестянку с какао и что-то еще, свет окончательно гаснет.
Вновь становится тихо.
Я нащупываю спички, тарахтя ими словно кастаньетами, нахожу шандал. С шипением и треском разгорается огонек, пламя брызжет синими искрами.
Бабушка возвышается на фоне окна, неподвижная словно Ниоба.
- Поищи под столом, - говорит она.
Лезть под стол мне не приходится, тёмный круглый предмет валяется в шаге от меня, я наклоняю шандал - горячий парафин почему-то капает не вниз, а мне на пальцы, вздрагивающий огонек свечи выхватывет кусок пола.
На полосатом бабушкином коврике, поверх крашеных в вишневый цвет половиц лежит голова – молодой мужчина, крупные, как у бабушки зелёные, глаза не мигая смотрят на меня в упор с длинного бледного лица с высоким лбом, тёмно-каштановые волосы прилипли к вискам и лбу, над красиво очерченным крупным ртом родинка – знак рокового сердца.
Свеча гаснет.
Я снова слышу колокол… . Быстрая река несет не венок - голову. Ангел, обдуваемый гусиными криками из поднебесья, склоняет темно-рыжий затылок…
- Довольно, - далеко, из другого измерения говорит бабушка, - То марение.
Зажигается свет, радостно хрюкнув, встаёт в строй холодильник, радио умолкает - на полу, который я вчера вместе с братом и сестрой вымел и вымыл, лежит кусок теста, уже совсем достаточно остывший в холодильнике.
Из открытой банки какао на него осыпалась тёмная шоколадная пыльца, блюдце не разбилось – оно лежит на полу кверху дном, показывая, клеймо с орлом кухне и миру. Третий предмет, сброшеный мною со стола – бабушкин кисет с картами, из него выпала яркая картинка. С неё на меня смотрит улыбающаяся лиса .
Девятка треф. Лиса. Лиса - известная обманщица, а потому - берегитесь! Вас хотят обмануть, пусть по мелочи, даже без выгоды для себя, из чистого желания потешить свое самолюбие. "Люби ближнего, но не давайся ему в обман", - говорит эта карта.
Раскатывание теста, ополоснутого «в трех водах» происходит в молчании, я шугаю качалкой, пытаясь отогнать память о взгляде с пола, бабушка, искоса поглядывающая на меня точно такими же глазами, посыпает тесто мукой и помешивает зажарку в сковороде – её движения напоминают мне дирижера.
Мы разрываем тесто на два листа, подспудно я ожидаю крови, но ее нет. Бабушка укладывает лист в сытно лоснящуюся форму, парусом в штиль тесто лениво свисает из формы – внутрь мы кладем паштет, кусочки обжареного мяса, снова паштет, снова мясо, вареные яйца, чуточку зелени. Наконец сверху все это бережно укрывается вторым листом теста – бабушка подтыкает лист по краям формы, словно одеяло. Перекрестив форму, бабушка делает, мастерски орудуя темным ножом с костяной ручкой, в середине пирога отверстие, вставляет туда свернутую фунтиком грубую пергаментную бумагу - это «труба». Не дрогнув, засандаливает в эту «трубу» стакан коньяка. И, благоухающий «Белым аистом», паштет уплывает в раскаленную духовку.
- Ешче трошки и воля, – задорно говорит бабушка, она раскраснелась, на лбу у нее след от муки. «Трошки» занимают 45 минут. Зато на сегодня мы все сделали. К празднику нам осталось изловить и приготовить карпов и обеспечить сладкий стол сырником и всякой приятной чепухой - вроде яблок, сваренных в вине. В очередной раз перемыв перемазанную посуду, вытерев стол и отодрав парафин с пальцев, я разворачиваюсь в сторону бабушки, безмятежно протирающей очки кусочком замши…
- Что это было? – стараясь придать голосу суровость, говорю я.
- Марение – говорит бабушка, – Они… Адвент, - примирительно завершает она фразу, но слова повисают в воздухе, не встречая поддержки.
Я молчу. Бабушка хмурится. Надевает очки. Поднимает их на лоб. Тарахтит спичками, бросает их на стол, коробок подпрыгивает и катится ко мне. Я прихлопываю его рукой, молча.
- Тебе зарано знать, – сообщает бабушка и откашливается.
- Вот как? - как можно более надменно пытаюсь произнести я (выходит плохо), - Значит, смотреть на НИХ не зарано? А пить всякую гадость? А носить в кармане гвозди? А катать головы по полу? А эти рожи везде и повсякчас? Это как? Не зарано? – говорю я, отфутболивая спички назад.
- Не кричи, - равнодушно замечает бабушка, - с криком заболит горло.
- Ну так Вы дадите мне еще отвара, – обижаюсь я.
- Раньше по шее, – отвечает бабушка, она прячет кусочек замши в футляр и громко щёлкает замком, – Лесик, тебе не нужно то знание, оно опасно, - хмуро говорит она.
На чердаке ветер хлопает ставней.
Я ищу лазейку в её обороне – и не нахожу. Медленно мы передвигаемся вокруг стола, бабушка собирает какие-то невидимые крошки со скатерти, слышно, как кто-то идет по галерейке, по занавескам мелькает быстрая тень.
Бабушка тревожно поворачивает голову в сторону окна. Появляется остроухий силуэт Ваксы. Я смотрю на мраморную столешницу, и среди вымытой посуды вижу блюдце с ласточками.
- Желание, - торжественно произношу я, - Моё желание. Бабушка вскидывает голову и смотрит на меня в упор, глаза её напоминают крыжовник в солнечный день.
- Алзо, меа кульпа . - говорит бабушка и барабанит пальцами по скатерти, - Гречка…Ты хочешь сказать своё желание? Угадала? Говори.
- Киньте бланки , – говорю я.
- Хм!!! – издаёт бабушка и встает, под ее пальцами скатерть собирается рябью, - То шантаж…
- А час назад было насилие, - отвечаю я в тон ей.
- То еще не насилие, - говорит бабушка, - То… и осекается, садится. Слышно как звякают ключи от пенала.
- Прошу, Лесик. Тёмные дни, - говорит она, в голосе её слышна печаль.- Давай инным разом?
- Ну тогда гляну сам, - самоуверенно заявляю я и протягиваю руку к кисету. Рука моя словно попадает в крапиву, я ойкаю и дую на пальцы, а кисет, довольно проворно для такой старой вещи, ползёт к бабушке, напоминая толстого таракана-переростка.
- Не хапай, не цапай… - замечает бабушка и поддёргивает рукава.
- Лесик, - говорит она, - Но в остатне прошу, Лесик… Инным разом…
- Нет, сейчас, - говорю я, голос мой даёт петуха, – Я ведь могу посмотреть в воду…
- Обратно шантаж, - произносит бабушка, - Но я предупредила.
Бабушка тянет, несколько раз она встает в поисках сигарет, спичек, очков, чернослива, гребня, наливает оскорбленной на весь мир Ваксе сливок, выжидательно смотрит на духовку и от неистребимого желания выжить меня прочь из кухни даже нудно стирает в раковине кульки из под молока, а затем развешивает их почти над моей головой. Кульки зловеще являют своё чёрное нутро и капают почти на меня, но я и не думаю уходить. «Крестоносцы» ли, телевизор - там все ясно и бестрепетно. К тому же – «…как звенит нынче во всем теле, как наливается тоской сердце» – дар, он просится на волю.
Тучи сгущаются здесь - подле круга света на серой скатерти...
Раздосадованная бабушка выключает духовку, посопев и покашляв, ставит в середину стола плошку с розмарином, я раскладываю кусочки коричневого сахара - серая скатерть идёт еле видимой рябью. Бабушка раскуривает дымучий Лже-опал, открывает замшевый кисет. Достаёт колоду. Тасует. Шелестят по льну пёстро раскрашенные картонки.
– Я скажу что вижу, - говорит бабушка раздражённо, – То примусово , так и знай – моей воли здесь нет. Слова вылетают из нее вместе с дымом, оставляя по себе горький запах дыма, табака и вишни. Я молчу, привкус зелья из медной кастрюльки стучит в мое сердце.
Моя бланка «Тучи», она ложится первой на серый фон, чуть ли не сливаясь с ним – и без того серое небо на карте затянуто тучами, солнца почти не видно, от сильного ветра клонится к земле дерево внизу картинки. Иной раз я думаю, что даже рад тому, что эта карта, «бланка» - означает именно меня, не знаю, как бы я отнесся к ней, увидав её как предвестие будущего. Тучи омрачают настроение: они символизируют неприятности, недомогание, вообще нежелательные события. У этой карты есть светлая и темная сторона, и свое неблагоприятное влияние, тёмную сторону дара она распространяет на карту или карты, соседствующие с ней, а также на ту, что находится непосредственно под ней.
- Буду короткой, - мрачно резюмирует бабушка, выложив пятую карту.
- Я Вас в бок не толкаю, - в тон ей говорю я.
Карты лежат рубашками кверху, все рубашки синие с золотом - ночное небо и несколько звёзд на нем, на всех рубашках виднеются отпечатки пальцев – карты самодельные, бабушка, как это полагается всем нам, отмеченным Царицей Субботой, нарисовала их сама: в том самом году, когда набережная Аппель, в столице Боснии усилиями нескольких гимназистов приобрела мировую известность. С тех пор колода не разлучается с бабушкой, чехол почти истлел, но не карты.
– Все зыбко, обман один, - говорит бабушка, переворачивая карты - на первой всадник, на второй парусник, на третьей совы, на четвёртой - башня под знойным небом Прованса. Пятую карту бабушка оставляет лежать лицом вниз. В кухне становится ощутимо холодно, - Зимно как, – говорит бабушка, поводя плечами. Она касается карты со всадником, - Гость, посланник, весть…, он идёт и скоро будет, .. Как некстати ты то затеял - думала к нам, выходит к тебе… Я говорила - мне было знание...- словно сама себе говорит бабушка. Розмарин в плошке начинает шуршать, по серой скатерти идет новая волна зыби, кусочки сахара раскатываются в разные стороны. Тяжело, словно ревматик со стажем, скрипит всеми своими вишнёвыми составляющими стол.
Проснувшаяся Вакса вскидывается на своем подоконнике, рыча. На всех картах тускнеет, а затем словно оживает изображение. Горами встают волны в сердитом море, тени от них ложатся на беззащитный корабль, на его палубе виднеется точка, изображение меняется, палуба становится ближе, видно как треплет дырявый парус ветер и как об гулкие, мокрые доски палубы беспокойно бьют конские копыта – всадник здесь - лицо его скрыто в тени черной треуголки. Ветер гонит тени, гудят кроны сосен - совы топчутся на толстой ветке, беспокойно ухая – по лесной дороге несется тёмный силуэт, глухо храпит конь – всадник здесь, совы в панике улетают. Тучами затянуто обычно весёлое небо, на безмятежную башню лишаями ложатся тени, летучей мышью из ада мчится по мосту под нею всадник - синие искры разлетаются из под копыт скакуна – конь сделался вороным, чернее ночи камзол ездока, треуголка напоминает хищный клюв. Бабушка смахивает карты на пол, окурок в ее руке вот-вот обожжёт ей пальцы. На столе остается лежать последняя карта, кверху рубашкой. Карты на полу тоже мерцают желтыми точками рубашек – кроме одной – рисунок её не виден.
– Я же говорила, говорила, но тебе лишь бы спорить, – повторяет бабушка, - То кто-то сильный, надто моцный, не стоило и смотреть на него.
- Надо знать опасность в лицо! – безответственно заявляю я и тянусь к последней карте на на серой скатерти, - Не у Вас, бабушка, колокол звонил в голове. Бабушка, посмурнев лицом, от души лупит меня по руке.
– Перед всем, опасность не должна видеть тебя! Она встает и, нагнувшись, с немалым кряхтением собирает карты с пола. Я замечаю, что на лицевую их сторону она старается не смотреть. Пользуясь тем, что меня не видно – бабушка с другой стороны стола, я переворачиваю оставшуюся на столе карту – на бескрайнем поле все ветра мира качают высокие ковыли, огненно-рыжая лиса, подняв лукавую чёрную морду к тёмной фигуре на нетерпеливом коне, что-то явно объясняет ей, помогая себе эффектно выточенным хвостом. Появившаяся внезапно, словно кобра из корзинки, бабушка рявкает, - Цо то за глупство?! Кому сказала не трогать карты? - и отбирает у меня мелькнувшую прощальным всполохом лисицу. Из под стола доносится шипение, короткий удушенный вскрик, так если бы кому-то вздумалось кричать шёпотом, и вылазит Вакса, в зубах у неё карта. На карте нарисована змея, несколько конвульсивно пытающаяся уползти за границы рисунка, на спине у змеи отчётливо видны следы когтей. – Моя урода …- сиропным голосом говорит бабушка Ваксе, кошка одобрительно муркает.
Вбрасывая, принесенную кошкой даму треф в мешочек, бабушка говорит, тихо и устало,
- Того только было мало … Спать, Лесик, спать. Будет перевтома .
- И инфлюэнция, – добавляю я, – С катаром.
Мы закрываем на ночь окна во всей квартире, между рамами бабушка ставит маленькое блюдца с коричневым сахаром и синий фужер с солью, – Жебы не змерзлись окна. Оставив на ночь форточку в кухне, бабушка подходит ко мне вплотную и подталкивая в сторону комнаты, вполголоса проговаривается,
- Так ты ничего не помнишь?
- Только колокол и реку, - отвечаю я, думая о венке в стремительных тёмных водах. Бабушка смотрит на меня и задумчиво произносит,
– Мала сенс знать. Придут. Но так скоро? Ты видел знаки?
- Знаки? – подхватываю я.
- Но давай повторим ещё по три раза, - невесело улыбается бабушка, - Ты ж так любишь загадывать желания. Три - то цифра магична.
- Уже не очень, - всхлипываю я, – Мне не до магии…
Она вздыхает, - Такое … Ну вот плачешь. Не плачь. Ещё. То … с пола, и карты – только начало. Овшим будем встречать Рождество вдвоём, а там посмотрим – какие придут гости. На чём приедут…
-Да что Вы, бабушка, все огородами, огородами.. - возмущаюсь я, глядя на светлый прямоугольник окна в тёмной кухне и хищный Ваксин силуэт среди лимонной мяты на его фоне, - Скажите, зачем к нам идёт тот, Вса…?
- Тихо!!! - очень громко говорит бабушка и почему-то оглядывается – где-то в глубинах квартиры тихонько звякает стекло.
- Слова, Лесик, имеют силу, также, - говорит она.- Также. И очень большую, допреж сказать – подумай. И овшим – думай, мысли. За чем албо за кем…
Бабушка отступает, повернувшись к комодику под телевизором, начинает выдвигать ящики, шурша и грохоча их содержимым. В этом комодике у нас инструменты. Похлопав «шуфлядками», бабушка вновь подходит ко мне и надевает мне на шею что-то холодное, я дотрагиваюсь до металла – цепочка, похожая на дверную.
- То только на ночь, - извиняющимся тоном говорит бабушка, - Только на ночь.
- Цепи, - думаю я, - холодное железо…. «Ничто так не сдерживает магию» - вспоминаю я бабушкины слова .
Я смотрю на стол, еле различимый в сумраке кухни. – Чего стоит бояться прежде всего? – спрашиваю я, стоя лицом к темноте. Голосом бабушки темнота отвечает:
- Ночи, что идёт…
- Той, что гарцевала в бланках? – шёпотом говорю я, снова вспомнив тень от чёрной треуголки.
- Той, что наступит, когда день уйдёт, - отвечает бабушка. – Даже тёмный день.
Она снова вздыхает, эхом отзываются ИХ вздохи по всей квартире.
- Но не будь смутный, - говорит бабушка, - Спать…
Слышно, как гулко спрыгивает с подоконника Вакса.
Глава вторая,
продолжительная, в которой многие находятся и здесь и там, а некоторые исчезают вовсе.
А также: как от многого зла откупиться можно за один талер, и что воистину отпирают ключи.
С участием Гидеона и Лоры.
23 декабря, четвертое воскресенье Адвента.
В этот день, в венке зажигают первые три свечи и присоединяют последнюю - Ангельскую. Она означает последнее пришествие Спасителя во славе со всеми Ангелами, чтобы взять всех истинно верующих с собой на небеса…
Бабушка разбудила меня хладнокровно - включив радио на полную громкость. «Пионерская зорька!!!» - крикнул приемник радостно-геморроидальным голосом. Запели горны… сон бежал .
В календаре Адвента этот день отмечен шоколадным зайцем и пакетиками польского фруктового чая.
Еще маленькая записочка на коричневой бумаге – написанная по-немецки, каким-то корявым почерком.
"Nicht die Hoffnung verlieren. Der Fuchs zieht sich zur;ck". Записочку я сую в карман – переведу позже.
За окнами пасмурно, туман, порывается идти снег, но оборачивается мелким дождем; слышно, как где-то в городе звенят трамваи. Во внутреннем дворе кто-то выбивает ковёр.
Завтракаем мы с бабушкой в весёлом настроении, ничто не напоминает о сумерках и помрачении.
Снова медный кофейник на плите, кофе со сливками в больших чашках, тушёная рыба с картошкой и салат из свеклы, от которого рот становится «вампирским».
После того как посуда вымыта, бабушка неожиданно торопливо говорит:
- Нам надо на Целную. Собирайся.
Меня всегда поражает бабушкина скорость в сборах. Тогда как я неторопливо натягиваю брюки, майку, свитер и шныряю под кроватью в поисках вечного эмигранта – второго носка, бабушка, полностью одетая, с сумкой через плечо, гулко топает по квартире, открывая везде форточки.
Носок приносит Вакса. В зубах. На морде у нее написано отвращение.
Цепочку я оставляю на столе около кровати.
Одетый и обутый, я выкатываюсь на балкон, галереей опоясывающий внутренний двор. Щелкает «ангельским» замком дверь за спиною.
Декабрь, мокрый снег, дождь – в общем, неуютно и мерзко. За окном, в зарослях лимонной мяты и чебреца, сидит Вакса, в ее взгляде читается торжество над мелкими людишками, вынужденно носящимися в такую погоду по гадким улицам – тогда как кошки сидят в дому, где сухо.
Бабушка цепко ухватывает меня за локоть, и мы отправляемся в путь. Гулкие удары по ковру служат нам прощальным приветом.
Сейчас, когда бабушки нет на свете вот уже почти двадцать лет, и большинство теней моего детства и отрочества навеки растворились в сквозняках зазеркалья, я иногда задаюсь странными вопросами – как бабушка могла, будучи такой старой, так много ходить, не выказывая усталости, как ей удавалось сохранять в себе радость – ей, потерявшей даже не многое - почти всё, а ведь бабушка радовалась всему, пусть и немного хорошему, что встречала, откуда она черпала силы в своих ожиданиях и почему она почти никогда не раздражалась и почему никогда не жаловалась – даже на погоду?
Тайны поколения прекрасной эпохи….
Внешняя сторона улицы Коперника встретила нас лужами и людьми, тянущими на плечах ёлки. Со стороны девятой школы несся табун первоклашек – все в серых кроличьих шапках. Как из под земли выросла перед нами странная, совершенно косоглазая женщина и заявила:
- Есть малиновая рубашка на мальчика. Потом, задумчиво осмотрев мою новенькую куртку на ЛИПУЧКАХ, выдохнула, – А также курточка!
- Малиновая также? – ядовито вопросила бабушка, не замедляя шаг, – Не,не,не, – затараторила тетка, примеряясь к нам и мелко подпрыгивая рядом, – Польская, хорошая, совсем новая.
- Носи на здоровье, – произнесла бабушка по направлению к тётке, значительно кашлянув в кулак, – До свидания, - пискнул я, увлекаемый жилистой бабушкиной дланью.
Лавируя между лужами и ёлконосами, мы вышли на площадь, где безмолвный Мицкевич кривился на ненавистный алфавит, зеленея от вод небесных, и тут бабушка ловко вбросила меня в очередь за мандаринами – я оказался вторым. Хмурые парни разгружали фургончик, бросая ящики с твердокаменными дарами Абхазии об плиты тротуара, усатая продавщица устанавливала весы, быстро росла толпа покупателей.
Через четверть часа, чувствуя себя несколько сплющенным, я выбрался из свалки с двумя килограммами ароматных цитрусовых. Некоторые из них, правда, были, на мой взгляд, слишком молоды для того, чтобы покинуть край родимый – но, как говорят в той стороне: кисмет.
Бабушка беседовала у витрины магазина со странной особой, с ног до головы одетой в зеленое, обе курили, в воздухе вокруг них пахло полынью. Стоило мне подойти, бабушкина визави глянула на меня искоса, улыбнулась и, сделав шаг в сторону … пропала, лишь слабое эхо запахов сухих трав отметило её недавнее присутствие.
- Купил? – спросила меня бабушка, метко отправляя окурок в урну. - Ну мой умник. Нелепей идти в гости с пустыми руками.
Мы протолкались по переходу, пересекли Марийскую площадь и, на мой взгляд слишком быстро, пропрыгали мимо книжного. Обычно я дефилировал около него и в нем самом не менее часа, перетекая из отдела карт в букинистический и обратно, утоляя затем воображение в очень занимательном кафетерии магазина «Булочка». Переведя дух бабушка сказала, - Книжка к елке гарантована, рушай .
В старый город мы вошли буквально строевым шагом, разбрызгивая лужи и отплевываясь от мокрого снега, лезущего с завидным упорством в нос. Со всех балконов свешивались разномастные елки и сосенки, своими мокрыми лапами придавая заплаканному и слякотному городу совершенно нездешний вид. Из распахнутых форточек музыкальной школы вылетали, путаясь в мокром снеге, звуки «Волшебной флейты». Бабушка вздохнула, – Моцартова совсем не умела вести дом, - сказала она, - Он умер совсем молодым от того. А она осталась с детьми. Такое.
Мы выписали кривую, неожиданно свернув с Собесской в междометия середместья. Катедра проплыла перед нами, словно миноносец. Бабушка виновато перекрестилась в сторону черных ангелов и сказала: «На обратне». Мы вновь свернули.
Через несколько минут мне показалось, что бабушка забыла, куда мы собственно идём.
- Бабушка, - сказал я, невежливо оборвав ее рассказ о жизни Моцарта с безрукою женою, - А вы помните, куда мы собирались?
- Я, - резво ответила бабушка, - добре помню, что учила старших не перебивать…
- Извините,- буркнул я. Бабушка милостиво кивнула. И мы продолжили обход квартала.
- Так вот, сын Моцарта – того самого,- жил тут неподалеку и преподавал музыку, ходил на шпацир на Валы. Завше боялся того гостя, что сгубил Вольфля.
- Гостя? – спросил я, семеня, словно вчерашняя французская пара, по обледенелой мостовой.
- Нostis pro hospite! - сказала бабушка значительно. Я сумел придать себе понятливый вид.
- Ты видел, как и я, а мне до того было знание, что кое-кто идет к нам в гости… незваным, - напряженно продолжила бабушка, пересекая лужу, - Времени у нас мало, можно сказать - овшим нет, так что добрая охрана и следы сплутованые, наша одна протекция. Такое. Мы путаем следы.
Я обернулся, следов позади действительно нас не было – темнели лужи, через мокрую мостовую опасливо перебежала большая бурая крыса. По карнизу расхаживали две нахохленные галки. На углу, возле магазина «Ранет», кого-то поджидала продрогшая девочка. Выяснилось, что нас.
- Гелика, - сказала бабушка, с материнскими нотками в голосе, – Радуйся, конечно, но так ты замёрзнешь.
На ногах у девочки были сандалии. Далее шел чёрный, грубой вязки плед, в который она куталась, поджидая нас, виднелась тоненькая шея, плотно обвитая богатым янтарным ожерельем, из под пледа выбивалась прядь густых вьющихся волос цвета старого мёда.
- Пустое, - сказала девочка, голос у нее был хриплый, - Мне здесь холодно и летом. Сёстры просили кланяться.
- Передай сёстрам мои благодарности и поклон, ты принесла ?
- Да, - сказала девочка и протянула нам плетёную корзинку с тёмно-красными яблоками. Рука, держащая корзинку, производила впечатление взятой напрокат – широкая, рабочая, покрасневшая, со вздутыми суставами и покрытая маленькими свежими багряными и зажившими белесыми шрамиками.
- Благодарю, - церемонно произнесла бабушка, - Прими, – сурово сказала она мне.
Я кашлянул и забрал корзинку, наши пальцы соприкоснулись, я заметил широкий янтарный браслет, одетый высоко на руку – ближе к локтю; девочка улыбнулась – вокруг синих глаз пробежали маленькие морщинки, мне вдруг показалось – может, это не такая уж и сопливая девчонка, какою хочет казаться. Продолжая улыбаться, она заправила прядь волос под плед, опять мелькнула рука, испещрённая шрамами.
- Тут у меня кое-что есть для вас, - сказала бабушка, роясь в своей бездонной сумке.
- Это даст и ему и вам спокой. Там я сделала припис – будьте осторожны в каплях, - с этими словами она ткнула девочке в ладонь гранёный синий флакон размером с пузырёк «Шипра».
- О, - сказала девочка, лицо её полыхнуло немного хищной радостью и сразу стало старше на столетия - мы опять обязаны тебе.
Налетел очередной порыв ветра, по площади, где мы обретались, разнеслось чуть слышное шипение.
- Пора мне, - заявила девочка, пряча флакон в глубинах своей накидки, - наверно уже ищет, он не любит, когда мы уходим, когда нас нет дома. Шипение стало явственнее. Она вздохнула … и рассыпалась прямо у нас на глазах в пыль. Когда всё рассеялось, стал виден лежащий на плитках тротуара ивовый прутик.
- Забери, - сказала бабушка, – То подарок. Видко, ты ей понравился. Верейку отдай мне.
Мы отправились дальше, шлёпая по лужам. Меня распирали вопросы. Бабушка хранила молчание.
Деликатно покашляв, она пустилась в пересказ увиденного накануне в "Копернике" «Танцора Диско», клеймя «тего злодзея» всякими словами, потом сказала совершенно пустому пространству на месте Голден Рейзе : "День добрый", - и укоризненно обернулась ко мне, – Ну хоть бы кивнул.
И вот тут я не выдержал.
- Бабушка, Вы мне ничего не хотите сказать? – произнес я, чувствуя, что вопросы бьются в кровь за право быть первым.
- Хочу, - сказала бабушка, - завяжи шнурок.
- Ой, я не о том, - ответил я – Согласитесь, не каждый день кто-то рассыпается просто перед носом.
- А как же мы с Ваксой? – игриво спросила бабушка.
- Ну вы хоть не ходите зимой в сандалиях, - нашелся я и остановился завязать шнурок.
По обледеневшим, забросаным мокрыми газетами улочкам мы вышли к воротам на абсолютно пустую площадь, по её плитам скакали разъярённые галки. За воротами, словно в ином мире, раздражённо звенел трамвай, сигналили машины. Бабушка оглянулась – за нами и вокруг нас не было ни единой души, за исключением галок. Ветер швырял дождем и мокрыми газетами в памятник первопечатнику, словно знал, что тот не отмахнётся, справа на Бернардинах хрипло звякнул колокол. Мы вошли в ворота.
Ледяная вода капала и здесь, пахло мокрым деревом. Чья-то тень мелькнула под ногами, в высоте арки завозились вспугнутые голуби, среди однообразия звуков капающей воды и юзящих возле Арсенала машин мне вдруг почудился позади глухой стук копыт по мосту, далеко-далеко заржал конь.
- Не оглядывайся, - сказала бабушка, – то марение.
В обрамлении ворот из тумана тревожно выплыл зеленый шпиль костёла кларисок, чем ближе мы подходили, тем выше возносился он, рассекая туман, тщетно пытаясь оторвать наконец-то тело сухого, аскетичного храма от площади и воспарить в совершенно барочных завитках туч, надо всей суетой и трезвоном большого города у подножия горы.
Мы вышли на Целную площадь. - Бедная Клара, - сказала бабушка и кашлянула. Шпиль подёрнулся облачком тумана.
Мы свернули направо, на людную улицу, прошли по мокрым плитам вдоль ёлочного базара, витрин с бастионами ставриды и каких-то запертых ставнями окон, повернули еще раз направо и сквозь проходной двор вошли в полутёмный подъезд, где пахло кошками.
Преодолев три пролета вверх, мы вышли на балкон-галерею и под прицелом кошачьих и старушечьих глаз двинулись в сторону угловой двери. Бабушка извлекла из недр своей сумки длиннобородый медный ключ с вензелем и надписью на латыни «Я отворяю» и, применив меня в качестве активно брыкающегося тарана, вскрыла дверь. Теперь пришлось идти на этаж вниз, по гулкой металлической винтовой лестнице, в полумраке, шаги наши грохотали во всю глубину этой цисарской спирали. В конце путешествия мы вошли в незапертую квартиру – прошли чистенькую кухоньку со стыдливо выгороженным санузлом и, оставляя отпечатки ног на паркетинах, зашли в комнату. Посередине комнаты стоял стол - на столе, спиной к нам, лицом к окну сидел хрупкий старик и шил.
- Гидеон!! – гаркнула бабушка, - Мы пришли.
- Я, как видишь, не спрятался, - равнодушно заметил старик.
- Иди, поставь чайник, - извиняясь, заметила бабушка, сунув мне в руки пакет с сухариками и мой недавний улов цитрусовых.
- Все травы в высоких банках, – звучно сказал Гидеон, так и не повернувшись, – Чай в такой, красной; с картиной индийской жизни, надписано «шнисуф», моей рукой.
- И тебе Гидеон, здравствуй, - буркнул я и отправился на кухню.
Я любил бывать у Гидеона. Обретаться в его, смежной со всеми стенами города, квартире было словно находиться внутри кроссворда из старой «Смены» - только наталкиваешься на нечто знакомое - это что-то выстраивается сотней пустых клеточек, прозрачно намекая: «Напрасно смеётесь» ….
Кухню Гидеона представлял собой буфет – величественное сооружение какого-то мастера, в горячечном бреду видавшего творения Гимара; имеющее некие общие черты с оленем, запутавшемся в водяных лилиях, заставленное стеклянными бутылями, фарфоровыми и жестяными банками, пакетами неаппетитного цвета, двумя надтреснутыми вазами с изображением красных птиц на сиреневом фоне – треснули вазы абсолютно идентично, и украшенное намертво приклеенным к нему сбоку жёлтым кленовым листом.
Подёрнутый позади паутиной, словно приросший к стене, буфет царил в кухне-невеличке, подминая ее под себя, окруженный двумя почтительно робеющими венскими стульями и презрительно отстоящей от всех крутящейся табуреткой. Стола в кухне не было.
Куртку я повесил на спинку венского стула. Ботинки решил не снимать. Кто знает – целый ли носок приволокла Вакса.
Я зажег конфорку, попытался наполнить синий чайник из крана - кран презрительно плюнул ржавчиной, закашлялся и стих – у живущих в Центре свои отношения с водопроводом . Я набрал чайник в заботливо припасенной выварке, поставил на плиту и уселся на крутящийся стульчик – ждать, покуда он вскипит.
Окно в кухне Гидеона было круглым – большой, забранный очень мелкой решеткой иллюминатор, с уцелевшими кое-где в переплете цветными – синими, красными, зелёными стеклышками. На противоположную стену «иллюминатор» отбрасывал отсвет, похожий на розу ветров с портоланов времен Васко да Гамы.
Дождь черкал на окне корявые надписи. На стенном двойнике-розе мельтешили разорванные, быстро стекающие вниз строчки.
Я медленно поворачивался на вертлявом сидении вокруг своей оси – входная дверь, простенок с бледным оттиском – розой ветров, буфет, раковина, плита с чайником, окно над ними, темный угол с сундуком, санузел, состязающийся с буфетом в битве за кухню, дверь в комнату. Ветер, долго терзавший шпиль Бернардинов, нашел укромное окошко Гидеоновой кухни и злобно дунул в него - задребезжал столетний переплет, дрогнула синяя астра огня на плите; в комнате что-то звонко упало на пол.
Холодный сквознячок прошелестел у моего затылка, сам собою повернулся стульчик, на стене роза ветров, подобно стрелке компаса, дрогнула и крутнулась несколько раз – красный ее румб дотянулся до створки буфета и полыхнул кровавым отблеском на треснувшем стекле.
Скрипнув, створка отворилась, треснувшее и заботливо подклеенное изнутри аккуратистом Гидеоном стеклышко печально звякнуло.
Внутри в этой части буфета нерушимой стеной стояли высокие жестяные банки, и все как одна - с наклейками поверх надписей.
Пластырь с расползшимися чернилами на нём, криво наклеенные пожелтевшие бумажки, банка из под муки – белое поле в красный горошек, банка из под манки – рыжая в черный горошек, синяя банка с красной надписью «pipper», чуть выше лейкопластырь, ровными буквами написано “cedre”. Что-то поблескивало среди них, отзываясь на зов красного румба.
Чайник на плите начал ёрзать и подрагивать.
Встав на робкий стул, я сунулся в глубины Гидеонова буфета, хотелось бы найти всё же заветную банку с чаем. Холодок снова прикоснулся к моему затылку, кто–то хихикнул за спиной, слышно было, как под столом протопали куриные лапки полуденных призраков, ветер снова залепил пощечину кухонному окну, и оно оскорблённо задребезжало.
Банка с надписью «сахар» оказалась доверху набита изюмом, в банке «перец» хранилась соль, тёмная стеклянная банка, на которой было написано «соль», всё время уворачивалась от моих пальцев, ну а чай, - чай нашёлся в банке чёрного цвета, с красными кофейными зернами на ней, и тщательно приклеенной винной этикеткой «Мускат аргентум».
Я осторожно снял банку, слез со стула, нашёл на полке – столике буфета заварочный чайник и несколько разномастных чашек, там же нашлась покорёженная временем сухарница.
Чайник, нерешительно потоптавшись по плите еще несколько минут, стукнул крышкой и выдал мощную струю пара.
Чай я заваривал долго - я вообще люблю заваривать чай, в этой церемонии присутствует определенная незыблемость и постоянство.
Здесь не место суете - следует не торопясь сполоснуть чайник кипятком, насыпать щепоть заварки, залить кипятком, дать постоять несколько минут и, досыпая чай, залить все это горячей водой ещё раз, в конце в почти полный чайник хорошо бы также добавить чего-нибудь эдакого – мяту, розовые лепестки, курагу, ягоды – ну в крайнем случае цедру, вот за этим – эдаким, я полез в буфет во второй раз. Подтащив явно упирающийся венский стул поближе, я взгромоздился на него и продолжил изыскания в буфете.
Банка «соль» так же прытко юркнула прочь, прилипая время от времени к выцветшей клеёнке, жестяные банки плотно сомкнули ряды за нею, постукивая неплотно прилегающими крышками.
Банка с надписью «мука» отважилась выступить вперед и больно наступила мне на палец.
- Даже так… – мрачно сказал я и расстроил жестяные ряды: с двух банок сорвал наклейки, остальные четыре открыл.
Распахнутые банки замерли в наступлении, словно маленькие боевые слоны с запрокинутыми головами.
Рассеяв поцарапанное временем воинство, я обнаружил за ними, на фоне нескольких синего цвета стеклянных штофов, небольшую прозрачную банку с плотно пригнанной крышкой. За стеклом, на каких-то лепестках, сидело маленькое, черное, усатое существо,
– Вот и славно, - заметил я обескураженным жестянкам, покачиваясь на вконец оробевшем стуле, - Уже начали похищать тараканов - и это среди белого дня, а ночью вы как? Выходите на большую дорогу? Бедные мыши…
- От таракана слышу, - неодобрительно сказало существо в банке.
Кухня пришла в трепет. Налетел новый порыв ветра, высвистывая домовиков из теплых норок, задергался подо мной стул, не терпящий такой неоднозначной близости к буфету, глухо прокашлялось что-то в печи, выпуская через вьюшку тоненькие струйки сажи.
Я снял банку с полки. Слез со стула, стул прянул, мелко дрожа, прочь от буфета.
- А, - сказал я существу, разом забыв все бабушкины предписания, - Вы, простите, кто?
Существо выпрямилось и, заложив лапки за спину, сделало круг по днищу банки.
- Я сделал этот оборот 552 тысячи 342 раза, - сказало оно торжественно.
- Впечатляет, - отозвался я, разглядывая узника.
Существо потёрло лапкой стекло, – Ты не представился, - немного жеманно сказало оно.
- Вы тоже, - ответил я.
- Все вы зовете меня по разному, - сказало существо, пытаясь влезть по стеклу вверх и срываясь, - Но суть остается неизменной. О, как приятно слышать уважительное отношение – в былое время ко мне только так и обращались.
- Я так не люблю эти дутые тайны, - заявил я, собирая на разделочную доску, служившую Гидеону подносом, нехитрый чай. – Сейчас вот отправлю обратно, и загадывай гороху загадки – лет через пятьдесят ответит.
- Постой, постой, – заволновался маленький чёрный узник, - не думай обо мне плохо. Это все среда. Не ставь меня в буфет, там темно и банки – они вечно хамят, особенно мука, крахмал и уксус.
- Что-то я не помню там уксуса, - сказал я, снова пристально рассматривая склянку с черной фигуркой в ней.
- Он в банке с надписью «спирт».
- Страшно подумать, где находится кофе, – сосредоточенно заявил я, счищая кожру с мандарина.
Слышно было, как в комнате бабушка спорит с Гидеоном, там что-то снова упало на пол. Пленник стеклянной банки покашлял.
- Выпусти меня отсюда, - сказал он, - Пожалуйста, - добавил он, немного поколебавшись. - Я расскажу тебе о лисе и о твоей левой стороне.
- О сургуче и башмаках ты ничего не знаешь? - сказал я, расправляясь с кислыми и прохладными дольками. - А о королях и капусте?
- Знаю, - оскорбленно ответило существо, - это синяя книжка, у нее нет корешка, а на сорок восьмой странице закладка - воронье перо.
Долька мандарина застряла у меня в горле. Я долго и надсадно кашлял, из глаз текли слезы.
- Так нечестно, – сердито перхая, проговорил я.- Ты подсматривал…
- Лесик! - донеслось из комнаты: - Где, на Бога, хербата?
Раздалась грозная поступь и в кухню вошла насупленная бабушка, разъярённо поддёргивавшая подвёрнутые рукава, при ее виде существо в банке предприняло попытку сделать сразу как мимнимум сто движений, это напомнило кляксу, попавшую в водоворот. Я опасливо ухватил разделочную доску, звякнули чашки на ней, из носика чайничка выплеснулась заварка.
-А- а-а, – сказала бабушка, заметив на буфете банку, – Ду?!Ви гехстс? Он снова тебя запер? Похвально.
- Ну–ка, Лесик, бери чай и то все, и бегом до покоя, - пророкотала бабушка, пересекая кухню широким шагом, - Там Гидеон мне демонструет непокору. С этими словами она ухватила банку, и, пиная меня ею в спину, погнала «до покоя», в комнату.
«Покой» служил Гидеону мастерской, спальней и гостинной одновременно. Комната, да и квартира в целом, как мне кажется, образовалась из-за попыток некоего архитектора сэкономить на стройматериалах и пристроить вполне цивильный доходный дом вплотную к бывшей городской стене. В какой-то из ее фортификационных изгибов замечательно вписалось неуютное ателье Гидеона Шмида.
Комната была скорее прямоугольной, очень-очень высокой, имела два вытянутых узких окна, выходящих на незыблемые Бернардины. По периметру комнаты были навешаны в три этажа полки. На полках стояли болванки, на многих из них виднелись начатые, почти законченные, и, наконец – совсем готовые шляпы. Самые странные стояли на верхних полках: грустного вида, унылые болванки в зелёной и жёлтой высоких остроносых шляпах, тупой тёмный чурбан в чём-то похожем на каску и очаровательная светлая болванка в шляпе времён безголовой французской королевы. Шляпа эта представляла целое сооружение, наверное около метра в диаметре. В сложную композицию из бантов, перьев и кружев вмонтированы были различные механизмы, приводящие в движение фигурки огромных бабочек.
Посередине комнаты, как говорилось, стоял стол, у стены между окнами – напольное, в полный рост, зеркало-псише на трех лапах в темной раме - сейчас на него бабушка безыскусно накинула пальто, в углу комнаты, просто под полкой с шляпами, обреталась совершенно спартанская кровать, опрятно забранная синим покрывалом, над ней простого вида бра, в нишу напротив двери втиснут коричневый шифоньер. С потолка на длиннющем шнуре свешивалась, необычно для комнаты, новая хромированная люстра на гибком кронштейне.
В отличие от кухни и подъезда, комнату Гидеона я недолюбливал, и все из–за этих болванок. Стоило мне зайти «до покоя», и наглые чурки, безлико дремавшие на своих полках, вдруг расцветали личинами всех мастей, принимаясь обсуждать меня, а то и насмехаться – ведь язык их я почти не понимал. Некоторые говорили по-французски, почти все понимали и поддерживали беседу по немецки, не обходилось и без идиша – вобщем-то болванки были болтливы, и я подчас задумывался – каково тут Гидеону ночью?
Я прошел через комнату и бухнул доску на стол, позади Гидеона; звякнули разномастные ложечки в разнокалиберных чашках.
- Это, надо понимать, ты, Лесик? И ты с чаем?– вопросил Гидеон не оборачиваясь.
- Нет, - сказал я, среди шёпота из под шляп, - Это Рейган с пепси-колой.
- С ума сойти. Слыхал? Она растворяет печень в ноль - продолжил Гидеон – но то одно, такой человек в доме, а у меня совсем ничего нет.
- Да я тут кое-что с собой взял – продолжил я – знал, куда иду. Люди говорили.
- Говорят не только люди, – важно ответил Гидеон и обернулся.
- Как же ты, Рональд, помолодел, - сказал он.
- А про тебя так не скажешь, - бабушка выступила у меня из-за спины, – Да и он что-то плох, змордовал ты мурашку - с этими словами она достала из кармана банку. Существо в ней нервически похаживало по дну, шевеля длинными усами.
Гидеон нахмурился, слез с кряхтением со стола, обошел его, встал напротив бабушки и сверля её острым бородатым подбородком, заявил - Отдай!!, - и они перешли на немецкий.
Очень, очень удобный язык, чтобы поругаться.
Гидеон был как-то мельче в кости и несерьезнее, чтобы вот так вдруг отнять банку силой. Он протрещал длинную руладу ругательств – стало сыро, пол в комнате сделался скользким, одна из болванок чихнула.
Бабушка вернула сухость буквально одним дуновением, перейдя затем на понятный мне и пробормотав, – Ах ты клоп! Schlafm;tze!!
Гидеон, прокричав тоненько нечто злобное, изловчился и подпрыгнул, его маленькая лапка мелькнула в сантиметре от банки. Бабушка подняла банку вверх, вторую руку с сумкой прижала к груди и насупила брови. Болванки отбросили всякую сдержанность и начали радостно орать «Бей!!», не адресуясь конкретно ни к кому из дуэлянтов.
- Вы, бабушка, просто как Свобода, – мечтательно проговорил я, - не хватает только короны.
Зыркнув на меня, Гидеон сменил тактику - выхватив откуда-то ножницы, он взмахнул ими, щелкнул и рявкнул: «Руэ!!!» - болванки смолкли, на проступивших было на них лицах пропали рты.
- Успокойся, успокойся, спокуй, – сказала бабушка,- Тутай нет зла, - при этих словах её пальто на зеркале чуть заметно колыхнулось.
-Ладно, - сказал Гидеон, посопев, – Миру - мир. Давайте чай пить.
Мы чинно встали вокруг стола. Я разлил чай по чашкам, воцарился аромат вишни и цедры, бабушка очистила мандарин.
- Держи, Гидеончик, - сказала она, - И не ругайся при детях.
Гидеон взял у нее мандарин, покопавшись в плетенке, выбрал сухарик, макнул его в чай, горестно вздохнул, надкусил сухарь и сказал: - Ладно. Я отдам, но не надолго. А банку верните.
- Ты конечне, извини Гидеон, - сказала бабушка, - Но склянку я тебе верну на Сильвестра .
Гидеон яростно сверкнул синими глазками, - Я что, должен, все время говорить «да»?
- Ты пойми, - продолжила бабушка, крутя чашку с чаем в руках, - то не примха, то мус - он не оставит нас в живых, он же доберется до всех. Даже сёстры, я уже говорила тебе, согласились помочь, даже сёстры, а ты ведь знаешь, какая у них ситуация. Такое.
- Сёстры? – спросил Гидеон – Ты была у сестёр?
- Ну, внутрь не заходила…
Гидеон раздумчиво сгрыз сухарик., - Так и быть, - сказал он, - Бери шляпу … и банку можете взять.. . Я сам приду за ней. Попозже.
- Собираешься помародерствовать на развалинах, Гидеон? - медоточиво спросила бабушка. - Так он не оставит ничего если что. Ничего. Ниц.
Гидеон нахмурился. С присвистом отпил чай и сказал, – Я таки не верю тебе, что все настолько плохо. Ты же всегда выкручивалась. Даже при немцах.
- Так то когда было, – очень просто сказала бабушка, - Я была молодая, а сейчас… Сейчас вельми удачно выбрано время - я в ситуации, что не могу сказать «нет».
- А Лесик? - спросил Гидеон, жуя мандаринку. - Отбейся Лесиком, им вполне можно пугнуть.
Мне показалось, что самое время оскорбиться и напомнить о себе.
- Я так просто не пугаю, - заявил я, - У меня дар… - повисла тишина, слышно было, как где-то далеко прозвенел трамвай, хлопнул листом жести на крыше ветер. Гидеон издевательски хмыкнул и звучно отпил чаю, бабушка кашлянула. Я решил расставить все по местам. – Ты, Гидеон, только не хмыкай, - сказал я, – это хамская привычка. У тебя, между прочим, в буфете нет порядка, и шляпы над тобой смеются.
- Вот такие сейчас дети, да – им отдаешь последнее, а они? Они приходят в чужой дом и с порога говорят старику – хам. Да, - оглушительно вздыхая, сказал Гидеон,- где тебя воспитывали, Лесик, в трамвае?
- Но-но, - сказала бабушка, - Тоже мне эрцгерцог. Думаешь, замкнул комашку в слоик , то уже страшный магик? Додумался – прикрыться дитём. А ты, - сказала она мне, - не дуйся тут, иди одевайся.
Выходя из комнаты с пылающими от обиды щеками, я услыхал:
- Ты, - громким шёпотом старого человека сипела бабушка, - Звыклый идиот. К кому идет Гость, как думаешь?
- К тебе, конечно,- срываясь на писк, отозвался Гидеон
- Так я скажу тебе - нет! Он ищет третьего.
Снова что-то с грохотом упало на пол, разом загалдели болванки.
В дверях показалась бабушка, за ней почти бежал, припадая на правую ногу, Гидеон.
- Идем, Лесик, - сказала бабушка, - прощайся с Гидеоном.
- Минуточку!, - тяжело дыша, сказал Гидеон, - Я прощаться не люблю и не умею.
- Извини меня, Гидеон, - сказал я – Совсем не хотел тебя обидеть. У тебя везде порядок.
- Те-те-те, - сказал Гидеон, - Сейчас не об этом, но думаешь ты правильно. Я вот что скажу – не слушай эту банку, поставь подальше и вынь тогда, когда будет по-настоящему страшно, но не слушай.
Больше мы ничего не сказали. Даже «до свидания». Дверь за нами закрылась будто бы сама собою.
Мы прошли вверх по винтовой лестнице, вышли на балкон – на перилах сидела не по хорошему внимательная галка и, казалось, ожидала нашего появления.
- Проверь, Лесик, заперла ли я дверь - сказала бабушка и дала мне медный ключ с надписью «Я отворяю». Я послушно потрусил назад, к угловой двери. Стоило мне вставить ключ в замок и повертеть им, чтобы стало понятно, что дверь заперта, как за моей спиной, на балконе, кто-то применил Дар.
Вздрогнул воздух, среди сырости пронесся ощутимый поток тепла, раздался очень короткий и яростный крик – я обернулся.
Бабушка стояла посреди галерейки и тщательно расправляла перчатку на руке, в дереве перилец ограждения виднелось три крупных светлых царапины, на желтых плитках пола валялась пара перьев Я подошел поближе - попахивало озоном, галки нигде не было видно, внизу, на пятачке внутреннего двора, лежала большая груда каких-то щепок, из темных углов к ней не спеша подходили разномастные кошки.
- Идем, - сказала бабушка, - будь напоготове.
Обратный путь в сторону Целной площади мы проделали в молчании. Я очистил мандарин и съел половинку, вторую отдал бабушке.
-Лесик, никогда не сердись на Гидеона, – вдруг сказала бабушка – Он жутко старый, через то дратуется . Его же, мыслю, все забыли. А до того ж он шляпник, то со всей повагой , но чуть варьят.
- Так Гидеон, получается, псих! – радостно сказал я и тут же об этом пожалел – крепкая бабушкина ладонь заехала мне по лбу, я пискнул.
- Никогда! Никогда даже не повторяй такого слова! – сердито проговорила бабушка – Не зобачишь, как по твоему адресу скажут так само. Он шапкаж, то ж варьят – ему, как ни крути, триста лет в обед, и он пережил всех своих. То достатне для поваги. Наш трамвай!
И мы полезли в пятерку.
В принципе бабушка была права - выражение «безумный, как шляпник» имеет под собой реальную историческую основу. Для того, чтобы обработать мех или фетр, раньше использовался нитрат ртути, а ртутное отравление приводит к необратимым повреждениям головного мозга. Соответственно, мастера, делавшие шляпы, страдали судорогами, слабоумием, потерей памяти и галлюцинациями. Психи, одно слово.
Скрипя и звеня, пятерка продралась сквозь туман и снег.
Мы вышли на рынке. Обтыканный ёлочными базарами, он напоминал лесную крепость.
- Где искать ее, просто не знаю, - сказала отдохнувшая в трамвае бабушка, войдя в ворота. - А лезть на Кайзервальд и не хотелось бы. Давай, Лесик, мы зайдем до закута, посмотри, где Ортимова, здесь ли она.
Мы свернули в угол между стеной и забором ёлочного базара, где совсем не было людей, и я посмотрел. Смотреть можно и нужно в воду, ибо она есть начало и конец, рубеж и поводырь. К моим услугам была довольно мутная лужа, рядом с ней расселись надутые воробьи, осторожно макающие носы в стылую воду.
Я захотел увидеть. Глухо, очень-очень далеко прозвенел колокол. Мир окрасился в размыто-красный цвет. По луже прошла волна мелкой ряби – постепенно появилось сперва мутное, затем все болеее и более четкое изображение: полная женщина за прилавком какого-то рундука, к прилавку время от времени подходят люди; поверхность лужи вдруг вспенилась гигантским пузырем, шибанул пар, запищали ошпаренные воробьи. Бабушка хлопнула в ладоши – все смолкло, лужа, существенно уменьшившись в размерах, затянулась щепками, бумажками и хвоей.
Мы двинулись вдоль рядов. Грузины и гвоздики в ящике со свечками, грузины и аккуратная горка мокрых апельсинов, одинокий грузин и гранаты, являющие миру рубиновые внутренности. Два сумрачных айсора и ящик наверняка отравленных, мистически красивых, душистых яблок по 5 рэ за кг. Группа непонятных людей подозрительной наружности, нюхающих огромную дыню.
- Постой, Лесик, возьму сльонзя, - сказала бабушка, подойдя к рядочку, откуда пряно тянуло селёдкой. Она прошлась вдоль ряда и нацелилась на его левый край. Деловито вытирая пальцы, над бочкой стояла полная кареглазая обветренная продавщица, похожая на нерпу – на голове ее красовалась лысоватая цигейковая шапочка, на фуфайку она повязала пуховой платок, а поверх была укутана холщовым лоснящимся передником в пятнах на животе.
- Шесть, - сказала, завидев бабушку, торговка, цепляя рукой в желтой перчатке гладкую и блестящую селедку.
- За шесть штук, сама выберу , - сказала бабушка.
- Не будет, - философски заметила продавщица.
Бабушка заправила прядь волос под берет и сказала:
– Миому полечи, а то сына после армии не женишь.
Продавщица осела лицом, вытаращила и без того выпученные глаза, губы ее несколько раз вздрогнули и, так и не набравшись сил для достойного ответа, вытолкнули наверх сдавленный писк.
- Спокойно, - заметила бабушка, - То все от нервов. Не будь зденервована, и все минует.
- Бери больше, - сказала тетка. Руки ее задрожали, и она уронила свою перчатку в рассол.
- Мне шесть штук, - сказала бабушка, - Жирных. Невеликих. Сама выберу.
Я отвернулся и отошел в соседний ряд.
Ряды с квашеной капустой и аппетитными солеными огурцами, чеснок в банках. Бастионы зеленых помидоров на перевернутых эмалированых крышках поверх ведер. Калина. Румяная от ветра тетка гаркнула над самым моим ухом: «Капустка, недосолена капустка, свижа, с хроном. Давила ногами. Вам додать знизу чи звэрху? Добырайте»
Подошедшая сзади бабушка, задумчиво похрустев капустой, пробурчала, - Тылко стала и уже – добырайте.
Молочные ряды с штабелями желто-белых ломтей творога, настоящего, ароматного жирного творога с марлевой штриховкой на крохком боку. - Добрый сыр,- философски произносила в пространство обернутая накрахмаленным фартуком торговка – только звудженый..
- Хлопчик,- обратилась она ко мне, - А ну скуштуй сыр! Я важно попробовал, творог был сладковатый. И вдруг знание, эта хищная тварь в моей душе, распростерла свои тенелюбивые крылья перед моими глазами, в голове зазвенело, захотелось плакать и стало очень жарко.
- Тетя, не ездите в Раву, - сказал я, поскользнулся и упал, больно ударившись плечом о прилавок
- Тю , - ответила торговка, - А ты как знаешь, где я еду?
Бабушка помогла мне встать, отряхнула куртку, подтолкнув меня вперед, сказала дебелой продавщице стылым тоном, - То хоть не садись к печке.
- Малахольные! - ответила баба, - Геть!
…Колбасы и красные от жадности селяне, рулоны сала, птица, мясо, овощи, пучки зелени и примерзшие к ним навсегда старушки, веники…
– Ну конечно, - мрачно сказала бабушка, - где же ей фиглевать , как не тут.
В диаметре пяти метров запах пива вытеснил все остальные ароматы рынка. Перед нами во всю красу развернулся пивной ларек. Сейчас таких ларьков уже нет, а ведь многие помнят.
К замызганному бело-синему рундучку змеилась очередь человек в пять, трое были с бидонами, вбитая годами в серый пуховой платок женщина – с ведром. Замыкали цепочку два мятых интеллегента с вытертыми портфелями-дипломатами.
На вывеске ларька тулилась пара совершенно пьяных на вид, синхронно гадящих голубей.
Внутри киоска, словно императрица в карете, сидела, а вернее восседала немаленькая, густо накрашенная женщина в перчатках с обрезанными пальцами, на голове ее была корона из накрахмаленного полотна, поверх черного тулупа был напялен заляпанный пивом фартук. Глубоким голосом женщина переругивалась с бидоном, вернее с высоким странноватым светловолосым парнем, который тыкал пальцем в свою тару и что-то возмущенно вывизгивал.
- Шо, - рычала на него женщина из кислого полумрака, - повылазило с утра? Хто недолил? Ты сам недолил, недошиток. Катай, пока каталки не отбила, будешь другой раз варнякать - я твой бидон тебе на рыло натяну.
Парень ретировался, распугивая упитых воробьев.
Два других посетителя безропотно покинули ларек, унося явно неполные бидоны. Отойдя на пару шагов, один сказал другому: - Ото така курва мать. Недолив, Вася…
– Я всэ чую!!! - рявкнула тётка из киоска, – Мама твоя была курва, пойми!!!
Перед окошком замялась баба с ведром. – То обратно вы? - ласковым и злым голосом спросила её продавщица, бабка вздохнула.
- Та не сопите, не сопите, у меня от вас пиво киснет и гроши разбегаются, ходите и ходите тут и сопите … в платке… . Давайте вже свою цистерну, – еле сдерживаясь, проговорила торговка. Через некоторое время дверца под прилавком приоткрылась и благодарная бабуля, забирая своё мятое цеберко, продребезжала:
- Лоруся, золотко. Цём. Цём. Дайте тебе Бо…
- А вот этого не надо, - сухо сказала продавщица. - Идите Кравчукова, идите. Придете сегодня ще раз – сложу в ведро.
Вопрос с прослойкой был решен кратко.
В обмен на нечто из вытертого дипломата ИТР-овцы, обскубанные семьями и безвременьем, получили по паре литровых кружек благоухающего пива.
- Только быстро! - понизив голос велела тётка, - Шоб не застукали.
- Та мы, та мы – радостно заблеяли очкарики, – Чуть шо и сливаемся с местностью, мы ж десант, морские волки.
- Собаки вы дикие, - жалостливо сказала продавщица им вслед и увидела нас.
А-а-а, - начала она где-то с низкого ми. Кашлянула, - Ага, ага,- попрактиковалась в уверенном меццо. - Хух!!!
- Гутен морген! – весело сказала бабушка, - Я смотрю, ты в делах .
- Гутен таг, майне даме, - ответила тетка и поправила заколки, держащие корону. - Какие дела, тётя Лена, какие дела – дела знаете у кого, у нас тут делишки.
- Лора, как спина ? - спросила бабушка очень будничным тоном.
- Вечером немеет – ответила Лора, - А утром еле сползаю с тахты, - Вы ж в курсе – пока все переваришь. То, сё…
- Я тебе принесла специфик. – роясь в сумке сказала бабушка. Но, власьне, пройди курс, ты ж не дзецко.
- Ой, сказала Лора,- Ой тётя Лена, ну вы просто чудо.
- Чудо у нас ты, – ответила бабушка, выставив на прилавок маленькую склянку из темного стекла.
- Ой, данке шён, данке шён, я такая благодарная, такая благодарная – нет слов,- хрипло проговорила Лора, ухватив баночку, только мелькнули красные пальцы в черных перчатках. Бабушка закурила.
- Как у вас, тётя Лена, как девочки? - спросила Лора,
- Девочки дивуют, - ответила бабушка, попыхивая "Опалом".
Голуби на крыше ларька вдруг завозились, забили крыльями, издали разом булькающий звук и усеяли прилавок каплями помета.
- Когда они уже просрутся насмерть, - раздражённо сказала Лора и брызнула на улицу чем-то зелёным. Дар вступил в свои права, с мягким стуком рядом с киоском шлёпнулись в лужу две тушки.
- Это очень жестоко, - храбро сказал я – Они ведь даже не галки.
- Это Лесик? Кляйне шпицель ? – удивилась Лора. – Ты смотри, а, тётя Лена,- вчера еще его рвало от майонеза, а сегодня уже есть свое мнение.
- Меня рвало не от майонеза, - уклончиво сказал я,
- То тётя Лора шуткует, Лесик,- просмеялась продавщица, - Ты так добре видишь в воде. Подойди ближе – я тебя поцапаю. Ком-ком.
- Лора, зась,- безапелляционно сказала бабушка, окутанная духовитым дымом "Опала" , - он еще маленький. Мы к тебе с просьбой, - продолжила она
- Говорите, тётя Лена, говорите – Вам я «нет» не скажу, – продолжила смеяться Лора.
- Нам бы, Лора, флейту, - и бабушка пыхнула дымом прямо Лоре в глаза. Сквозь эту пелену было видно, как та занервничала.
- Тётя Лена, я даже не знаю, - сказала она и опустила руки под прилавок.
- Ты руки-то не прячь, - сказала бабушка очень тихо. - Он скоро явится и найдёт, по чьим рукам надавать.
Лора издала нечто очень похожее на голубиное бульканье.
- Нет, нет, нет – сказала она, – неможливо такое, тётя Лена, абсолютне, верботен…Вы что?…Нет. Он же ж умер, совсем умер тот раз… . Или не совсем?
- Да не суетись ты, - досадливо сказала бабушка, культурненько втаптывая окурок в лужу. - И я знала. Да и Лесик видел. Говорю тебе - дай флоерку. Он же поперве к тебе придет за ней, а так скажешь: "У меня нет", и то будет за истину.
- Я должна кое над чем подумать, - торопливо сказала Лора, лицо ее перекосилось и она гаркнула – Куда прешься!!!? Бабушка обернулась, прямо за нами возвышался сизоносый алкаш поэтичного вида, с канистрой.
- Лорик, - сказал он, - Горю! Палаю! Накапай…
- Зара я накапаю, - взревела Лора, голосом, от которого, из под ларька брызганули во все стороны воробьи, - Я так накапаю, захилитаешься… алкохолик!
Алкаш радостно загыгыкал и протянул ей канистру, чуть не задев мою голову.
Лора протянула руку. Мне на минуту показалось, что кожа на ней позеленела, пальцы удлинились и соединились перепонками. На секунду все вокруг искривилось, отчетливо стал слышен плеск волн.
- Одсунься , Лесик, - тихонько сказала бабушка. Глухо стукнула об землю канистра, около неё растерянно затоптался довольно обскубанный голубь, припадая на левую лапу.
- И вот увидите, тётя Лена, теперь не отойдет ни на шаг - будет тут лазить, лазить и срать мне на голову, - сварливо сказала Лора. - Лесик, сходи закинь его канистру.
- Иди, иди, иди – сказала бабушка, - Следы сплутованые, - добавила она.
Я побрёл к мусорным бакам, пиная ногой гулкую канистру, за моей спиной бабушка сказала: - Лора, не надейся на кровь, сама ты не спасешься …
Потолкавшись несколько минут по базару и сунув канистру за какую-то будку, я решил вернуться. Навстречу мне, заправляя под беретку волосы, шла бабушка. Шла она очень медленно, нахмурясь и крепко стиснув ремень сумки.
- Не дала. Не дала, клята кунда - сказала она и надела мне капюшон, руки ее пахли табаком и духами «Быть может».
- Но ты, Лесик, на Лору не думай. Она без веры стала злая. Ей тяжко. Весь час без монжа…– бабушка отодвинула мне челку, пальцы ее были теплыми. Запах табака и духов стал сильнее . – Не будь смутный. То неналежне…, - сказала бабушка, - Так, Лесик?
- Так, - ответил я.
Духи «Быть может» бабушка «практыковала», по ее же выражению – «завше» - всегда.
Протирала руки, душила ими платочки и рассовывала эти платочки в карманы кофт и пиджаков, носила один такой платочек в бюстгальтере, оставляла открытый флакон у себя в комнате, когда топила печку, флакончик с «Быть может» почти всегда бултыхался в недрах бабушкиной сумки.
Духами бабушка забивала запах табака. Во всяком случае маскировала его. Для этих целей изводились также килограммы земляничного мыла, зерна кофе, но Болгартабак не сдавался – его легкий шлейф, затёртый «Быть может» и земляничным мылом, сопровождал бабушку повсюду. Курила она давно и как-то очень органично – легкая дыминка всегда присутствует в моих о ней воспоминаниях. Она признавала три марки – «Опал», «БТ», «Герцеговину Флор» и самодельные, скрученные на машинке; табак для последних она придирчиво выбирала в маленькой лавчонке, в какой-то щели на Ормянской, потом сушила с черносливом, вишнёвыми листьми и какими-то лепестками, рубила здоровенным тёмным тесаком и хранила в «пенале», в плотно закупоренной подозрительно ободранной жестянке, с надписью Zvar и действительно – табак пах зверски. Раз в месяц, извлёкши порцию «тютюна», бабушка, с немыслимыми предосторожностями, под шелест неиссякаемых запасов чёрной папиросной бумаги, с лёгкостью истинной «сигареры» крутила на маленькой машинке тонкие и жантильные ароматные чёрные палочки. Машинка называлась «Персиан» и уютно скрежетала.
Сигаретки бабушка держала в другой битой временем жестянке, с изображением Марии-Терезии. Как-то раз я не удержался и пририсовал к имперским устам «папыроску», фломастером.
Бабушка, сурово укоротила жизнь тубусу с фломастерами: «Жебы не бить тебе руки!» – сказала она мне, голосом полным пепла и мёда. И стала прятать осквернённый ларец в пенал.
На ехидные расспросы мамы – адептки мнения "курильщик должен знать и помнить, что он отравляет не только себя, но и других",– Чем будете портить здоровье? Я всегда отвечал: – «Пенал» любимая её марка. Так, бабушка?
Если бабушка считала нужным ответить, она беззлобно поддакивала и отрешённо изрекала, – Всё уйдёт с дымом… Направду, дорогой мой?
- Я ведь не курю, уже, - говорила она маме. Та в ответ приподнимала бровь, – Я наслаждаюсь, - замечала бабушка, - Такое…
- Пошли, Лесик, - сказала бабушка, - Между справами зайдем в магазин и на Ормянскую…
- А потом? - жалобно спросил я, ноги снова вымокли и, после увиденного в тенях знания, меня до сих пор мутило.
- Потом будет после, - улыбаясь сказала бабушка, от улыбки вокруг ее зеленых, крыжовенных глаз залегли меленькие морщинки, - Знаешь, кто почти так сказал? Нет? Эмма! Я расскажу тебе о ней дорогой… хотя может и зарано.
- Бабушка, мне надо покушать, - решительно сказал я, вызывая в памяти булочки с корицей.
- Адвент, - кратко сообщила бабушка,- То час мыслить про главне. Но так и быть – на Ормянской будет кава. Она оглянулась, поправила сумку и крепко взяла меня за локоть.
- Когда выйдем из рынка, Лесик, - сказала бабушка, и я отчётливо увидел чёрную окантовку её радужек, - зобачишь вбогую старушку, кинешь ей грошик,… на. Дальше не смотри. Не оглядайся.
- Так власьне, - продолжила она, делая руку калачиком, чтобы мне было легче ухватиться, - Дла початку там так – одна женщина, также убогая, украла в склэпе…
У самого выхода из рынка, под аркой, действительно восседала на железном ящике из под молочных бутылок древняя бабулька в зеленом платке, у ног ее была расстелена газета, прижатая пятью камнями, на газете в произвольном порядке были разбросаны всяческие неаппетитного вида коренья, соцветия и мешочки с зернами. Посередине газеты виднелась картонка из-под торта, где бабулька держала кассу, в эту кассу я и бросил монетку.
Только выпуская ее из пальцев, я увидел, что отдаю старухе здоровенный потертый серебряный талер.
Монета шлёпнулась в картонку, глухо звякнув о лежащие там медяки. Мимо, обгоняя нас, прошли несколько человек, два пузатых дядьки несли навстречу мешок, озабоченные граждане торопились, толкаясь, на подползающий из пелены тумана трамвай.
Бабушка больно стиснула мне руку, оборвав пересказ фильма, прошипела, - Сказала, не оглядайся !!! - и ускорила шаг.
Я оглянулся. Ну, в конце-концов - мне было 12 лет, и я до сих пор упрямец…
Я оглянулся и сразу пожалел. Прямо за нами, среди снующих туда-сюда людей, вырастая из черной нахальной галки, вышагивал невысокий невзрачный человечек в старомодном черном камзоле с блестящими пуговицами, в черных же коротких брюках, заправленных в высокие ботфорты. « Мюнхгаузен!!!» - мелькнула мысль. Голова его была непокрыта - черные с сильной проседью волосы, стянутые в косицу, дождь со снегом, непрестанно моросящий с неба, обходил стороной, как и бледное треугольное длинное лицо с раздвоенным подбородком; глаза на нем казались совсем белыми, за исключением зрачков, метящих, словно дротики, в самые глубины души. Самой страшной была его улыбка – обещавшая столько неприятных минут, сколько ты сумешь продержаться в его обществе на этом свете.
Цокали подковки ботфортов, чуть слышно звенели шпоры, остальные звуки мира исчезли - черный человечек улыбался и шагал за нами вслед, чуть припадая на левую ногу. Он приветливо помахал мне рукою в черной перчатке с раструбом, и краски реальности задрожали, становясь тусклыми и ненастоящими, рынок дрогнул, меняясь, и вот призрачные серо-зелёные силуэты, всегда носящиеся на нашем пути, явственно проступили среди кажущимися поблекшими людей. Я услыхал, что где-то прозвенел колокол, заплакали дикие гуси, засвистел ветер … Бабушка волокла меня вперед и ей было тяжело – идти мне не хотелось .
Тут древняя старуха, сидящая у входа в рынок, протянула руку к линялому мешочку на своей газете, достала оттуда туго скрученный фунтик - «Семечки! »- подумал я, но ошибся - в фунтике были не семечки. Надорвав бумажный конус снизу, старуха бросила его под ноги черному человеку, кулёчек шлёпнулся в лужу…и поначалу ничего не случилось, затем время наконец догнало нас и события понеслись вперед словно в старой-старой хронике – толкая друг друга в спину.
Из надорванного фунтика, валяющегося на земле, повалил дым зелёного цвета: поднимаясь вверх, он оплел своими космами сначала ноги черного человека, заставив того замереть, затем охватил его по пояс, затем вцепился в плечи. Нельзя сказать, что наш преследователь не отбивался - пару раз в вязкой зеленой дымке мелькнула шпага, удушенно звякнули шпоры, глухо прозвучала ругань, но бесполезно. Поизвивавшись несколько минут в плену зеленого тумана, камзольник развалился на куски. Каждый из кусков, ударяясь о землю, стал ворохом слежавшихся листьев.
Первыми вернулись звуки: некто весьма холёного вида, в высокой ондатровой шапке и светлой дублёнке, затейливо матерился, вступив в кучу гнилья, еще недавно бывшую нашим преследователем, звенел трамвай, грохотали по брусчатке колеса машин. Странноодетые силуэты стерлись, поблекли - рассеиваемые обычными понурыми и тусклыми гражданами. 1984 не приветствовал ярких цветов в одежде.
Липкая, холодная волна страха откатилась.
Бабушка пошла очень тихо, а я и вовсе пошатывался, - А ведь то не Он, - почти ласково сказала бабушка, - То только шпык, слуга, марение.
Я споткнулся о камень. Мостовая была булыжной – а этот торчал в ней словно риф.
Камни умеют лгать …
Как и собравшие их воедино люди. Люди написали на камнях у порога Salve.
Написанное почти стёрто – ногами других людей, зачастую не слышащих приветствий.
Во рту у меня стоял привкус крови и очень кололо под левой лопаткой – где сердце. Бабушка волокла меня по нежно шепчущей талым снегом брусчатке и говорила-говорила-говорила , не давая ни на шаг приблизится к ветру к мосту, к реке…
- Deus meus et omnia! Но видишь ли ты? Там, над дверью. Старые слова, Лесик. То великая сила, абсолютно. Люди понимали слова раньше, все или почти все. Раньше было больше уважения к словам … Сейчас оно розшарпалось. Развеялось. Всохло.
- Кто?
- Почтение…И много слов потеряли всю силу…
- Что написано над входом? - прошепелявил я, уставясь на скромно украшенный серым лебедем дом, сердце тяжело бухало где-то в горле, я вспотел, - Absit omen, - сказала бабушка и поправила берет, а затем сумку, – Изыди зло… Чур меня. Такое.
- Я бы что-то выпил, соку или кофе…чего-то кислого, – предположил я. Бабушка посмотрела куда-то вдаль и потянула меня вперёд всё-также решительно. Слова её ножом рассекали туман и сонную оторопь, мягко обнимающую меня.
- Ты устал, мое дзецко? Да, надо отдохнуть… Дать уйти тем страхам. И переполоху - повторяла бабушка.
- Откуда знаете? – прошептал я, - Это слово…Оmen… Злое слово.
- Учила много таких, - усмехнулась бабушка. - Знаю, много з ных тебя пугают? Какие?
– Хербатка! Да… - оживился я, - Кто это научил Вас так называть чай? Это неприлично!
- Мама, - помолчав, ответила бабушка, - Моя мама. В те часы чай, тутай, не называли инакше. Но знала его и под другим именем, не сомневайся – не последним.
- Неприличным? – уточнил я.
- Почти что, - усмехнулась бабушка.
- Я готов услышать, – недрогнув сообщил я, - Как бы оно не звучало. Говорите!
- Тее, - сообщила бабушка, - Согласись, это несерьёзно.
- Приличного действительно мало, - окончательно отдышался я, - Что-то спитое. Слабое. Каждую чаинку посчитали, жадюги. Одно слово, немцы. Вот Вы знаете столько разных названий, - продолжил я, помолчав, - Предметов всяких! И не перепутали… почти.
- Люди меняются мало, - раздумчиво сказала бабушка, - Но вот небо нет, совсем нет. И большинство предметов также. Им дают иные имена, и всё.
- Зачем? - тревожно спросил я, - Люди так договорились, - ответила бабушка. – Так им удобнейше.
- А предметам?
- Их никогда не спрашивали. Почти, - подытожила она,- Людей тоже спрашивают редко, но людям легче выучить другой язык, инный. Предметам нет. Они однолюбы. Такое.
- Не споткнись…
Но я вновь споткнулся, на правую ногу.
Semper fidelis, - было написано на фасаде нашего дома - чёрным, багряным и золотым. Людей, написавших буквы с завитками, время успело стереть с поверхности, да и надпись тоже ... почти. Она становилась видна зимой, проступая сквозь побелку, являясь, подобно Случайному Гостю, незваной. Semper fidelis – верен всегда.
Камни умеют лгать...
В тумане, в прямом и переносном смысле, мы прошагали Галицкую, утыканную курами в авоськах на окнах и ёлками на балконах, вновь прошли мимо Катедры, осенённой чёрно-зелёными ангелами, и, протолкавшись между экскурсионными автобусами на Рынке и призраками казнённых в войну, возле детской площадки на Краковской, вышли на Ормянскую.
На Ормянской всегда пахло кожами. Не неприятно – кожевенным цехом, нет. Волнующе, почти таинственно: старыми дублёными колетами, портупеями, перевязями, сёдлами – всеми этими сапьянами и курдибанами, особо выделанными и украшенными тиснеными узорами кожами. Что ещё? Даже зима и неприбраные мусорные ящики не смогли вытравить запах айвы. Ну и, конечно, повсюду пахло кофе…Шныряли деловитые крысы с видом реинкарнировавших чиновников дунайской монархии. В тупике улицы, почти похороненный за мусорным баком, хмуро пережидал ХХ-й век дом, построенный во времена последних Валуа. По нему было видно, что он помнил и лучшие дни. Новые столетия прибавили к нему усы антенн, разномастные клочки белья на верёвках перед окнами и оборванную водосточную трубу.
От затей вельмож Ренессанса уцелели богато обрамленные окна. В данный момент – украшенные прозаически вывешенными на мороз авоськами и упомянутым выше бельём. Бабушка стукнула несколько раз непонятно как уцелевшим кольцом по двери. Ответом было молчание. Откуда-то из недр дома доносилась «Меланколия». В остальном – тишина. Бабушка громыхнула кольцом еще раз. Над входом — на плите с высеченным в мягком известняке геральдическим знаком (фигура зайца) и датой 1741 – что-то шевельнулось. Бабушка, помянув Королеву небес, стукнула еще раз и поправила перчатки, это служило признаком того, что она сердится. Неожиданно гулкий звон отозвался новым приступом дурноты. В доме отчетливо скрипнула дверь. Для верности бабушка стукнула пару раз в окно. Распахнулась форточка, из нее вылетела связка ключей и недовольный голос: – Чего ты дубасишь по окнам? Я ж не девочка бегать вверх-вниз…
Я подобрал ключи. Тяжелая связка, похожи на ригельные, не меньше девяти штук, брелок – вырезанный из неизвестного камня белый заяц, в лапках у него свеча… нет, не свеча - факел.
Бабушка помолчала, а затем неожиданно звучно сказала, - Лесик, а ну попробуй найти ключ, нет, мне просто интересно…
Я вздохнул, - А Вам, бабушка, очень интересно будет, если я тут упаду и помру?, - спросил я как можно более жалостливо.
- Не с чего. Не с чего умирать – добродушно заметила бабушка, отмахиваясь от снежинок - Да и не срок, овшим. Ты ключик ищи. Найдёшь - зайдём, там нас покормят - это точно.
- А Вы, бабушка? - спросил я, ощущая какое-то бормотание и хихиканье в два голоса вокруг.
- То надто просто, – надменно ответила бабушка, - Поняла так - ты искать не хочешь? Пошли...
- Нет, нет, нет!! – быстренько ответил я, прогоняя дурноту. Бабушка сунула руки в карманы и отмеряла несколько шагов по улице, к замурованным воротам. Вдохнув ароматы мусора, нашвырянного под ними, она закашлялась, развернулась и также неторопливо двинулась обратно.
Я перебирал ключи и все отчетливее слышал бормочущие голоса, вьющиеся вокруг меня как комар :
Один для веселья, второй для радости,
Третий и четвертый - прогнать печаль,
Пятый, шестой - прогнать бесполезный гнев,
Семь, восемь, девять - держатся недолго.
Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один -
Тёмные дни теперь ушли.
- Что же выбрать, - думал я, - прогнать бесполезный гнев? Нет. Я не сержусь. «Держаться недолго»? Нет, а вдруг нам придется просидеть там часа три. Веселье? - Я посмотрел на бабушку, вдумчиво дослушивавшую «Меланколию», и понял, что особого веселья не будет. - Второй, третий и четвёртый – кто-то из них, - решил я. За моей спиной поднялся ветерок, совершенно явственно прошлепали чьи-то куриные лапки, - Неужели все три?- озадаченно подумал я.
- Ты совершенно прав, - отчетливо сказал заяц над входом, длительное пребывание на открытом воздухе сделало его речь несколько охрипшей, к тому же мне показалось, что он глуховат. - Хотя это и не логично.
- Ой да брось, - пропищал брелок у меня в ладони, – Главное он понял – дверь отпирается тремя ключами.
Бабушка подошла к нам вплотную.
- Молодец, - сказала она, - без сумлений. Ну отверай, а то я змарзла.
Робея перед массивной дверью и замком, бездушно стерегущим вход, я подошел к самому порогу, отодвинул язычок над скважиной и вставил первый ключ. Где-то в недрах дома раздался звук, будто стукнули в тамбурин, второй ключ вызвал к жизни лихую скрипичную ноту, третий заставил дверь без малейшего скрипа открыться, а глубины дома – светло прозвенеть челестой.
Мы вошли. Заяц на брелоке одобрительно присвистнул. Дверь за нами закрылась.
Вестибюль встретил нас запахами сырости, лука и давящими сводами серого камня с розетками посередине. Где-то чуть слышно капала вода, звучала музыка, кто-то надсадно кашлял. Тут, взвизгнув петлями, распахнулась дверь квартиры и все тот же недовольный голос прокричал:
- Ну, и долго я буду ждать вас на сквозняке?! Вы пришли погулять по коридору или вам нужно что-то посерьёзнее? Входите, не стойте…
Заяц с брелока сказал, почтительно присвистывая, – Ну идите, идите – она сегодня добрая.
Бабушка немного непочтительно отозвалась про чью-то ушастую морду, и мы вошли в открытую дверь.
Квартира обдала нас сильным цветочным духом и запахами еды. Запахи манили оставить беготню по мокрым улицам и предаться греху чревоугодия.
В конце длинного коридора стояла, сложив под пышной грудью пухлые белые руки, невысокая светловолосая женщина в лиловом одеянии. Мне стало немного жарко и почему-то я решил рассмотреть ее как можно внимательнее.
- Здравствуй, Эстер, - сказала бабушка и кивнула, потом толкнула меня, жадно нюхающего воздух, в спину и сказала вполголоса: - Лесик, не пялься и не шипи как клус , а чемненько поздоровайся .
- Здравствуйте… – восхищенно сказал я и умолк, мне почудился аромат жареной картошки.
- Я вижу. ты сумел открыть дверь, - сказала дама, опуская руки в карманы одеяния, и напирая на букву «р» в разговоре. - Это было трудно?.
Бабушка вновь ощутимо пихнула меня между лопатками. – О да, – сказал я, изгибаясь от тумака, - Довольно сложно…
-Хм, ну я польщена. – сказала дама, - С каждым годом всё труднее её сторожить, - она понизила тон и добавила, - Заяц уже не все понимает…Брелок в моих руках горестно вздохнул.
Мне посетила дерзкая мысль - есть ли что-нибудь у неё под этим одеянием или нет?
- А почему ты так смотришь на меня? – спросила меня дама, улыбаясь
- Вы очень красивая, - заметил я и чихнул, - Будь здоров!- сказали хором все присутствующие. Бабушка посмотрела на меня и хмыкнула.
- Впрочем, - величественно сказала дама, - Что же мы стоим, проходите скорее к столу…— Вас ждет еда, если у вас есть желание подкрепиться.
- И то, - буркнула бабушка, высвобождаясь из пальто. Рядом с нею мгновенно нарисовался некий юркий блондинчик затёртого вида, он услужливо принял бабушкину одежду и, церемонно нашептывая нечто уважительное, повлек в столовую.
Мною занялся некто низкорослый и шморгающий. Вытряхнув меня из курточки, он ухватил меня за локоть чем-то похожим скорее на кроличью лапку, нежели на руку, и, активно проволокши по коридору, заявил, – Обед через пять минут в Шафранной зале.
„Зала”, куда меня впихнул кроликоподобный поводырь, конечно, оказалась небольшой комнаткой, с двумя дверями и двумя окнами, но обещания шафранности оправдались - золотисто-оранжевым, тёплым, радостным и солнечным было всё: обивка, шторы, чехлы на стульях, скатерть. Всё явно не новое, но проведшее, как и подобает любимым вещам, жизнь в тепле и уходе, а потому - целое, красивое и уютное. Посередине комнаты стоял щедро накрытый стол: несколько салатов, холодное мясо нескольких видов на громадной прямоугольной тарелке, фаршированные яйца с разными начинками, высокие графины с напитками, бережно укрытый салфеткой хлеб в фарфоровой корзинке. Пирожки горкой. Я мысленно попрощался с Адвентом и переколол ремень в брюках на дырочку дальше. Посуда на столе являла собой немного разномастное собрание фарфора и стекла разных эпох, украшенных рисунками, в которых преобладали «цветы радости» - нарциссы, ирисы, лилии – все это придавало щедро накрытому столу праздничный, «букетный» вид. Посреди стола возвышался шандал, имитировавший розовый куст, в шандал были заправлены темно-красные и желтые свечи. На стенах висели приятные картинки – весенний луг, полный цветов, белые душные и томные пионы в тонкой стеклянной вазе, ветка пушистых котиков на фоне чистого весеннего неба. На ковре под ногами можно было различить узор из желудей, цветов чистотела и пятилистника. В углу комнаты стоял довольно потертый торшер, под ним глубокое кресло и скамеечка для ног .
В коридоре раздались шаги, голоса и вошли - в одну дверь бабушка в сопровождении все того же говорливого субьекта, в другую, окруженная не менее чем четырьмя подобными типами с судками и кастрюльками на подносах, вплыла хозяйка дома.
Эстер переменила одеяние, сменив хламиду сиреневого оттенка на очень похожую – бирюзового. На шее у нее переливалось фиолетовыми искрами сапфировое ожерелье, на пальце красовался перстень с испускающим лиловые лучи синим камнем, волосы она собрала наверх и заколола гребнем, гребень тоже не обошелся без россыпи сапфиров.
Переливаясь оттенками синего, словно туберкулёзная мечта Метерлинка, дама проплыла по комнате, сопровождаемая топочущей свитой, их путь сопровождало облачко пудры и какие-то лепестки, растерянно кружащиеся в воздухе.
- Прогоним тьму печали, - приподнято заявила дама, - К столу друзья!
Я не заставил просить себя дважды, и если бы не цепкая бабушкина рука, оказался бы за столом первым.
- Ну расскажи мне, Геленка, что привело вас ко мне, - обратилась к кому-то дама с сапфирами, после первой атаки на угощение.
- Я немного беспокоюсь, - ответила почему-то бабушка.
«Геленка?!» – в смятении подумал я, зная бабушкину нелюбовь к фамильярности. Несомненно, произнесшая этот имя должна была бы быть бабушки постарше. Это давало ей все права обращаться к ней, уменьшая имя, прибирая возраст и сокращая расстояния - бабушке через несколько дней должно было исполниться 88 лет. Я внимательно посмотрел на даму в синем – никаких видимых следов возраста. Разве глаза – переменчиво синие или переменчиво зеленые и улыбка – куда деваются мимические морщинки после неё? «Геленка!»- снова подумал я, ожидая особой бабушкиной реакции, её не последовало – бабушка церемонно ела гренок.
- Беспокоишься? – спросила хозяйка и как-то по-особому щёлкнула пальцами, перед нею возник кроликоподобный слуга и тоненько шмыгнул носом. В руках у него был поднос, на подносе две маленькие рюмки и графин из красного стекла. Дама взяла графин, вынула высокую пробку – розовый бутон, понюхала напиток и плеснула его в рюмочки. Затем она забрала поднос из рук (лап?) кроликоподобного и сказала: - Спасибо, а теперь покиньте нас. Шурша и топоча, череда кроликоподобных оставила помещение. Вихрь из пыльцы, пылинок и шерсти сопроводил их, танцуя в тусклом свете из окон.
- Лучшее средство от беспокойства, - улыбаясь, сказала женщина, и глянула прямо на меня. Я чуть не подавился - мне стало душно, таким жаром веяло от её улыбки. Я уцепил фаршированное яйцо и спешно затолкал в рот.
Бабушка немного смутилась и поправила волосы, затем взяла рюмку, покрутила ее в пальцах, глянула на визави - они хором сказали «Скол!» и опустошили рюмочки.
Кто-то очень сильный применил дар. Комнатой пронесся ветерок. Запахло пионами. Стало светлее. Прокатился перезвон струн. Раздался смех и разом заговорили люди…
Я обнаружил, что многое изменилось – комната обратилась в зал с наборным черно-белым паркетом и гобеленами на стенах. Расписанную веселыми фресками фасадную стену делили два сдвоенных веницейских окна. В окнах сутки оказались разбитыми на части: из одного медово-медная луна лила рассеянный свет внутрь разморенного зала – была видна баллюстрада, волной накатывался запах матиол и уснувших трав на лугу, пели цикады. В другом окне царила сиеста, утомлённое своим величием солнце баловалось с облачками, ласточки разрезали бездонное небо, ветерок выдувал тюль в окно и втаскивал его обратно, колыхались пионы в кракелированной стеклянной вазе. Стол стал больше – длиннее и шире, скатерть на нем толще и заблестела теплым золотым светом, прибавилось и блюд, и едоков – вновь разнёсся перезвон лютни, тоненькими голосами вступили флейты.
- Итак, - сказала дама во главе стола, - Возрадуемся! И вот тут я совсем смутился. Хозяйка дома изменилась меньше всего – чуть затейливее стало одеяние, чуть пышнее прическа, немного ярче губы, но аура чувственности вокруг неё возросла многократно, казалось - не лютня звенит, томно и зыбко, «лучшими струнами Шварцвальда», а сам воздух поёт хвалу чему-то такому же древнему, как эфир.
- Да, да, - конечно же, - произнесла бабушка и вынула салфетку из кольца - Такой пышный стол, я и вовсе забыла о делах.
Бабушка также несколько изменилась – нет, она не стала моложе, волосы не порыжели вновь и морщины не стерлись с зарозовевшей девичьей кожи …, но на какую-то секунду мне показалось, что это так…
- Для меня нет слов приятнее, - всколыхнулась улыбкой дама, - Угощайтесь же.
Я решил, что угощусь как следует - не каждый день никто не провожает ревнивым взглядом сухопарые шпроты с тарелки. И поднажал на салат с черносливом, следующими в моих планах было блюдо с кусочками кролика в сметане, невдалеке виднелся рулетик – явно мечтающий быть съеденным. Не говоря уже о блюде с мясом, жареной картошке и увлекательных грибах .
Бабушка затоварила тарелку небольшой горкой салата и гоняла по ней что-то похожее на горошек, позднее она уверяла, что «то был каперс».
- Так о чём ты беспокоилась? - спросила Эстер, чуть подавшись вперёд – теперь она сидела на высоком резном стуле, драпированном шёлком, виднелась вишнёвая бархатная подушка. Бретелька одеяния женщины соскользнула с плеча, в глаза ударило белое сияние женской кожи, я уронил вилку и полез под стол, стукаясь о резные балясинки.
- Видишь ли, - начала бабушка, где-то за окном нежно затянула горлинка свое токование.
- Видишь ли, он возвращается, … я допустила промах – он вырвался. Мне нужна помощь, - выговорила бабушка и голос ее звучал глухо. Я вылез из-под стола, на мгновение мне вновь показалось, что это не совсем бабушка, а ожившая давняя, молодая фотография – не сепия, а живая, яркая и дышащая. Я моргнул, и мираж пропал – оборвалась музыка, пропали гости, исчезли паркет, гобелены и резное дерево, мигнули и растворились факелы. Окна, оклеенные, по периметру белой бумагой, вполне синхронно отражали хмурый декабрьский день.
Напротив дамы в бирюзовом, в пустоватой комнате, за обильным столом сидели мы с бабушкой. Бабушка выглядела вполне обыденно – крепкая пожилая женщина, чуть разрумянившаяся с мороза. Я ощущал сытость и массу не совсем понятных желаний.
Женщина склонила голову. Беззащитные локоны устремились вниз, звякнуло ожерелье.
- Опять … Ты уверена ? - спросила она.
- К сожалению, - сказала бабушка, стало тихо, я неосторожно стукнул вилкой.
- Сожаление…- проговорила женщина, - Жаль…- то ли это слово?
- Пожалуй, что нет, - сказала бабушка, взяв пирожок, - Пожалуй, страх.
- Страх?! - заметно удивилась дама, - Недостойное чувство, ты никогда…- и она как-то осеклась, – Он что, ищет третьего? - спросила она и голос её впустил в себя небольшую трещинку.
Бабушка кивнула. Дама внимательно глянула на меня и мне показалось, что сейчас мои уши загорятся …
- Ты говорила о помощи? – вопросительно произнесла дама, переводя взгляд на бабушку,- Я, я, конечно, тебе помогу. Но ведь, похоже, мы от него не избавимся?
- Стоит попробовать, - неразборчиво сказала бабушка.
- Верно, верно, - покивала головой дама, опять звякнуло ожерелье, - Если это никому не повредит, делай, что хочешь.
- Моей выгоды в этом нет – быстро сказала бабушка, - Ты же знаешь, я действую в общих интересах.
- Видишь ли, - сказала на этот раз хозяйка дома, – мои силы сейчас невелики, я дам тебе одну вещицу… буквально две капли и всё на своих местах. Она трижды хлопнула в ладоши – я отвел глаза и уставился в окно, - дверь отворилась и вошел очередной кроликоподобный тип. В руках он нес шкатулку, дама приняла у него из рук (лап?) укладку и грудным голосом сказала – Ступай, миленький, спасибо тебе. Принеси кофе. Кроликоподобный отвесил поясной поклон, в воздухе повисло еле видимое облачко пудры. Топоча каблукатыми башмаками, он скрылся.
Дама дотронулась до ларца, провела по выкованным цветам ладонью, лилейно-розовый паттерн ожил, затрепетал – шкатулка открылась.
Внутри теснились флаконы, дама перебрала их - флаконы издали легкий перезвон. Она вытянула небольшой прозрачный фиал, содержимое его было изумрудно-зелёным и пускало на стены блики. Дама закрыла шкатулку, поставила ее на стол, повертела флакон между пальцами, передала его бабушке и сказала, - Две капельки, Геленка, две капельки - а там посмотрим.
Бабушка на мгновение задержала её пальцы в своих, воцарилась тишина, потрескивали свечи на столе – гулко упал ком мокрого снега за окном.
- Будь благословенна вовек, - сказала бабушка. Дама улыбнулась печально и вновь посмотрела на меня.
- Так ты Лесик? - спросила она
- Я не держусь за это имя, - сказал я и покраснел. Дама усмехнулась, - Застенчивый и неулыбчивый – сказала она бабушке, - но ест хорошо.
- Да, он непереборчив, - с оттенком гордости в голосе отозвалась бабушка.
- Всё было очень вкусно, - испуганно заметил я. Дама рассмеялась. – Хорошо тебя воспитали. Ведь ты ещё не видел десерт, – повеселевшим голосом сказала она. Дверь отворилась и двое юрких типов вкатили двухэтажную тележку, на «первом» этаже которой размещались сладости – понятным становилось расхожее выражение «глаза разбежались» - эклеры теснили высокий торт, облитый шоколадной глазурью, безе громоздились, напирая на засахаренные фрукты, вазочка с дамским печеньем и сухариками цеплялась за песочные корзиночки с фруктами, взбитые сливки укрывали сочную мякоть вишен; словно часовые, покой сладостей стерегли стаканы фиолетового стекла, в которых красовался кофе-гляссе; на «втором» этаже тележки – большой кофейник, молочник, сахарница и три чашки. Молниеносно произведя перемену блюд, типы удалились.
- Подойди-ка поближе, – сказала хозяйка дома; я встал, бабушка тихонько кашлянула.
Я обошел стол и приблизился вплотную к женщине в бирюзовом, от неё пахло сложным, сладким, пряным запахом – ваниль, сливочный крем, какие-то цветы - у меня чуть закружилась голова. Дама коснулась моего лба.
- Да, это третий. Довольно одарённый, – сказала она бабушке, – У тебя замечательная мама, - сообщила она мне, - Привет ей.
- Вы знакомы? – удивленно спросил я
- Косвенно, - ответила женщина, – Возьми кофе-гляссе и эклеры.
- Адвент, Эстер, – мягко сказала бабушка, - В ожидании, - заметила дама, беря корзиночку, - Никогда не лишне подкрепиться и тянет на сладкое, у меня так было всегда, а у тебя?
- В основном мел, ну и сладкое тоже, однажды съела пол-ведра абрикос, – проговорила бабушка и улыбнулась.
Сожалея о невозможности иметь два желудка, я подкрепился десертом. Бабушка, все чаще косившаяся на меня, поддерживала с хозяйкой негромкий разговор по-немецки. Чашки деликатно крутились в их пальцах, кофе пах кардамоном.
Наконец беседа подошла к концу и, вставая, бабушка сказала:
- Лесик, поторопись, нам еще в магазин.
- Не стоит толкаться в очередях, - мягко сказала женщина, - Пусть мальчик заберёт на кухне свёрток, там всё, что нужно для встречи.
- Что ж, - бабушка немного смутилась, - тогда мы просто благодарим тебя от души.
- Очень! – сказал я и икнул. Бабушка вновь пнула меня в спину.
- Я рада вам всегда, - сказала дама, - Уверена, мы встретимся после Годов .
Бабушка поглядела на меня , потом на неё и сказала, – Надеюсь…
Пока бабушку церемонно облачали в передней у высокого зеркала в платок, пальто и берет сразу три кроликоподобных субъекта, я, следуя за точно таким же – белобрысым, красноглазым и шморгающим - по коридору, ступенькам и какому-то тёмному помещению, оказался на кухне.
Сказать, что она потрясла меня, означает не сказать ничего.
Низкое помещение со сводчатым потолком; плита-печь конфорок на двенадцать, не меньше, заставленная булькающими кастрюлями, шипящими сковородами и испускающими аппетитный пар судками, огромный камин – в нем немаленький котёл. Масса кроликоподобного и не очень персонала – пекущего, жарящего, мелящего, помешивающего и быстро скользящего на каблукатых туфлях с пустыми и полными подносами.
- Кто же всё это ест? – спросил я потрясённо, напрочь забыв главный вопрос тех лет: "Где вы это достаёте?"
- Мы готовим для трёх миров ежедневно, – не без гордости сказал кроликоподобный, - А скоро и гости, Хозяйка устраивает днями большой материнский бал.
- О, - сказал я, раздавленный масштабами.
- Ваш пакет, до дома не открывать, - надменно произнес кроликоподобный и, сунув в руки мне увесистый свёрток, ухватил меня за локоть и прошмыгав, – Я Вас проведу!,- потащил обратно.
Одетая бабушка, с сумкой наперевес, ждала меня возле двери, - Я почти вспотела, - сказала она мне укоризненно.
- Ну так расстегнитесь! - огрызнулся я в ответ.
- Когда нибудь я пришью тебе на рот крючочек, - мрачно пообещала бабушка.
- Да-да, и карман, - сказал я.
В этот момент в коридор выплыла хозяйка дома.
- Рада была повидать, – сказала она бабушке, – 25-го я жду тебя на балу.
- Всенепременно, - ответила бабушка, поправив берет.
- Вы будете танцевать? – спросил я у бабушки, – Немного, - хмуро сказала она,
- А…
- А ты, - сообщила мне бабушка, - Будешь сидеть дома и от зависти превратишься в тыкву. Я стушевался.
- Нельзя, - игриво заметила дама, звякнув серёжками.
- Это еще почему? - спросила бабушка и подёргала рукава пальто.
- Тыква женского рода, - сказала женщина и звонко засмеялась, запрокинув голову. Я посмотрел на ее очень белую и округлую шею, и мне снова стало жарко.
- Тогда в гарбуз , - сказала бабушка и улыбнулась.
- Мне жарко, я сейчас вспотею, - сообщил я
- И снова ты дуешься, - ответила бабушка, - Так недолго и лопнуть. Пошли.
- Постой, Лесик, - сказала мне женщина, - Я дам тебе одну забавку на прощанье, - и она положила мне в ладонь брелок – белого зайца со свечой. К брелку был прицеплен ключ, один.
- Я сейчас всё больше дома, а он любит путешествовать, - тихонько сказала она, на мгновение её сапфиры показались мне простыми незабудками, а сама она – ниже ростом и очень беззащитной - Ну и помощь… помощь от него, конечно, небольшая, но…
- Спасибо, - сипло сказал я. Она провела рукой по моим волосам, - Красивые, густые, - сказала дама, - Надень шапку – на улице снег, – она вздохнула, – Так далеко до весны.
- Лесик, - сказала Эстер и глаза её стали совсем тёмными, как у мамы, – Береги своих женщин, возможно, они – это всё, что у тебя есть. Слова её прошелестели вокруг меня мягко, словно ночные бабочки. Где-то в недостижимых краях грянул колокол.
- Мне только двенадцать, - сказал я беспомощно.
- Самое время начать, - загадочно обронила женщина и отступила в тень.
Бабушка нашарила мой локоть и потянула меня к выходу. В двери я оглянулся. Вопреки запретам я часто оглядываюсь. Это моё слабое место. Зеркало ли, игры ли света и тени тому виной, но я увидал, как в бесконечность сводчатого коридора позади нас уходит высокая дама в дамастовом платье и рогатом чепце, вслед ей важно переступают белые зайцы с факелами в лапах.
Глава третья.
О вредоносных свойствах кошки, петрушки и уборки.
А также: что можно найти в пакете.
С участием селёдок, розмарина и веника.
То, о чём не сказано вслух,
сохраняется целым дольше всего.
Мы пересекли порог и снова оказались под давящими серыми сводами вестибюля, пропахшего сыростью и луком. Всё так же капала вода, бурчало радио, кто-то надсадно кашлял.
Бабушка открыла дверь, и мы оказались на улице; шёл дождь со снегом. Лужи чавкали под ногами, плотоядные и набухшие. Из-под бывших ворот ручейки торжественно несли к заточённой в бетонную гробницу Олтве обрывки газет, окурки, луковую шелуху и бумажки.
Бабушка, тщательно отсморкавшись, спросила, - Что там она тебе шептала в дверях, я прослушала?
- Так, наверное, она шептала не Вам, - дерзко заявил я, - Нечего было и слушать.
Как я пожалел о сказанном! Волна странного ветра пронеслась между домами, раскачивая припасы в авоськах. Бабушка остановилась, круто развернулась, вода из под её ног, взлетев, рассыпалась миллиардом брызг, луковая шелуха влепила мне пощечину. Бабушка ухватила меня за воротник и тряхнула так, что я чуть не растерял всё съеденное с непосильным трудом в Шафранной зале.
- Лесик, - сказала бабушка зловеще, - Щеня ты зинське. Кавалер захланский.
И она потрусила меня еще раз. В доме позади нас звякнула об стену форточка, вниз посыпались осколки.
- Я б могла тебя бросить просто там, на рынке, - продолжила она, - Ты бы слично повеселился с тем мордерцем до самой Вигилии. Вместо того я, старая дама, в Адвент скачу блохой по городу, лезу в длуг и благаю : дайте - подайте спасение, а то мой Лесик, звыклый верблюд, пьёт что видит. Как ты такой сильный и гордый, блукай сам! Сервус! И бабушка стряхнула меня с рук. Я растерялся. Отлепил от щеки кусок луковой шелухи. И захотел вернуть решительно удаляющуюся бабушку. Снег пошёл ещё сильнее, явно намереваясь отгородить нас от мира.
- Бабушка!!! - крикнул я, – Стойте!!! – и зачем-то вытянул вперед правую руку, указывая на бабушку пальцем, а ведь это невежливо. Поразительным было то, что бабушка остановилась как вкопанная. Я удивился – поддаваться на шантаж или настойчивые требования было не в её правилах. Чувствовалось, что бабушка удивлена не меньше, она качнулась, передёрнула плечами и обернулась. От мостовой начал подниматься легкий пар. Бабушка вытянула руку и ткнула указательным пальцем в меня, - Невежливо!!! - подумал я, синхронно вскидывая руку вновь, и мы пошли навстречу друг–другу, махая вытянутыми пальцами. Пошли … да мы ни сделали ни шага!!! Меня волокло по забросанной снегом булыжной мостовой, и мутные потоки уважительно расступались перед моими поношенными коричневыми ботинками. Самым странным мне казалось то, что я не падаю. Бабушка двигалась чуть медленнее, но зато как-то основательнее – мостовая перед ней высохла совершенно, и бабушка величественно и ни на минуту не теряя достоинства плыла в пелене всё усиливающегося снега.
Мы встретились напротив ренессансной арки с двумя темными ионическими колоннами по бокам. И вот тут я упал. С плеском.
- Лесик, - сказала бабушка добродушно, - Виншую !!! За такое раньше топили.
- Я думал, сжигали, - сказал я, поднимаясь и отряхиваясь – луковая шелуха облепила меня, и я стал похож на какого-то злого демона из гдровского фильма – снег повалил на нас с такой силой, что пропали очертания колонн, Ормянской и всего города вокруг.
- И сжигали также - смотря по погоде, - отозвалась, усыпанная здоровенными белыми хлопьями, бабушка, - А ты собираешься задушить нас снегом?, - спросила она уютным голосом.
- А что, я могу? – испуганно спросил я.
- Ежели сильно захочешь – сказала бабушка, отмахиваясь от снежинок.
- А-а – как? – робко поинтересовался я, ибо в снеге начало вырисовываться нечто зловещее.
Бабушка вздохнула. – Поставь руки перед собой, - сказала она. «Ноги на ширину плеч. И- и-» - подумал я. – Возьми руками за нить, - продолжила бабушка, я зажмурился до боли в веках, а затем открыл глаза - среди холодных снежинок явилась неприятно мерцающая толстая нить ярко-желтого цвета, опутывающая наши ноги и извивающаяся, словно спазмами, параболическими волнами. Снег начал материализовываться, приблизительно напротив арки, в подобие высокой женской фигуры, и мне стало не до разглядывания нити.
- И разорви её! Скорее! - тёмная фигура выдвинулась из загустевшего снега: лицо, скрытое в тени покрывала, хламида с высоким поясом, сутулые плечи, длинные руки… и стало слышно, как переговариваются дети, много детей, очень много детей.
Я разорвал горячую и вырывающуюся из рук нить.
Снег закончился, словно конфетти в хлопушке, тёмная фигура растворилась в последних снежинках, детский плач стих.
- Мы даже к Сусанке теперь не пойдем, - сочувственно сказала бабушка, - Только домой, там я тебя почищу…
- Вымою и сьем , - закончил я.
- Не дай-то Бог, - загадочно сообщила бабушка, - Теперь ты знаешь, цо то е – тянуть в рот всё без разбору.
Домой мы пошли пешком. Луковая шелуха облетала с меня под напором ветра. Люди с ёлками в руках с интересом разглядывали мою куртку.
Дома нас встретил заспанный Ваксин взгляд и слабый запах кофе – я забыл вымыть кофейник.
Бабушка воплотила немой укор еще в передней, когда снимала сапоги и пальто. На кухне она сняла кофту с видом не сулящим ничего хорошего. Затем надела фартук и вымыла руки, на мой взгляд не мнее десяти раз, намылив при этом пальцы. От раковины валил пар, от бабушки, я думаю, тоже. Оставить грязную посуду в раковине было равнозначно исполнению Львом Лещенко «Боже храни королеву» во время запуска Олимпийского Медвежонка.
Неторопливо и молча, как возмездие, бабушка отправилась снимать нагар с четвёртой свечи в венке Адвента. Щипцы сухо отщёлкнули чёрный хвост фитилька. Над тёмно-красной толстой свечкой ожил тоненький огонёк. Вакса коротко мяукнула.
- Вообрази, что бы было, - сказала бабушка, поправляя волосы, – Когда б Гавриил забыл передать благую весть?
- Ой, подключили бы дублёра, - сказал я, набирая в кофейник воду и споласкивая его, - И кофе тогда не было.
- Кофе был всегда, - загадочно ответила бабушка, - То мы тут так - на часочек.
Огонёк на свече еле заметно колыхнулся, словно вздохнул. Я вытер кофейник, поставил его на сушку и уселся на стул у печки - разглядывать огонь, я вообще люблю смотреть на огонь, гораздо больше чем на воду.
Если долго созерцать свечу Адвента, увидишь Аньола Огня – так всегда сообщала бабушка. Ангела я не видел ни разу, но девочку, маленькую рыжеволосую девочку в красном платье с каймой из золотых бубенчиков, танцующую в пламени, почти всегда. Вот и сейчас – пламя вновь колышется, будто от вздоха, и появляется она – плясунья-девчонка, поднявшая маленькие ладошки вверх. Рыжие, до пояса, волосы мечутся среди огня. Она улыбается мне, маленькие ладони отбивают неслышный такт, колышется, играя бубенчиками, подол платья…
- Не пантруй за Саламандрой, - говорит бабушка у меня над ухом. – То небезопасно...для таких как ты.
…Первое воскресение декабря. Мы все за столом и готовим Самое Главное Блюдо.
Не для желудка, а для глаз. Колесо Года. Коло Йоля. Венок Адвента.
Круг абажура ширится, пытаясь охватить всех нас, зажжено бра, настольная лампа. Свет идёт и из бабушкиной комнаты.
- Круг венка, - говорит бабушка, оттирающая измазанные смолой пальцы,- Должен напомнить нам о Самом Боге, о вечном бытии Бога и безграничной милости Его, у которой, действительно нет ни начала, ни конца. Вы поняли меня, файталапы ?
– У этой, бабушка, истории и правда ни начала ни конца, - отвечает Неля. Она вплетает в венок колоски. Колоски и иголки колют ей пальцы, но это не имеет для неё значения. Неля моя двоюродная сестра, ей семнадцать, она невысокого роста, у неё красивые маленькие руки, длинные темные волосы и бархатные как терновинки карие глаза. Неля - хмурая девушка, по гороскопу она Скорпион. И между бровями у нее уже наметилась Каинова печать – знак упрямого нрава.
– Ей тяжко со страстями, - всегда говорит бабушка, в спину вечно уходящей из дому внучки. Ещё бабушка очень жалеет Нелю и называет её: «Моя самотна Амфисбена».
Неля хорошо играет на пианино и гитаре, поёт в хоре, ходит в походы, неплохо рисует и знает два языка – немецкий и английский. Она вяжет и ловко обращается с бинтами.
Я знаю, что Неля умрёт очень-очень далеко от улицы Коперника. Не скоро. И совсем одна.
- Та история вечность, - веско произносит бабушка. Мне становится нехорошо при слове «вечность». Где-то шевелится мой осколок льда.
Наш Венок Адвента немного напоминает скрученный зелёный сноп из хвойных лап, остролиста и ячменных колосьев, лично я переплёл его золотой нитью, он пахнет смолой, корицей и сеном.
Живи мы в лесу, мы бы украсили венок алыми брусничинами, оленьим мхом, рябиной и орехами, а будь наша провинция у моря, венок бы осенили янтарь и раковины, бутылочные стекляшки, обкатаные до матовости в прибое, а то и мелкие монетки тоненькие, словно листок акации, или нанизанная на леску рыбья чешуя, ведь это приносит счастье. Однако здесь, в городе, мы обходимся пуговицами, конфетными обертками, бусинами и фольгой. Пользуем разноцветную путаницу мулине, пробки от пепси-колы, предусмотрительно расплющенные в блин, и колокольчики для попугаев. Орехи, рябину и янтарь – также…
Бабушка всегда приматывает к Венку зёрна кофе. Я, почти всегда, предлагаю просто посыпать Венок напитком «Курземе».
К Венку, на удачу, крепятся «желанья», затейливо состряпанные из вырезанных газетных заголовков, - главное только, чтобы заголовки были приятными.
Я озадаченно шуршу газетами. Выбирать как-то не из чего: "…фарисеи из Белого Дома", "Ян Смит - палач Родезии", "Вашим санкциям труба, господин Рейган!" "Компьютеризация деревни", "ЭВМ на стройках социализма" и "ПК для первоклассника". Ставят в тупик и аббревиатуры: НТР и НТП - научно-техническая революция / научно-технический прогресс, АСУ - автоматизированная система управления, ЭВМ, ПК.
Вынужден признать - с годами "газетная" мода на украшение Адвентовых венков проходит, очевидно из газетных заголовков все труднее настричь счастливые новости.
Пришлось немало попотеть, чтобы аккуратно вырезать: «покой», «трубу», «долину» - я с упоением отрезал от неё овечье слово «Бекаа». Даже слово «счастье» получилось маленьким…
- Желоный цвет… ты, власне, знаешь, для чего венок желоного цвета? - спрашивает бабушка у Вити.
Витя, он Рыба. По гороскопу. Этим, на мой взгляд, сказано всё. Внешне он похож на одну из бесчисленных деревянных статуй из разрушенных кляшторов , которые «возвращал к жизни» Витин отец. Дядя Костя был реставратор.
Витя старше меня на десять месяцев, мы погодки. Для меня это важно. У него бледная кожа, длиный нос, густые, чуть рыжеватые волосы и немного близорукие глаза цвета темного янтаря; еще у Вити круглый год веснушки, он любит слушать радио и группу «Червоны Гитары». Витя склонен к простудам и «осложнению на ухо». Он читает Майн Рида, перехватывает у меня Томека и не любит ДюмУ.
Бабушка любит говорить про него: «кармалита» и наблюдать как, начиная с ушей, Витя медленно и разъярённо краснеет. У них с бабушкой общий кумир – Святой Отец. Некогда Витя написал ему одно письмецо…
Я знаю, и думаю, что бабушка знает – Витина судьба темна, но не безрадостна. В его взрослой жизни не будет снежных Вигилий.
- Тот венок, - ведет бабушка ежегодную лекцию, - Же.. зелёный оттого, что рассказывает нам о надежде, ни на кого, кроме Бога… да, надежде на новизну, возрождение и жизнь вечную. Хотела бы, чтоб Вы то уяснили.
Слово «вечную» снова вызывает к жизни ещё одну льдинку и совсем не нравится мне своим шуршанием.
- Расскажи, нам мама, про свечи, – просит тётя Женя, Витина и Нелина мама.
Тётя Женя – одна из близняшек, старших сестёр моего отца. Она воплощает в семье уют. Тетя Женя полная, высокая, вся такая породистая женщина – с короткой, крашеной хной стрижкой и очень светлыми зелёными глазами. У неё, как и у Вити, круглый год веснушки и, как у другого Вити – моего отца – родинка над верхней губой, в углу рта – «мушка фатальна».
Тетя Женя парикмахер, она всегда волнующе пахнет смесью духов и прочей парфюмерной дребедени, она очень много работает, и я всегда чувствую, как сильно у неё под вечер болят ноги. Тетя Женя неплохо шьёт и ловко управляется с, как это называет бабушка, «дэкорумом». Может, например, сшить занавески, лоскутное одеяльце, чехол для «думочки», освежить накат в комнате или перетянуть стулья.
- Да, Геничка, – ласково говорит бабушка, - Ты намазала одножие ?
- Конечно мама, спасибо мама, не беспокойся, - рассеянно отвечает тетя Женя, она одевает венок на изготовленный нами с Витей проволочный каркас и укрепляет в гнездах толстые свечи.
- Свечи! - торжественно произносит бабушка и снимает очки, - Свеча - символ света Бога, что Он вылил на наш мир с рождением Его Сына. Четыре свечи по кругу - то чекание: четыре воскресенья Адвента.
-Чекание, - задумчиво повторяю я. Бабушка надевает очки и вонзает в меня взгляд - мизерикордию.
- Недоладне передразнивать старших, - говорит она, – Сказала – ожидание.
- Да, - отвечаю я, шелестя газетами, – Мы все ожидаем. Неле кое-кто вот-вот позвонит.
Неля, с другой стороны стола, вонзает меня точно такой-же взгляд, глазами другого цвета.
- А ты как знаешь? – подозрительно интересуется она.
Я щёлкаю ножницами и говорю, придерживаясь бабушкиных интонаций, – То есть великая тайна…
Бабушка издает длинный выдох и поддёргивает рукава. – Лесик, - говорит она, – Запарь нам шиповничку, брось ту прэсу.
- Что, в чашки? – спрашиваю я, мне не хочеться слезать с тахты.
Витя находит в горке резаной бумаги слова «первоклассника» и «деревни», протягивает мне и говорит кратко, – Себе.
- Ну посмотри сам, - говорю я, вертя в руках бумажки, - Первоклассник. Какой с него навар? Одни танчики в голове. И сопли.
- Тогда вот, - не сдается Витя. И протягивает мне «АСУ»
- Это неприлично звучит,- отклоняю его предложение я и удаляюсь к чашкам .
В моей что-то меньше всего похожее на шиповник; подумав, перед тем как влить кипяток, я выбрасываю содержимое чашки в раковину и переполовиниваю содержимое остальных «кухликов» в свою пользу. От чашек валит ароматный пар.
Я возвращаюсь за стол. Меня встречает лента из букв: «ЛЕСиК- первоклассник для деревни палач АСУ».
- Последнее слово – это подпись, – сообщаю я собравшимся, – Древнее, забытое, очень-очень редкое имя – АСУ. Интересно, что оно значит? Или надо читать «Палачасу», - турок что ли какой-то?
- Расскажи, что ты знаешь про свечи? – спрашивает меня бабушка, перебивая смешки над «кармалитой».
- Ну, - говорю я, сминая газеты в комок, - Свет от свечей сам по себе символ этого времени года. Зимы.
- Ещё, - говорит бабушка. Тетя Женя встает и приносит всем чашки с отваром. Путь ее отмечают иголки и несколько красных ягодок.
Из чашек пахнет летом. Кроме шиповника там «стволы малины» и «листа поземки ».
- Свет напоминает нам, что Иисус – свет миру, который освещает темноту бытия и приносит новизну, жизнь и надежду. – говорю я, вместе со всеми отхлебывая «чайчик». Бабушка внимательно смотрит на меня. – Так-так, - усмехается она – Запомнил. Тётя Женя что-то шепчет ей, прикрывшись ладонью. Бабушка гладит её руку.
- Свечи зажигают для того... - продолжаю я, ощущая краем сознания некоторые недобрые признаки и пытаясь отодвинуть за край залитой светом квартиры и реку, и крылья, и мост.
Неля встаёт, собирает, сначала руками, а затем, уловив бабушкины предостерегающие жесты, специальной щеткой: обрывки, иголки, кусочки, ягоды остролиста и осколки кофейных зерен. С шелестом «щаххх...» все это ссыпается на старенький поднос, а затем в печку – иголки погружаются в ее нутро, издавая писк .
- Чтобы пламя. – Я делаю большой глоток отвара и чувствую, будто над глазом у меня что-то лопнуло .. - Прогнало страх перед темнотой и растворило тени греха,- старательно выговариваю я . Мне становится жарко, но я продолжаю, слова толкаются во мне.
- В настоящий момент что-то уже происходит, - говорю я, хрипло, - но еще большее должно произойти в будущем...
- Лесик, - говорит Витя, - У тебя кровь, из носа.... Ты ляг. К тебе нужно приложить холодную воду. Мама!!!
Я вижу, как шлепают в чашку яркие капли. Кухня покачивается и тонет во влажной темноте…
- А что-то ты выпил?- мрачно вопрошает бабушка, стоя надо мной - облепленным мокрым и холодным полотенцем.
- Бургундское! - отвечаю я из под компресса, – И теперь у меня - икота.
За столом слышен взрыв смеха. Бабушка вздыхает – Фигели-мигели, - говорит она и наклонясь надо мною так, что я слышу, как стучит ее сердце, шепчет.
– Те, на мосте, не шуткуют Лесик. Такое.
Распрямившись, она произносит в сторону стола, - Найдите мне лучину, пора запаливать Пророчество…
…Если долго смотреть на Саламандру, можно сфиксовать , - продолжила бабушка.
- Это почему? – делая движение в сторону тахты, спросил я.
- Они отруйные . Такое, - авторитетно замечает она.
- Мухоморы тоже, - отзываюсь я крадучись, чтобы прилечь на тахту, но наступаю на внешне безмятежную Ваксу.
- Вот пойди, найди мушемор и смотрите друг на друга доскону , - беззлобно сказала бабушка, прослушав Ваксин вопль. - А Саламандра - враг желаний.
- Любых? – спросил я, мостясь на тахте.
- Та тема подождёт, - резюмировала бабушка, - Отдохнешь позднейше.
Мы стали разгружать сумку. Первым делом бабушка пхнула мне в руки селедку. Затем достала и развернула пакет. Отголосок величия кухни в подвале на Ормянской пронесся над нашей штопаной скатертью.
Неимоверное количество пирожков извлекла бабушка из этого пакета, шесть банок с майонезом, при этом три баночки с синей крышкой, кулек с десятком лимонов, россыпь пакетиков с ванилью, такую же пачку – с корицей, туго набитые пакеты с изюмом – три сорта, шоколад кусками, какао «Серебряный ярлык», копченых кур (3!) в промасленной бумаге, головку сыра похожую на красное ядро, яблоки, очень ароматные, маленькую пачку кофе в тускло-коричневой глянцевой бумаге и под конец – пакет чая «Бодрость».
Бабушка почесала переносицу, - Интересне, - сказала она, - очень интересне. Лесик, то может, тебя надо было там принести в жертву? Никогда больше не ходила бы за покупками…
- Я худой, - нервно сказал я, – Какая из меня жертва?
- По весу, - беззлобно сказала бабушка, - Обещаю подумать, слово гонору.
Тем временем обертка пакета во время нашего спора съёжилась и с тихим шипением обернулась дымом.
- Очень, очень интересне, – прокомментировала бабушка и взглянула на меня с оценкой во взоре.
- А на что ты Лесик, колыхаешь сльонзя? Он и так прекрасно спит, - спросила она.
- Буду приносить его в жертву, - зло буркнул я.
- Кому? – осведомилась бабушка
- Себе, - пискнул я и бросил несчастную селедку на стол.
Кулек порвался. Селедки, словно радуясь, вылетели из него, как летающие рыбы, украшая пятнами от рассола все вокруг.
Мы с бабушкой одновременно вытянули руки, крикнули и вот тут дар опять нашел нас, что-то стукнуло, запахло озоном.
Селедки замерли в воздухе. И, так сказать, воспарили – словно в невесомости. На нас уставились рыбьи глаза. Одна из сельдей подмигнула мне. А потом селёдки расправили плавники, сделали несколько пируэтов в воздухе и запели приятными тенорами :
«У одной казармы, около ворот…»
- Фальшуете, – сурово заметила бабушка. – Вам бы лучше помолчать.
- Здесь командуешь не ты, - дерзко пропищали сельди, - Сейчас мы слушаемся его.
Явилась Вакса, прыгнула на стол и издала рычание. Сельди поднялись выше и стали извиваться в такт песне.
- Э-э-э, - многозначительно сказал я, - Вы бы не могли перестать?
- Слушаемся, мой господин! – хором сказали селедки и допев, «…мит дир Лили Марлен», замолчали. Глаза одной из них блеснули красным.
Бабушка смотрела на меня и брови её сошлись на переносице под грозным углом.
Селёдки прокашлялись хором и явно собрались исполнить что-нибудь такое же свеженькое
Из бабушкиной сумки донесся скрежет, а затем крик насекомого из банки: «Это невыносимо! Они же могут петь вечность, это невыносимо. Заставьте их вспомнить, кто они на самом деле!»
Селёдки зашипели и выстроились в боевом порядке. Мне все меньше нравились их морды. Бабушка пошевелила пальцами. Селёдки лязгнули невесть откуда взявшимися зубами и тут же эти зубы потеряли.
- Лесик, - с деланным равнодушием сказала бабушка,- и сколько будешь стоять как слуп сольный? Может что-то скажешь?
Селёдки развернулись ко мне и отбросили всякое миролюбие,
- Мой господин не сделает этого, - сказали они хором, казалось – единым визгливым голосом.
- Кто вы есть? – крикнул я, чувствуя приближение знания, - Быстро вспомнили, кто вы есть!
По кухне прошла волна горячего воздуха – хлопнула форточка, свалилась с со стола взволнованная Вакса, гулко шмякнулись на пол селедки - самые обычные иваси..
- Что еще за суп? - расстроенно спросил я.
- Не суп, а слуп. Столп. Столб из соли…- мрачно ответила бабушка. – Такое было, как кто-то таращил глаза.
Радио сообщило бесполым голосом: «… в Петропавловске-Камчатском - полночь».
Я вымыл пол и стулья, закапанные селёдками, затёр пятна на скатерти, помыл кофейник и вытер его досуха под суровым бабушкиным взглядом. Всё время моей уборки бабушка недобро точила здоровенный нож-тесак об какой-то серый оселок, а затем отрубила головы молчащим селедкам с таким свирепым видом, что я даже передумал подпустить шуточку насчет того, что их можно было бы и повесить – все же гуманнее.
После обезглавливания селедки были обесхвостщены, выпотрошены, изрублены на куски и отправлены в некую посудину с пивом, разведенным молоком. Понимаю, что звучит дико, но после суток пребывания в этой пивомолочной ванне селедка приобретала ни с чем не сравнимый вкус и запах. Один наш родственник как-то вечерком, под водку, изничтожил целую тарелку такой сельди – и всю долгую ночь, словно праотец Ной, жадно пил сырую воду.
Селёдочные обрезки упаковываются в газету, затем в выверутый пакет из под молока – внутри он черный, что меня всегда и удивляет – молоко белое, а пакет черный…. Доску и руки бабушка споласкивает уксусом – перешибить запах и продезинфицировать. Хотя доску она обычно заталкивает в пакет: «жебы не взяла дух сльонзя..».
Я уныло готовлю мясорубку.
Бабушка прогревает духовку, мастерски манипулируя ручками вентилей и раскалёнными кирпичами. На плите булькают паром очередная порция овощей и кастрюлька с рисом – на салаты. Стол заставлен формами для сырников. В центре его мешочек муки. В воздухе празднично пахнет ванилью, немного порошка просыпалось на Ваксу.
– И хорошо, что не сода, - заявила бабушка в ответ на немой кошачий укор.
- Иди цедру три, – говорит мне бабушка, открывает холодильник и извлекает из него пакет лимонов, апельсины, потную банку сливок и здоровый брусок в марле, похожий на необтёсанный кусок белого камня – это творог.
Я выкладываю на мраморную столешницу апельсины и начинаю обдирать с них кожуру, запах праздника вскоре торжествует в кухне, бабушка закрыла холодильник, разложила продукты на столе и теперь крутит рукоятку радиоприемника, скромно тулящемся на буфете, слышен писк глушилок с Юровой горы, я оглядываюсь - бабушка, думая, что я не вижу её, медленно водит по приемнику пальцами, затем будто ухватив что-то, резко дёргает к себе, сминает невидимую вещицу пальцами и прячет в карман фартука – писк исчезает, благодарный приемник, кашлянув, сообщает : «Иси Пари…» , - в дальнейшей картавой скороговорке я улавливаю «…Джо Дассин…». Бабушка удовлетворенно хмыкает и идет к столу, расправляя серый холщовый цельный фартук. Садится, придвигает к себе тарелку с яйцами, глубокую миску с горкой муки, вслед миске летит чуть различимое облачко, ещё одну миску, в которой потеет масло, щедро осыпанное ванилью.
Бабушка одета в синюю юбку и клетчатую зелёную блузу, с крупными четырехдырными пуговицами, к вороту блузы приколота булавка, очень старая, не единожды паянная серебряная булавка, на булавке русалка с мечом – Сиренка.
- Личная выгода! - торжествующе говорю я. Бабушка дергает плечом и поднимает на меня глаза .
- Но это никому не вредит, - говорит она. Я смолкаю, торжество как-то улетучивается. Бабушка разбивает яйцо за яйцом о край миски - желтки нехотя вываливаются из скорлупы. Кожура апельсинок лежит передо мной, я ставлю тёрку на тарелку и вожу по ней кожуринками, одной, второй. Джо Дассен уступает место Леграну – снова невозможности возможных встреч втягивают душу в печальные лабиринты...
- Дар не подарок, Лесик, - голос у бабушки нетипично грустный, – Дар не подарок.
- Бабушка, - говорю я, - Я ведь ничего не просил. В чём же дело?
Бабушка поднимает на меня глаза, в приёмнике возникает Адамо, он опять преклоняется перед снегопадом.
- Не я ставлю условия, - говорит бабушка, вытягивая желтки специальной ложкой, - Я лишь орудие. Желток вырывается обратно, бабушка опять цепляет его и шмякает в масло, - Как и ты, - заканчивает она.
- Бомбарда и внук, – говорю я, - И чьи мы, бабушка, арматы? – спрашиваю я, почему-то вспоминая израильскую военщину.
- Не дури, - резюмирует бабушка, - Может и не достеменно , но ты знаешь , - она давит на масло и начинает мешать его с желтками и ванилью. - Ты потер цедру? Люкс. Теперь крути творог.
Мясорубка поскрипывает, я вздыхаю, бабушка мнёт масло и всыпает туда сахар, потом какой-то порошок. Из приёмника грассирует Мирей Матье.
- Охороняла, охороняла, - бурчит бабушка себе под нос, - охоронила.
Я затаиваюсь и стараюсь тише дышать. Бабушка не выдерживает. Постучав ложкой об миску, словно дирижер по пюпитру, она категоричным тоном заявляет:
- То случай, Лесик, слепой выпадок. Жарт Лосу . Ты смешал два трунка … и пошла … эволюция. Такое. То всё твои ненасытные очи: ты в опасности на Вигилию, Он знает тебя в лицо.
Я задумался об эволюции, мысли про возвращении в Мировой океан в виде поющей сельди пришлись мне не по душе. Словно отзываясь на мои мысли, карпы в ванной издали всплеск.
- Ты в розвое – успокоила меня бабушка, - На стежке до монстра.
- Вервольф, - выдал я на гора отголосок ужаса, - Как? - переспросила бабушка
- Упырь … - мелко подрагивая, ответил я
- Мантикора. Амен, - завершила бабушка.
- Нет потреб для паники, - продолжила она, вливая сливки в раздавленное масло, - То не ты станешь монстром . То монстр идет к тебе. Он чует силу.
- Чего это сразу ко мне? – спросил я, наблюдая за творогом, выползающим из мясорубки. - Мало ли кто чего выпил. Вот вы, бабушка, - приободрился я, – весь Адвент пили кофе…
- Ну и…? - спросила бабушка , уже не прячущая улыбку.
- Ну и к Вам никто так и не пришёл, - закончил я.
- Пришёл, - авторитетно заметила бабушка и стала всыпать в ароматную массу муку. – Пришел ты и выпил мой трунок, - закончила она. Радио отозвалось Азнавуром.
- И что там было такое горькое?, - осведомился я, несколько сбитый с толку.
- Знание, дзецко, - вздохнула бабушка, вращая ложкой, - Знание, одно оно такое горзкое. И теперь ты надмеру моцный … сильный. Через меру.
Ложка продолжала стучать об миску, скрипела мясорубка и токовал из буфета Азнавур. Я, как мне казалось, боялся и вздохнуть.
- То не на долгий час, может… - сказала бабушка, - Надеюсь лишь, что то не запланована акция.
- Я смогу летать, - восторженно пропищал я, - Или сделаться невидимым.
- Ежели до вечера ты не вынесешь мусор, - сказала бабушка, - То летать будешь абсолютно - по кухне! Для убедительности она стукнула по миске ложкой, звук напомнил удар гонга,
- Тише !!! - донеслось из сумки, - Я пытаюсь сосредоточиться.
- На Бога, - отозвалась бабушка – Ты ба – тут зденервована комашка.
- Так, какие, все-таки, у меня будут силы? - важно спросил я, начав перекручивать творог второй раз – для «пышности». Мясорубка издала длинный скрип.
- Все силы от овса, - ответила бабушка. Мучная пыль вокруг миски улеглась тонким слоем, в одном месте на его поверхности стали видны несколько капелек, оставшихся от селедок, они странно подёргивались, словно пульсируя.
- Я что - лошадь? – осведомился я у бабушки – Но, все зависит от ощущений, - ответила она, вытирая ложки.
Пока я обдумывал «окончательный ответ», бабушка нагнулась и полезла в буфет за миксером; погрохотав там мисками, она извлекла картоную коробку с синими надписями «Страуме» по бокам и стала распаковывать «прибор», - Отец моего знакомого графа, например,- сказала она очень уютным тоном, - Всю жизнь считал себя курятником и овшим ниц – был сченстливый монж и ойчец, правда в дождь переживал, жебы в него не забралась лиса, но то такое, – завершила бабушка и улыбнулась, заслышав Далиду.
- Я не псих, - ответил я и неожиданно получил черпаком по лбу, - Сколько раз я говорила тебе не произносить таких слов? - хладнокровно спросила бабушка.
- Много, - ответил я и потёр лоб. Меня интересовал вопрос – как это она изловчилась дотянуться?
- Давай творог, - сказала бабушка и забрала у меня миску.
Дальнейший час прошел в беспрерывной работе и вытье миксера.
Бабушка, закусив нервно губу, перегружала тесто в высоченную кастрюлю, взбивала в ней вздыхающий и хлюпающий сырник , сыпала в него цедру, изюм; дегустировала ароматное тесто, отгоняя неустрашимых охотников на него - меня и Ваксу. После этого я мыл миксер, вытирал его и собирал заново - мы взбивали белки и осторожно добавляли их в готовое тесто. Бабушка смазала формы на столе жиром, посыпала сухарями и, поддёрнув рукава, умостила в формы тесто.
- Не дыши, - сказала она мне и сунула формы в раскалённую духовку. Стукнула крышка, плита закрылась. Бабушка перекрестила плиту, встала, щелкнув коленным суставом, и оглянулась.
Кухня напоминала уютный погром в Шепетовке – я вынул миксер из белков до его полной остановки.
- Можно дышать? – пискнул я. Бабушка молча ухватила меня за кончик носа и подёргала.
- Ты знаешь, - сказала она , - Я сама вымою миксер. И посуду.
Я получил мисочку из под теста; тщательно водя по ней пальцами, наелся сам и угостил Ваксу, сделав из нее «барса» - на чёрной шерсти я понаставил белых отпечатков рук. Возмущённая кошка цапнула меня за пальцы и удалилась на окно - умываться.
- Лесик, - сказала бабушка, проводив Ваксу нехорошим взглядом, - Выйди-ка до покоя, и за полчасика прийди – отдохни там, почитай. Такое.
Озадаченный такой таинственностью и нежданной радостью, я выхожу из кухни. В комнате чуть дальше по коридору тихо, на столе все также лежит моя цепочка, в крутящемся кресле – томик Сенкевича, «Крестоносцы» в темной обложке, с абрисом замка. Я зажигаю настольную лампу, сажусь в кресло и беру книжку: «…Да и не диво! Взять хоть бы и нас, живем мы как будто в христианской стороне, а порой и у нас на болоте кто то смеется, да и дома, хоть и бранятся ксендзы, а все лучше оставлять этой нечисти на ночь миску с едой, иначе так станет в стену скрестись, что глаз не сомкнешь…»
Не читается. Слышно, как хлопают крылья - во двор слетаются голуби – кто-то высыпал крошки. Далеко, возле поворота у Главпочты, прозвенел трамвай.
Из кухни доносится подозрительный шум. Я настораживаюсь. Кладу книгу на кушетку, рассеянно беру со стола цепочку и принимаюсь, вслушиваясь, бесцельно крутиться в кресле, сначала слева направо, а затем, нарушая все запреты – справа налево. Становится холодно, за шиворот мне, неизвестно откуда, падают капли ледяной воды, лампочка в светильнике сначала мигает, а потом с жутким звуком лопается, кресло продолжает вертеться противусолонь и против моей воли. Кто-то смеется совсем рядом, два голоса возмущенно спорят, серые тени проступают вокруг меня словно негатив на пленке, я одеваю цепочку на шею. «Холодное железо !!»,- произношу я в пространство, кресло резко останавливается и я вылетаю на пол. Шелестя страницами, мне вслед летит Сенкевич, книга раскорякой падает на пол. Я встаю, поднимаю кресло, беру с пола книгу и невольно смотрю в текст:
«…И вдруг холод ужаса пробежал у него по телу.
А что, если это вылезла из болота какая нибудь нечисть и подбирается сзади к нему? А что, если его схватят вдруг ослизлые руки утопленника или заглянут в лицо зеленые глаза упыря; что, если за спиной у него раздастся чей то страшный хохот или из за сосны покажется синяя голова на паучьих ножках?...», -Тьфу, - в сердцах думаю я, - Гадость, какая гадость. Я захлопываю книгу, ставлю ее на полку и, пробираясь по осколкам лампочки, иду на кухню - за веником.
Дверь в кухню закрыта, из-за нее доносится неясный шум. «Странно, - думаю я, - И вроде не телевизор. Неужели одна бабушка может так грохотать …»
Я толкнул дверь; обычно запертая крепко – впритирку, она была едва прикрыта и от толчка отлетела внутрь как в ковбойских фильмах , встретив на пути тот самый пуфик.
Стекла в двери сердито дрогнули, я замер на пороге кухни и собственными глазами увидел источник шума.
Бабушка, одетая все в ту же зелёную блузу, длинную синюю юбку и серый фартук, сидела за столом. Перед ней, на серой скатерти, лежал здоровенный фолиант в темной, чешуйчатой на вид, обложке. Бабушка, сдвинув очки на самый кончик носа, задумчиво листала страницу за страницей, листы переворачивались словно нехотя - с сухим пергаментным звуком, дымилась на краю пепельницы самокрутка из черной бумаги.
Чуть дальше на столе стояла Гидеонова банка, на крышку её бабушка видимо навела «укрепление» - крышка сияла и переливалась майской радугой. В банке сердито металось и верещало маленькое черное существо, я мог бы поклясться, что оно одето в лапсердак. Но удивительным было вовсе не это, в конце концов я наблюдал подобную «визуалност», как говорила бабушка, как минимум каждую пятницу.
Вакса, черная кошка со скверным характером – вот кто шумел в кухне и по настоящему удивил меня! Вакс было несколько, не менее полутора десятков, и они летали.
- Холодное железо, - подумал я на всякий случай и моргнул. Не помогло. Ваксы левитировали, весело размахивая ярко-красными тряпками и вытирали разбрызганные по всей кухне белки. Сама кошка сидела на столе, вернее, сидела, как сидят кошки -неподвижно, в нескольких сантиметрах над столом и медленно оборачивалась вокруг своей оси, напоминая флюгер.
Попутно, реющие кошки вытирали пыль по верхам мебели, грохотали стоящими там жестянками, мисками и крынками, несколько работали над шторами, одна парила около гобелена с мельницей – хищно нацеливаясь на остатки недожеванной молью девы в белом, двое кружилось около плафона, стирая с него то, что бабушка называла «леп», и выбирая оттуда засохших с лета жуков, плафон весело раскачивался. Поглядев по сторонам, я удивился еще больше – пенал, сокровенный пенал, куда хода не было никому, стоял нараспашку! На внутренней поверхности его двери блестела квадратная, приблизительно с телевизор, серебристая пластина с вмятинами – Зеркало!!! - со страхом и радостью подумал я. – Вот оно. Я обязательно должен посмотреть туда! В мятой, матовой поверхности мелькнул серый силуэт, мелькнул и пропал.
Существо в банке издало длинный стрекочущий звук и крикнуло, завидев меня:
- Невыносимый шум !!!
- Но я же молчу, - непонятно кому сказал я в ответ. Черные кошки замерли в воздухе, бабушка подняла глаза и как-то странно пошевелила пальцами левой руки – мизинцем и безымянным - запахло можжевельником, воздух всколыхнулся, дар воспарил под желтым абажуром - произошло смятение, кошки, бросая тряпки, с визгом посыпались на пол, Вакса, тяжело - не по кошачьи, шмякнулась на стол, вскочила и начала исходить в мою сторону шипением, существо в банке свернулось в комочек и застонало, книга , книга лежащая перед бабушкой, захлопнулась сама собою и торжественно поплыла в сторону «пенала». Я надел цепочку. Книга затрепетала в воздухе и открылась, в серебряном квадрате проступили очертания дороги. Мостовая, булыжники, чья-то очень четкая тень. Голые деревья. Я узнал Пятницкую церковь. Бабушка, почесав задумчиво переносицу, ухватила со стола банку и со всей силы запустила в меня.
Банка не больно угодила мне в грудь, я поймал ее. Книга закрылась и тут же оказалась в пенале, бабушка заперла её - стукнула ореховая дверь, скрывая зеркало. Из под стола вылезла Вакса, задние лапки ее немного висели в воздухе и кошка двигалась странно, будто рыбка гупии. Проходя мимо меня, кошка фыркнула. Существо в банке расправило свое странное одеяние, село на его полы и скорбно сказало, – Как же я скучаю по тишине…
- Неужели, - гневливо сказала бабушка, - Пувчасика не можна посидеть тихо и не пролазить везде, где даже не зовут? Она окинула меня тяжелым взглядом с головы до ног, - Еще и с цепкой. С таким спротивом магии. Я не для того ее дала.
Она прошлась по кухне. - Вот теперь мой посуду, пол и готовься до карпа. Без помощи. А я пойду, юш прилягу. И она величаво удалилась, изъяв у меня банку.
Посуды скопилось много, да и пол был откровенно неметен.
«Скайдра» зловеще загаживает раковину жирными плевками. Я мою посуду и сердито думаю, что мою её в последнее время ежечасно, и что хорошо бы она вобще не пачкалась, да и с уборкой пора что-то решать, а то все серость – веник, швабра, а где и руками. Средневековье!
- Знание!, - думаю я. – Отвар, - Силы, новые силы!
Я воровато оглядываюсь. В квартире тихо. Из буфета я достаю банку с розмарином – розмарин король трав и способ оградить себя от зла, а заодно и просителя. Я рассыпаю его вокруг себя. Летят туда же листья полыни. Бросаю по щепотке соли ко всем сторонам света, выкладываю перед собою гнутые гвозди. Не три и не один… Красная нитка на мне.
Все готово.
Выключив кран, я сажусь за стол, ставлю перед собой сковородку – она широкая и черная и вполне пригодится мне, заменив котел с черным дном; в сковородку я наливаю воду и выдергиваю у себя волос – вода любит жертвы, затем я бросаю волос в воду, воровато опускаю в воду двадцать копеек, наивно думая, что стихия не заметит подмены терезианского талера на обыденный гривенник, и погружаю туда кончики пальцев. Выдыхаю. Секунд пять ничего не происходит. Затем оглушительно звенит колокол. Знание приходит ко мне вместе с резким ветром и гусиными криками, ангел на серой балюстраде нетерпеливо подергивает зеленым крылом.
- Зачем ты здесь, Третий?, -спрашивает он не оборачиваясь, - Я пришел не к тебе, - говорю я и ощущаю как болят у меня глаза, - серые блики знания застилают свет. Он вздыхает
- Сюда не приходят, - говорит он, - Сюда возвращаются. Зачем ты здесь? Я не отвечаю. Печалятся дикие гуси. Бурлит чернотой вода.
- Помоги мне, - прошу я у быстрой и тёмной реки, - Во имя венка, мельницы и лебедя.
Река колышется, в ее глубинах оживает неясная светлая лента, словно прядь течения, и стремительно длвижется вверх. Все так же, старательно отворачиваясь от меня, ангел говорит: «Здесь тебе не место. Уходи побыстрее!». И зелёная бронзовая ладонь закрывает мне глаза, защищая от крылатой серой тени, от совы, от знания.
Я открываю их вновь на кухне. Из з а к р ы т о г о крана неторопливой лентой льется серебристый ручеек – посуда переворачивается в его брызгах и отлетает на места, объятая жемчужным свечением. Кастрюли никогда еще не выглядели такими чистыми!!! Вилки, ножи и венчик хороводят у ящичка с фраже. Веник домовито и самостоятельно орудует по полу, вслед ему тащится мокрая тряпка, заставляя влажно поблескивать вишневые доски пола.
- Чистота – лучшая красота! Люкс! – самодовольно думаю я.- Вот, что значит магия! Какие там пылесосы.
- Интересно, - подумал я с некоторым самодовольством, - а как насчет мастики? Вот бы заставить полотер ездить самостоятельно. Сковородка немного дрогнула и нагрелась под моими пальцами, ненадолго.
Через несколько минут в кухне становится холодно, вернее прохладно – это неправильный эффект, правильнее было бы – тепло. Я отношу это на счет форточки.
Тряпка старательно протирает пол, снуясь даже под половиками, половицы выглядят свежеокрашенными. Веник разошелся не на шутку и просто летает по кухне, теряя соломинки сорго. Внезапно до меня доходит, что они подбираются к кругу и что, в принципе, полученный ими приказ (мой же- что обиднее всего!), позволит круг взломать , защиту разрушить, а тогда, кто знает - чем или кем могут захотеть стать веник и тряпка. Становится совсем холодно, у меня начинают ныть пальцы – вода в сковородке потихоньку затягивается ледком, он похож на жир.
Приблизившись к столу, веник с тряпкой, призвав на помощь ртутно поблескивающую воду из под крана, отбрасывают всяческие сантименты и вступают в бой с розмарином и солью – те встают шурщащей стеной, делая что и велено – обороняют. Сковородка вздрагивает и начинает вертеться на столе, расплескивая воду и кусочки льда, я чувствую, что она тоже получила от меня больше, чем мне бы хотелось. Я бросаю в нее гвозди, погрохотав ими, сковородка успокаивается – на скатерти огромное влажное пятно исходит неприятно пахнущим паром. Я снимаю с запястья нитку – вобщем-то этого делать нельзя, но здесь…
- Во имя кудели, чертополоха и Кровавой Луны - прошу я нитку, - Помоги мне, - Нитка минуту дрожит в воздухе затем, вырастая подобно змее или лассо, просачивается сквозь стену розмарина и, охватывая, иссушая соперницу - душит ртутную жилу, уже успевшую растворить соль…
Веник, наш веник, – какова измена, - рассыпается в воздухе на тысячу тысяч соломинок, почему-то черного цвета, и оплетает розмариновую стену. Издав безрадостный вздох, розмарин осыпается мертвым пеплом на пол, прихватив с собою обидчика. Тряпка остается одна, некоторое время она нервически дергается, затем пучится и начинает расти подобно пузырю. Постепенно становятся видны голова, плечи - на кухне уже очень, очень холодно. Я в отчаянии бью тряпку сковородкой – безрезультатно – с таким же успехом можно было бы лупить по мокрой подушке. Тут открывается дверь и входит бабушка – на голове у нее красный платок, завязанный чалмой, одета она в домашнее: серое платье и длиную камизельку – безрукавку с отворотами, Сиренка все также сияет на воротнике. В руках у бабушки таз, в тазу бьются карпы. Вслед бабушке, подобострастно урча, вбегает крайне заинтересованная карпами Вакса.
- А что-то так зимно? – спрашивает бабушка и останавливается, не доходя до стола.
Тряпка – непонятно как увеличившаяся уже по пояс, темная фигура, всей зловещей массой поворачивается к ней, - с минуту царит тишина
Дальше все случается очень быстро.
Я в очередной раз бью мокрую тушу сковородой – она булькает и разворачивается в мою сторону. Бабушка бросает таз, карпы вылетают на пол, Вакса увеличивается в размерах и издает шипение, звук от которого заползает просто за глаза.
Массивная черная фигура, выпростав из мокрых половиц под бывшей тряпкой ноги, надвигается на меня, я уже вижу руку, холеную мужскую руку, со множеством шрамов и кабошоном на искривленном пальце, рука забирает сковороду у меня из рук и бросает в Ваксу, Вакса уворачивается, шипя, та же рука пытается схватить меня за шею, но вздрагивает, коснувшись цепочки и трясется как от ожога, затем появляется вторая рука и лезет снять уже ставший ненужным черный кокон. «Сейчас я увижу его глаза,» - думаю я. « - И сразу умру,» - приходит в голову следом. Бабушка снимает с ворота булавку и бросает её в чёрную, нависшую надо мной, жадно колыщущуюся массу . И я вижу, как несколько раз перевернувшись, булавка обращается в Сирену – бесстрашную сияющую Морскую Деву с мечом. Серебряная фигура со всей силы опускает пламенеющий живым светом меч на черные лохмотья – тряпка разлетается пополам тьма рассеивается дымом . Через минуту на полу, чисто выметенном и вымытом, лежат: карпы, Вакса, два маленьких лоскута и бабушкина серебряная булавка.
- Ежели сырники сели,- говорит бабушка, - Я тебя, лайдака, здушу!
- Надо было брать фенхель, - сказала бабушка, когда почистила и выпотрошила карпов.
Я точил ножи и на душе у меня было тяжко. Перед этим я собирал карпов с пола, мыл их, опять вымыл пол, а потом чистил картошку. Бабушка назидательно говорит:
– Фенхель безусловный помощник, эта трава понимает наши слабости, как никакая инна.
- А как же розмарин? - спрашиваю я, – Это же вобще король трав…
- Ну и ты заставил короля строить крепость, без войска , самого, а то не цысарское дело - сказала бабушка и застелила половину стола клеенкой.
- Ты, Лесик, как атомна бомба, - продолжила бабушка, умащивая на клеенке здоровенную доску для рыбы – поверх доски был натянут застиранный кулёк. – Светишься скрозь стены и манишь агресорув. - А все од тего, же ты неуважно учишься. И ленивый.
- Ну, у меня четыре по алгебре, - сказал я небрежно.
- Невеликая заслуга, - фыркнула бабушка, и затолкала внутрь карпа картофелину - Од алгебры нема проку, когда на тебя напала шмата . Я говорю про инне учение, вот что ты взял для призвания помощников?
- Воду, петрушку, кусочек яблока и волос, - сказал я , - Все как вы учили. И соль…
- И как ты не слушал моих слов ... То даремне, - мстительно сказала бабушка, и забила в другого карпа две картофелины сразу - ну, а какую петрушку?
- Кудрявую, - сказал я удивляясь, – как вы говорили.
-Я говорила – петрушка, пув яблонка и лаврис – лавровый лист, - ответила бабушка.
- Вместо половины яблока я взял кусочек, а вместо лавра – полынь.
- А вместо головы – вот, - и бабушка показала мне очищенную картошку.
Я обиделся. – Зато я и не падал и плохо не было, - сказал я.
- И над тобою вился веник, - заметила бабушка, впихивая внутрь карпов картофелины, - Не можна, Лесик, шутковать с даром – дар то не подарок….
- Какой с него прок? – фыркнул я, – Я сделал все, как Вы говорили и…, и…и, - я осекаюсь и вспоминаю – бабушка достает из марлевого мешочка пучок зелени, бросает ее в основательно закопченную кастрюлю и говорит, мешая все это длинной темной деревянной ложкой, - Кудрявая петрушка девять раз бывала на том свете, Лесик, ей веры нет, она в силах привести оттуда кого заманется. Хороша она только, как сейчас - при пропаже – Отпей и говори, что видишь в рондле, - я делаю глоточек ароматного, солоноватого варева из узкой темной ложки, осторожно смотрю в кастрюлю.
- Ну? – доносится бабушкин голос, - Вижу пузыри, - опасливо говорю я, - А кроме? - терпеливо спрашивает бабушка, - Пар, - отвечаю я, - А кроме?
- Ну листья и… - и я замолкаю , потому как отчетливо вижу, словно в черно-белом телевизоре - высокая светловолосая женщина в темном костюме заходит в просторное помещение, осторожно подходит к столу, открывает один его ящик, второй, в третьем аккуратно берет что-то, кладет во внутренний карман пиджака, уходит, протерев ящик и стол маленьким платком.
Дальше только вода, пар, листья.
Я пересказываю бабушке увиденное, она одобрительно улыбается, - Ну умник, заслунжил на Попелку; Попелка - это шоколадка «Золушка».
- Бабушка, говорю я, - а кто это был?
- У одной женщины на работе украли деньги,- говорит бабушка, - теперь мы знаем кто и попросим вернуть . - А если не согласится?, - интересуюсь я , - Попросим еще раз, - говорит бабушка, - А если снова не согласится?
- Тогда за кожну купюру у вора уйдут трижды три, - говорит бабушка и придирчиво глядя в какую-то бумагу со схемой, произносит, - Принеси мне крючки для плетения … они на шкафу…
Я так и сижу - с полуоткрытым ртом, чиркаю ножом по брусочку. Бабушка заливает карпов нафаршированных картошкой, горячим уксусом и накрывает чугунную, синюю кастрюлю, крышкой.
- Я взял кудрявую петрушку, кудрявую - виновато говорю я, - Гратулюю , - отвечает бабушка приворачивая огонь, - Думала не вспомнишь.Ты невнимательный и мог заплатить забольшую цену, за то. Дар не подарок.
Я молча переживаю позор.
- Иди, овшим, наводи порядок., - говорит бабушка, - Но не будь смутный, ошибается каждый.
Пока я мою раковину – мерзкой Скайдрой, доску – вонючим уксусом и им же нож, а чешую и всякие обрезки прячу в кулек, который надо вынести до пяти вечера, потому что в пол шестого – мусорная машина. Бабушка занимается очень интересным делом – она открывает бутылки с пивом. Одну, вторую, третью – пробки со звоном катятся по столу, одна добегает почти до края и падает, снизу высовывается чёрная бархатитстая лапка и аккуратно, когтиками, ухватывает беглянку.
- Вакса, кыса моя, - кричу я под скатерть, - тебе ведь достаточно наступить.
Кошка отвечает мне звоном пробки, она выгоняет ее из под стола и катит по полу, пробочка звенит и пускает крошечные блики.
Бабушка сливает большую часть пива в керамическую посудину с волнистыми линиями на бортике, часть пива в чашку. Пиво сильно пенится, хотя оно и из холодильника.
Затем она достает из буфета корзинку – в ней испеченные вчера перцовые и коричные пряники. Бабушка разламывает пряник и опускает его в пиво, туда же высыпает изюм.
Пряник для карпа. Это целая церемония, а вовсе не какой-то там коржик…
Обязательный атрибут нашего Рождества в прежние времена был невзрачным печеньицем, сухим и твердым, и делался просто из ржаной муки, замешанной на меду, разведенном водой. Видимо, произошел он от подовой лепешки, выпечки, которую можно долго хранить в сухом виде - так старинные поваренные книги вскользь писали о пряниках. Потом, во тьме веков, кому-то пришла мысль добавлять в коржики ещё меду – так явились медовики.
В Средневековье, одновременно с тем. как рыцари Соломонова Храма догадались мыть перед едой руки, пришла мода на ароматные сарацинские коренья и на их пряный вкус. Пряности стали добавлять во всё, в том числе и в медовую выпечку. Тогда-то печеньица и изменили название: из «медовиков» стали «пряниками», то есть перчеными.
Пряничное тесто стали вырезать в разноообразных формах, а сам пряник богато украшать. Его приготовление всегда поддавалось модным влияниям. Например, в XVI-м веке "были в моде" формы в виде сердечек, а в XVII-м, если кондитер не изображал на прянике святых и правителей, то свою лавку он мог закрыть надолго. Спустя следующих 100 лет наиболее излюбленными мотивами стали лошади и младенцы. А со времен Яна-Казимира, истинного короля сладкоежек, в царстве пряников безраздельно господствует торунский пряник. Торунские пряники и в давние времена были крупнее домашних и гораздо затейливей. Видимо, уже тогда их делали как «на экспорт», так и «для внутреннего рынка».
Рядом нередко фигурирует слово «монастырские». Собственно, в основном пряники делятся на торунские и монастырские. У этих двух больших видов есть разновидности: шоколадные, деревенские (из ржаной муки), мазовецкие и т.п. Все они делаются сходным образом: муку разводят на теплом меду, добавляют всевозможные пряности, часто — стопку спирта. Приветствуется также апельсиновая и лимонная кожура.
Вот, к примеру, рецепт из Старой Книги: «Года 1881 - «торунский пряник по-домашнему»: «В десятую часть кварты растапливаемого меда понемногу вливать большую чашку спирта, то и дело перемешивая, чтоб не загорелось. Всыпать лаванды горсть (!), на ноже сушёного имбиря, полстакана отваренной и порезанной апельсиновой кожуры, столько же лимонной, немного аниса, хорошенько перемешать и влить в пять кварт ржаной муки грубого помола, прожаренной в горячей кастрюле, крепко взбить лопаткой, а когда остынет, месить руками несколько часов. Затем разлить в формы, смочив руки в пиве с топленым медом, смазать сверху пивом, обложить цукатами и миндалем, а когда слегка поднимется – не мешкая ставить в печь, протопленную как для выпечки хлеба».
В счетах Зигмунта III можно обнаружить запись: плата за сладкие нюрнбергские пряники. Были они, говорят, красивого золотистого цвета, и, как видно, король был к ним неравнодушен...
Лучше всего - гданская водка, торунский пряник, краковская панна и варшавский башмак.
- Хватит тортурить нож, - сказала бабушка, - Чисти морковку и лук. Я вздохнул и поплёлся к раковине.
Возня с овощами заканчивается скоро. Бабушка, внимательно разглядывавшая сырники в духовке, выпрямляется и подступает к моркови - пара ударов ножом - и она разрезает каждую на четыре части, – Просто вскрытие какое-то, - думаю я, собирая очистки. Мелькают частицы корня той самой петрушки, что сослужила мне недобрую службу- её бабушка искрошила просто в пыль, лук нарезаю я, совсем не тонкими кольцами, бабушка задумчиво водит над доской зажженой спичкой – чтоб лук не ел глаза.
Вместо него глаза мне ест дым. Доска похожа на палитру – овощи живописными горками расположились на ней.
Бабушка зажигает ближнюю конфорку, выставляет на огонь сковороду и греет ее, не спеша достает солонку с полки – соль в тяжелой черной банке, обеими лапами банку держит смеющийся чертенок, его хвост находится в глубине банки и всегда в соли.
Бабушка на глаз сыплет соль на сковороду – обычная процедура. Высыпается не более столовой ложки, ну может двух. Бабушка отставляет соль обратно на полку и встряхивает сковороду над плитой, соль равномерно покрывает дно. Затем она ставит сковороду на огонь. Соль потрескивает, а затем начинает темнеть – мне становится жарко, да и у бабушки слегка розовеют щеки. Затем раздается грохот – нижняя часть буфета распахивается и оттуда вываливаются две кастрюли, гулко падает дуршлаг, вслед нервически убегающей от шума Ваксе радостно катятся несколько маленьких форм для кекса.
- Карнавала, - говорит бабушка, – Обратно полёты. Просто Ферерия!
- Феерия, - говорю я, щеки у меня полыхают, - Я то самое и сказала , - строго отвечает бабушка.
- А у меня, кажется, аллергия , - заявляю я, и значительно шмыгаю носом, – Надо чего-то попить…
- Лесик, - скептически говорит бабушка, - Где-то аллергия? Жарю соль. Они этого не любят. Вот и летает всё. И мы пломенеем как рожи .
«Просыпанная соль - внезапный авгур»… вспоминается мне. Незаменимая соль – вечный посредник – медиум. Ключ под мизинцем алхимической руки.
- Нашли время и место, - не растерявшись говорю я, чувствуя себя оскорблённым словом «рожи».
Бабушка высыпает соль в раковину, раздается шипение. Она наливает на сковороду масло, высыпает туда овощи, перемешивает их и накрывает крышкой – томиться.
- Хочу верить, - говорит бабушка, сгибаясь в три погибели, - Что сырники не сели.
Я собираю крышки, кастрюли и миски. Бабушка внимательно оглядывает формы в духовке, - Держатся, - говорит она удовлетворенно, - Хоч им и тяжко.
Тем временем «зготовался» карп – у него можно легко выдернуть «контролный» плавник.
Бабушка доготавливает соус – посыпает овощи мукой, выливает через какое-то время в сковороду пиво с изюмом – сковорода исходит паром, бабушка отражает пар крышкой как щитом – остаток пива из чашки бабушка попивает, перемешивая бурлящий соус.
Я складываю бумажный самолётик и запускаю его в бабушку, она протягивает руку, продолжая цедить пиво, и самолётик, развернувшись ко мне прямо в воздухе – пикирует на серую скатерть.
- Класс! – говорю я, - Я тоже так хочу!
- Лесик, - говорит бабушка словно очнувшись , - Что я говорила тебе про жичения?
- Следует быть осторожным, - говорю я, запуская самолётик в Ваксу. Вакса наблюдает за самолётиком с интересом и ловит его в прыжке. – Борт погиб в когтях, - гнусавлю я.
Потом мы перекладываем карпов. Я укутываю здоровенную керамическую посудину газетами и полотенцем и несу под тахту – там через стену печка и под тахтой тепло.
Бабушка перетирает соус – он получается какого-то не слишком аппетитного цвета, но очень вкусно пахнет.
- Лесик, - говорит распаренная бабушка, переливая соус в керамический кувшинчик, - У меня сегодня пациентка. Она добавляет в кувшин вино, красное, грузинское, из буфета – одну ложку , вторую, мешает соус.
Я сохраняю молчание, - То такие, - говорит бабушка, - коб…женские случаи, овшим я тебя не буду – додавать.
- К кому это «додавать»?, - подозрительно спрашиваю я – К себе, - улыбается бабушка,
- Но помощь мне будет нужна, будь напоготове.
- Да, конечно, - отвечаю я. – Нет ничего проще.
В глубинах квартиры сам собой включается радиоприемник – вечной печалью звучит Шопен, неуловимый, как запах ландышей майским вечером.
- Пусть его, - говорит бабушка, - То забавляются Они.
Глава четвёртая.
Кратко о том, как важно знать, что ищешь, а также не утратить найденного.
С участием Вики и Непослушного.
Волшебство слов не требует подготовки или материального подкрепления, лишь стремления ума и сердца и произнесения особых слов,подтверждающих это стремление.
Гости приходят вечерами, стыдливо прячась в тенях, слева, всегда слева – за плечом. Им запрещено говорить – они объясняются знаками, вздыхают. Вакса брезгливо шипит на них, дым от бабушкиных сигарет окутывает их печальным флёром – от этих гостей холод и частенько портится забытое на столе масло.
Другие, настоящие гости – из плоти и крови, чаще всего являются с последними лучами солнца – к бабушке на осмотр. Или затемно, под электрический свет - на «палпацыю». На кухне пахнет ванилью и какао, витает аромат цитрусовых. Стол заставлен большими и маленькими сырниками . Они героически не «сели» и заботливо укрыты салфетками. Я мелю кофе – меня это успокаивает, кофемолка, наоборот, ведёт себя беспокойно, скрипит и похрустывает, к тому же дергается – словно пытаясь вырваться из рук; её, впрочем, можно понять, сто лет – это не шуточки.
Бабушка принимает уже третью за сегодня пациентку. Совсем молоденькая девица, с сильно опухшими щиколотками, орошает слезами, казалось, все углы квартиры, рыдая и вопя одновременно.
- Она говорит… у-у-у-у.., я не доношу…ыыы, – завывает она из туалета под грохот бачка, - Собааака… – доносится из ванной, шумит вода. - Она говорит… и-и-и-и, - воет она в коридре, - Пооочки и все такоооое… ы-ы-ыы… Анемичное, мокрое лицо её напоминает подгулявший творог.
- Она говорииит, «…оно уже и не шевелится» - а-а-а., - Ой тётяяя Лееенааа… - заливается Вика в кухне, втягивая широко расставленными ноздрями покрасневшего носа ароматы компота, сырника и клюквенного соуса. Бабушка тащит ее к себе, как паук муху – не выпуская ни на минуту из рук, рыдающую, опухшую. - Сейчас ляжешь, Викця, ляжешь, – нежно говорит бабушка, перекрывая однообразный вой, – Покинешь смуток.
В ответ несется подвизгивающее и всхлипывающее -и-и-и-и- на одной тягучей ноте. Вдруг все стихает, слышно становится, как капает вода из крана и сигналит машина скорой помощи на улице. Из дальней комнаты плетётся Вакса, настороженно нюхая воздух, будто не доверяя наступившей тишине.
Меленка у меня в руках уютно шуршит, аромат свежемолотого кофе щекочет ноздри. Чуть слышной нотой в него вплетается запах разогретого металла. Время от времени я вытряхиваю перемолотые зерна в высокую медную банку ручной чеканки, на днище банки все еще можно прочитать клеймо «Kospoli Kaffa» - давным давно банку купила ещё совсем молодая бабушка возле кондитерской на Фломаркте – блошином рынке, в столице уже поверженной империи. У смешливого морячка в штопаной зюйдвестке. За поцелуй. Кондитерский рынок… за поцелуй…зюйд-вест… Любительница сладкого!
На высокой банке море и корабли одного цвета – давно нечищенной меди, но кораблики чуть темнее, а море уже отливает прозеленью – впрочем, как и положено морю…Там есть арабский кораблик, латинская когга, драккар с высоким носом, чуть похожий на дракончика, каравелла с высокой кормой. Все они напоминают темные, с медной искрой точки в медном море. Если разглядывать банку подольше, можно заметить, что кроме кораблей на ней пытались выбить и карту тоже, отчетливо видны проливы и некие фигуры – Стражи Проливов. Гибралтар сторожит обезьяна, Па-де-Кале – лев, Скагеррак с Каттегатом охраняет толстая русалка, откровеннно смахивающая на сельдь, Босфор – корова, видимо несчастная Ио….
Тишина. Из комнаты бабушки доносится шепот и какой-то шелест. Я заканчиваю молоть кофе, высыпаю душистую массу в банку, закрываю крышку; на крышке – роза ветров, стороны света сориентированы неправильно, да и подписаны неверно.
Бабушка выходит на кухню, под глазами у нее залегли тени, одна пуговица на кофте застегнута не в свою петлю. Бабушка потирает руки – ладонь о ладонь – слышится лёгкий шорох. « С таким звуком, наверное, змеи сбрасывают кожу» - думаю я.
-Лесик, - говорит бабушка, - Пойди посиди с ней. Она уснула, но беспокойна. Я быстро. Момент.
Удаляясь, бабушка оборачивается, отбрасывает прядь волос со лба и произносит с некоторым сомнением в голосе, – Вдруг она захочет пить…
Я прячу банку в буфет и прохожу в комнату, смежную с кухней, там пахнет лавандой, табаком, йодом и духами «Быть может».
Это бабушкин «ванькирчик». Кабинет, будуар, смотровая – бабушка все-таки акушерка и училась в Вене.
Комната — девять квадратных метров, узкая, с высоким потолком. Стены выкрашены в желтый, от этого комната кажется просторнее. В торце справа — полукруглое арочное окно, занимающее почти всю стену. Гигантский подоконник – место моих свиданий со всеми, кто является с чуть желтоватых страниц, сладко пахнущих приключениями, драмами и тайнами. Там же вазоны: гречиха, та, что не кланяется Буре, рождественник, выбросивший разлапистую радостную звезду, розмарин – символ Хозяйки, и маленький вазон с робко расцветающей вишней... Вышним деревом, славящим приход Его.
Говорят, много веков назад, неподалеку от Вертебы, погибало от пустынных суховеев левантийской зимы маленькое вишневое деревце, но стоило взойти Звезде, как деревце зацвело и не сдавалось ветру, сияя цветом во мраке, пока Иосиф Обручник не привел своего ослика с бесценной ношей к устью пещеры. Мария, утомлённая дорогой и приближающимися родами, нашла в себе силы восхититься нежными лепестками и сорвала цветущую веточку с храброго дерева…
Трехрожковая люстра с позеленевшими завитушками и помутневшими от времени плафонами взирает с высот «Мастерских Коломана Мозера» на происходящее внизу копошение чужой жизни.
Прямо напротив двери неглубокая ниша. В ней, на стеллаже светлого дерева - книги, альбомы, стопки фотографий в черных бумажных пакетах, записные книжки, стянутые черными и зеленымии резинками, раковина-рапан со шпильками и заколками, бронзовая чернильница в стиле модерн на шести затейных лапках, шкатулка с янтарной крышкой и сбитым замком, рыжий бабушкин акушерский саквояжик. Слева от двери шкаф, в углу за ним – гитара, вдоль стен — с одной стороны, отгороженная от глаз печкой-голландкой, кровать, с другой – рядом с книжной нишей диван с шкафчиком и полкой в изголовье, который, как и стол в кухне, время не смогло сорвать с якоря, у окна — круглый раздвижной стол и кресло гигантских размеров. Оставшееся место занимают: столик-подзеркальник, он же аптечка, и тяжеловесный, низкорослый креденс . На стене над диваном висит давнее, почти черное распятие...
Домотканый жёлто-коричневый коврик на полу комнаты скатан. У дивана стоит грациозный венский стул, на нем широкогорлая лабораторная банка с водой и акушерскике причандалы, градусник, марля, вафельное полотенечко с красным паучком вышивки в углу: бабушкина метка, три красных стежка – латинское аш. Спящая неверным, навеянным сном, пациентка Вика лежит на диване, вид у нее расхристанный – юбка на полу, видны темные нитяные колготки, одна нога, в гетре поверх нитяных колготок, свесилась на пол, вторая на диване - укрыта пледом, свитер закатан почти на грудь – виднеется большой белый живот. Лицо у Вики бледное с синеватым оттенком, лоб в испарине – от этого и без того темные отросшие корни волос кажутся черными, на щеках проступили крупные, похожие на две Австралии, пятна, скорее желтого, нежели коричневого цвета, в уголке рта выдувается и опадает пузырек слюны.
Слышно, как бабушка хлопает дверцей шкафа в одной из комнат и подтаскивает стул.
Я присаживаюсь на стул рядом с диваном, закидываю обратно тяжелую Викину ногу, обтираю полотенцем испарину, устраиваю голову Вики поудобнее, промокаю кусочком марли слюну в углу рта и берусь выпростать неловко заведенные под спину Викины руки. Сквозь щель в дверце видны отблески огня в печке – они начинают поблескивать разноцветными искрами.
-Лесик, - зовёт меня бабушка из соседней комнаты, - иди прими у меня склянки. На бабушкин зов с топотом бежит Вакса, издавая по пути фырканье. Я тоже, вытянув из-под Викиной туши руки, встаю. Руки, а особенно пальцы сильно печет – это означает, что Вика в общем-то здорова, хотя … ну да, бабушка попользовала её. Дар очистил Вику, и стафилококк, и что-то по-женски, что мучило её, ушло. Я вижу, словно в красной дымке - маленький, светящийся серебром комочек – ребёнок, девочка. Я знаю - в семь лет девочка сломает ключицу, а в двадцать уедет от сильно располневшей мамы очень далеко, куда-то под более синее небо. Под этим небом будет жарко даже в тени…
И вдруг … становится холодно…, очень холодно, дыхание вырывается паром – откуда-то снизу доносится хриплый смешок и кто-то хватает меня за руку – твердые холодные пальцы сжимают мое запястье. Я дергаюсь назад, инстинктивно пытаясь вырваться – безуспешно. Я оборачиваюсь – на меня в упор, не мигая, смотрят нечеловеческие, абсолютно светлые глаза. «Когда бы туман или северный ветер имели глаза, они смотрели бы точно так же», - думаю я. Из абсолютной пустоты радужки двумя дулами винтовок в меня целятся два зрачка, пригвождая к стене мою, обмирающую от страха, душу.
Глаза пялятся с абсолютно апатичного и безразличного Викиного лица, чуть подведенные пятирублевой польской тушью и тайваньскими голубыми тенями, жёлтые пятна мерцают болезненными бликами.
Голос, - не визгливый Викин, а холодный и шершавый, как бетонная стенка, говорит:
- Птичка в клетке ! Ха-ха-ха! Попался!
Я делаю еще одну попытку вырваться, начинается возня, сопровождаемая хихиканьем мерзкого голоса. Все заканчивается пленением второй руки.
Размазанный беременностью Викин ротик говорит покровительственным тоном:
- Не пугайся, не стоит, право. Хочешь, я покатаю тебя на коне? У меня необычный конь…
В голосе проскальзывает некая трещинка.
- Может, он и вовсе не конь, но тебе должно понравиться.
- Вот как ? - наконец-то разлепляю я губы.
- Всем детям нравится, – безаппеляционно заявляет Викин рот чужим голосом. - Что скажешь?
В голове у меня ни одной мысли, в ушах свистит разогнанная трепыхающимся сердцем кровь. Я не говорю ничего. В печке трещит уголь, пуская синие и зеленые искры – «колдовской огонь», это означает - в доме злой дух. Внезапно я вспоминаю – бабушка наливает воду в страхопудную старую черную керамическую миску, треснутые бока которой стянуты почти такой же черной проволокой. И, дав воде успокоиться, накрывает платком, тоже черным.
– Вода, - важно говорит бабушка, глядя на платок, - есть начало и предел, поводырь и хранитель. В момент, когда довериться не можна никому – доверься воде, расскажи ей - она поймет…
- Я разрешу тебе править, - перебивает мои мысли голос, он полон вкрадчивой хрипотцой и немного дрожит от плохо скрытой злобы, - Я даже дам тебе шпоры…, золотые шпоры.
Чужие руки Вики, бабушкиной пациентки, стискивают мне запястья, левая рука чуть слышно хрустит.
В ответ я еле слышно пищу вместо крика. Ужас пульсирует мыслью: «Гость здесь!!!»
- Ссоглашайййсся!!! – выдыхает Вика.
- Посмотрим, - говорю я, поражаясь собственной решимости.
- Как? – удивляется Лже-Вика, ее плохо выщипанные брови встают домиком, по лбу, непривычному к подобной мимике, идут морщины, - Как ты сказал? Посмотрим? Куда?
Викины губы неожиданно приобретают четкие очертания и более естественный цвет, сама линия рта разъежается в стороны, брови густеют и приобретают размах - от переносицы резкий взлет к к вискам, между бровями тоненький, ползущий на лоб шрам.
- Посмотрим, - зло говорю я и толкаю стул ногой. Стул качается, словно раздумывая. Летят на пол бабушкины инструменты, йод, градусник, банка с водой. Банка падает, подпрыгивает и не разбивается, на пол выливается вода – небольшая лужица.
- Не сметь! – огрубелым баритоном орёт Вика, лицо ее разрумянивается, удлиняется – проступает несколько оспинок, робко проклёвывается щетина на подбородке. Цепь у меня на шее начинает наливаться теплом.
Я смотрю в самую середину лужицы; через несколько секунд вижу заснеженное поле, стылое небо, черные хлопья ворон и мрачный разрушенный замок, пластающийся на краю мироздания.
- Ступай по-хорошему! – говорю я, глядя в серые пустые глаза.
- Мозгляк, - равнодушно отзывается голос. Цепочка ощутимо печёт.
В этот момент в комнату входит бабушка, в руках у нее таз, в тазу плещется вода. Бабушка выглядит озабоченной и несколько помолодевшей.
- Сволочи, - комментирует происходящее голос. Вика рычит, хрипит и силится встать, я толкаю ее, и безвольное тело кулём валится на диван. Светлые глаза яростно набухают красным.
- Курррвы, - произносит уже совсем не Викин рот глубоким чувственным баритоном. Лицо её огрубело, отвердел длинный подбородок, нос вытянулся и хищно заострился, точеные ноздри жадно трепещут, проступили жесткие носогубные складки - с уверенностью можно сказать, что за остатками Викиного лица скрывается иное обличье, кропотливо ищущее выход.
Руки тоже меняются - хватка становится все сильнее – еще немного, и я не смогу думать ни о чем, кроме боли в запястье, её (или не её?) руки стали больше, пальцы длиннее, а ногти короче и лишились облупленного лака. Видно, как готовится проступить перстень на безымянном пальце - жарко и кроваво светит рубин из-под кожи. На запястье появляется старый кривой шрам. Цепочка сейчас прожжет мне шею насквозь, я мотаю головой, словно чокнутый бычок.
Бабушка хватает ногу Вики (Вики?!), взрезает молниеносным движением руки колготок и гетру – босая ступня, всё ещё Викина по виду, с размаху шлёпается в таз.
- Вы еще попляшете! – обещает голос и срывается, мельчая - комнату наполняет пар и азотистый запах.
Пальцы на моих запястьях разжимаются и я падаю на пол, прочь от распростертой и обмякшей Вики. Цепочка медленно остывает. Рукам очень больно. Виднеются синяки.
Бабушка, великосветски прямо, сидит на стуле. У ног ее лежат: марля , банка, Вакса и полотенце.
Бабушка внимательно разглядывает Вику. Чуть касается ее груди пальцами, что –то прощупывает. Вика спит, всхрапывая. По белому ее животу проходит еле видимая волна.
Вода в тазу исчезла. Ничего не печёт мне шею.
- Лесик, - глубокомысленно говорит бабушка, - одтепер тотальный дозор и обсервация…
- Я Вам говорил, а Вы… - морщась от боли, отвечаю я. Бабушка смотрит на меня сверху вниз . – И я тебе говорила завше и повсякчас - заявляет она светски, - Но сенс ? Повторять? Молить? Для того я слишком занята.
- Не тем Вы, бабушка, заняты, - ворчливо заявляю я и встаю.
- Ланьцухи! – говорит бабушка. - Делаем цепи! Прентко! Любая конструкция и даже фантазийна! Вставай и беги за колеровой бумагой, она на шкафу.
- А можно, я сделаю гроб на колесиках? - спрашиваю я
- На что то надо? - подозрительно осведомляется бабушка,
- Лягу в него и уеду далеко-далеко, - жалобно говорю я.
- Ну то звыкле глупство, недальноглядне, - резюмирует бабушка и скрещивает на груди руки, - Он найдёт тебя везде, и на колёсиках, и на санчатах, - она как-то неожиданно взбудораживается, - И потом , что-то за такое «гроб»? Зачем нам тут гроб? Нам груб недоречный. Жебы мне не слыхать ниц про «гроб».
- Ох, - сипло говорю я, – Ну когда это кончится?
- На том свете и не сразу - милым голосом говорит бабушка и ухватывает меня за ухо.
- Подъём, переворот… На шафу, за бумагой колеровой – зух, зух, зух. Шнель!
- Я не собачка, - огрызаюсь я, удаляясь в комнату.
- Зобачка, - говорит бабушка мне в спину, - Ошемь раз уже бы сходила и принесла.
Я ухожу, громко фыркая.
Пересекаю кухню, коридорчик и оказываюсь в комнате. Там тихо и холодно – бабушка упрямо открывает форточки. Для Них. Книжка моя свалилась с полки и застыла на полу корешком вверх. На столе стоит тарелка с пирожками. Я зажигаю настольную лампу. Комната высокая и длинная, она проходная и здесь обычно живет кто-то из детей – то здесь жили мои тетки, потом обосновались мои кузены - Витя и Неля, когда я долго живу у бабушки, как сейчас, комнату делим мы с Витей.
С одной стороны комнаты высокое окно со ставнями и огромным подоконником, на нем цикламены и рождественник храбро противостоят холодному воздуху. Неровными пятнами отсвет со двора ложится на разномастные вазы - на полке, под самым потолком. Полку, идущую по всему периметру комнаты, сделал тети Женин муж – покойный дядя Костя, в среднеазиатский период. В Самарканде, Бухаре, Мерве, Ташкенте он, с упорством истинного ценителя красот Гюлистана, выискивал на барахолках килики и кумганы, высокие и низкие, синие, красные и желтые вазы – пыльные и растерянные осколки иной жизни, подчас жестоко изувеченные. Печальные офтобы, туны, чойдиши – кувшины и чайники, с тонкими любопытными носами, непонятную и часто гнутую медную рухлядь со следами чеканок безвестных и терпеливых хорезмских усто – воскрешал их со всем тщанием реставратора старой школы, а затем расставлял на темной полке, вдоль высоких салатовых стен «средней» комнаты, словно нанизывал бусины. Вишнево-красные зернышки граната на сосуде из Бухары - символ сытости, изобилия, благодеяний. Сочное изображение листочка на безвестной узкогорлой вазе из Мерва - пробуждение природы весной. Символ плода миндаля ("бодом") на толстой тёмной посудине из Самарканда - символ счастья и богатства. Изображение горького перца "калампира"- амулета от болезней - на легкомысленной и невесомой посудинке из Хивы, цвета благородной слоновой кости . Изображения ножей на блюдах из славного города кузнецов-оружейников Чуста; нож - это оберег от зла. Тонкие пиалы с какой-то хорезмской толкучки, щербатые и усталые от своей хрупкости, на каждой изображение маленького синего кумгана. Это символ воды - основы жизни на Востоке.
И еще – на особой полке - круглобокий армянский кувшин, с узором из пористой глины особого персикового обжига - в ладонях объемный и всегда теплый, как человек.
В кувшин по праздникам наливали доверху "кадарку" или "бычью кровь" для взрослых, когда я его брал, круглый, в руки - почему-то становилось щекотно-стыдно и горячо в животе.
В торце комнаты, напротив окна, наш с Витей и Нелей письменный стол – он из розового дерева и сверху крыт зеленым сукном – когда-то был крыт.
Жестоко пострадавший в некоей коллизии предмет мебели, в своё время возродил из пепла неутомимый дядя Костя.
В столе две тумбы – глубокие ящики, с медными плашками и остатками орнаментов на внешних панелях; всё кажется – их можно выдвигать до бесконечности, находя в них то окаменевшую остродефицитную жвачку «Баббл гам», то вечно живые конфетки «Пец» из Луна-парка, то индийский карандаш или в крайнем случае белую резинку «слонятко» - по непроверенным данным, стирающую из дневника красную ручку. Можно, правда, поднять столешницу, но для этого придется сбрасывать со стола лампы, бойковские стаканы для ручек, учебники, толстые и тонкие тетради, модельки, марки и прочий драгоценный мусор школьников. Сейчас на столе пусто – каникулы.
Несмелые пятна света касаются полированной поверхности одного шкафа – полированного румынского дефицита сезона 1979, и мутно гаснут на темной боковине огромного дредноута из дуба – старого, еще австрийского «гардероба».
На нем я вечно исполняю акробатические трюки в поисках непонятно как там оказавшихся: "желоной кавы в шаром боняке" , клубков красной и синей шерсти, кошелька из «церы» , спиц, «тлустой, кухенной» книги с застежкой, очков (?), «маленкой пуделки з-пуд хербаты , нет, не такой – иди пошукай еще…» и прочего .
Так навсегда и осталось неразрешимой загадкой – как все эти вещи попали на шкаф?
В коридоре опять раздается всхлипывание и шморганье. Проснувшаяся, одетая, оттёртая и совершенно ничего не помнящая Вика с растерянной улыбкой говорит, глотая окончания слов:
– Ой, тётя Лена, спасибо, ой, а ведь ничего не болит, ой – я себя чувствую по другому…Так точно – все в порядке?
- В порядке, в порядке, - устало говорит бабушка, - В марте жди дочку.
- Ой, тётя Лена, - пищит Вика – Я теперь , я … они все у меня!
- Молчи … - сурово говорит бабушка, - молчи обо всем, а то я и не знаю, куда она дальше пойдёт.
Вика шуршит дутой курткой, видно, что молчать ей не хочеться.
- Ой, - рассеянно говорит она.
- На все добре, - отвечает бабушка и выталкивает Вику на галерейку. Щёлкает замок, Викина тень плывет вдоль окон.
- То я мушу говорить „ой”, - устало произносит бабушка, - Какая в ней злая воля, неадекватна…
Я придвигаю стул и лезу на шкаф.
… В этом шкафу все время происходит движение. Иногда он скрипит, а иногда откровенно громыхает барахлом. Шкаф, в общем, активно живет своей жизнью, как-то не очень совмещая её с остальной квартирой.
По ночам, если прислушаться, можно услышать тоненький смех или попискивание, а также нечто похожее на топот, от него шкаф еле заметно раскачивается. В самые глухие ночи, а особенно в волчьи месяцы, из шкафа доносится плач – очень горький и безнадёжный, иногда можно услышать и рычание – это Вакса сердится на шкаф и выражает свои чувства голосом. Потом она кашляет, все-таки в её возрасте рычать так долго трудно.
Внутри шкафа мне еще ни разу не удавалось обнаружить ничего интересного – только шмотки и коробки, пара старых чемоданов и мелкая рухлядь. Даже моли в нем нет и не было.
Тётя Женя подозревает во всем мышей. Лично я ни разу не видел ни одну плачущую мышь, да и смеющуюся тоже, а топот и посейчас кажется мне не совсем мышиной особенностью..
Тем не менее, тётя Женя отбрасывает любые иные толкования и борется с предполагаемыми мышами истово и фанатично.
В ход идут различные комбинации ядов, мышеловки и Вакса. Вакса недолюбливает шкаф и при непосредственной встрече обдает его или рычанием, или ледяным шипением, то есть презрением. Яды бесследно исчезают, что наводит меня на мысль о том, что в шкафу отрава превращается в драже и маленькие мыши собирают его в наперстки. В мышеловки попадается сама тетя Женя, когда навещает пальто, куртки и коробки с обувью, причём создается впечатление, что мышеловки ползают по шкафу и забираются вверх – в карманы пальто или в сапоги в коробках, а шкаф - шкаф по-прежнему хихикает и трясётся в темноте.
Я придвигаю стул и лезу "на шафу". Пальцы привычно ухватываются за балясинку, ногой я упираюсь в вырезанную на передней стенке звезду с восемью лучами, потом в ананас, и вот я наверху. Здесь лежит специальный поисковый фонарик, он - фонарик -очень старый, но все еще ярок и его свет можно делать красным, а можно зеленым – это трофейная немецкая штука.
Щёлкнув выключателем, я несколько раз провожу лучом по кипам сваленных на шкафу вещей: здесь и целый ящик пластинок, и связки учебников, рулоны старой клеенки и коробки с мулине, и еще какие-то подозрительные мешки и мешочки. Коробка с цветной бумагой лежит поверх кипы отрезов. На коробке, в мутноватом луче фонарика, сидит маленький мышонок в красном колпаке, вокруг него игриво поблескивают пылинки.
- Привет, - робко говорит мышонок. От неожиданности я чихаю.
- Дай тебе Бог крепкого здоровья, - продолжает он
- Спасибо, - говорю я, - А ты кто?
- Я Непослушный, - грустно отвечает мышонок, – Поэтому я в шляпе…
- Так значит, есть еще и послушные? - озадаченно спрашиваю я.
- Их большинство, - отвечает мышонок и поправляет свой красный колпачок.
- Мне бы коробку с бумагой, - говорю я после минутного молчания.
- Да-да, пожалуйста, - торопливо говорит мышонок. Он слезает с коробки и аккуратно прыгает по рулонам ткани и учебникам.
Я протягиваю руку и беру коробку. Мышонок внимательно смотрит на меня агатовыми капельками глаз.
- Мне пора, - говорю я мышонку
- Жаль, - отвечает он тоненько, - Я думал, мы поиграем.
- Но я тороплюсь, - виновато говорю я. – Приходи попозже, когда я лягу спать.
- Мне нельзя уходить далеко от замка, - говорит мышонок, - Лучше ты приходи, но только не приводи Хищника- Помощницу.
- Не знаю даже, о ком ты говоришь, - отвечаю я.
- Ну как же, она часто спит тут с тобой, в эти ночи нам не разрешают покидать башню…
- Хм, - говорю я, - Башню?
- Неважно, - говорит мышонок, - Приходи…
- Постараюсь, - отвечаю я и гашу фонарик
- Пока, - тоненьким голоском говорит темнота.
- До встречи, Непослушный, - говорю я и лезу вниз.
Глава пятая,
о старых дамах, обязательствах, полётах и зеркалах.
С участием Вороновских и силы электричной.
Прилагаются рецепты.
Бабушка на кухне нервно препарирует яблоки. Они хрустят под ее карающим ножом. Окна открыты настежь и в её комнате, и в кухне. В пепельнице дотлевает окурок. Холодно. О Вике ничего не напоминает.
- Лесик, - сурово говорит бабушка, - Ты решил ночевать на шкафу?
- Нет, на улице, - отвечаю я, – Там теплее.
- Ну, закрой, - милостиво говорит бабушка.
- Окна? – радостно спрашиваю я
- И рот, - отвечает она.
Обдумывая, что бы такого достойного и сокрушающаего сказать, я громыхаю окнами сначала в комнате, затем в кухне.
Закрыв последнее, я ставлю на место лимонную мяту и роюсь в комодике под телевизором – мне нужны ножницы и клей. Чертик с солонки насмешливо наблюдает за мной, я показываю ему язык.
Бабушка, вырезав из яблок середину, заталкивает в них варенье, оно окрашивает ложку и её пальцы в кроваво-красный цвет, выглядит это зловеще. Затем выкладывает яблоки в высокую медную кастрюлю и начинает задумчиво забрасывать в нее специи: травки, зерна, листья; при этом бабушка еле слышно шепчет что-то себе под нос. Я замечаю давешнюю черную миску на столе. Вода в ней постепенно затягивается пеленой, пар тревожно светится красным. Потоки холодного воздуха проносятся позади меня и по ногам, серая скатерть идет морщинками, занавески колышутся, обрисовывая смутные очертания фигур, прячущихся за ними. Колокольчик, что висит на одном из окон, удушенно звякает.
Дар просится на волю и воцаряется в нашей выстуженной кухне.
Я нашел клей, разыскал ножницы и сажусь за стол, начинаю неторопливо вырезать из красной и желтой бумаги полосочки - потом их надо будет сгибать и склеивать, все это будущие бумажные цепи. Бумажки шевелятся от небольших вихрей, снующих по полу и над столом – это ОНИ – призраки Рождества... Гости.
Является Вакса, она вспрыгивает на стул и сладко потягивается, выгибая спинку дугой. Ее интригует шуршание маленьких бумажек на столе, гости не интересуют кошку вовсе.
- Вижу вас насквозь, - сообщают зелёные кошачьи очи.
Черная миска и бабушка занимают нашего хищника гораздо сильнее.
Свет гаснет. - Холодильнику хана, - мрачно думаю я.
Я успеваю увидеть, как бабушка вынимает Сиренку из ворота и колет булавкой ладонь - по линии сердца, в бурлящую воду, стекает кровь, напоминающая давешнее варенье.
Тёмная капля гулко падает в миску, вода в ней вскипает, выбрасывая космы разноцветного пара, бабушкино бормотание сливается в странно звучащий речитатив, Вакса, сидящая на стуле, время от времени нервно подергивает лопатками – по черной шерсти пробегают еле видные голубоватые искры.
Кухня заметно смещается влево, вся в целом и всеми предметами в отдельности. Ее освещает неровный красноватый свет.
Дар, выпущенный на волю, заставляет воду в миске булькать, кухня окончательно перекосилась и намеревается перевернуться кверху килем; тени толпятся в её углах, явно растерянные происходящим. Больше всего меня удивляет, что все предметы находятся на своих местах, словно привыкнув кувыркаться изо дня в день. Не звякнула ни склянка, ни ложка.
Тянет всем иным, что дар несет с собою – курлычут в сером пустом небе гуси, жалобно звенит мой колокол.
Ангел-молчальник, сложивший руки на груди, оборачивается вокруг своей оси, бронзовые кудри треплет стылый ветер на мосту.
Сквозь существующие стены, тени, пятна света, сквозь равнодушную мебель, перестоявшую уже почти две эпохи и три смены режима, проступает совсем иная обитель – низкая комната, стены из дикого камня, фахверковые балки на потолке , прямо из стены растет сук; цветущий крупными, чуть розоватыми цветами: «Яблоня?» - думаю я: «Зимой?» На суку спит, нахохлившись, ворона. Гудит прялка; за ней виднеется высокая сутулая фигура, сидящая на древнем, вросшем в пол стуле, словно на троне, освещенная камином, в котором брызжут зелеными и красными искрами буйные пряди пламени
- Колдовской огонь! Настоящий, - восхищаюсь я.
Под столом, по-кошачьи свернувшись, лежит белая собака с красными ушами.
Вакса влазит на стол и неотрывно смотрит на пламя в ТОЙ комнате, глаза ее разгораются ответным огоньком цвета наперстянки. Кошка оглушительно мурлычет.
- Я прошу совета, - сдавленным голосом говорит бабушка. Прялка продолжает гудеть. Женщина за нею – безучастна.
- Я, я… нижайше прошу совета, - говорит бабушка. Я смотрю на нее потрясённо – по бабушке всегда чувствовалось, что гордыня – непреодолимый грех. И вот так – «нижайше прошу». Воистину – унижены будут гордые…
У меня вываливаются из рук ножницы и с лязгом падают, вначале на стол, а затем на пол.
Женщина за прялкой с силой толкает колесо, поворачивается к нам, откладывает веретено и встает со стула; за её спиной виднеется низенький длинный стол – он уставлен игрушками и маленькими чашечками.
- Так ты, - говорит бабушке высокая, сутулая старая женщина, - Просишь совета?
Бабушка – высокая, старая, но нессутулившаяся - кивает в ответ.
Женщина делает шаг по направлению к нам и видно, что она сильно хромает. Она подходит ближе, и кошка передвигается ко мне почти вплотную и перестает мурлыкать. Женщина переступает дрожащую черту, где наши вишневые доски и домотканные половики смыкаются с камышом на ее полу и говорит:
- Я не даю советы даром.
Бабушка вскидывает голову. – Считай, я уплатила аванс, - говорит она и в голосе её тлеет ссора.
Я узнаю в прихрамывающей высокой даме снежную фигуру с Ормянской.
Кошка перебирается мне на руки и издает какое-то хмыканье, женщина подходит к столу.
Чёрная миска подпрыгивает и начинает вращаться в воздухе, исторгая клубы пара. Женщина втягивает его носом и говорит, - Не пожалела крови… Своей… То-то я удивилась - как это ты меня дозвалась…
Я поднимаю ножницы и зачем-то щелкаю ими, кошка вонзает мне в руку когти и я тихонько сиплю . Обе дамы поворачиваются ко мне, глаза их темны. Лица похожи. Гудит прялка, огонь пускает разноцветные искры, крутится над столом миска, увлекая за собою космы пара.
Женщина говорит бабушке: - Ты стала такая неуживчивая… Я слышала жалобы.
- Возраст, - мрачно произносит бабушка, - Раздражает шум.
- Это да, - говорит женщина, - Слушать тишину они разучились.
Они обе вздыхают. Я вижу, как наша кухня окончательно перевернулась, и с полом, крытым камышом, теперь граничит наш потолок. Мне становится нехорошо, и в голову лезут мысли про пенки от молока.
- Его отдать не хочешь? – насмешливо говорит дама и показывает длинным узловатым пальцем в мою сторону. До меня долетает жалобный детский плач, вначале один голосок, к нему присоединяется еще несколько. - Всё разрешится.
- Еще чего, - говорит бабушка, - Ты и так позабирала почти всех.
- Ты в последнее время держишь руку Остары и думаешь, я ничего не вижу, да? – спрашивает одна старая женщина другую.
- Я, - говорит бабушка, - Мать… и я служу Матери. Я встречаю, провожают другие.
Воцаряется молчание. Сгущается темнота в нашей части кухни. Донными рыбами серебрятся в ней Гости. Кошка пробует мурлыкнуть.
- У нас слишком старые счеты, - говорит бабушка. - Сейчас мало времени, я в тотальной десперации. Ну помоги же мне.
Оглушительно лопается полено в ином камине, вылетает вихрь разноцветных искр. Ворона на суку ерошится и недовольно каркает.
- Время? - озабоченно произносит бабушкина визави, - Вам всё еще его не хватает? Вы так продлили день своим новым светом, скоро Йоль станет вам ни к чему. А все стонете. Мало им…
Она морщится и трогает бедро рукой.
- Ну ладно. Я тут болтаю, а у меня много дел. Дама оглядывается, из ее косы вниз на пол выползает змея и струится к камышам .
- Ты просила совета, хотя, на мой взгляд, не очень-то и нижайше… – что ж…я его дам.
Она опирается обеими руками на стол и, становясь похожей на старую хищную птицу, хрипло изрекает:
- Виной всему эти твои трюки тогда, на Мабон. И заметь, я ведь говорила тебе тогда, с самого начала… И вспомни, что ты мне сказала?
- Берта, я прошу, - в бабушкином голосе является трещина, бабушка как-то бессильно садится на стул, – Я уже получила по заслугам, до того ж … мальчик тут…
- Если б только один,- неожиданно потеплевшим голосом говорит хромая дама. – Это всё, Геля, личная выгода, всё она. - бабушка вскидывает на нее глаза.
Старая дама перебрасывает длинную седую косу со спины на плечо и покашливает.
– Ну так и быть, хоть бы ради Анаит! - ворчливо говорит она и творит рукой нечто похожее на покореженное Н. Следы от ее руки инеем проступают в воздухе. Иней обращается в пар и смешивается с паром из миски.
–Уж очень прошу тебя, - и дама окидывает кухню взглядом, - Нет, всех Вас. Сообщите при встрече вашему… гостю, что он в этот раз превысил все полномочия и скоро доиграется. Не люблю я его… с этими его… штучками.
Пар свивается в тонкий клубок и оборачивается большой белой розой, роза печально левитирует над столом, затем мягко опускается на скатерть.
- Я пошла, - говорит женщина, и как-то меняется в лице, еще раз осмотрев кухню – Не буду прощаться, пожалуй … с Вами тремя. Да нет, вас тут много… кровь притягивает, Гелена. А с цепями – одобряю, чем скорее, тем лучше – тут слишком много магии. Приберись. Она вновь перебрасывает косу обратно, на спину.
- Давненько я так долго не говорила, - резюмирует дама,- Со смертными.
Сильно прихрамывая, она идет к себе: хрустит камыш, среди его стеблей мелькают змеи, ворона на суку вскидывается: «Он в ином…» - кричит ворона неразборчиво.
Внезапно где-то, насмешливо и длинно, звучит дудочка. Собака настораживает красные уши и вскидывает голову, глаза её отливают нехорошим светом падающих звезд.
Кошка поджимает лапы и нервно фыркает. Изображение комнаты с прялкой медленно истаивает .
С размаху кухня возвращается на место, вода из черной миски, а точнее пар становится дымчатой фигурой – одетый в красное и жёлтое кривляющийся фигляр с дудкой.
Я бросаю в него солью и он, окруженный вихрями холодного воздуха, растворяется в воздухе с явной неохотой.
- То он Гость? Флетниста? - потерянно говорит бабушка. – Знова? И что это с розой? Аллузия?
- Мне тоже кажется, - говорю я, зловеще клацая ножницами, – Пора внести ясность. Все так туманно…
- Мгла? - недобро произносит бабушка, поднимаясь, - Тебе неприятна мгла? Направде? Ну то небольшая неприятность, - она берет кувшин, - Потерпи трошку. И она торжественно заливает яблоки в кастрюле вином. Чёрная миска на столе испускает некий шепот.
- Их, - говорит она, - Вайнэпфели – ну, яблонки в вине, любила Сисси, - бабушка вздыхает, - Сама готовила, когда грустила.
- Так ли грустно быть императрицей? - спрашиваю я, – Ничего не надо делать.
- Ну, я никогда не пробовала, - раздумчиво отвечает бабушка, - Но согласись. Есть в перчатках каждый день, жить в зимных залах. И то только для початку, а все те люди в палацах, а регламент, а сканпый монж , а та люта свекра? До того ж, - бабушка вздохнула, пересыпала в кастрюлю цедру из чашки и помешала яблоки, - Она утратила сына…
Венские «ЭПФЕЛИ» (яблоки императрицы)
Когда Сисси бывало грустно, она только их и ела…да…
На 4 порции: 4 яблока, 4 столовые ложки малинового варенья, цедра 1 апельсина, орехи.
Очистить яблоки от сердцевины и от кожуры на 1/3, остальную кожуру проткнуть вилкой, чтобы она не сморщилась.
Положить их в большую кастрюлю, налить на дно немного воды. (Есть рецепт: вода с вином, не его ли пользовала Сисси…)
Соединить малиновое варенье, апельсиновую цедру, орехи и начинить яблоки.
Накрыть крышкой и готовить 25-30 мин. Затем, посыпать сверху сахаром и заглазировать под грилем около 2х минут.
Кастрюлю с яблоками бабушка отправила на подоконник. Поминая королеву апостолов, утрамбовала уже приготовленнное в холодильник.
Я продолжаю щелкать ножницами и выделываясь, затягиваю ломким голосом «Миллион, миллион, миллион алых ро…»
- Ну, добже, добже, - быстро говорит бабушка, - Я все скажу – або не ту пьосенку.
Она отодвигает мои бумажки в сторону, освобождая половину стола, и отходит в тень – к буфету, из-за него она достает здоровенную доску; в темноте она с ней похожа на Роланда со щитом.
- Одна из самых ненавистных для ТЕХ вещей на свете — запертая дверь,- говорит она, являясь из темноты и укладывая доску на столе.
- Для того, чтобы пробить дверь, в ход идут все способы: паянки , такие мерзотные з крыжем , затем те: рыжие с вусами, ну русские … нет прусские – каралучи, но ты говоришь на них - тараканты, крысы, милициянты, поштары, галки, та инне нечисте, - подводит бабушка итог и извлекает из буфета мешок с мукой.
Я молчу и боюсь лишний раз вздохнуть, чтобы не сбить бабушку с нужной ноты и не услышать что-то вроде: « То тебе зарано.» Или: « Ну вдосталь, иди спать.»
Бабушка посыпает мукой доску на столе,– в который за сегодня раз мучная пыль вьется на любопытными Ваксиными ушами – привлеченная бабушкиным голосом, кошка подобралась поближе и, оглушительно мурлыкая, уселась у бабушкиных ног.
Потрясенная очередным коварством, Вакса громко чихает и скрывается в бабушкиной комнате.
- Тераз протряхнет футра и вернётся, - говорит бабушка и смотрит на меня задумчиво.
Она опять оборачивается к буфету раскрывает его и прямо в баночно-мешочное нутро кухонного креденса говорит глухо и тяжело, – Один из ТЕХ охотится, Лесик, за тобой, з дня рождения … В том есть и моя вина. Он нашел доступ. Для него нет закрытой двери. Такое.
Бабушка двигает банки в буфете, ветер стучит ставнями на чердаке, я вдавливаю ножницы в ладони, мне становится больно. Прижимая к груди две банки и мешочек, бабушка захлопывает створки и оборачивается назад к столу, волосы падают ей на лицо, и я не вижу ее глаз. Бабушка подходит ближе и ставит пакеты и банки на стол.
Тишина становится сухой, звонкой и нетерпимой, знание подкрадывается ко мне серой тенью.
- Девять кубков, - хрипло говорю я и кладу ножницы на стол - на ладони остается темно- красная вмятина. – Трижды три… Это как-то связано с третьим? С тем, как я родился?
- Можно сказать и так, - легко соглашается бабушка, она достает из пакетов и банок орехи, изюм, цукаты оранжевого и красного цветов, курагу, какие-то пряности, горсть сухой малины, высыпает туда же дольки яблок и рассеивает это все по доске вперемешку с мукой, лица ее я по-прежнему не вижу .
- Начало тут было давне, - сказала бабушка и начертила руну Кано на муке, затем стёрла её. – Даже кармичне. Ты слыхал ту даму…. Бабушка звучно кашлянула и быстро поглядев через плечо, отчеканила: – Хоть меж нами – то не агримент! Такое…
-Аргумент, бабушка, - говорю я, беря дольку яблока.
Бабушка смотрит на меня печально и вздыхает - Лишь бы спорить, - говорит она, на выдохе.
- Аргумент, Лесик, то газета. Я говорю «агримент» – то принципова згода – ну , согласие. Тут что-то з глубин, какая-то гра лосу , бесконечные жарты фортуны – продолжила она и нарисовала Тау - ключ восхода и тайных знаний, – Через кое-чью болтливошчь стал в известности мой задум, вас пришли тарговать, и я спасла одного тебя. Это всё выбор, будь он проклят.
Она подняла голову откинула волосы назад и сказала резко, – И маму… тебя и маму – сын не должен быть без мамы…
Воцарилась тишина, бабушка повела ладонью по мучному полю - ягоды и орехи сложились в фигуру ангела молчания. Бабушка кашлянула.
- Но ТЕМ было обмаль, особливо однему. Он давно тут шастает, вокруг нас, еще с войны.. … И я … - она стёрла Тау и ангела.. - И я… - И он.. Пришлось дать бой…. Я … я совсем не рассчитала его подлость. Такое глупство…
- Когда тебе было шесть, - сказала бабушка, лампочка моргнула и на мгновение в кухне стало совсем темно, - Когда тебе было шесть … - Паментаешь ту врону? – неожиданно спросила она.
- Ворону? – переспросил я, и вот тут-то знание показало себя во всей красе. По кухне пролетел ветерок, воспарила над столом черная миска в смерче красных и желтых бумажек, я непроизвольно вытянул руки … холодная вода неслась мне навстречу, венок из розовых цветов кружился в пенном омуте.
– Ну что ты опять забыл здесь? - сказал ангел, холодная бронзовая рука держала меня за пояс, я увидел, как в реку медленно падают мои тапки – безрадостно они канули в черную воду.
– Сколько раз можно предупреждать? Мост опасен, как опасны все, кого ты тут встретишь, - продолжил он, перебрасывая меня через баллюстраду на парапет – ногам сразу стало холодно – каменные плиты вытягивали тепло. – Иди, иди – сказал ангел, зеленоватые крылья его дрогнули, мягко прозвенев. Я послушно отправился прочь. Подпевая северному ветру, проплакали в вышине гуси. Под ноги мне лихо спикировала игральная карта – трефовый валет.
– «Чужестранец!» - подумал я и очнулся на кухне. Бумажки, нарезанные мной, аккуратно лежали на столе. На тахте, уютно свернувшись клубком, спала Вакса.
Бабушка, деланно равнодушная к происходящему, достала из холодильника похожий на глину кусок дрожжевого теста и раскатывала его поверх рассыпанных по муке сладостей.
- Попей узвар и оденься в сухое, – сказала она – Что-то за бланка? – спросила она резко, и руки её замерли в мучном облаке.
Я поглядел на стол – посреди полосок желтой и красной бумаги валялась мокрая карта, черной кляксой улыбался на ней трефовый валет. Иноверец. Странник. Аноним.
- Мне было знание, – сказал я.
ШТРИЗЕЛЬ
Или торунский пряник (нужен варшавский башмак и краковская панна)
Это прянички из куличного сдобного дрожжевого теста с изюмом и пряностями, их пекут не в куличной вертикальной форме, а в виде батона, положенного на кондитерский лист - горизонтально.
При изготовлении штризеля используется интересный прием: изюм, цукаты, орехи рассыпают по подпыленной мукой доске и поверх их раскатывают тесто штризеля, а затем скатывают его в батон; благодаря этому все элементы начинки распределяются по штризелю весьма равномерно, их внесение не представляет никаких затруднений
Мы склеиваем бумажные «ланьцухи» - цепи. Какие бы они ни были – хоть из опилок, в их силах исковеркать магию.
Мы оба боимся вторжения.
Вакса боится, что в один непрекрасный день вся еда исчезнет, и поэтому она с чавканьем уплетает кусочек курицы.
Мы клеим метровые цепочки с двух сторон. Бабушка выдавливает из себя слово за словом. Телевизор показывает нам «Карнавальную ночь». Происходящее в нем несколько не вяжется с бабушкиным рассказом. Леночка хмурит беспечальный лобик. Бабушка будто клещами тянет из себя фразу за фразой.
- Я бы не хотела называть имена. Ты же понимаешь, следы сплутованые…Но ТЕ всегда беспощадны, Лесик. Завше. И они хитрые, власьне. Не буду удивлена, - говорит бабушка, ловко склеивая цепочки, - Если все то подстроено. ТЕ охотятся на таких как ты. Я говорила уже ...
- Когда Вы говорите «ТЕ», бабушка, это ОНИ или не ОНИ? – спрашиваю я, прерывая её монолог. Воцаряется недобрая тишина, в недрах буфета что-то тренькает. Бабушка поднимает очки на лоб, кладет цепи на стол и поддёргивает рукава.
С укоризной на меня смотрит даже Огурцов из телевизора. Вакса подавилсь и принялась натужно кашлять.
- Раны господни, - выдыхает бабушка, зловеще раздувая ноздри, бумажки разлетаются над столом словно мотыльки, - Оферма!!! Файталапа холерна!!!
- Какие интересные слова! - думаю я, опасливо отъезжая на стуле подальше.
Вакса проглотила свою курицу и смотрит на меня не моргая.
- Я втомилась пояснять азы. Незгула ! «ТЕ», - говорит бабушка, – То мордерцы и вумурты. Демоны. Наши страхи. Всяки хмуры и химера. Такое.
- А ОНИ? – спрашиваю я, заранее зная ответ. Бабушка смотрит на меня укоризненно, она тянет цепочку из бумаги на себя – в телевизоре, ещё молодая и обаятельная Гурченко поёт про пять минут. Цепь мелькает разноцветной змейкой и шуршит, является Вакса - она было протягивает лапу к пестрой цепочке, однако отдергивает ее и трясёт, словно вступила в воду.
- Ты какое отношение имеешь к магии, Вакса? - удивленно спрашиваю я.
- Прямое, - говорит бабушка и собирает со стола все цепочки.- ОНИ … их, Лесик, мы с тобою видим каждый день. Почасту. То души, чаще невпокоённые. Я тебе говорила то миллион раз. Такой наш Дар. Двойного зора. Я говорила... А ты веселился. Бери таборет и пойдём, буду давать команды.
- Когда уже будет наоборот? – спрашиваю я, припрыгивая за широко шагающей бабушкой. Подобно шлейфу за ней летят бумажные цепи, замыкает шествие Вакса, она волнуется, и усы её подрагивают.
- Наодврут? - спрашивает, украшенная цепями, словно новогодняя ёлка, бабушка в самой дальней комнате. Я ставлю табуретку, залезаю на неё и произношу, цепляя бумажную цепочку на карниз, – Да!! Когда я буду командовать!!
- Левее, выше… еще выше, - говорит бабушка, потом отходит на два шага и замечает, – Криво, но не погано. Лезь на комод, я пострахую. Командовать, Лесичку, ты будешь лет через пятнадцать.
- Кем? – волнуясь, спрашиваю я, цепляя цепь над тёткиной тахтой.
- Бог даст, языком, - невозмутимо отвечает бабушка, - И вухами, жебы они найперве слушали, а затем давали работу языку.
Бабушка торжественно переходит в соседнюю комнату, цепи шуршат по полу. Я волоку табуретку, замыкает шествие кошка.
Мы оковываем бумажными узами полки с вазами, стол, карниз в комнате. Цепи красиво колышутся в темноте, из шкафа доносится нечто похожее на приглушенную музыку и слышен едва различимый топоток. Вакса на ходу поворачивает морду к шкафу и коротко рычит, хвост ее распушивается и изгибается дугой. Бабушка замедляет шаг и подходит к шкафу вплотную.
- Спокуй! – грозно говорит она в его двери и… поворачивает звезду, восьмиконечную звезду, которой каждый уважающий себя мебельщик всегда стремился украсить свое изделие – шкаф, буфет, тумбы стола, корпус напольных часов.
- Все вернутся, - говорили звёзды, смутно помня о Вертебе, – Все, кого носит по тёмным волнам житейских морей, все кто заблудился в туманах ложных троп; все, кто покинул спасительную сень крова – все они придут на свет наших лучей.
Однако возвращались немногие…
- Спокуй!- повторила бабушка, помолчала, затем поддёрнула рукава и раздув ноздри заметила, – Непрерывна ароганция ! Кара неминуча! - с этими словами она ухватила безмятежную Ваксу поперек брюха и, открыв створку шкафа, закинула ошалевшую кошку в переплетение курток.
Створка захлопнулась. Из шкафа долетел тоненький многоголосый визг.
- Такое! – сказала бабушка, - Будут скромнейше. А то, просто-таки, Версаль в шубе. Развели меноветы.
Я предпочел ни о чем не спрашивать. Все-таки Ваксу бабушка знала давно, и вот так - в шкаф, а я появился позже …
Мы переходим в переднюю, я грохочу табуреткой, и, ставя ее в закутке, украшаю желтой шуршащей цепочкой дверь в кладовку. На двери вырезаны черточки – Z.1941-135, чуть ниже G.1941.134. и еще ниже- V.1941.130.
В каждом доме есть кладовка. И у каждой кладовки свои взаимоотношения с временем. Возможно, что грозному Тору следовало бы выставить на поединок с Элли кладовку.
Вот кто бы тогда упал на колени?
В кладовках обитают самые цепкие вещи – из тех, что вовремя убегают, повизгивая, в самые дальние углы квартиры, изо всех сил цепляются там за полки, углы, антресоли – и все это для того, чтобы только не попасть на помойку.
Они обладают древним знанием обрастания – каждая из этих вещей: старая кофта, стоптанные сандалии, незастегивающиеся портфели и сумки, набойки, клеенка, слежавшаяся еще до нашей эры, леска, спутавшаяся при рождении, припой, окаменевший фиксаж, банки – особенно банки. Оказавшись в укромном пыльном углу, притягивает как минимум трех себе подобных, те - следующие три, и так до бесконечности.
Никогда не знаешь, что первым выпадет из нашей кладовки, если неосторожно прикоснуться к ее двери, и дай Бог, чтобы это был всего лишь таз для варенья или швабра.
В общем, стоило мне взгромоздиться на табуретку, а бабушке пуститься в увлекательное повествование о том, что именно ТЕ делают со своими жертвами в период от святой Люции до Трёх царей, и почему не надо в это время поворачивать за любую церковь против солнца и особенно не следует появляться на улице после заката, как в кладовке что-то загрохотало. Я успел только повернуться. Дверь кладовки отворилась и со всей дури мне по лбу угодил карниз для штор, стоявший в ее глубинах уже лет тридцать безо всякого движения. Я, пораженный такой подлостью до лязгнувших зубов, съехал вниз со стремянки и ткнулся носом в угодливо выкатившийся из распахнутого чулана таз для варенья - раздался гул и звон. Из носа у меня хлынула кровь. Дальнейшее я помню нетвердо.
Как сказала старая дама, из устланной камышом комнаты: кровь притягивает. Необязательно бинт или вату. Кровь, отданная добровольно, имеет силу, противостоять которой трудно, если вобще возможно.
Кровь хлынула добровольно и обильно. Я увидел тёмные следы от капель на рубашке, домашних брюках. На лбу у меня выросла ощутимая шишка. Я потрогал ее, стало больнее - я рассердился.
Бабушка вскинула руки – словно попыталась о чем-то попросить… Защищалась – понял я позже.
- Чтоб вас покорёжило!!! – пожелал я карнизу и его весёлым друзьям - по телу прошла приятная истома. Волна тепла и счастья, если это можно так назвать.
Дар получил полную свободу, да еще какую! Я легко оттолкнул от себя мост, его серые плиты дымом рассеялись в нашей прихожей. Колокол звякнул еле слышно и стих.
Многое открылось, сопровождаемое соленым привкусом. Я увидел тёток с кузенами и радостно поприветствовал их; хихикнул, глянул как они закрутили головами, так и не поняв – кто звал? Я дунул на пол - пол стал прозрачным, и я увидал наших соседей Вороновских - они мрачно поглощали картошку в мундирах, на доске стояла миска с солеными огурцами и еще одна – с килькой. На маленькой досточке, укрытая вышитой салфеткой, лежала початая буханка. Чуть дальше, на столе, стоял кофейник, галеты на блюдце и вазочка с вареньем. Глава семьи выговаривал что-то младшим Вороновским, те уныло ковырялись в конопатых носах. Ни ёлки, ни шопика (рождественских ясел) не было – Вороновские были баптистами. Я дунул ещё раз, люстра у Вороновских качнулась, а «красна коврова дорожка на каридори» - гордость самой Вороновской – свернулась в рулон. У Вороновского-старшего отвисла челюсть, один из братьев упал на пол вместе со стулом, а мадам Вороновская, уронив под стол картофелину, начала мелко и угодливло креститься в сторону люстры.
Далеко-далеко, в другом городе, в метро, усталая мама возвращалась домой, у нее щемило сердце. Ну что ж, не призвав на помощь ни мха, ни перьев, ни отпечатков неземных камней, я попросил мамино сердце выздороветь, и оно выполнило мою просьбу… на время – видно, надо было пролить больше крови.
Тем временем, здесь, в тринадцатой квартире - капелька крови угодила на цепь. И породила магию. Ту, о которой на Коперника не помнили уже тогда, когда она была ещё Окольницким шляхом.
Цепи, бумажные цепи, вдруг лязгнув, встали подобно питону Каа из мультика, только вместо призыва к бандерлогам загудели и просияли. Выглядело очень красиво и страшно.
Цепи сопротивлялись Дару. Магия подчиняла себе силу цепей. Кровь брала своё по праву. В воздухе пахло озоном и разливался ощутимый холод. Дверь кладовки покрылась инеем, а внутри этой тёмной клети вдруг началось некое шевеление, барахло задвигалось, загромыхало - и искажённая им, прорвалась мелодичная трель флейты. А затем долетел глухой и мерный конский топот.
Ни он, ни флейта теперь не испугали меня, наоборот, часть меня ждала встречи – померяться силой? Обменяться приветствием? Взыскать Дар? Не знаю.
Я гоню это воспоминание.
Бабушка стояла посреди сияющей метели, красный платок сполз на пол, волосы ее развевались, нестерпимо сверкала Сиренка. Руки бабушка подняла кверху, лицо запрокинула, словно обращалась к стеклянному плафону над головой. Лампочка в нем источала неестественный для своих 60 ватт яркий белый свет.
Двери во всей квартире начали распахиваться и хлопать, из шкафа вылезла Вакса, ее морда была в какой-то розовой пудре.
Сквозь распахнутые двери потоком хлынули Гости.
Путь их, как всегда, сопровождал шелест и шёпот. Стало холодно. Я снял с вешалки куртку и одел ее, из рукава на пол вывалилась шапка. Гости обступили меня.
Мне захотелось полетать, ну просто я захотел – желание наполнило всего меня радостью, будто какая-то часть меня истосковалась по Дару. Я подпрыгнул, табуретка качнулась и упала, гудящие и светящиеся цепи расступились предо мной. Я поплыл в воздухе, напоминая сам себе мыльный пузырь, что-то в кухне звало меня.
Бабушка, окруженная Гостями, вокруг которых вились, словно Лаокооновы змеи, цепи, глянула вслед мне. Во взгляде ее была просьба. Только просьба. И всё же она нахмурилась.
По дороге в кухню я ощутимо приложился скулой об косяк – левитация была неосвоенным пространством, хотя приносила немалое удовольствие.
Кухня стояла нараспашку; лимонную мяту, чудом удержавшуюся на подоконнике, трепал декабрьский ветер. Наглухо запертым оказался лишь пенал, хоть в недрах его что-то отчаянно колотилось и стучало.
- Зеркало!!! - радостно подумал я, – Зеркало!!!
Я успел подлететь к буфету, задев плечом абажур. Куртка вздымалась у меня за плечами капюшоном кобры. Воздух возле креденса словно сгустился - по тёмному дереву, словно по Ваксиной шерсти, пробегали крошечные голубые искры. Я протянул руку и кончиками пальцев коснулся гладкой ореховой двери пенала - и сразу отдернул руку: дверь была раскалена, словно уголёк в печке, или казалась таковой.
Мне стало интересно. Я глубоко вздохнул…
- Магия творится на выдохе, - это бабушка. Мы с ней собираем «сон» и первую крапиву. Ходим по Каличьей горе, и я выдираю из наполненной весенним томлением земли чёрные корешки.
- Лесик, запомни, это не геометрия – на выдохе, - говорит бабушка, – Не трогай без пальчатки - то колючка!!!
- Я на геометрии вобще не дышу, - злобно отвечаю я. Только что меня ужалила «колючка» - первая крапива.
- За это тебе там ставят тройки, - невинно замечает бабушка, поглаживая шершавую темно-красную стену старого форта. – В магии троек не ставят. Такое… . И она сосредотачивается на БТ.
- А что, сразу в угол? - интересуюсь я .
Корень я выдрал и сунул в специальный мешочек, синий. Поверженную крапиву отправил в другой мешочек, самый обычный - из под молока, необычного в нём только черный цвет внутри…
- Всё-таки не то. Не то. Чего они натовкли туда? - бурчит бабушка, окутанная дымом.
- Да, Лесик, ты однозначно прав. Ставят у кут, то есть в угол, - говорит она голосом доброй феи. - На тысянчу лят. Без света.
Мне становится как-то нехорошо - тысячу лет в углу? Совершенно безрадостно.
Стараясь не подать виду, я замечаю, – Что-то такое есть у нас в школе, в раздевалке – там в углу никогда нет света. А как Вы знали, бабушка?
- То всё Дар, - отвечает бабушка и и выпускает дым ноздрями.
- Вы похожи на дракона, - льстиво замечаю я, и несколько подумав, замечаю, - Сейчас.
- Мудрая тварь, - произносит бабушка, - и живет длуго.
- Все сходится, - поддакиваю я и устремляюсь за крапивой.
- Магия творится на выдохе, - повторяет бабушка – Ты не забыл?
- Не забыл, - повторяю я возле «пенала». И, набрав полную грудь воздуха, медленно выдыхаю…
В начале века, в Кракове, в одном из старых костёлов случайно нашли потемневшее старинное зеркало. Почти чёрное. Надпись на латыни, бегущая по тяжелой раме, гласила, что зеркало принадлежит пану Твардовскому, тому самому, «который пользовался им во время своих магических занятий». Возможно именно в нём Великий Магик Сарматии показывал безутешеному королю облик потерянной любимой…
На серебряной поверхности зеркала заметна была большая вмятина - подтвердилась легенда об ударе ключами по гладкому плёсу. Говорят, тот самый Твардовский успел сделать три таких зеркала. Разной величины. Говорят также, что одно из зеркал, образец, привезли ему из-за моря…
Девичья фамилия бабушки - Твардовская. И выйдя замуж, она её не меняла…
Выдох удался. Прогудел, словно над головой у меня, колокол. Пенал сотрясся будто от взрыва. Внутри его раздался печальный голос. Клацнули замки. Медленно, очень медленно, нехотя открылись - они так долго охраняли вход.
- Зеркало, - радостно и хищно подумал я. Почему-то мне вспомнилась Вакса с мышкой в зубах.
Я взялся руками за дверь, стремясь распахнуть ее и увидеть наконец тот «спекулум магик», куда смотрел безутешный Август в поисках Прекрасной Литвинки, но видел лишь тени.
…У нас совсем нет часов, по версии бабушки - в них слишком злое сердце, чтобы держать их в доме. По ее же словам - часы не в силах смириться с происходящим и вредят окружающим по мере механических сил, отрезая от срока каждого в свою пользу. А кроме того, часы придумали немцы - специально, чтобы экспортировать кобольдов по всему миру. Часы, впрочем, нас недолюбливают так же, как и мы их – в жизни тикающие механизмы, находясь со мной рядом более суток, начинали барахлить, я уже не говорю о наручных, разлетающиеся во все стороны пружинки или трескающиеся ровно посередине стеклышки – вот правда моих дней. И зеркал у нас тоже нет. Разве что ручные, маленькие.
..Тётя Женя выступила было против этого диктата, в период «архангельских» денег купила трюмо, водрузила его у себя, по легкомыслию, прямо напротив кровати. Бабушка ничего не сказала, но дверь тети Жениной комнаты стала держать всегда закрытой, страшно гоняла от зеркала Нелю – доходило до рукоприкладства. Через месяц после покупки все три зеркала трюмо пошли темными пятнами и покрылись странными царапинками: будто кто-то пытался процарапать его с той - заамальгаммной стороны. Дальше всё было совсем скверно – раз ночью, в мае, трюмо оглушительно треснуло и осыпалось на пол спальни серебряным дождем, некоторые осколки, противореча закону тяготения, вонзились в стену, один даже прорвал насквозь ковер на стене – говорят, тётя Женя очень кричала. Неля с Витей на помощь прийти не смогли – дверь оказалась заперта, и как они в неё не бились, даже не дрогнула. Её взломала бабушка, вернее, перед бабушкой дверь с неохотой, но открылась - позже Неля говорила, что ясно видела в комнате, которую странно освещал зеленым фонарь во дворе, помимо родителей, бабушки и просочившейся туда кошки, кого-то ещё. Но кто это был? Очень трудно сказать… А через три дня дядя Костя – тети Женин муж – умер: «Тромб», - сказал изможденный врач со «Скорой», - Блуждающий тромб. Святая смерть… С тех пор зеркал в доме не держат. По крайней мере, так считается.
Дверь полыхнула у меня под рукой – сначала красным, затем ослепительным белым, пальцам стало больно, – Зеркало… - хищно проговорил кто-то моим голосом… - Мне…
В этот момент в спину мне ударил ток, электрический ток. Тело скрутило судорогой. Все вокруг заволокло неприятным дымком. – Вот и курточке конец, - подумал я, отчётливо слыша, как плещет вода и плачут в сером небе гуси.
Я пришел в себя с мыслью, что мне надоели половики на кухне – уж слишком часто я на них оказываюсь.
Естественно, я лежал на полу, возле закрытого наглухо пенала. Дышалось мне с трудом. На груди у меня сидела Вакса, вид у нее был усталый - она усердно терла лапой морду, но розовая пудра сходила плохо.
Бабушка наводила порядки в кладовке. Слышны были грохот кастрюль, звякали банки, что-то шуршало и лязгало.
Я отчетливо видел светлые нити, исходящие из ее рук. Поводя ладонями в разные стороны, словно дирижёр, бабушка помогала вещам встать на места. Серебряной искрой сияла Сиренка. Вокруг серой стайкой слонялись Гости, явно не решаясь подойти ближе.
Я скосил глаза в другую сторону – на темной двери пенала еле заметно рдели отпечатки моих пальцев. «Красный цвет, предупреждение, - подумал я, - Тёмная магия?» Свечи Адвента в венке на столе горели ровно, окутанные чуть заметным голубоватым флёром вокруг пламени – что поделаешь, в доме столько Гостей.
Я вздохнул. Вакса раздраженно мяукнула. Бабушка завершила свои экзерсисы с кладовкой: закрыла её дверь на крючок, обмотала крючок цепочкой и в заключение провела по петлям двери рукой – петли вздрогнули и протяжно заскрипели в потоке белого света, исходящего из бабушкиной ладони. Гости серым вихрем кинулись под половицы.
Бабушка гасит в передней свет и движется в кухню. На плечи она накинула серый шерстяной платок в клетку. Платок такой большой, что я подозреваю в нём бывший плед.
Сейчас, в полутени, в этом платке она напоминает пилигрима, не хватает лишь посоха в руке и раковинки на подоле.
Бабушка ловит мой взгляд и подходит, придвигает маленький стульчик – скамеечку на которую мы лазим, когда надо достать что-то в верхних отделениях буфета, устанавливает стульчик, отодвигая ногой половик. Вздохнув, усаживается на скамеечку, утыканную разноцветными мебельнымии гвоздями и оттого напоминающую пиратский сундук, и тщательно расправив фартук, а потом плед, говорит, – Я куплю тебе новую куртку.
Я сажусь, затем пытаюсь встать – получается плохо. Голова у меня сильно кружится.
- Бабушка, - говорю я, – Кто это меня так? У меня спина ноет и глаза болят.
- Я, - миролюбиво говорит бабушка – И, только глянь, как пригодилась сила электрична.
- В следующий раз, значит, будете душить газом?- слезливо спрашиваю я – Дозвольте, я хоть кошечку возьму с собой, в газовню…
- В следующий раз тебя придется прибить, - ласково говорит бабушка. – Ну вставай уже. Я помогу.
… Мы сидим за столом. Светлый круг от абажура еле заметно колышется.
Бабушка сыпет перец с кончика ножа в стакан с томатным соком, я и Вакса внимательно наблюдаем за процедурой.
Закончив, бабушка придвигает стакан ко мне, вместе с тарелкой тушёных овощей. На тарелке кроме овощей здоровенный кусок сыра.
- Поешь, - говорит бабушка,- И послушай.
Я принимаюсь за овощи и понимаю, что голоден.
- Дар, - говорит бабушка, драпируясь в платок, - Не подарок. Он не дает – он забирает. Дар имеет власть над тобой, Лесик. Большую, чем можешь ты себе уявить.
Бабушка отталкивает нож, коробок спичек, блюдечко и барабанит пальцами по столу.
- Еще дар, то…груз, ответственность, твой крест.
Выдавив это слово, бабушка мрачнеет, она поддёргивает рукава и надевает очки. Я озадаченно жую овощи – обнаруживаю, что мало помню произошедшее накануне. Бабушка, повертев в руках ниточку, также мрачно продолжает, – Одтеперь, каждый раз когда тебя находит знание… Дар, одтеперь будь готовый до выбора.
- Выбора? - переспрашиваю я.
- На какую сторону стать, - отвечает бабушка, - Я сделала что могла… Но ты родился такой, с Даром. Я не была там… Я подъехала позднейше… А затем та торговля… Бой.
Она снимает очки. – Такой счёт, - говорит она, - Столько жизней. Был один выход – скрыть, утаить тебя. И я почти того добилась. Обставила стражей… Крестила…. Шла на такие риски.. Матер долороза… И теперь, после всего того, простое глупство, случайность - ты стал заметный, - договаривает бабушка отрывисто, - ТЕ видят тебя скрозь и сделают всё…
Она придвигает к себе сигареты, вытягивает одну, раскуривает и, двигая обратно пепельницу, сообщает в клубы дыма:
- Сколько я вспокаивала тот Дар, то просто страшно. И ниц не сделала. Такая сила…
- Так те Ваши отвары, эти зелья…
- То цепь. Оковы. Зворник на дар, - сказала бабушка, – Единое спасение, шанса стать незаметным … простым..
Я помолчал. Вороновские внизу били по трубам в ванной, вызывая воду.
- А что же должны были выпить тогда Вы, бабушка? – спросил я, уже предчувствуя ответ.
- «Три стихии»… - сказала бабушка и казнила окурок в пепельнице. – Силу трёх стихий… На мне стол до свента. Сила необходима, согласись.
Я чувствую себя неуверенно, мне хочется спрятаться и я твёрдо знаю, что кто-то у нас в подъезде, на первом этаже, копит деньги на "Жигули" и хранит их в холодильнике.
- Огонь тройной перегонки? Или как? – бодренько спрашиваю я.
- Нет,- печально отвечает бабушка. - Сила трёх, просто сила трёх. Для магии три, то люкс, то самая сила.
Воцаряется молчание. Недалеко, поворачивая к Главпочте, нежно звенит трамвай.
– Лесик,- говорит бабушка, - Одтеперь знай – ежели в знании ты задумаешь и исполнишь зло… Я все сделаю, чтобы это продолжения не имело.
- Что, - спрашиваю я, – Правда убьёте? И овощи стремятся обратно, вверх.
- Только часть тёмную, – отвечает бабушка, и в голосе её слышны все главы «Молота ведьм». Постранично.
- Ну не может же жить половина человека, - трусовато говорю я и отодвигаюсь от стола.
Из темноты возникает Вакса и залазит ко мне на руки, кошка зевает, потягивается и сворачивается у меня на руках в тяжелый уютный клубочек. Через минуту раздаётся хриплое мурчание. Я доел, и бабушкино обещание стало казаться не таким опасным.
- От одного тебя зависит, сколько в тебе тьмы, - замечает бабушка и вынимает из под платка руки. Я вздрагиваю.
- Лесик, - говорит бабушка, – Ты уже, прошу, варьят!!! Безумец!!! Неужели ты подумал, что я смогу тебя убить вот так – просто за столом? Свою кровь?
- Так Вы же пообещали, - опасливо заявляю я.
- Так то ведь «если» - отвечает бабушка
- А как мы будем знать, когда настанет «если»? – спрашиваю я, успокаиваясь.
- Следи за ночью, – уклончиво отвечает бабушка, – Тьма тебе подскажет.
Я задумываюсь. Очередной Гость - дама средних лет, в длинном платье и в чём-то похожем на чепец проходит мимо. Легкий холод касается затылка, спины.
- Я что-то лучше ИХ вижу, - выпаливаю я, – Лучше чем всегда, они выглядят как живые!
- Чаще пей чужие отвары, - равнодушно произносит бабушка, – Зобачишь и не такое.
- И как же это, бабушка, Вы теперь меня одолеете. С моими силами…
- Но я тут не совсем одна, - ласково замечает бабушка.
- И что, тут все Его ангелы? – деланно тревожно говорю я. Бабушка прячет улыбку в платок и покашливает.
- Его ангелы, Лесик, могут уместиться и на кончике иглы. Ежели на то будет воля… Ты не переживай, - говорит бабушка и встаёт, - Помощники найдутся.
В это время безмятежно спящая Вакса вонзает в меня все когти. Я издаю короткий крик и спихиваю кошку на пол.
- А это лишнее, - сурово говорит ей бабушка, – Не ломай с себя тигруса.
Глава шестая, в конце которой выключают чайник,
в середине спрашивают Предстоящий День,
а в начале выбивают зло.
Ночью мне снился Всадник.
Верхом на чёрном мраке он нёсся прямо на меня, лицо его сияло скорой победой. Хлопал по ветру плащ. Где-то, в чёрной бездне над дорогой, тоскливо ухали совы. Я не мог ступить ни шагу, просто стоял на светящейся в темноте дороге и слушал глухой, как сердечная боль, перестук копыт коня, и часть меня ликовала. Торжествующе свиристела флейта.
Что-то толкнуло меня в плечо. Я разлепил глаза и сел на кровати. Очень болела голова. Надо мной, закутанная в клетчатый платок с головы до ног, стояла бабушка.
- Все-таки это плед! - сказал я спросонья.
- Даже два, - неторопливо произнесла бабушка и потрогала мой лоб. Провела по нему пальцами, отняла руку и дунула на нее. Головная боль прошла, - будто из-подо лба уползла злая змейка.
- То всё химеры, - удовлетворенно сказала бабушка. – Так, сейчас не до того. Я отвлекла его пустяками. У нас есть пувгодынки, но до крайности годынка. Идем, попытаем твой дар и выбьем с тебя тёмную часть. Как то говорится – зло злом.
Я машинально потрогал волосы. Они у меня тёмные.
- Больно не будет, - доверительно сообщила бабушка, укутанная словно пилигрим.
- А я уже и привык падать, - пробурчал я в ответ.
Мы прошагали на кухню. Там отчетливо пахло узваром и коржиками.
На столе, помимо шандала, пепельницы и книжки, расположилась та самая черная миска, в ней неспокойно плескалась вода от воды шел легкий дымок, он тянул ароматом полыни и еще чем-то, знакомым и очень тревожным.
- Нет-нет-нет, - сказал я и замер на месте.
Бабушка остановилась и круто развернулась на ходу. Подол пледа пролетел над полом карнавальной волной, чередуя белые и черные клетки.
- Цо то е? - мрачно осведомилась она, - Звыкла непокора? Крывляние?
- Я в воду смотреть не буду, - заявил я и шмыгнул в знак протеста.
- Дурень, - беззлобно заметила бабушка, - Кто то сказал, что ты деинде глянешь? То вода будет смотреть на тебя.
Я опасливо подбираюсь к столу.
- А где Гости ? – спрашиваю я.
- Заслала в Женину комнату, - говорит бабушка, устраиваясь на кушетке в своём бесконечном пледе, - Пусть покрутятся у ёлки. Поблазнюют.
Я замечаю у самой тарелки маленькую тёмную вещь, - Бланки!!! - говорю я,
- Ага-ага, то они, - уютно замечает бабушка, - Подуй, сказала, подуй на стул!
Я послушно дую на стул и усаживаюсь.
Вода, поволновавшись, издает нечто похожее на хлопок. Я усиленно нюхаю воздух.
- Чего это, бабушка, вы туда положили, а? – спрашиваю я.
- Треть багульника плюс шестая часть чабреца и шестая часть алоэ, - отвечает бабушка, она интеллигентски, тоненьким ножиком, на давешнюю тарель с ласточками, чистит невесть откуда взятое яблоко. Кожура сползает тонкой спиралькой.
- Невежливо формулировать так, - говорит она, помолчав, - Следовало бы восхититься, оказать уважение и специфику, и автору. Но то всё так, этикета, то придёт. Бери бланки. И она режет яблоко на дольки.
- Да-а-а, - с сомнением говорю я, - Они ко мне не пойдут.
- Как творится магия? – спрашивает бабушка и вычищает из каждой дольки семена .
- На выдохе? – отвечаю я.
– Хорошо, - говорит она, - А ещче? И она с хрустом откусывает кусочек яблока
- Ну… без напряжения, - бурчу я.
- Так, - говорит бабушка и откусывает ещё кусок яблока, - Ещё?
- Лучше закрыть, а потом открыть глаза и призвать помощь, - бросаю я угрюмо и раздражаюсь, - Это что, бабушка, экзамен?
- Нет,- говорит бабушка, - То жизнь … или быстрая смерть. Выбор есть, согласись.
Я закрыл глаза, вздохнул, задержал дыхание, попытался вспомнить реку, но вспомнил девочку с корзинкой и ее искусанную руку. Я выдохнул и Дар пришел.
Глаза пришлось открыть.
Кто нервирует меня всегда - это бауки. Какие же все-таки они неприятные. Маленькие, верткие, чёрные – в общем, комок пыли с ножками.
Первым, кого я увидел, был именно баук, он сидел под столом и выпучивал на меня маленькие жёлтые глазки.
- Пошел вон, вон,- сказал я. Баук вздрогнул и с громким топотом порысил в угол. Они всегда именно так и удаляются.
- У нас полчасика, - сказала бабушка. Я посмотрел на неё через стол. Что-то в бабушке показалось мне незнакомым, нет, скорее непонятным.
- Бери бланки, Лесик, - продолжила бабушка и плотнее закуталась в плед. Что-то опять показалось мне странным. Я выдохнул и взял колоду карт.
- Кто помнит, не портя, кто помнит, не путая, тому Они будут во благо, - осторожно сказал я, приветствуя чужие карты. Бабушка удовлетворенно похрустела яблочком.
- Помощь!!! – напомнила она.
- Во имя венка, - говорю я - И ...
- И хватит, - говорит бабушка, - Что также есть колесом, - продолжаю я, - И всех перемен что несут коса и руно, - скатерть на столе пробегает рябью, а по ногам полощет сквозняк - я заканчиваю, - Я прошу помощи в знании ...
И колокол не звонил, и не плакали в студёном небе гуси, и река не пела вечную песню покоя… А знание пришло, оно пахло зимними яблоками и был его вкус горек как полынь.
- Раскладывай, - произносит бабушка, и голос ее будто стал мягче. Я тасую карты с некоторым опасением.
- Так, - говорит бабушка и достаёт из складок пледа второе яблоко, – Ты запомнил? Пасьянс элэмэнтарный. Ты готов?
- Всегда готов! - отвечаю я, и бабушка морщится.
- Спроси «Предстоящий день» - говорит она, препарируя яблоко. – Проверю готовность, - и зловеще вырезает семечки из плода.
- Кстати, бабушка, - спросил я светски, пока карты тихо шелестели в руках - А кто это тут – зло, кого выбивать?
- Зло, оно скрозь, повсюду, - ответила бабушка, кусая яблоко, - Но впрочем, как и добро. Важно, на какой ты стороне. Но не тяни уже, прошу….
Я тасую колоду, быстрее и быстрее, скоро бланки – карты начинают мелькать в пальцах, тихонько шурша. Мерцают жёлтые и белые звезды на рубашках. Еще мгновение - и от карт начинает идти тепло, оно проникает в кончики пальцев, захватывает руки, предплечья. Тепло разливается по телу, немного ноет спина, уязвленная бабушкиной «электричной силой», но быстро проходит. Карты начинают шептать, говорят они по-польски и к тому же шепелявят…
Пять карт легли на выцветшую скатерть, тишина шуршала: «Смотри…».
Итак, по мнению «бланок», день грядущий мне готовил:
Первая карта - Что ждет меня? Открылся "Клевер" (шестерка бубен). Ожидание. – Ну, вместе с благоприятными картами - осуществление надежд, конец "чёрной полосы", возможно, прибыль. С неблагоприятными - разочарование, крушение планов, убыток. Вдали от карты спрашивающего может означать, что кто-то намеренно старается помешать или навредить вам. - пробубнил я. Мимо роскошного, хоть и потемневшего клевера-трилистника пролетел большой шмель и беззвучно скрылся за рамкой карты.
Бабушка встала с тахты, удаляясь от круга света все глубже в тень, пошла рыться в кухонных шкафах и буфетах. Плед волочился за нею словно мантия. Что-то в этом зрелище показалось мне необычным.
- Бойтесь данайцев, дары приносящих! - сказала бабушка из сумрака. Вполне понятно - не осложнять себе жизнь и не принимать опасных подарков. – Подарков…- тихонько шепнула карта или клевер…
- Не молчи, не моргай по сторонам, не ёрзайся, – заявила темнота бабушкиным голосом, – Но времени так мало. И она вздохнула…
- Вторая карта, - продолжаю я и переворачиваю карту, - Что будет происходить вокруг меня? Передо мной разворачивается Сад… (восьмерка пик).
В Саду всегда полдень. Ленивый, нежаркий – только-только отцвела сирень и распускаются, неся холод и дожди, сухощавые акации. Густой, прохладный полумрак лежит над стертыми чуть желтоватыми, давними–давними плитами аллеи. Каштаны роняют на них поздний цвет. Колышется шиповник у лестницы, источают истому далекие кипарисы. Возносит хвалу ароматом, ладанник. Сад Заключенный – радуйся, Мария…
Эта карта как бы приглашает вас к радости и веселью. Жизнь прекрасна: вас ожидает праздник! Вас ждут друзья и близкие люди - ступайте к ним, вы нужны им. Вблизи от карты спрашивающего означает также успех в искусстве или науке, период вдохновения. Вдали от нее и/или в окружении неблагоприятных карт - дурную компанию…
Наверное, тех, кого выставили из Сада за потерю Ключа…
- Смерти нет в Саду, - сообщает ветерок или карта.
- Люкс, - реагирует бабушка, опять устроившаяся в самом тёмном углу - она покончила с яблоками и достала откуда-то из недр кухни корзинку с вязанием, красные и синие нити шуршат по клеточкам пледа, а рук и спиц я вобще не вижу, и клубки, верно, закатились куда-то под стол…Мне все это кажется странным вдвойне и втройне – кто это вяжет в Адвент?
-Лесик, - говорит бабушка с иронией, - Ты спишь албо нет?
- Третья карта - совет для сегодняшнего дня, - провозглашаю я, и абажур вздрагивает – круг его света мечется по скатерти, а стол поскрипывает, будто вздыхая.
"Развилка" (дама бубен). Дама сегодня выглядит усталой и не глядит на меня, в ее мантилье запуталась большая желтая бабочка, цветок в руках поник. На белых холстинах перекрестка тревожными черными пятнами растеклись полуденные тени.
… Ситуация выбора: можно пойти в одну сторону, можно в другую, а то и в третью. Если рядом неблагоприятные карты, значит, вы собирались выбрать не самый удачный вариант. От вашего решения зависит многое, а потому не торопитесь, обдумайте все хорошенько. Вдали от карты спрашивающего означает совет не сидеть на месте, выжидая чего-то, а идти вперед, проявлять инициативу.
-Хм … - красноречиво заявляет бабушка из абсолютно темного угла, – Иницьятива? То не твое… Хотя. – То ешче коварство, где-то близко коварство.. Будьте осторожны… Где уже больше …– Но прентко, прентко. Овшим, не сиди на месте.
-Да быстро, бабушка, только мыши родятся, - огрызаюсь я . – Чего Вы там засели как пума во тьме?
- Чтобы лучше видеть тебя, мое дзецко, - медоточиво заявляет бабушка.
- И что, - говорю я, – У Вас есть большие зубы?
- Нет, - говорит бабушка и голос ее звучит необычно, – У меня лишь сердце большое, очень терпеливое, очень.
- Ну-ну, - заявляю я под шепоток карт и переворачиваю четвертую бланку.
«Чего я не жду сегодня?» - спрашиваю я у неё. В комнате, где ёлка, тоненько звеня проигрывают первые па менуэта, это тёти Женина шкатулка.
"Гора" (восьмерка треф). – Препятствие,- разочарованно говорю я. Вот их - препятствий-то, как раз, я жду всегда. Эта карта буквально преследует меня - как бы ни был выстроен расклад, каким бы простеньким не было гадание - в него обязательно влезет эта гора со своими угрозами.
Печальная карта – бело-жёлтая зима, бело-жёлтая непреодолимая гора в пол-земли и неба, у подножья ее крошечная деревушка с безнадежным ростком – шпилем колоколенки, в стылом небе черной мизерикордией парит птица, видать, и ей не под силу перемахнуть Гору.
Это могут быть люди или обстоятельства, мешающие достичь желаемого. Нужно ждать или искать способ обойти гору, говорит эта карта. На характер препятствия укажут соседние карты. Вдали от карты спрашивающего - "зеленый свет", путь свободен.
Фигули на рогуле - эта карта всегда где-то рядом…
- Так, - говорит бабушка, абсолютно неразличимая во тьме, – А часу обмаль, а ты все возишься… но то ты хочешь парады монстров тут, в кухне? Знай, же того не позволю - у меня не схватится галарэт . Такое!
- Пятая карта - Итог дня…. "Книга" (десятка бубен), - Очень быстро говорю я. - Опасная тайна… . Эта карта молчит . Всегда. Так молчат грозовые тучи, или полное холодного безучастия чёрное озеро …
- Ну наконец-то!! Еле стало сил дождать! – судя по шороху и шуму, бабушка встаёт и буквально кричит.
– Да скорее, скорее…
- Учение, обучение во всех смыслах слова. Может означать важное открытие, трудную загадку, одну из тайн бытия, в которые вам предстоит проникнуть. Или же информацию, которую от вас намеренно скрывают. В чем она заключается, скажут соседние карты. Если "книга" далеко от вас, значит, в ней нет ничего важного…
- Раны Господни, Лесик , но что ты бубнишь? Смотри скорее…
- Чего скорее, скорее? – удивляюсь я – Я ж перевернул карту. Ну книга, я же говорю - то тайна и загадка, а еще опасность.
- А в чем она? – надменно спрашивает бабушка, мелькая белыми клетками пледа.
- В бидоне…- огрызаюсь я.
- От у него помощи и попроси! То прекрасна для тебя компания - бидон.
- Чего это? - подозрительно интересуюсь я.
- З порожнего в порожнее, – самодовольно подытоживает бабушка. Я фыркаю.
- То пустое, - продолжает она нетерпеливо, – Та бланка тут специально… Ну сосредоточься уже. Что видишь?
- А…- начинаю я, тут до меня доходит, - И… - продолжаю я, задумчиво. - О…
- Сколько букв ты скажешь ешче? – сурово рычит бабушка и клетчатым привидением выплывает из своего угла. Вместе с ней волной на меня плывет дар. Даже не так - ДАР. От него у меня звенит в ушах и обостряется зрение, да и слышу я больше, чем хочу…
- Я не специально, я не подумал, подождите…- пищу я.
Бабушка нависает над столом - плед сполз, кисть левой руки у бабушки перемотана разноцветными нитями.
- Повторяй за мной, - говорит бабушка, – Во имя Колеса, Косы и Нити,
- Воимяколесакосыинити – бубню я, бабушка неодобрительно косится на меня и продолжает – Я прошу: собаку и луну – дать мне силу и право на знание.
- Лунуисобаку – повторяю я и чувствую, как ноет ударенное «струмом» место.
- Боярышник и пепел,
- Пепелибоярышник…
- Пусть сохранят все в тайне.
- Пусть все сохранят в тайне…
- Зачем ты переставляешь слова?
- Зачем… - и я передергиваюсь от того, что узнаю, что только что, у соседа с первого этажа умер в больнице отец… . Славино горе разносится по всему дому, синими злыми искрами, взламывая половицы.
- Разве это так важно?- спрашиваю я у бабушки.
– Ну то конечне - важно тылко глянуть Чубурашку. Такое, - резюмирует бабушка.
- Давай, гляди в бланку, сосредоточься… - и она отходит обратно в темный угол, как-то призрачно и беззвучно, вслед ей тянутся нити, но клубков я не вижу.…
Никогда мне, видно, не удасться узнать, что это за произведение и кто его автор.
Книга - на старинной, позеленевшей от времени молескиновой скатерти, всегда закрыта. Ее красный сафьяновый переплет окован почерневшими серебряными птицами и буквами. Две тёмных фермуара подрагивают сбоку фолианта. Среди тёмных, хрупких даже на вид страниц – несколько расшитых закладок…
-Так, так, - раздается из угла, - Прентко, прентко, прентко: скажи книге, жебы открылась.
- Но она никогда не открывалась, – удивляюсь я.
- А ты часто просил? – бабушка стоит у тахты и как-то странно колышется – будто плохая картинка в телевизоре.
- Нет, - честно отвечаю я. – Но я очень хотел…
- То чего ты ожидаешь? Конца святу? Нового году? Чи свою оту…Чубурашку?
- Чебурашку, бабушка, - оскорбленно заявляю я.
- Едына холера, - нетерпеливо говорит бабушка. - Просим книгу…
- Да , - согласно киваю я, - Но как?
- Так, - говорит бабушка, - поглёндай внутрь себя. Видя мое недоумение, она терпеливо продолжает, – Ну закрой очи…
Я послушно закрываю глаза. Не давая Дару взять верх, я прошу, - Бабушка, быстрее.
- А то что? - мстительно спрашивает бабушка
- Молоко убежит… - бурчу я.
- Знов те сами глупства, - резюмирует бабушка, я слышу шорох пледа по полу, и она завязывает мне чем-то глаза. Тем временем колокол принимается за свое…
- Так. Ну, из чего сделана книга? - спрашивает она
- Из бумаги, - говорю я, мысленно отгоняя звон.
- Нет, она очень давняя, очень, - говорит бабушка. Судя по звуку ее голоса, она ходит вокруг стола. Шагов я почти не слышу.
- Пергамент? – удивляюсь я, – Верно,- говорит бабушка .
- Еще?
- Нитки ?
- Нам они ни к чему…
Воцаряется молчание. Плед шуршит по полу. Неравномерно гудит холодильник.
- Сапьян! – торжественно произносит бабушка.
- И что?
- Попроси его…
- Смешно, бабушка, давайте попросим и чернила тоже.
- Но ты и посмейся, только нет на то времени,- довольно равнодушно замечает бабушка. Ставня на чердаке оглушительно хлопает. Вода в трубах издает короткий низкий рев – кого-то в доме посетила надежда набрать ванну. А может, Вороновские достучались…
-Лесик, говорю тебе: Проси, умоляй – буде открой книгу, а то кончится все плохо, – говорит бабушка без всяких загадок и эмоций в голосе. - Час урушает..
- Я попрошу замОк – торжествующе говорю я.
- Хм!!!- говорит бабушка, придвигает к себе пепельницу и раскуривает сигарету,- Хм, - говорит она и тарахтит коробком со спичками. – Но то пробуй, чего нет. Имеем минут десять.
Я вдруг вспоминаю о брелоке, белом брелоке с Ормянской. - Он отворяет… – пролетает нежная челеста в сумерках нашей кухни - осталось призвать его.
Я зажмуриваюсь посильнее. «Седьмой, восьмой, девятый – держатся недолго» – тихонько говорю я. Сдвигаю повязку на лоб и открываю глаза – на скатерти лежит брелок, белый заяц, в лапах у него зажат факел, к брелоку прикреплен крошечный чёрный ключ.
- Именем владелицы ключей и хранительницы замкОв, я прошу… –У меня пересыхает в горле и страшно ноет спина, но я продолжаю, – Я очень прошу помощи. Нижайше…
- Будь трижды благословенна Она, - доносится со стола тонкий голос.
- Ныне и вовеки, на всех перекрёстках, – заканчиваю я. Спина стихает.
Заяц становится на задние лапы и знакомым глухим голоском спрашивает,
- Что будем открывать теперь?
- Книгу, - говорю я, - Старую книгу, вон ту на бланке, очень прошу. Бабушка пытается поддёрнуть плед на руках и чуть не оцапрапывает сама себя, пепел с ее сигареты падает прямо на скатерть.
- Нетрудно, - говорит заяц, – Неужели тебе не страшно?
- Пока не очень, - застенчиво говорю я.
- А сумеешь ли ты прочесть что-либо, когда она откроется? - спрашивает заяц, подходя к бланке и волоча за собою ключ.
- А она откроется? – пользуюсь я недозволенным приемом.
Заяц вместо ответа смотрит на бабушку, она смотрит на него сурово, словно Паллада, из облака табачного дыма.
- Хорошенькое воспитание, – говорит он ей.
- Ой, я прошу, - отвечает она – Мы не в Трианонах Малых. Он же высказал уважение Ей? Чего еще?
- И то, - горестно вздыхает заяц.- Год от года вы всё черствее... Внезапно разгоревшимся маленьким ярко-красным огоньком-факелом он касается четырёх углов карты, бормоча при этом слова все как одно заканчивающиеся на- ус. Напоминает все это считалку: « Эус, беус, кислодеус», - Энея звали Энеусом… - вспоминаю я.
Тем временем изображение на карте приходит в движение. Книга вздрагивает. На жёлтой стене за нею мелькает быстрая серая тень. Складывается впечатление, что кто-то пытается вытянуть из-под книги скатерть.
- Ну ты посмотри, – произносит заяц, – Имя Госпожи сказано и услышано… Открывайся,
Книга подёргивается и рисунок на ней начинает, переливаясь радугой, изменяться…. Но ничего более не происходит.
- Скажи волшебное слово, - говорю я хрипло
- Это какое же? – обидчиво произносит заяц, факел в его лапах пылает рубином, и смотреть на этот огонёк просто больно.
- Не Же… , а пожалуйста, – прокашливаюсь я.
- Хм… - издает заяц, - Пожалуйста, - и он ещё раз стучит палочкой по углам карты. Книга незамедлительно открывается. За столом происходит толкотня, зайцу прижимают лапку, он рассерженно кричит, бабушка вспоминает раны господни и стряхивает пепел мне на руку.
Я не отрываясь смотрю на книгу – никаких рун, завитушек, вычурных шрифтов – я вижу отпечатанную фиолетовым цветом, наверное третью копию, обычной канцелярской страницы, медленно проступающую на правом развороте книги, бледные буквы гласят: «…тебя ждет испытание на прочность. Всякое испытание, в конце концов, исходит от Бога: действительно ли твоя позиция находится в согласии с "твоим небом"? Докажи это! Впрочем, если ты собрался в чем-то рискнуть, можно приобрести больше, чем потерять». Тут тень закрывает карту полностью, из из нее - словно из разбитого окна, тянет уже знакомым холодом, вырвавшийся вперед заяц тараторит:
- А я так и думал, так и думал. – он касается внезапно мигнувшим факелом, углов карты и строго говорит – Закройся! Карта немедленно тускнеет, тень истаивает на ней, словно влага на раскалённом камне.
- Я не прощаюсь, - произносит заяц в нашу сторону и становится , уменьшившись, вновь брелоком – белым гладким камушком…
- Ну, бабушка, - говорю я торжествующе – Убедились? Обычная трактовка для бланки Книга! Самое главное - удалось её открыть… По моему – это знак…
- Жебы мала змогу ,- ставила тебе двуйки, - говорит бабушка и тарахтит спичками.
- А я бы сжёг Ваши пахитоски! – мстительно отвечаю я.
- Пахитосы остались в инней жизни вместе с каперсами, - отвечает бабушка, счищая с пледа нечто незаметное. – Ты невнимательный, и од того я зла. Я не люблю быть зла.
- Бабушка, - говорю я, ласково, как говорят с детьми, – Причем тут внимание? Говорит Германия… , да? Мы не на радио. Я давно все понял.
Бабушка зловеще кашляет.
- Дар сделал так, что я выпил отвар, дар дал мне еще сил или усилил то, что есть – значит, дар поможет прогнать того, кто явится ночью. Вы чувствуете связь?
- Так-так, - радостно отвечает бабушка – Я вшистко и чувствую и вижу, и даже без стёкол - только то не радио, а циркус… сделал Дар – Ха! Подумай – а ежели то не Дар? Внимание ни к чему, абсолютне, то так. У тебя в голове всё связалось в узел. Марунарский, то морской. Что-то такое я и предполагала. Наив. Комизма.
Я надулся. Бабушка расплющила останки сигаретки в пепельнице.
- Ты видел ляпку? – спросила бабушка, тревожно оглядываясь.
- Что еще за лапку? – спросил я, на всякий случай оглядываясь тоже.
- Раны господни, - сказала бабушка,- да что ты крутишься, вянтрак – клаксу, чорну клаксу…
- Нет, - честно сказал я, –А где?
Бабушка поджала губы.
– В книге, - процедила она, – Маленькая черная ляпка, за формой …
- Петух!
- Точно так!
- Смерть… - сказал я, и мне вдруг стало очень холодно, - Черный кочет, смерть моя. Подожди шестого дня…
- Спасение, – ответила бабушка.- И какой-то выход… Нет, то вход…
В кухне становится ещё прохладнее, начинают тихонько подрагивать сначала стёкла в переплетах, потом посуда в буфете, качается абажур, и стол, источающий вишнёвый аромат, разъяренно скрипит составными частями. Из пенала долетает стук.
- Раздевайся, - говорит бабушка
- Полностью? – обалдело спрашиваю я.
- Кожу оставь на себе, - отвечает она и как-то нехорошо усмехается.
Я послушно раздеваюсь, в кухне стужа и все тело идет пупырышками.
- Одевай все навыворот, - командует бабушка, как-то странно расхаживая вокруг меня.
- Тогда меня побъют, - робко замечаю я, рассчитывая, что бабушка сошла с ума не до конца.
- Не оденешь, так могут и убить… - отвечает бабушка, швыряя мне под ноги какую-то пыль.
При всём этом она ещё и бурчит нечто такое, от чего у меня моментально вспыхивает боль в спине.
- Закрой глаза!!! - кричит вдруг бабушка, снимает с себя плед и взмахнув им словно мулетой, швыряет на меня.
Глаза я не закрыл, мне было интересно. Плед упал на меня клетчатой волной и обдал запахом яблок, табака с черносливом и духов «Быть может» - бабушкиным духом. На минутку мне показалось, что сижу я под яблоней.
«Пенал» взрывается целой гаммой разнообразнейших стуков. Бабушка, одетая в какую-то, очень идущую ей, хламиду синего цвета в серебряные точечки, необычайно быстро для своих лет подходит к пеналу, крестится, оглаживает тёмную дверь, словно нажимая невидимые точки, и распахивает её …
Я сразу пожалел о том, что так и не закрыл глаза – из пенала навстречу бабушке шагнула она же… только лет на шестьдесят младше. Одетая в такую же - синюю, в серебряные точки хламиду. Такая же рослая и осанистая, с теми же крупными ласковыми руками, с такими же глазами и волосами – только у бабушкиной визави кудри были тёмно-рыжие, того самого цвета, что во всех палаццо Серениссимы поэты уподобляли цвету золота и мёда или же горящим лучам солнечным. А глаза, освещающие мягким зеленым сиянием свежее румяное лицо, казались огромными.
- Фрэз, - вспомнил я - Земляника …
Именно так назвалась коробочка из под пудры … я как-то нашел ее на шкафу, пустую и печальную. Отнес бабушке, она покрутила ее в руках, провела пальцами по краю черной лаковой крышечки – словно приласкала и сказала: « Моя пуделка…Отнеси обратно… То из инней жизни.»
С минуту молодая и старая женщины постояли друг против друга, бабушка держала в пальцах, полную тёмным напитком, тяжёлую даже на вид рюмку из синего стекла, впитавшего в себя свет еще во времена, когда младший Кранах воплощал на холсте фиалковые очи Прекрасной Литвинки ….
Бабушка сделала небольшой глоток и протянула своему двойнику, та постояла мгновение - прошлась пальцами по груди, щекам, тяжелым каштановым прядям, вздохнула, взяла рюмку, допила до дна … и исчезла. Бабушка покачнулась и скрестила руки на груди, лицо ее вздрогнуло и окуталось легким флёром тумана; словно вуалью.
Из разверстого пенала выскочил какой-то зверек и, царапая когтями по паркету, умчался вглубь квартиры; путь его отмечало шипение.
Я еще раз пожалел, что не закрыл глаза.
Из распахнутого пенала повеяло чем то нежным, мне вдруг показалось, что очень далеко в белой башенке, кто-то поет грустную колыбельную, цветут липы и прохладой веет от заводи с кувшинками...
– Mere Lucine, - сказала старая женщина, окутанная туманом, чуть похожая на мою бабушку, – Во имя жизни нынешней и будущей, огради от Зла.
Из «пенала», скрытого внутренней стороной створки – оттуда, где висело Оно – Зеркало, так манившее меня даже сейчас, простерлась мерцающая серебряная рука, нежно огладила бабушкину щеку и голос – низкий и проникновенный, прошептал или пророкотал: «Ты знаешь, что делать, будь же осторожна…»
- Таким голосом наверняка зовут к солнцу прорастающие травы… - подумал я.
Туман рассеялся. Дверь пенала захлопнулась. Бабушка провела по ней рукой.
- Вылазь, - сказала она, – Шамлосник… Когда будешь слушаться? У нас в работе бланка.
- Да-да,- сказал я угодливо, выпутываясь из пледа – А…
- Нет и крест… - отрубила бабушка, обернувшись опять своим пледом, словно летучая мышь крыльями.- Никаких ответов. За знание надо платить. Погляди-ка в бланку…
Шестая карта всегда остается лежать рубашкой вверх, на колоде.
Почему-то, когда бабушка учила меня гадать и произносила: «На колоде», мне всегда представлялась плаха – длинная колода, срубленное осиновое дерево с чуть серебрящейся корой, в раскисшей желтой глине, и темный длинный меч с яркими алыми брызгами на нем… И рубашка – та самая рубашка, щегольской батист – белый до синевы, брюссельские кружева, в манжет вплетены рыжие кудрявые волосинки – на память и во спасение… Увы. Все это забрызгано подсыхающими багряными пятнами, втоптано в расквашенную глину...
«Коса» (валет бубен): опасная карта, означающая возможность несчастного случая, травмы, аварии. Может также означать конфликт, разрыв отношений с кем-либо. Вдали от карты спрашивающего предостерегает: избегать ссор, не ездить лихо, не рисковать лишний раз здоровьем (например, на спортивных соревнованиях).
- Ты понял, что показали бланки? Имеешь знание? – спросила бабушка, складывая плед уголок на уголок, в четыре раза. В квартире было тихо и тепло. Пахло цветами, апельсинами, пряниками и хвоей, пробивался запах мастики.
- Ничего нового, - раздумчиво ответил я. Разве что открыли Книгу. Но тоже мне там новость, будто в жэк сходили.
- Ты, я понимаю, всегда в жэке маеш разговоры с кролями? – невозмутимо спросила бабушка.
- Ну, кроли мне кран не чинили…- ответил я, - Что там говорить про бланки… . Ожидание, праздник, выбор, препятствие, тайна и на закуску – не рискуйте. Ничего конкретного. Вход-выход…Где знание?…
- Ты таки не дорос, да! – высокомерно заявила бабушка, - А я так ждала…
- У нас в классе есть и пониже, – обидчиво заметил я.
- Ты вот послушай, скажу я, - и бабушка начала перематывать спутанные клубки, - Мы все приложили старания, кто какие смог, и узнали, что на празднике у тебя будет ризыкова ситуация, будет выбор и откроется тайна, не без перешкоды . Но ты того ждёшь, и это верно. И выход… Такое.
-Хороший будет праздник! Все входят, выходят, ещё и с угрозами – это первый трамвай какой-то.
- Всякий видит своё, – равнодушно отметила бабушка, – Крот – нору.
- Да, но мы ничего не знаем про угрозу, знаем только, что она будет… - сказал я, оправдываясь,
- Только… фыркнула бабушка, - Только… многие из людей не знают и трети тего.
- И спят спокойно…- продолжил я,
- В земле сырой, - закончила бабушка. Она смотала клубки, положила из в корзинку с крышкой и убрала корзинку в тумбу под телевизором.
Я в это время переодевал обратно вывернутые вещи.
- Слава Богу, не побили…- бурчу я, и, одевшись, передёргиваюсь - за стеной наша соседка жадно глотает ношпу, корчась от почечной колики… Дела ее очень плохи.
Кто-то надрывно кричит, очень далеко, наверное в соседнем доме – Рак…, - вдруг понял я, - У него рак, уж очень ему больно, а он пьет, думает, что от водки станет легче …и печенка уже просто в легком – так разрослась… Начали доноситься другие мысли и голоса, и все они были о болезнях, смерти, чьих-то кошмарах. Сквозь половицы темно-серыми струйками дыма полезли Гости, формируясь в призрачные фигуры, печально глядели они на меня и шептали-шептали-шептали, оглядываясь и жестикулируя.
Я с размаху сел на пол, закрыл уши руками и раскачиваясь, заверещал, – Нет, нет, нет !!! Прочь, идите вон !!! Не хочу ничего слышать. Не хочу. Я маленький…
- Конкретное… Матер долороза, - сказала бабушка укоризненно, – Нету в мире ничего конкретного, Лесик. То так люди, э-э-э договорились, как говорит твоя мама. Она подошла ко мне, поставила меня на ноги и, что-то нашептывая, провела рукой сначала возле лица, затем повернула меня и с силой начала тереть спину, ноги. Со стороны казалось, будто бабушка обмахивает с меня пыль. Голоса стихли. Не до конца, правда…
- Хорошо, - сказал я, убрав руки, – Ничего не слышно. Почти.
- Ну я довольна, - заявила бабушка и перекрестилась, – Хвала Богу. Он тебя не покинул.
- Да? – спросил я, подозрительно, – И как вы это обнаружили ?
- Ты можешь чувствовать боль… - сказала бабушка, тщательно споласкивая руки.
От воды валил пар, бабушка натирала пальцы чёрным, резко пахнущим розмарином брусочком мыла.
Бабушка всегда тщательно вымывала руки, мыля их по три, четыре, а то и пять раз, и самое главное – всегда долго трепыхала в воздухе растопыренными пальцами, подняв ладони вверх – акушерская привычка… - Такое.
- Так это безусловно, - заметил я, поправляя половичок, - с рождения. Реакция нервов… рефлексы там, ну я про это читал.
Бабушка прикрутила кран, обернула мыло в суконку и спрятала в ящик. Потрепыхала пальцами, вытерла руки большим зеленым платком.
- Нэрвы с реакцией. - сказала она и хихикнула. - На Бога! Рефлекса… Но что ты можешь знать про нэрвы, мое дзецко?
- Они есть у всех, - сказал я.
- Так, так. – заявила бабушка, пересекая кухню. – Вот тут ты прав! Про мозги такое не скажешь.
- Это что, намёк? - окрысился я, убирая в шкафчик миски и кастрюли.
- Нет, нет. Что ты…- протататорила бабушка от холодильника, – То звыкла констатация.
- Схопылось, – удовлетворенно сказала она, потыкав в заливную рыбу.
Я раздумывал, никаких достойных вариантов ответа не приходило.
Бабушка переставила кастрюли и блюда в холодильнике еще раз, закрыла его, удовлетворенная вернулась к плите и, мурлыча под нос «Нову радость», поставила чайник.
- Чему это Вы так веселитесь? А, бабушка? Все таки ночь, тьма… - подозрительно спросил я. – Сейчас надо спать, а не хихикать. Вобще-то лучше не петь, даже…- и тут я почувствовал себя пенсионером Зинзивером.
Бабушка перестала петь и, улыбаясь, подошла ко мне близко-близко – Но что ты такой смутный? - спросила она и пригладила мне волосы. - Три часа ночи прошли, а мы живы, и ты чувствуешь боль…. Чужую боль. Можна звеселиться, - она погладила меня еще раз.
- Где тут повод для веселья? – спросил я, – Лучше бы я чувствовал счастье или богатство.
- Это так просто, - ответила бабушка, – Посмейся, и счастье себя покажет…
- Ха-ха …- сказал я и чихнул.
- Спасибо, что не плюнул, - заметила бабушка и дала мне платок, платок пах «Быть может» и табаком, – Такой к тебе и дух радости придёт – как ото твоё «Хаха»…
- Дух радости? – спросил я, – Это то, что я переписывал почти сто раз?
- Нет, то текст. Не задавай дурных вопросов, мне известно, что в тебе есть ум. Дух Радости – то Ангел, Божий Ангел. А есть еще Ангел Смутку, но то … Печали, - сказала бабушка и взяла меня за подбородок, пальцы её пахли розмарином и яблоками. – Тот что з мечем за левым плечем…
Я взял бабушкины ладони в свои, наши руки были тёплыми. Я попытался узнать, о чём она думает, и увидел лишь яркий белый свет, где-то далеко, печальный голос пел колыбельную, всюду пахло ландышами…
- За левым плечом, – сказал я, моргая от света, - Стоит известно кто. Он там так давно…
И мне стало страшно, как бывает страшно в одиннадцать лет, - Думаю, он не совсем Печаль… Он…
- Но ты думаешь, что то не одно и то самое? - спросила бабушка, улыбаясь, - Он всегда ждёт свой час, то час печали – то не будь смутный, не дай ему права…
В ответ я неожиданно зевнул. В челюсти у меня хрустнул сустав.
- Спать, Лесик, спать, спать,- сказала бабушка и развернула меня в сторону двери - Я запарю шиповник и ложусь так само. Зевнув, она пошла к плите. Звякнули подвески на бра.
– Иди спать. Сегодня не случится ничего интереснего. Гарантую.- повторила бабушка.
Как всегда она похлопала рамами, досыпая в выставленные между ними синие хрустальные плошки соль. - Жебы не змерзали окна…
В соседнем подъезде кто-то бессонный, наслушавшись синкопов от Вороновских, робко постучал по трубам.
- Так, все таки, про боль,- сказал я у двери, вспоминая черный плащ Всадника и гулкий топот его коня, - Как я могу её не чувствовать? Особенно чужую?
- Только обернувшись на зло, - сказала бабушка и выключила чайник.
Глава седьмая,
в котрой многое оказывается там, где и было, за редким исключением.
А также: развешивание, помощь и перемена ветра.
С участием мышей и М.Матье.
24 декабря. Вигилия.
Понедельник - день Луны, и поэтому он такой же, как и Луна: капризный, беспокойный, переменчивый. Луна повелевает нашими эмоциями, а также даёт человеку нежность, романтическое, поэтическое и мечтательное состояние.
В понедельник чаще всего рождаются люди, подверженные унынию, меланхоличные, капризные и во многом неуправляемые, он считается днём тяжёлым, и рекомендации для этого дня таковы: нельзя совершать и предпринимать ничего важного, необходимо ждать всевозможных перемен и беспокойств.
Этот день способствует неврозам, потому лучше всего употребить его для основания традиций, для работы, связанной с домом, для того, чтобы уделять больше внимания родственникам и домашним. Все дороги в этот день неблагоприятны, поскольку не исключены различные случайности, кроме, пожалуй, морских путешествий, поскольку Луна также связана и с морем. Поэтому морские путешествия и водные плавания в этот день очень благоприятны.
На гравюре из Старой Книги под покровительством Луны изображены самые разные фигуры - в их числе рыбаки и мореплаватели, отравители, воры, мужчины, одетые в женское платье, и вместе с ними разного рода жонглёры, шуты, танцовщики, комедианты и йокулаторы - постановщики мистерий.
- Не могу найти серебряные ложечки и лопатку, - сердито заявила бабушка, врываясь в мой сон,- Ты не видел? Ищу, ищу… И ведь помню как чистила!
- Это какие, кошерные? - зевая с хрустом, спросил я. В ответ бабушка сдёрнула с меня одеяло.
- Мне не до кашрутов, - сказала она и почему-то оглянулась, – Настаёт Вигилия, а тебе жартыки.
- Чего это, бабушка, Вы все озираетесь, немцев в городе нет, – съехидничал я.
- Я б так уверена не была, - проронила бабушка, высокомерно и поддёрнула рукав.
- Хочу сказать, не всё есть поводом до фиглювания. Такое, Лесик, – добавила она, - Вставай…– Фигли, анекдота…- ворчливо повторила бабушка в пространство и удалилась на кухню, за ней осанисто пробежала Вакса.
- Нет, бабушка, не видел, – проорал я из ванной, – А зачем Вам лопатка?
- Обкопаюсь, - мрачно ответила бабушка, кружа у кладовки. Открыть ее она не решалась - оттого была сердита.
Вода из душа ринулась на меня ледяная, я взвизгнул.
С той стороны двери бабушка кашлянула и ядовито поинтересовалась, – Не обпёкся?
- Вскипел, - буркнул я, зажигая колонку.
Бабушка всегда принимала по утрам холодный душ. И делала зарядку. Мы с Ваксой нет. Холодной воды боялись, а лучшей зарядкой считали спортивное ориентирование в холодильнике. Популярное тогда моржевание и обтирание льдом бабушка не приветствовала.
- Холод безконтрольный - то дорога до катара, – говорила она своей старшей дочери, моржевавшей, обливавшейся и голодавшей.
- Катара чего? – нервно спрашивала тётя Зоня,
- Всего, Зонечка, абсолютне, – отвечала бабушка и действительно – сколько я себя помню, – тётя Зоня усиленно лечила всякие воспаления - мумиём, мочой, горячим молоком с мёдом и похожим на мутанта, грибом из банки.
Бабушка воспринимала это философски и давала тётке аспирин - от суставов.
- Я стараюсь обходиться без таблеток, – гордо заявляла тётка.
- Попей в суспензии, - душевно говорила бабушка, - Я розведу тебе в склянке. Никто не заметит.
В календаре Адвента лежит сухарик и витаминки С – драже в железной банке.
- Доброе утро, - говорю я, вкатываясь в кухню, озарённую присутствием бабушки с Ваксой на тахте и Вии Артмане в телевизоре, - А что это такие щедрые дары? Где, в конце концов, фасоль с жуками? Очистки?… Ни камешка тебе, не песочка, ни крапивки какой. Гляньте, только сухарь – такой пир, просто разорение…
Бабушка свирепо смотрит на меня поверх очков.
- Май менший ензык, - отвечает она, отхлебывая, с явным отвращением, какое-то варево из кофейной чашки, я принюхиваюсь.
- Это цикорий? Да, бабушка? Цикорий? Как так? Так Вы и до «стволов малины», дойдете – говорю я, исследуя тарелки и миски на столе. Выбор, откровенно говоря, невелик. Печёные яблоки, постная рисовая каша, чернослив, изюм, кислый даже на вид творог и сухари.
- Грешна, - отвечает бабушка – и упирается взглядом в телевизор, там показывают «Театр». – Час отказаться от радости. Адвент.
- К примеру, не смотреть на Калныньша, - мстительно говорю я, смешивая яблоки и рис.
Бабушка покашливает.- Э-э-э, – говорит она.
- Вот вам и эээ, – говорю я, – Надо быть последовательной.
- Рада, что ты такое вспомнил, - роняет бабушка и идет выключать телевизор. – Не лишне про то думать и на уроках. Может, не придётся прятать табель.
- У меня каникулы, - быстро говорю я
- А я на пенсии, – отвечает бабушка, – Могу быть легкомысленна.
- И увлечь Зинзивера, - советую ей я, - К тому же от Адвента пенсии нет.
- Вакаций также, - доверительно сообщает бабушка и удаляется к себе.
Я доел и, прихлебывая узвар, несу посуду к раковине, - Что сегодня… - кричу я бабушке, и вдруг ступню мою обжигает боль –Ай!!!- У-у-у – вскрикиваю я и подпрыгиваю на одной ноге, чайная ложка и вилка летят на пол.
Поставив в раковину посуду, я собираю с пола приборы и подёргивая, как собачка, ногой, яростно спрашиваю у выглядывающей из своей комнаты, встревоженной, бабушки.
- Кто бросил на пол штопор? Вы тут что-то вскрывали ночью? Холодильник или полы? Хожу, как по подорванной улице…
Бабушка подходит ближе и смотрит на скрученный спиралькой предмет.
- То не штопор, - говорит она. Я сажусь на тахту и массирую ногу, - То карниза…
- Карниз? – удивляюсь я.
- Ага, он. Тот, что был у цю.. в кладовке, - отвечает бабушка, и поднимает кусочек металла с пола, - Полюбуйся, что ты с ним утворил. Нет, ты посмотри, посмотри, какой он стал. А я его любила. Купили ещё за старые деньги.
- Неужели за сестерции? - мстительно вставил я. Бабушка смотрит на меня, выныривая из воспоминаний, улыбается.
- Нет, за кроны… - она вздыхает, - Правда, он не подошёл.
- Не все, кого любишь, подходят,- бурчу я, – А чего ж он такой маленький… и гнутый?
- Так ведь ты ему и пожелал, – с ленцой в голосе замечает бабушка,– Вот вспомни, вспомни - что ты прогарчал, тогда?
- Чтоб покорёжило… кажется, - озадаченно говорю я.
- Так отож, – поднимаясь, говорит бабушка и сует мне в руки «штопор».
- Блаватку на згадку. Заховай до албуму.
- Такого не держу, – быстро сообщаю я.
- Но и напрасно, – произносит бабушка, изучающая внутренний мир буфета, звякая при этом банками, - Там скрывается сокровенное…
- Имеете в виду буфет? - торжествующе спрашиваю я.
- А то как же, - говорит бабушка, поворачиваясь ко мне, – Смотри, что может быть сокровенней в наш час, чем кава в зернах?
- Конфеты в коробках, – говорю я авторитетно. Я знаю, про что пою, недавно виденная мною свалка в магазине «Золотой ключик», за конфеты в коробке с невинным названием «Пляшечки» живо напомнила мне мультик про Непрядву. Честное слово – рядом с «Ключиком» Куликовское поле казалось скучной толкотнёй в пивбаре.
- А то да, то да. – говорит бабушка и захлопывает буфет, в руках у нее листок в линейку и маленький красный термос. – Ну, нам есть чем заняться… Я наметила спис манюню.
- Где Вы только берёте эти слова? - бурчу я, работа меня отпугивает.
- Складаю буквы, - отвечает бабушка, – Смотри, Лесик – леництво, то сон для разума.
- Мне снятся красивые сны, – отвечаю я,
- Да? - и бабушка снимает очки, – Особливо последнее время, согласен?
- Давайте свой список, - соглашательски говорю я.
- Такое! - победоносно замечает бабушка и протягивает мне листик в бледную линейку.
Твердой бабушкиной рукой написано: «Ёлка. Стол. Венок». Бабушка пишет ровным почерком, буквы склоняются влево.
- Я так понимаю - ёлочка скончалась?- осведомляюсь я.
- То подростковое, - заявляет бабушка, массирующая коленку. – Дзерзость и дзикость. Звыклое глупство. Юш нет наук реалных – латыны, филозофии... Вас уже не учат искусству диспута.
- В конце диспутов частенько дрались, - вспоминаю я
- Ну и где-то было? – с ноткой интереса, спрашивает бабушка, по-прежнему трущая коленку.
- В Ирландии, при королях, - мечтательно говорю я, – Там был ещё такой Тёмный Патрик.
- Вот я помню, был Святой Патрик, - раздумчиво говорит бабушка, и кладёт очки в карман фартука, - Он выгонял с того острова змей.
- И что, именно тогда, бабушка, Вам пришлось оставить зелёные долины Эйре? – спрашиваю я, давясь от смеха. – Должны помнить; был там такой большой ящик…
- Не для вшистских скрипка грае , - заявляет бабушка и, поддёргивая рукава, встает, - Ходи уже к антресоле, мой блазень, достанем забавок.
Что можно написать о ёлочных игрушках? Их жизнь подобна человеческой – тебя пытаются сохранить, в вате или бумаге, затем достают, под восхищенное цоканье цепляют за голову, ко всеобщему восторгу, на довольно непродолжительное время, а дальше, дальше все зависит от ловкости рук – одно чужое неосторожное движение – «Аххх!!!» - горсть осколков и рассказы: «Вот помню, был у нас такой… такое замечательное… стеклянный шарик … нет домик … ну помните – на толстой фиолетовой нитке, зелёное .. немного… такое, с красным носом … как слон…. с торбой. Чего вы смеётесь?»
Люди всегда радуются и немного грустят, видя ёлочные игрушки. Гораздо сложнее представить, что думают ёлочные игрушки, завидя людей.
Некогда Мартин Лютер, в ещё не разорённой Великой войной за веру Германии, украсил елку дюжиной свечей, что соответствовало количеству месяцев в году и служило символом жертвы Христа, звездой - знаком Вифлеемской звезды, указавшей путь пастухам к месту, где родился Спаситель, и яблоками… плодами Аваллона и Райского Сада.
Где это было? Наверняка в Виттенберге, в аббатстве, «со шпилями до звёзд», сквозь толстые кругляши стёкол была видна зимняя Германия - сонная и счастливая, вся в запахах резеды, хвои, пряников, яблок и мяты; знающая, что Спаситель грядёт, а Тёмные дни проходят.
Наверняка застенчивая фройляйн в тугом чепце, горничная в Высоких покоях, помогая Важному человеку украшать Божье дерево, подавала доктору Лютеру золочёные и посеребреные орехи, что символизировали непостижимость человеком божьего замысла, яйца — символ развивающейся жизни, гармонии и полного благополучия. И, как сотни лет назад, думала, что разряженные ветки ели отводят злых духов и нечистую силу. Всенепеременно.
Сохранилась гравюра XVI века, на которой Мартин с семьёй изображен возле рождественского дерева.
А где-нибудь в Нижнем городе, на еловых ветвях, подвешенных к потолку, ближе к дверям, развешивали сделанные из пресного теста пряники и печенье, напоминавшие о хлебцах, которые вкушают во время проскомидии..
Тогда еще не было ёлочных игрушек – они позже пришли в мир людей…
Через триста лет, после смерти Лютера случился неурожай яблок. В Аваллоне? Может и там. Но вобще-то в Тюрингии. Старый Император и Старая Королева в те дни были еще совсем детьми. Кто-то надоумил удручённых отсутствием яблок христиан отправиться с нижайшим поклоном к стеклодувам городка Лауша, чтобы те выдули шары хотя бы для храмовых елей. Так якобы и появились эти главные украшения ёлок на долгие времена. Вскоре стали делать стеклянные фигурки - птичек, виноградные гроздья в керамических формах, кувшинчики, даже дудочки, в которые можно было дудеть! Лаусские забавы.
Женщины и дети раскрашивали изделия мастеров золотой и серебряной пылью. Первоначально шары напыляли внутри тонким слоем свинца, что, к слову, было не полезно для здоровья как стеклодувов, так и владельцев этих украшений. Снаружи шары расписывали золотыми и серебряными блестками. Иногда наборы шаров стоили буквально целое состояние и были доступны только обеспеченным людям. Бедняки же по-прежнему довольствовались примитивными игрушками, созданными собственными руками.
В соседней Саксонии не стерпели тюрингской заносчивости и покарали Магдебург изобретением игрушек из картона, плоских и объёмных. Представляли они собой два склеенных между собой кусочка картона с зеркально расположенным на них рисунком, слегка выпуклым. Игрушка, таким образом, получалась двусторонней. Она, как правило, покрывалась серебряной или цветной фольгой. Изготавливались также и объемные игрушки из картона, с глубоким тиснением. Они использовались как коробочки для подарков.
Для того, чтобы «окончательно решить вопрос», король Август повелел все ёлочные игрушки называть «дрезденскими». Тем временем тюрингцы не дремали, и вскоре Канцелярия Священной Римской Империи Германского Народа постановила, что «дрезденскими» следует называть лишь картонные «недолговечные» игрушки. Стеклянные же сохранили прежние имена. Какой удар. Бедняга Август.
Мне было лет девять. Мы с бабушкой, приехавшей в гости к нам - переболевшим бронхитом и «заслаблыми» для полноценной встречи Нового года, навестили старый «Детский мир» – в каменном проезде-пассаже, улице сказок, с одинаковыми входом и выходом, правым и левым фасадом и скользкой, узкой мостовой; где, отстояв очередь в одной из лавок всего-то сорок минут, купили набор шариков с фосфорными рисунками. Там был виноград и рыба, и скачущий олень, и павлин, и звезда-комета.
Бабушка, вполне освоившись на местности, произвела разведку боем на близлежащем ёлочном базаре и вернулась в компании двух развесёлых дядечек и ладной пихточки, которую и водрузила на табурет у балкона – в ведро с песком. Изгнала нас, носящих на телах следы банок, прочь – в дальнюю комнату, вместе с кошкой и вороной, и долго грохотала ящиками, духовкой, сковородками и стульями. Квартира вскоре пропиталась ароматами улицы Коперника и заинтересованно заскрипела половицами. Заслышав шум раздвигаемого стола или хлопанье скатерти, мама бледнела, нервно покашливала и, высовываясь в коридор, интеллигентски протестовала, – Ну позвольте помогу… Вы же не знаете, что где лежит. Не стоит, право. Вы нашли банку с персиками? Она в…
- Вот ешче, - разя акцентом, вещала бабушка,- Лежите и не вставайте. Накройте ноги абсолютно. Шерстью красной, должна быть, я сама передавала плэд – такой в гратку . Мне прекрасно станет в помощь Лесик. То правда, Лесик?
- Да-да, – обречённо говорил я и плёлся чистить картошку, протирать рюмки и рассматривать сквозь стекло духовки «подковцы» - крендельки с сахаром, потерянные оленем Святого Николая по пути к нашей квартире. Когда настало Рождество, бабушка зажгла люстру в маленькой комнате, долго держала полный свет, потом позвала меня, велела закрыть глаза, погасила свет и сказала: «Смотри». Сначала я ничего не увидел, а потом … меж ветвей, в древнем запахе хвои, различил сияние винограда, и олень прянул, и рыба плыла, и павлин исходил фосфорным рождественским светом - навсегда. Потом на книжных шкафах расставили свечки, и мы пили чёрный чай с земляникой и какими-то незнакомо пахнущими добавками, и ели студенческий пирог с кисленьким вареньем, его сделала мама, упрямо прорвавшись на кухню, - а я все помнил эти плывущих из ниоткуда в никуда рождественских зверей, их свет, который, если потереть шарик, останется на пальцах. В тот год живое дерево долго стояло у нас - в довоенном доме, где высокие потолки, треснувшая штукатурка и шаги ночью по чутким половицам-ёлочкой. Привычные лёгкие шаги, я почти не пугаюсь, когда слышу их. Северный ветер приходит с ними.
У нас, на Коперника, ёлочные игрушки сохраняют в двух огромных коробках и третьей, совсем небольшой, моей любимой - «секретерке».
Я вновь тягаю по нашей прихожей раскладную лестницу, лезу по ней к антресолям и слушаю бабушкины сообщения о том, что «сходы» падают, почти упали, причём обрушились прямо на неё, и теперь не видно, на чём , собственно «сходы» стоят.
- Ну так упали или не упали, а бабушка?, – спрашиваю я.
- Швендаются, - отвечает бабушка.
- Это я трясусь,- говорю я.
- С чего бы то? - подозрительно интересуется бабушка.
- Чую три стихии в термосе, - насмешливо говорю я и щёлкаю пальцами. Вдруг лестница и вправду содрогается, довольно ощутимо. Дверь кладовки, к которой она прислонена, вздрагивает и скрипя изгибается, словно парус, изнутри - яростью чьего-то Дара, безграничного, как осенний ветер и совсем - совсем тёмного…. Волосы у меня потрескивают, кости ноют и топоток куриных ног явно различим где-то у потолка.
Вакса раздувается и шипит, бабушка выпускает лесенку, спешно делает из термоса глоток и поводит руками по петлям и замку кладовки, ладони ее испускают мерцающие нити, она что-то шепчет я отчетливо слышу -…in cubucolos.... дальше – шелест. На минуту мне мерещатся бронзовые крылья – укоризненные и хлопотные …
- Лестница нестабильная, Лесик, – говорит бабушка, восстановив равновесие.
- Сейчас нестабильности много, - отвечаю я, – Слыхали, что было в Англии?
- Королеве отключили свет, – мрачно сказала бабушка, снизу.
- Немного не так, - заметил я, – Молния сожгла Йоркский собор.
- То только начало, - резюмировала бабушка, – Нет ничего дивного – они плевали на гостии и били алтари – вот теперь пусть не удивляются….
- А в Ливане… - продолжаю я, рассматривая бабушкины густые седые кудри.
- Кедр великий…- говорит бабушка, – Сейчас ты свалишь на меня те сходы, и весело не будет.
- И чего Вы, бабушка, так нервничаете? Подойдите поближе, пройдите под ней и увидите, - вещаю я с шестой ступеньки, дергая дверцы антресоли, - Она стоит ровно, абсолютно...
Бабушка замирает буквально с открытым ртом и чуть не роняет свой термос. Затем она стремительно розовеет, поддёргивает рукава чуть не по локоть и кашляет в кулак. Вакса, пискляво мяукнув, ретируется в спасительную тень ванной, а я присаживаюсь на площадку лесенки и жалею, что ключик от антресолей у бабушки и спастись мне не удастся.
«Жил мальчик Лесик. Он был болезн, страждал и труждался…» – думаю я.
Внизу, бабушка взяла себя в руки, откашлялась и уподобилась оперной приме в гневе.
- Абсолютно? - спросила она и выдохнула, - Значит, должна пройти под сходами? В Вигилию? А путь посыпать солью? Или так, чик-чирык, наступить на хлеб?
- Нет, нет, – говорю я, - Какая соль, какой хлеб? О чём Вы? Дайте-ка мне ключик…
- Спускайся, - ласково говорит бабушка, – И я дам тебе копняка.
- А вот это лишнее, - гордо заявляю я, поджимая, на всякий случай, ноги.
- Нет, отчего же, добрый копняк никогда не лишний! Вот ведь Чубурашка безмозгла! «Пройдите под лестницей…» Ух! Давай пройду. Збегаю до Катедры, жебы обойти ее на заход солнца… И ключи на стол давай положу. А ешче - давай, поглядим в зеркало…вдвох, - распаляется бабушка.
- А это ещё зачем? – спрашиваю я, совершенно не в состоянии угадать ни одной ее мысли, - Мы ведь не должны ими пользоваться.
- А я попользуюсь, гляну туда до полночи, расскажу там всем – рос, рос и уросл сверху мальчик, внутри мышь, а особливо ум, учила, учила и выучила - пружняка. Для чего я одна должна на то тешиться? Хотела, жебы и они испугались насмерть такой бестолковой монстры. Будет мне весёлое свенто...
- Есть им и так чего пугаться, – добавляю я сверху, обидевшись на «пружняка», – Без монстры. В полночь в зеркале Вы кажетесь значительно толще… И такой рот. Чёрный.
- Тебе лишь бы спорить, - подводит итог бабушка, проводя руками по волосам, – Давай коробки…
- А ключ? – спрашиваю я.
- Ключ, ключ, ключ, – произнесла бабушка, щурясь на связку, – Все ищут, да не все знаходят. На…
И она протянула мне тёмный ключик, похожий на мебельный.
В высоких, краснокирпичных, от этого похожих на чрево кита, антресолях нет никакой магии, в них всегда пахнет пылью, немного лавандой и розмарином, и если тихонько посидеть некоторое время, можно услышать …голоса Вороновских, и не только их – в антресолях проходит старая труба, некогда служившая дымоходом самой старой части дома.
В антресолях стоят коробки. Среди прочих – три, в них ёлочные игрушки.
За коробками можно увидеть красные тонкие кирпичи с клеймами «1517». Я люблю оглаживать их чуть шероховатую поверхность и чувствовать отпечатки трав, оставшиеся от обжига.
Что разобрали, чтобы сложить, в самом начале правления еще молодого «старого цысара», высокие трубы нашего дома? Барбакан? Ворота? Разбитый турецкими ядрами кляштор?
Что, в конце-концов, помнят кирпичи? Закрыв глаза и задерживая вдох, я изредка слышу их память – длинную, тяжелую глиняную память прямоугольных големов. Лучше всего кирпичи помнят зимы – тепло от дров, сгоревших в печах, будит их дремотные, увесистые мысли.
В снежной мгле бредут по пустынным холмам пастухи, едут по римской дороге на аравийских конях волшебники в тюрбанах и митрах, смотрят на плывущую в недоступной высоте небывалую звезду.
Колокола. Колокола, на молодо выглядящей Катедре, обещают радость.
Прекрасные шоколадницы в чепчиках и мальчики из кондитерской, что на Валах, зазывают на «чеколату» - заморский напиток, голоса на морозе ясней, румянец ярче. Снегири поутру клюют рябиновые грозди за окном, пряничные человечки, и на катке веселая и пёстрая возня, поцелуй и глинтвейн на снегу, и катания с ледяных гор и крутых берегов малой речки, что нынче скрыта – искристый снег бьёт из под полозьев, и ветер, упреждая, поёт вокруг лица, санки летят так быстро – так весело, что нет уже времени подумать…
Знание настигает меня всюду, то кружевом теней на полу, то ореолом пламени на старой фотографии, то золотыми пылинками в комнате, насквозь пронизанными лучом…
- Ну что тебе надо ещё от нас?- скрипуче говорят кирпичи, их голоса пересыпаны мелким серым песком с Широкого шляха – тогдашней улицы Коперника. – В нас почти нет магии. Мы прошли сквозь пламя и несём на себе отпечатки давно истлевших рук и трав – не более.
Но они помнят… Не только дорогу - с дороги все только начинается. Встретится Дорожный товариш, и Трусливый лев, и серый маг, неловкие тролли упустят Зеркало на небесном пути - оно разобьётся на десять тысяч осколков. Кто разрешил троллям лазить по радуге? Пони убежит, и так далеко, что не окликнешь, хоть охрипни. Отравленное Яблоко полузасыпано снегом под окном, его уже наклевали гилы-снегири, и ни один не умер.
Каждый кирпич помнит великую тайну всех четырёх частей земли – о жизни, рождающейся в ней и в неё же уходящую.
- Никто никогда не умрёт, - храбро говорю я кирпичам, - Никто не умрёт...
- Кроме тех, кто дорог особенно…- прошуршали кирпичи пыльными голосами.
– Пожалуйста, не сейчас, - только и сумел сказать я.
- Если ты просидишь там ешче трошку, – доносится голос бабушки, – Настанет лето.
Я высовываюсь из антресолей. Спина ноет в месте удара «силой электричной».
- Я не люблю лето, - пыхтя, отвечаю бабушке, – Держите лесенку, я слезу.
Медленно, со всеми необходимыми предосторожностями, я спускаю коробки вниз. Бабушка отхлебывает нечто приятно пахнущее из крышки термоса. Выползла из ванной наша храбрая кошка и топчется вокруг лестницы, оставляя на паркете отпечатки мокрых лапок. - Неси до покою, - говорит бабушка. Она слегка улыбается, и глаза её похожи на зелёный камень гелиотроп…
…Как много можно успеть в утро Вигилии.
Можно выйти поутру во двор, к укутанным яблоням и ореху, повалиться в сугроб и размахивать руками, делая отпечаток "ангела", а потом прибежать на кухню проверить, как мама готовит сырник с марципанами и выпить свой стакан горячего имбирного молока. Уже привезли из лавки серебряную бумагу и позолоту для орехов и райских яблок. Распаковали Лаусские забавки – «долговечные» игрушки из толстого стекла. Какая-то из сестёр уже завернула одну из них в носовый платок. Перед этим поцеловала … наверное. А старшие братья уже развесили в комнатах гирлянды и «ланьцухи». И смеются, цепляя помандеры к карнизам. С галерейки, сквозь толстые запотевшие цветные стёкла двери они видятся такими странными - будто и неживыми. Запах хвои и мандаринов, потрескивание поленьев в камине, сад с кавалирами и «паннами» на каминном экране, голландская «кахельная» печь в дальней комнате, гулкие половицы в коридоре, послевкусие корицы, имбиря и молока. Сладкие крендельки-подковцы на новенькой тарелке с ласточками.
К каминной полке подвешены чулки для подарков. К утру они будет полны, в них положат все подарки мира и ещё некоторые Дары… особые.
И вазон с розами храбро алеет на окне, а вишенка и розмарин укрыты в детской. Там же, где замок из картона и пуха – с зеркальцем около крылечка…Балерина откалывает свои беспечальные арабески и антраша, одноногий солдатик вечно стоит в дозоре - у неё на груди брошка из стекляшки, у него в груди запёкшееся оловянное сердце. Оно плачет такими тяжкими слезами. И впереди ещё Три царя вперемешку с мелом, шутихами и конфетками-монпасье. Грядёт Святой вечер и бабушкина сказка с вьюгой и погоней, и ельником на горизонте - чёрным, непроходимым - а в глубине ветвей мерцает сквозь пелену снежных хлопьев золотой фонарик. Или чьи-то нездешние глаза. Все туфельки поутру оказались рваными. Ведьм мучает голод, всегда… Снегопад. Снег унесёт зло…
… А от танцовщицы не осталось н и ч е г о…
Мы, присев, как жители Севера у огня, у коробок из недр антресолей, открыли ящики с игрушками. Зашелестела калька. Чуть золотые пылинки затанцевали в луче света. Игрушки глянули на нас доверчивыми стеклянными глазами, на мгновение мне показалось, что некоторые сладко потянулись в своих ватных коконах.
Бабушка, огладив фигурки пальцами, тихонько хмыкнула, встала, сходила на кухню, принесла мисочку апельсиновых корок. С какими-то странными словами, оставляющими по себе дымок, как от бенгальского огонька, разбросала корки под деревом.
Мы каждый год разбрасываем их там – от кошки. От какой кошки? Наша кошка игнорирует ёлку как вид. Заходя в тети Женину комнату, где ёлка и стоит, Вакса каждый раз демонстративно чихает, я все жду - может, когда отсморкается….
Дерево возвышается над нами, огромное, тёмнозелёное и торжественное, как готический собор.
- Как помнишь, я бы хотела… - начинает бабушка – пальцы её пробегают по рукавам, она хлопает по карману, видно забыла спички на кухне, - Я бы хотела …И она смотрит на меня, склонив голову набок, - Начинай прибирать хо.., ёлку в этом году ты.
- О! - говорю я, - Я могу не успеть.
- До Бития закончишь, - милостиво сообщает бабушка.
На пороге комнаты, Вакса издает нечто, очень похожее на короткий смешок.
Битие – это Избиение Младенцев – 28 декабря. В этот день солдаты Ирода убивали детей, родившихся в одну неделю со Спасителем. Еще в этот день начинаются каникулы…
Бабушкина фраза вызывает у меня смутные ассоциации с неприятной историей о разбитой сахарнице, а также о выбивалке для ковров.
- О! – говорю я, - Тогда я не волнуюсь.
- Аккурат волноваться мне, - произносит бабушка и удаляется в сторону кухни, из коридора доносится: - Можешь открыть секретерку. Ты можешь…
Я взволнован, Вакса тоже, она тревожно нюхает воздух, сидя на пороге комнаты.
Секретерка – большая коробка с шестью выдвижными ящиками. Она оббита выцветшим синим бархатом-аксамитом с уже еле различимыми восьмиконечными звёздами, тисненными на нём. По углам синий бархат протёрся и явно видна кожаная основа секретерки. Позолота-то сотрётся…
В принципе секретерка похожа на маленький, пыльный, синий шкафчик. На передней стенке – дверцах – замок. Два тусклых глядящих друг на друга ангела с трубами. Ключа давно нет, но это не страшно – секретерку может открыть бабушка, только она, без ключа. Теперь могу и я. Иначе бы бабушка сделала это сама.
- Один для веселья, второй для радости. Третий и четвертый - прогнать печаль,
Пятый, шестой - прогнать бесполезный гнев. Семь, восемь, девять - держатся недолго.
Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один - тёмные дни теперь ушли, - бормочу я себе под нос. И прислушиваюсь. Тихо - в окне, на фоне серого неба, кружат одинокие снежинки, хлопают крыльями голуби во дворе, далеко в городе звенят трамваи. Секретерка заперта.
- Тёмные дни теперь ушли! – повторяю я. Ангелы, переливаясь подобно ртути, медленно разворачиваются, освежая свой серебряный блеск. Теперь их трубы направлены в разные стороны, по-прежнему возвещая миру Пришествие. Еле различимые звезды волной кочуют по поверхности ящика.
Секретерка открывается. На внутренней створке правой дверцы, на хрупкой от старости обивке цвета слоновой кости, уже начинающими отливать рыжинкой чернилами размашисто написано: Geliny zabawki …
Коробку подарил бабушке мой прадед, в 1904 году. Тогдашней бабушке было семь лет.
…Утро Вигилии…
Я тщательно протираю пальцы платком, волнуюсь. По очереди я выдвигаю ящички. В верхнем – тяжёлая, белая с тускло-золотой серединой восьмиконечная звезда – навершие любой ёлки империи. Я осторожно достаю звезду. Когда я был совсем маленьким, мне казалось, что она и есть настоящее сокровище, и рано или поздно её похитят пираты. Я вылезаю на верхнюю ступеньку лесенки и, совершив немыслимое телодвижение, насаживаю звезду на самый верх ёлки. Дерево слегка вздрагивает и немного нервно шуршит, словно просыпается. Постояв на лесенке, я спускаюсь. Любопытные снежинки прилипают к оконному стеклу – похоже, передают приветы Звезде от сестёр.
Кроме звезды, в ящичке лежат еще две игрушки – слегка облезшее солнце, золотого с красным «настоящего червоного золота», и бело-молочный с серебром полумесяц. Их повесить у меня выходит гораздо быстрее – Знание подсказывает мне слова, понятные ели, и она послушно наклоняет развесистые зелёные лапы.
Заставить игрушки летать у меня не получилось, я отношу это к двум причинам – во-первых, в составе красок есть серебро, отчего игрушки невоспримчивы ни к какой магии, а уж эти-то явно владеют магией собственной, и потом – комната полна «ланьцухов» - цепей; о том, как это способно исказить любую магию до неузнаваемости, мне известно не понаслышке.
Во втором сверху ящичке лежат почти сто лет и не моргают святой Николай и два ангела – один с трубой, другой с арфой. Из уважения к ним я вешаю их, не прося помощи у дерева. У ангела с арфой синие глаза и кудрявые рыжие волосы. Почти всегда, вращаясь на своей нитке-держаке, он отворачивается от зрителей. Это Стеснительный Ангел.
Мы с Витей считаем, что его зовут Станислав. Бабушка говорит, что не знает Ангела с таким именем.
Ангел с трубой – блондин, с длинным носом, граненым подбородком и серыми глазами. Точно также, мы считали и считаем, что зовут его Руди – Рудольф, и именно его поцеловала Ледяная дева, с тех пор он ангел. Бабушка сказала на это, что Рудольф - имя несчастливое, и что он застрелился. – Нет, – спорили мы с Витей, - Он упал в пропасть…
В третьем ящичке степеннно вылеживаются год от года Цари-волхвы, все трое, и только у Мулата - Бальтасара треснул посох. Их я также вешаю молча и почти не дыша – они же Настоящие Волшебники.
Четвертый ящичек немного перекошен и заедает. В нем Пастушок с Пастушкой и овечка, совершенно неинтересные персонажи, а стеклянная овечка подозрительно напоминает сиамскую кошку, несколько облупившуюся притом. Видимо, сёстры Твардовские, в отличие от меня, неровно дышали к буколическим персонажам.
Пятый ящик, ах…, чья-то рука понарисовывала на нем незабудок, на потускневшей подкладке лежит моя любимая троица: Гусар в щегольском доломане на непропорциональном «коныке», не иначе как Жером – так он любит представляться дамам и звякать шпорами, на самом-то деле зовут его Йожеф или Иржи. Некая жеманная девица в голубеньком веночке и бидермейеровском платьице, да еще и с книжкой в руках – бедняжка Марихен, резавшая от любви руки. И МАГ - высокий худой длиннобородый старик в синей мантиии с серебряными звездами, руки его сложены на груди в знаке молчания, на губах немного лукавая улыбка. Я могу с уверенностью сказать, что это добрый волшебник. Может, Звездочёт, Четвёртый Волхв - просто по старости не рискнувший ехать вместе с коллегами в Вифлеем? Что сталось с ним и его обсерваторией, где нибудь в стремительно ветшающем Коптосе-Гебту? Может, в затерянной гробнице в сердце Красной земли, в занесённой песками Саккаре, мирным сном спит он – первым заметивший сияние Новой звезды и благословивший ее свет над всею Страною Кемт.
Ветки дерева ходили волнами, за моей спиной начали опасно трепетать бумажные цепи, чувствуя применение Дара, на кухне что-то прокричала бабушка. Вакса, упорно не желающая приближаться к ёлке, только что не гавкала на пороге.
МАГА я повесил под самую Звезду, немного ниже Волхвов.
- Волшебники должны держаться вместе, - подумал я.
В последнем ящичке секретерки, укрытые случайной веточкой все ещё зелёного розмарина: чернявый парень-трубочист с виноватыми глазами и лесенкой, смешливая цветочница в капоре, какой-то кацавейке, черных ботиках и с корзиной красных и жёлтых цветов, и «жолнежик» - грустный солдатик в высоком кивере с отломанной кокардой, на боку у него барабан. Рука сжимает ремень винтовки, вторая рука Солдатика у мастера вышла не очень хорошо – уж очень она плоская. А глаза зелены и печальны… Нет, любимая, нет… Его зовут Стефан, и он погиб под Прагой, над его могилой шумавские девчонки бегают к реке, пускать венки по волнам. Но он не понимает, о чём они поют...
Я всегда вешаю солдатика рядом с Цветочницей – все таки она «полная жизненных сил брюнетка», наверняка ей под силу прогнать грусть из зелёных глаз солдата. Трубочист оказывается как всегда рядом с Пастушкой, чёрная страшная труба так или иначе где-то неподалёку, в конце ее светит звезда, китайский болванчик разбился – им бояться больше нечего…
Секретерка опустела. Я подталкиваю её створки, и она закрывается почти самостоятельно, внутри секретерки что-то тихо щёлкает: «Отсчитала еще одну Вигилию», - думаю я.
Оставшиеся два ящика игрушек - занятие серьёзное и долгое. Первым делом я нахожу и вытаскиваю узенький конвертик, самодельный, из обёрточной бумаги, я не доверяю такие письма «типовым конвертам», это письма самому себе, из года в год я так и делаю, пишу письмо "себе - тому", с пожеланиями "на через год". Каждый год, с тех пор, как я научился писать, в день, когда мы разбираем ёлку, я пишу письмо. Себе - туда, через год. Спрашиваю, как оно там, что сбылось, что нет. И прошлогоднее мое письмо ждет в одном из ящиков, я не всегда помню, куда его положил. Такие вещи нужно находить "внезапно".
Да, я прошлогодний всегда пишу письмо себе новогоднему, иногда с вопросами, иногда с предостережениями.
Себе нынешнему, прихлопывающему ладонью вкладыши на школьном подоконнике, с волнением приобретавшим в магазине «Канцтовары» на улице Листа набор пластмассовых польских зверей и индийские карандаши – коричневые, а также чёрные с золотом, пахнущие сандалом. И необычайно удачно закончившему вторую четверть.
Я прошлогодний, глотавший, не жуя, все книги детские и взрослые, до которых мог дотянуться, ходивший на воскресные программы мультфильмов в кинотеатре «Ленинград». Сидевший зимними вечерами в детской библиотеке, за чепуховыми журналами и катавшийся зимой на санках, а на велосипеде летом.
Письма от меня…
«На мори опасна там литает АСА» - это написано в пять лет…в шесть все гораздо конкретнее: «Желаю Тебе цветного Телевизор».
«Они не любят красную шерсть»- написал я в семь. Фломастером, красного цвета…
Из пакетика выпархивает маленький кусочек бумаги. Я совершенно точно помню, что писал длинное, развернутое письмо, с указанием всего, что произойдет в Новом Году с Некоторыми Нехорошими Людьми - ну и куда оно делось? На маленьком и очень плотном кусочке бумаги, гораздо более, чем у меня старательным почерком, выведено: «Настало время Вашего долгожданного желания, а когда получите – не гордитесь, гордые быстро теряют счастье. Вы будете иметь дело. Не спешите с делом и действуйте обдуманно и осторожно».
Я неосторожно чихаю, в ответ шелестит гофрированая бумага, в которую завернуты игрушки.
Пылинки по-прежнему кружатся в столбе солнечного света, за окном порхают снежинки . В кухне играет радио – видно, ему опять помогла бабушка – уже минут сорок наш ВЭФ передает Мирей Матье, думаю, следующей будет полновесная передача Анны Герман.
- И ведь никакой личной выгоды, - мрачно думаю я.
Ящики хранят неприступный вид. Я обхожу их по кругу, снимаю еще один слой бумаги, примеряюсь. Игрушки утопают в вате, словно в снегу. Меня посещает неплохая мысль.
Я проверяю аммуницию – красная нитка на месте, гвозди довольно звякают в кармане. Бумажные цепочки слегка колышутся над дверью, я осторожно снимаю кусочек жёлто-красного «ланьцуха» - так, для порядку.
На кухне царит гармония – бабушка подпевает Мирей Матье, второй голос ведёт Вакса – все они поют «Голубку»: Мирей грассирует по французски, бабушка вторит ей глуховатым меццо по-польски, про Ваксу можно сказать одно – она старается.
Я захожу «на цырлах» в нашу комнату и, почти не дыша, подхожу к шкафу. Он основательно молчит и, похоже, дремлет, во всяком случае в нем ничего не стучит и не падает. Подергав за дверцы, я осторожно приоткрываю древнюю «шафу» - прозаические свитера, куртки и коробки, слабый запах тёткиных духов и средства от моли. Разочарованный, я захлопываю створки. Шкаф тут же испускает звук, похожий на сдавленный смешок.
-Ага, - думаю я, – Значит вот так, насмехаться? Ах ты сундучара!
На выдохе я касаюсь Звезды. Тёмное дерево отзывается прохладой.
- Во имя пастухов и пещеры, - говорю я шёпотом и голос мой меняется, – Во имя крови той, что встречает и верит. Прошу тебя, откройся.
Звезда согревается и начинает подрагивать под пальцами. Резные панели немного колышутся, словно занавес перед спектаклем, похоже: шкаф разминается, напоминая хищника перед прыжком.
- Тёмные дни теперь ушли… - говорю я, и рукам моим становится холодно.
Шкаф открывается сам собою, издав звук, похожий на зевок.
В нем нет ни одной вещи. – Ой-е-ей, - в испуге думаю я, - Бабушка будет ругаться. Пустым шкаф не выглядит – больше всего он похож на термитник. Головку сыра, изъеденную мышами. Глаза цепляются за торчащие то тут, то там крохотные предметы - кукольная голова без парика, фарфоровая чернильница, рамка для миниатюрного портрета с узором из риса и речного жемчуга, погремушка для младенца из петушиного черепа с горошинками и коралловой веточкой – клюв бронзовый и зелёный, сломанный ларчик с авантюриновым сердечком внутри, левая перчатка с порушенным от времени кружевом. Нож для разрезания книжных листов с нагой акробаткой из слоновой кости, искусно вырезанной на рукояти. Пачка писем, перетянутая бечевой. Веер. Пожелтевшие от времени листики документов со странными гербами.
На месте полки, на которой тётя Женя хранит платки, шарфики и косынки, в кресле «фотей» размером с заварочный чайник с удобством размещается небольшая мышеподобная фигурка, на ней огромный чепец с чёрными ленточками, платье времён бедняжки Жанны Этиоль и красные каблукатые стукалки. Перед нею низенький столик, заставленный крошечными прелюбопытнейшими предметами – в настоящее время Eine Dame раскладывает на нем пасьянс. – Кхм! – произношу я несколько пискляво.
- Да-да? – отзывается моя визави, отрываясь от карт и уперпев в одну из них крошечный скрюченный палец, – Ты наконец достучался?
- Э-э-э - в каком-то смысле, да, - нахожусь я.
- Вот и прекрасно, - отвечает она, – Тут только о тебе и говорят.
- Бремя популярности, - смущенно заявляю я: дверь шкафа поскрипывает, где-то в глубинах термитника (сыра?), раздается смех и звенят колокольцы.
- Это мы – мышицы… – ловлю я за хвост паникующую мысль.
- Я бы хотела тебе кое-что передать, - продолжает она и протягивает мне небольшой кусочек картона.
- От кого это? - задаю я нескромный вопрос.
- Считай это подарком, - говорит моя собеседница и дергает за толстую сонетку. Нас разделяет глухая бордовая штора с тусклой надписью: Dorotee. Weissagen und Gaben.
Я смотрю на мятый кусочек бумаги и замечаю, что он растёт - его края щекочут мне руку.
- Ну конечно! - торжествующе думаю я, рассматривая «подарок», - Куда же без этого. На ладони у меня карта – Паж Кубков, томный юноша в ренессансном одеянии, его обтягивающие штаны я втайне считаю колготами.
Тут колокольный звон усиливается, и откуда-то снизу вылетает маленькая фигурка в красном плаще и с трещоткой в лапе.
- Радуйся! – пискляво кричит он, – Тёмные дни уходят!
- Непослушный! - как и положено, радуюсь я.
Мышонок несется вместе со своей трещоткой вверх, по переходам и кавернам внутришкафного пространства, достигнув соседней с Doroteeй ниши, он с размаху прыгает мне на плечо. Трещотка хрустит прямо мне в ухо.
- О, - говорит мышонок глядя мне в ладонь. – Право на легкомыслие!
- Не думаю, - отвечаю я, - Пристрастие, лень, неверность, обольщение, плутовство, дешёвый эпатаж…. Это мне подарили.
- О, - опять выпискивает мышонок, – Не стоит к этому относится как к Перевёрнутой Карте.
Я поворачиваю голову к нему и вижу прямо перед собой розовый нос и отчаянно шевелящиеся вибриссы…
- Ты один тут такой умный? – насмешливее чем хотелось спрашиваю я.
- Я Непослушный, - грустно отвечает мышонок. – Но Право на Легкомыслие - это здорово. И он гремит трещоткой.
- А я к тебе с просьбой, - говорю я мышонку. От неожиданности он роняет свою погремушку и вытягивается в струнку, обвив себя хвостом.
– Для нас это честь, - взволнованно произносит он.
- Мне нужна твоя помощь в украшении… - бросаю я пробный камень – мышонок благоговейно замирает, – Ёлки! – выдыхаю я, и мне хочется зажмуриться - так хочется, чтобы он согласился.
- Ты уже знаешь, что я не откажусь, – произносит мышонок после некоего молчания.
Он поднимает на меня агатовые глазки, – Но я не могу сделать это совсем бесплатно – выговаривает он, слегка запнувшись на слове «совсем». Откровенно говоря, я несколько сникаю.
- Чего же ты захочешь? – грустно спрашиваю я у Мышонка. – Мой молочный зуб? Или левый краешек моей тени?
- Что ты! Как можно! Это такое варварство! – подпрыгивает мышонок и я чувствую край его плаща щекой.
- Ну говори же, - подбадриваю я, – Я ведь имею право выслушать.
- Несколько шерстинок, – и мышонок попискивает от волнения, – Несколько шерстинок Хищника-Помощницы…
- Хоть целый хвост, - радостно говорю я и спохватываюсь, – Я надеюсь, речь не идёт о наведении порчи? – как можно строже спрашиваю я, но голос мой вздрагивает.
Мышонок перебирается на мою ладонь и становится похож на раздавленный цветок.
Он нервно озирается.
- Всякий… - и мышонок воровито оглядывается через левый бок, - Всякий, кто сотворит магию, тёмную магию по отношению к Хозяйке, её семье или... Помощникам -будет изгнан!!!
- Тоже мне, - говорю я, - Подумаешь - выгнали из шкафа! Велико ли горе.
- Это невыносимо для нас, - пискляво возражает Непослушный.- Изгнанный становится Бездомной Мышью… Ну, таким, как все: остальные,… уличные, дикие.
- Дикая мышь- это наказание, - соглашаюсь я.
- Настоящее, - поддакивает мышонок.
- Так я жду тебя у ёлки? – говорю я, пододвигаясь к шкафу. Мышонок ярким пятнышком прыгает в нутро «сыра», подбирает свою трещотку и производя массу разнообразных звуков, верещит: - Я должен оббежать всех! Пять минут!!!.
На всякий случай я притворяю дверцы шкафа. «Оббежать всех…», – фыркаю я про себя, вообразив, как мышонок говорит кульку наших с Витей носков, – Все за мной! На ёлочку! Ура!
- Кого-то он приведёт? - размышляю я и иду к игрушкам.
Разложив листы пергаментной бумаги на полу, я выкладываю маленьких стеклянных жильцов ёлки, игрушки из «секретерки» надменно и чуть лукаво наблюдают с высот дерева за моей возней внизу. На ступеньках лесенки лежит несколько зелёных игл.
Я вытаскиваю маленькую коробку, в ней Девочки – Красная Шапочка с недобрым лицом и подозрительным содержимым лукошка – не иначе, она догнала и съела Волка, напрасно болтавшего о погоде с дерзкой девчонкой, Дюймовочка, безмятежная, как небо над дюнами Ютландии. Плохая копия Цветочницы. И Герда.
Герда с широко распахнутыми серыми глазами, на ней коротковатые, словно подстреленные вещи и Красные Башмачки.
Деву-защитницу я вешаю неподалеку от Солдатика, она вращается на верёвочке и вот-вот - закатает рукава ещё выше, выдернет нитку из волос и ринется по всей ёлке, искать Кая, да вот только скинет перед этим Красные Башмачки.
Те самые, что бросила она в реку (плясали ли они они в её руках?)…
Неподалеку от хозяйки ручьёв, что убивают зиму, я развешиваю снежных птиц - младших психопомпов воробьев, двоих снегирей, клёста, они висят между нею и ангелами -сражение между ними грядёт. Из ватной колыбели являются тяжелые и легкие цветы, серебряные и золотые, похожие на пряник елочки, грибы – некоторые из них облупились, и конечно же ограда цветника Женщины, Которая Умела Колдовать – живая изгородь из толстого стекла бутылочно-зеленого цвета, разрисованная мальвами, шток-розами и «братчиками» - анютиными глазками.
В дверях раздается шорох, я оборачиваюсь – вокуруг лесенки, шурша словно прибой, расселось мышиное воинство, на вид их больше пяти десятков.
Мыши взволованы, и я тоже. С минуту всё застывает в некоем желеобразном молчании, даже снежинки за окнами противостоят гравитации от любопытства.
Затем среди серой массы мелькает знакомое красное пятнышко и кричит комариным голосом – Мы пришли!...
«Грызуны в комнате, среди бела дня - это антисанитария» - думаю я. Вслух, я громким шепотом заявляю: « Расступитесь», - и слезаю с лесенки.
Стараясь не шуметь, пересекаю комнату и плотно закрываю дверь: Кухонный Хищник, хоть и охотится на холодильник чаще чем на мышей, но не побрезговал бы самостоятельно явившимся обедом. – Во имя Матери матерей, книги и благодати,- шепчу я замку и дверной ручке – с минуту дверь кажется мне прозрачной, потом она как бы мутнеет, потом сливается с накатом в веселенькие ромашки…
Я сажусь на тети Женину тахту и поджимаю ноги. Мыши посматривают на меня внимательными агатовыми глазенками, некоторые сложили лапки и навострили аккуратные серые уши.
- Разделитесь на два отряда, - командую я. Мыши расступаются на пару бурых пятен, – Первый, марш на ёлку…
Раздается странный звук, вроде просыпали горох, это десятки мышиных лап пробегают по бумаге, на минутку мне кажется, что елка в ужасе поднимает ветви, будто благовоспитанная дама кринолины, с визгом: «Животная!!!».
Серые пятна выстраиваются цепочкой, раскачиваясь на хвойных лапах, словно комки пыли.
- Второй !!! – все так же сипло командую я. Моментально плотный комок мышей разматывается в тоненькую цепочку- змейку: голова ее у коробок, хвост - пара мышек у нижней ветки елочки.
За окном смущенно пробует голос синичка. Снег прошел. Вот-вот выглянет солнце. Грядет южный ветер, при нём, сообщает мой свежеобретенный Дар, колдуется хуже.
Я хлопаю в ладоши – мыши шустро и бесшумно принимаются за дело. Игрушки плывут к елке, словно кораблики Кристобаля Голона в поисках Великой Индии. Непослушный маковым лепестком мечется по еловым ветвям и что-то пищит, в руках у него крошечный белый листик: « Брунеллески какое-то», - беззлобно думаю я.
Мыши вскорости достигают нижних веток, затем «игрушки» пробегают, опасно балансируя, у самого ствола, и вот грызуны, ведомые попискиванием Непослушного, резво цепляют шары, колокольцы, фрукты и прочую дребедень на колючие лапы. Елочка временами возмущенно подрагивает, словно высокородная маркиза де… на балу, забывшая прихватить «чесальную палочку».
Несколько раз мышиная волна, увенчанная хрупкими стеклянными пузырями, штурмует елку. Непослушный сидит рядом с Дюймовочкой и тихонько гладит ее плечо. Крестообразная тень от оконного переплета еле заметно ползет по паркетинам. Бабушка включила воду в ванной, видимо решила сделать запас. Кто-то внизу, заслышав рев воды, радостно саданул по трубам. Трубы ответили кашлем, воды, видать, не последовало, так как трубам досталось еще раз, и еще, скорее всего безрезультатно, а у нас вода есть. «И ведь никакой личной выгоды !!!» - мрачно думаю я.
Мыши завершили инициацию ёлочки в ряды украшенных. Дерево стояло разряженное, словно византийская августа, и явно ожидало кавалера.
По пледу вскарабкался Непослушный, плащик его в двух местах изорвался, перо на берете обвисло.
- Вы славно потрудились! – сообщаю я серому племени. Мыши томно обвивают себя хвостами и внимательно смотрят на меня. - Награду я передам ему, - и я показываю пальцем на Непослушного. Мыши торжественно топорщат усы, Непослушный кланяется и вот-вот шаркнет лапкой.
- Гакхххх, - раздается у меня над ухом. Мыши бросаются врассыпную и становится ясно, что бабушку я недооценил, несколько минут лжестена корчится, одолеваемая волнами очень сильного Дара, потом является такая же трясущаяся и изгибающаяся дверь, сперва она гудит потом исходит неясным свечением, затем медленно, нехотя открывается. За это время я подхватываю крышку от коробки и сипло сообщаю мышам, – Сюда! – мыши, спешно тянут розовые хвосты и, шурша лапами, залезают в крышку. В последнюю минуту я поднимаю над головой крышку и становлюсь похож на плакат, где выпученный рабочий держит над головою нечто развернутое с надписью БАМ…
На пороге стоит бабушка, в руках у нее половник, а рукава закатаны чуть не на плечи.
- А Вас, бабушка, не учили? Люди вроде стучат? – нахальненько говорю я.
- Даже не представляешь себе, как часто, - откликается бабушка и перекидывает половник из руки в руку.
Мыши наверху в ужасе перебегают на один край – у бабушкиных ног появляется Вакса, глаза ее сверкают недобро. – Станьте на места!!! – верещу я, – Иначе упадёте!!!
- Все то от лени, – говорит бабушка, обращаясь явно к Ваксе, та становится на задние лапки и счастливо мяукает в бабушкину сторону. Корки не дают кошке покоя.
Я решаюсь на прорыв. Двигаясь бочком и уподобившись сердитому крабу, я скачу в сторону шкафа. Ваксу удается преодолеть легко – сказывается разница в массе, зато встреча с половником не носит и следа дружественности, коробка вылетает у меня из рук.
Под хоровой мышиный визг, похожий на пение группы «Цветы», она летит к шкафу. Я растопыриваю пальцы и неожиданно громко рявкаю: «Volarе!», крышка от коробки совершает некий пируэт и плавно перемещается в сторону гостеприимно распахнутого шкафа, рядом с ними, разъяренным дирижаблем плывёт Вакса её лапа с расчехлёнными когтями то и дело взмелькивает рядом с мышиным ковром-самолетом.
Попутно Вакса пытается шипеть и все время заваливается на левый бок. На мышином борту начинается движение, Непослушный подбегает к краю картонного самолета и выдергивает из кошачьего загривка пару шерстинок. Тут коробка долетает до шкафа и происходит неизбежное – мыши вываливаются и тут же, радостно пища, прыгают в гостеприимную темноту полок. Я оказываюсь у шкафа первым и захлопываю двери перед хищными кошачьими усами. Вакса плюхается на пол и оскорблённо смотрит на меня злыми и раскосыми зелёными глазами. Я оборачиваюсь и встречаю точно такой же взгляд – бабушкин.
- Ты чем думал? – спрашивает она, трепетно оглаживая половник.
- Головой. – отвечаю я, понимая, что отступать некуда – позади шкаф.
- Никак не похоже, - вздыхая говорит бабушка – За что та кара?
- Я вот, бабушка, возьму и уеду, - обиженно тяну я, – Раз я такая тупая кара…
- Мама будет так рада, - философски замечает бабушка, – Как зобачит за тобой оту химеру…
Мне становится холодно. Где-то на немыслимом краю света плещут холодные и темные воды, и беззащитный венок бултыхается в равнодушном потоке.
- Мама… - говорю я очень тихо, - … А он …может.
- Он может почти все – торжественно произносит бабушка, – К моей печали, ты тоже, почти.
- Что же тут печального? – растерянно говорю я, – Я всего-то нарядил елку?
- Ты? – суровеет бабушка, – И придвигается ко мне почти вплотную.
– Ну не совсем я. Ну мышки, - пячусь я, почти слившись с декой двери.
- Мышшшки! – произносит бабушка, зловеще поводя половником. Каждое … применение Дара, то неспокуй для природы, - говорит она. – Диссонанса. Вызов. Ты знаешь, кого звал? Ты думал? Мы с таким трудом сплутовали след, закрылись, а ты…
- Я бы хотел вымыть руки, – быстро говорю я и получаю половником по лбу.
- Попервей язык! – рявкает бабушка – Не смей чаровать в Вигилию!!! Будет горе!
- И шишка, - хныкаю я .
- Так красивейше, - говорит бабушка, любовно протирая половник фартуком – Станешь под ёлочку, будешь гном.
- Я, бабушка, превращу Вас в тетрадку, напишу триста раз слово «насилие», и …
- Отправишь до Лондыну – замечает бабушка, отодвигая меня от шкафа.
- С чего бы? – удивляюсь я
- Там та, - бабушка хмурится, - Крулёва Ангельска, Эльжбета, сидит в палаце, скучает. Хотела б побывать в гостях у нее, до того как умру. Хоч бы и как зошит .
Я раздраженно кашляю.
- Лесик, - устало говорит бабушка, - У тебя стол еще. Тарели, блюда, выделки , инне. Ты иди. Пингвинув звать не будешь? А щопув? Ведь такие чистюли.
– Они улетели, - пессимистично говорю я.
- Еноты? – удивляется бабушка и кладет половник черпаком в карман.
- Да, – говорю я. – На пингвинах. К вомбатам.
- Ат, как накрутил. – одобрительно замечает бабушка, – Фантаста! А где-то есть вомбаты? И что они?
- Такие как пингвины, только с колючками и у каждого хобот, – рассеянно отвечаю я.
- Фантаста, - повторяет бабушка и приобнимает меня за плечи. - Ну пойдём на кухню. Будешь накрывать и расскажешь за вомбатув. Какой у них хвуст?
Глава восьмая, короткая.
Ветер переменится не к лучшему.
Праздновали ли Рождество в Назарете? Если да, то что дарила Мария маленькому Иисусу? Игрушечных зверей, вырезанных Иосифом? Заставляли ли его помогать накрывать на стол? А петь песенки с табуретки?
Мы с бабушкой раскладываем на столе сено – память о яслях, где спали Мать и Младенец. Память о пастушках, пришедших первыми приветствовать Спасителя, и о травах и деревьях, что спешили сквозь колючие ветра Самарии склониться у Вертебы. Сено пахнет летом, шуршит и мнётся. Радиоприемник оскорблённо молчит. Вакса не менее оскорблённо молчит на стуле и время от времени дёргает спиной. За окном полощут горло льдом синички.
Бабушка нежно разворачивает огромную желтоватую скатерть, это холст, небрежно подрубленный по краям, однажды осенью его выткали в некоей усадьбе на скрипучем станке и заговорили – вот он и не ветшает, сколько не крахмаль – Вигилия за Вигилией, именины, поминки, посиделки и прочие, прочие соучастники абажура и вишневого стола оставили на нем незримые штрихи. Время от времени мне кажется, что рано или поздно – капельками от вина, парафиновыми потеками или брызгами бесконечных бабушкиных соусов – «желоного », «боровчанего », «журавьонего » - проступит Книга бытия – и сказано там будет…
- Лишения… - бабушка перестала шуршать сеном и укрыла его сверху желтоватым холстом-покрывалом, – Лесик, я не хотела сказать того в Свентый Вечер, но только лишения…
- Что лишения? – сердито буркнул я, так и не считав тайну тайн со скатерти.
- Почти всё, – просто до странности, сказала бабушка, – Наш дар - это лишения. Работа тяжкая. Сама жизнь - всё больше, лишения. - Ты знаешь, - продолжила бабушка, беря со стула верхнюю скатерть - же…чтобы человек осуществил собственное предназначение, его нужно лишить вообще всего. То - Страдание. Такое. И она хлопнула распростёртой тканью.
- Никогда о таком не думал, - сознался я.
– То, что дает нам силы, - и бабушка подняла палец к чердаку - на его балках она сушила бельё, а я «женил » травы, - Забирает у нас самое дорогое, всегда…
Из радиоприемника раздался подозрительный треск, и из бесконечности помех вдруг отозвался Шопен.
- Вы, бабушка, так говорите специально, – пугливо сказал я и выставил на стол из буфета стопку тарелок, – Я почти испугался.
- Надо исключить «почти». Абсолютне. – ответила бабушка, с силой разглаживая скатерть руками, ткань издавала шорох, словно шептала под ее ладонями, и стертый узор на нерушимом аксамите, казалось, полз вслед бабушкиным рукам. Скатерть – «обрус фамильный», была старой, бархатной, двойной и тёмно-красной в золотые разводы – ей теперь украшать нашу кухню до самых Трёх Царей, а иной раз и до 9 января – когда все кончится – подсказал услужливый голосок ....
- Только правдивое глупство бесстрашно. – закончила она и посмотрела на меня поверх очков. Я расставил тарелки и обескураженно раскладывал вилки с ножами. Шопен в странной обработке с участием клавесина продолжал транслироваться с неизвестных науке волн.
Вакса шумно спрыгнула со стула и обошла несколько раз стол, принюхиваясь к сену. За окном небо затянуло рваными тучками, синички обиженно смолкли.
- Кому я то говорю? Я говорю з мроком, с пустелей, - сказала бабушка и протяжно вздохнула, – З пущей. Нет, з единым дубом.
- Чего это Вы такая самокритичная? – поинтересовался я .
- Сколько тут теллеров? – ядовито спросила бабушка. – То есть тарелкув?
Воцарилась тишина. Очень неприятная. Смолк даже приёмник.
Сначала мне стало холодно, потом жарко, я сел на стул и подумал, что заплачу, но вместо этого меня настигло знание.
На выщербленных временем и нездешним солнцем плитах сидит Лиса. Задумчиво склоня голову, разглядывает её Ангел с парапета. Все так же шумит под мостом река деловито и равнодушно.
- Я ни на чьей стороне, - без обиняков сообщает Лиса. Я сажусь прямо напротив неё на прохладные плиты и пытаюсь заглянуть в темные, скрытные глаза. - Тем не менее я тут, - сообщает она и перебирает изящно выточенными лапами.
- Я должен прыгать? – говорю я, в который раз поражаясь, как странно звучит здесь мой голос, – Или спеть песенку?
- Ни то, ни другое, - довольно равнодушно произносит лиса, – Я не люблю шум и эти ваши – телодвижения. Рыцарь, между прочим, в пути, - продолжает лиса. – Я предупреждала.
Ангел на парапете усмехается.
– Не над чем тут смеяться, совершенно – говорит лиса.
- Мне кажется… - вступаю я.
– Тебе лучше молчать и слушать, а то совсем опозоришься. – произносит лиса довольно ядовито. Ангел разворачивает зеленоватые крылья. – Порог. Благословите порог…- слетает с его губ…
- Тут тарелок девять, - говорю я бабушке. Она протирает бокалы и рюмки, рассматривая их стеклянные бока на свет. – Будет девять гостей, - говорит бабушка бесцветным тоном.
Я не решаюсь возразить. Окна обретают прежний ясный свет - южный ветер уносит лоскуты туч. «Южный в сочельник - тепло принесёт, сытные травы, обильный приплод», – вспоминаю я.
Бокалы и рюмки у нас разномастные. Преобладает цветное стекло, причём толстое и очень старое. На некоторых, особо корявых предметах, видна надпись «Salvatti dot».
Тётя Женя периодически приносит в дом наборы красиво ограненых рюмок, надменные фужеры, изящные чешские бокалы, похожие на прозрачные тюльпаны - все они не выдерживают долго: гибнут, бросаются со стола, трескаются с жалобными стонами или просто мутнеют и тихо рассыпаются где-то на задворках сервантика.
Допотопные рюмки и бокалы: лазурно-синие, дымно-аметистовые, тёмные в фиолетовый - мои любимые, светло-зелёные и красные – держатся. Слишком давно они поймали дыхание стеклодувов в свои стенки. Слишком прочно они стоят на своих витых, рыбоподобных ножках или же просто – держатся донцем за стол.
- Девять гостей, - говорит бабушка, – Ты призвал. Хорошо бы знать, кого…
- Слово мудрости, слово знания; дар исцелений; дар чудотворения, дар пророчества, дар различения духов, дар разных языков, дар истолкования, - радостно повторяю я услышанное на мосту. – А девятое забыл.
Бабушка ставит очередной красный бокал на стол и умащивается на стуле. Снимает очки и кладет их на скатерть, рядом с тарелкой, поправляет Сиренку и, глядя на меня неотрывно, говорит, - Иному вера, Лесик. Только то дары. Не гости. Но я рада, что ты где-то узнал про такое. Неужели то пятая школа?
- В четвертой все учат Тору, - игриво отвечаю я.
- То не будь смутный, - говорит бабушка и водружает очки на переносицу
Окна проложили через комнаты дорожки золотистого панбархата. Вот-вот – и солнце, вырвавшееся из серой пелены, скроется за Красным дворцом. Три часа дня.
Венок расправлен, распушен, ... укушен и стоит на специальной подставке, гордо красуясь боками с золотой нитью, коричными палочками, брусничинами, посеребренными шишками и «желаньями»; все четыре свечи: Пророчества, Вифлеемская, Пастушья, и четвертая - Ангельская, сияют ровным, чуть подёрнутым флёром пламенем.
Бабушка, хлопотливо суетящаяся над расстановкой «двенадцати постных», на минутку отвлекается и, вперив меня суровый взгляд, произносит – Помандер!
Я секунду смотрю на неё озадаченно, затем до меня доходит.
- Ой! - говорю я – Позабыл. Каюсь, каюсь, каюсь.
- И спотыкаюсь, - укоряет меня бабушка.
И действительно – пару раз споткнувшись о гантелю, о какой-то бесформенный предмет, оказавшийся Ваксой, и чуть не сбив антенну-усы с нашей старенькой «Весны», я достаю из тумбы пакетики с гвоздикой, а из холодильника - апельсины. Бабушка говорит, что они должны храниться именно там, а я не согласен. Зачем, собственнно, хранить апельсины – лучше съесть их.
Всё же помандер – это подход к апельсину с качественно другой стороны, несъедобной, так сказать. Я высыпаю апельсины в миску и споласкиваю их теплой водой, раскладываю на столе и тщательно обтираю красной шерстяной тряпочкой.
– Ты, конечне, сушил их, так? Что-то не видала, как то было - проронила бабушка, выставляя на стол солонки и несколько соусников.
- Нет, - расстроенно говорю я. - Сказал же - забыл!!!
- А от про кино ты не забыл, и про кофейню также, - вырисовывает бабушка бездну моего грехопадения. - Сегодня не воскресенье, - закончив с расстановкой и рассматривая особо старую вилку, подытоживает бабушка и дует на фраже - и без того почищенный прибор начинает сиять.
- А это….- реваншистски начинаю я,
- Это магия кухонна, - оборачивается ко мне бабушка,- Она дозволена.
- Всё, Ваксочка, дочаровались, - любезно говорю я кошке, – Ворожим на кухне! Давай ус и коготь.
- Так я про воскресенье, - изрекает мстительно бабушка, – Чей то день?
- Солнца. – не видя подвоха, говорю я. – А помаранча чья фрукта? – назидательно спрашивает бабушка.
- Солнца, – обреченно повторяю я.
- Когда надо делать помандер?
- Когда успею…
- О, то можно не увидеть помандеров и на Май, - подытоживает бабушка довольным голосом, расправляет «жиланья» на венке и удаляется.
Апельсины сияют на столе - дух детства, дух Рождества, Дух Радости: «Помоги мне согласиться с тем, чего изменить не могу. Дай отваги изменить то, что изменить в моих силах, дай мудрости отличить первое от второго» - расправляют сияющие крыла в охваченной Вигилией кухне.
Я высыпаю на скатерть гвоздику. Пять гвоздиков в ранах Христа. Ожерелье на усопших в стране Кемт. Тёмные сухие соцветия. Специя Юпитера. Зелье спокойствия .
В Старые времена ведьмы носили гвоздику близ тела, чтобы избежать скоропостижной кончины на эшафоте. Если у вас болит горло, надо растереть четыре бутончика гвоздики в порошок (или молотую гвоздику - с кончика ножа), залить стаканом горячего молока (вскипевшего) и настаивать минут десять. Пейте маленькими глотками. Интересно, болело ли горло у ведьм в Старые времена? Зачем мне все это?
Надо сказать, помандеры – они, конечно, красивые, да, но при этом недотроги, потому что колючие. Ведь помандеры – это апельсины, утыканные гвоздикой, запах, уют, кухонная магия – три в одном. Я всегда беру наперсток, а то и два, когда делаю их.
Если их как следует попросить, они исполняют желания, не знаю только вот, чьи - мои что-то ни разу. Может быть нужны особые – «апельсиновые» слова?
Я утыкиваю шершавые бока «помаранчей» сухими гвоздичинками и раздумываю – девять тарелок, рыцарь, лиса, порог…
- Бабушка! А как благословляют порог? – кричу я.
Из ванной раздается грохот. – Это не ответ, - продолжаю я.
Бабушка является на фоне освещённого проема, в толстом халате, с расческой в руках.
- Скоро, - добродушно говорит она, – Ты будешь спрашивать у меня - сколько стоит булочка. Или чеколатка. Но сколько раз сказала тебе: дверь - то …
- Ой, да помню я, помню, - отвечаю я, сердито утыкивая цитрус, на кожице у него выступают капельки сока. - Я помню всё про дверь. Я помню всё про Дар. Я теперь помню всё про помандеры. Я спросил про порог, про благословение.
Апельсин брызнул соком прямо мне в глаз. Я кинулся к раковине смывать последствия атаки, дорогой задел стол, на пол опрокинулась банка – в ней бабушка хранила пуговицы - но не разбилась. Тарахтя, она прокатилась по половичку и замерла. Я усердно тёр глаз, вода пахла мелом и медью. Вороновские, радуясь живительной влаге, дергали краны на своей кухне под нами, трубы рявкали им в ответ. Бабушка, как всегда неслышно подойдя сзади, ухватила за меня за плечо.
- Что-то там з тем оком, что так скачешь? – настороженно спросила она и, развернув меня к себе, внимательно осмотрела глаз. - Сильно щипет, – просипел я. - Но ты сядь, не три глаза, - ответила бабушка и спрятала очки в карман халата. На лице я ощутил лёгкое дуновение.
Я сел. Во дворе прошла громко смеющаяся компания и от души хлопнула дверью соседнего подъезда. Протатрахтела по брусчатке юркая машинка, увозящая из молочного в нашем квартале пустые железные ящики из-под пакетов молока. Бабушка, судя по звукам, подняла банку и переставляла какие-то предметы на столе.
- Для чего ты весь час сердишься? Зло кличет зло, - сказала она очень тихо, - Без дозволу к нам не войдет никто. Порог благословили, то было очень-очень давно. Очень, - повторила она и прислушалась к этому слову. – Зимой…- продолжила бабушка и вздохнула.
- Прошлой? – спросил я, осторожно приоткрывая глаз. Бабушка посмотрела меня поверх стола, основательного рождественского стола – с соусниками, бигосом, селедкой, маринованной чечевицей и сливами, карпом, постными пирожками и огромной супницей в дубовые листья – в супнице настаивашся рождественский «баршч з вушками». – Да, прошлой, - сказала она и улыбнулась, - та зима прошла лет сто тому…. Рада, что в тебе есть такое знание… Помандеры повесила, пожалкувала бедный глазик, – закончила она. И правда, мешочек из органзы, в котором лежал шипатый апельсин, покачивался, подвешенный на широкой красной ленте к карнизу, пахло цитрусовыми и специями – Духом Рождества.
- Как это она туда влезла? - подумал я, - Высоко ведь.
Остальных помандеров тоже не было видно, следовально, пока я тёр очи и хныкал, неутомимая бабушка развешивала хранителей Духа. – И никакой личной выгоды… - сварливо подумал я … - потом спишет на ревматизм. Магия кухонна …
- Но в одном есть правда, - заметила бабушка из комнаты,- То благословение надо подкрепить. Сегодня ждем гос…, голос бабушкин оборвался, а на галерейке мелькнула смутно очерченная тюлем фигура.
Бабушка оказалась у меня за спиной, а Вакса под ногами.
- Цихо!!!- прошептала бабушка, –Ша!
В дверь постучали. Раздался звонок. Слышно было, как кто-то сбивает на галерейке снег с обуви и шмыгает носом.
- Посмотри, кто там, – просипела бабушка мне в ухо, я было сделал шаг к двери, - О... раны Господни, - шепнула бабушка и похрустела пальцами. – То не так! Посмотри!!! Я закрыл глаза. Далеко-далеко проплакали в вышине гуси, из пустоты на плиты моста падали снежинки, все они были красными, поднялся ветер, красные хлопья зачастили, укутывая всё кровавой пеленой – в такт ветру запела вдали одинокая флейта. Я открыл глаза. – Мгла какая-то, - буркнул я, – Никого я не вижу!!!
Некий круг не больше блюдца внезапно засветился неясным светом около двери, свет мигнул и дверь открылась. Открыли ее ключом.
-Тю! - выдохнул я, – Христос рождается…- начала бабушка, - Его славим…– раздалось из проёма. – Чего вы сидите… стоите во тьме, как кроты? Уже боитесь посмотреть один на другого? - спросил, входя, мой кузен Витя. Следом за ним влетели снежинки. Вигилия обещала быть с метелью. Ветер изменился.
Глава девятая,
в которой нежданный приходит первым, а ожидаемый приглашён трижды...
При участии «Чёрной магии».
Заканчивая заклинание, обязательно скажите : "Да будет так!" .
Иногда я опаздываю и не говорю вовремя заключительные слова. И желания искажаются.
Они могут самостоятельно выбирать время для исполнения – такова версия бабушки, они не исполняются вовсе – такова моя версия.
Сколько таких искаженных желаний носится по свету - летучие голландцы прихотей, конфетти страстей...
Бабушка решительно отодвинула меня в сторону.
– И как там, на улице? – спросила она, подойдя к Вите вплотную и глядя на него сурово.
– На нашей грязно, - ответил Витя, моргая на бабушку из под чёлки, - Вода по косточку. И снег.
- Угу, – сосредоточенно сказала бабушка и обошла его со спины.
- А на остальных?
В коридор вошла заспанная Вакса и, кратко прокашлявшись, села, обвив себя хвостом; после некоторой внутренней борьбы, сопровождавшейся сопением, ей удалось придать себе крайне сосредоточенный вид. – А я нигде не был, - продолжил мой брат и решительно шагнул в прихожую. – Нас вернули в школу. Автобус сломался. Мы так и не уехали.
Я чихнул. Бабушка посмотрела на меня, а Вакса на Витины ботинки.
– Направду, - раздумчиво сказала бабушка, и погладила Витю по затылку, он еле заметно поёжился, - Но иди поешь, только как помоешь руки, - сообщила она Вите. – Что-то сухое скушай, - добавила бабушка. – Постное… И она пошла к себе.
- Зато я успеваю посмотреть Паспарту, - сообщил мне брат, развешивая куртку и шарф. – До того…
– До того… Бабушка как всегда появилась внезапно, - А Святой Отец молится за нас сейчас, - назидательно сказала она, материализовавшись у вешалки, – Чтобы ты, Витеку, мог плюнуть на Вигилию и посмотреть ту …Чубурашку – «до того»...
Витя густо покраснел и тоненько потянул носом.
- Святому Отцу, - вставил я, – Нет дела до наших мультиков, он их не смотрит.
- А Бог? – недобрым голосом спросила бабушка.
– Вы поговорили и с Ним? - поинтересовался я,- Он смотрел и тоже против?
Вакса ретировалась в комнату, где на внешней стороне окна синички вступили в малопристойную потасовку за кусочек сала на нитке.
- Бог всегда тут, – сказала бабушка и силой хлопнула себя по груди, - И говорит…
– Так это чревовещание! – ласково подсказал я, – За него побивали камнями.
Витя обречённо пошел мыть руки. Из ванной донеслось бурчание.
Бабушка подошла ко мне поближе, из зарослей лимонной мяты шумно спрыгнула Вакса и пробежалась по кухне, негодуя на неразумных синичек.
- Ты не фиглюй тут, - сказала бабушка и сверкнула зелёным взглядом, – Вигилия не повод лечь при телевизоре яко морж и хихотать, знаешь то не хуже.
- Вы, бабушка, обсмотрелись Дроздова, - сказал я, - Не бывает смеющихся ластоногих…
- То, по-твоему, все они плачут?- спросила бабушка и кратко улыбнулась.
- Да, – сказал я, – И оттого вода в море солёная.
- Фантаста, - восхищённо сказала бабушка, – Но прошу без дерзостей. Утомилась.
И обратила очи к ванной, откуда высунулся длинный Витин нос.
- Ждала тебя, - пророкотала она, - Вам час натягать линку.
- Плакала Чубурашка, - буркнул я в сторону бабушки и почувствовал её улыбку.
В некоторых местах, где мне доводилось встречать Новый Год, подарки складывают под ёлкой. Чаще всего там нет кошки или же она очень, очень благовоспитанна.
Иногда подарки вручаются непосредственно гостям – например из шкафа или из иного удивительного места - я это приветствую. Деда Мороза, проспиртованного и оклеенного скверной бородой, я недолюбливал с детства - в моем представлении именно так и выглядел «нечистый», о котором много и со вкусом рассказывала бабушка в далёких семидесятых.
С неназываемых пор у нас было заведено срезать подарки с «линки» - натянутой поперёк кухни веревочки – гость с завязанными глазами, пьяновато щелкающий ножницами в воздухе, или затянутый чёрным платочком ребенок, злобно подпрыгивающий с теми же ножницами, в попытке ухватить «подарунок» на шнурочке, всегда немало веселили собравшихся. Бабушка стояла на своем твердо – что, как говорится, «зетнёшь ослепьённый» – то твоё. Правило Рождества.
Такая вот «регула». Никаких куч под ёлкой. Только апельсиновые и лимонные корки «для запаха, от кошки».
Мы с Витей трепетно натягивали «линку». Радиоприёмник вкрадчиво прополаскивал кухню оркестром Поля Мориа. Я стоял на печке и привязывал верёвку к древнему крюку, а брат мой Витольд примостился на опасном сооружении из стула и табуретки, разыскивая наощупь такой же крюк над пеналом.
Бабушка, охранявшая довольно пошарпанную корзинку, в которой были горкой свалены подарки, все как один в сереньких холщовых мешочках, критически взирала на нас от стола, время от времени ласково оповещая: - Вышейше… Нижейше… Кшиво…Едино криво… Вышейше…
На стуле напротив неё сидела Вакса и, силясь выглядеть как можно более суровой, спала, раскачиваясь будто метроном.
- Бабушка, - не выдержал я, - Так что там с порогом? Что говорит Бог?
- Не карать за глупство, - отозвалась бабушка, – Бо оно минует.
- Вместе с жизнью, - ответил я. Витя хихикнул и чуть не свалился вниз. Бабушка поддёрнула рукава и взмахнула рукой, мне померещился светлячок в ее ладони, верёвка отяжелела и налилась теплом в моих руках. – Ах даже так, - весело подумал я, - Снова магия кухонная. Так это вы тягали плюшки…
- Прошу, тринадцатым и… – шепнул я верёвке и недооценил Дар. Веревка вырвалась из наших с Витей пальцев, приняла вид дуги, затем лесенки, свилась в круг, перетекла в восьмерку, распрямилась в идеально горизонтальную линию и застыла.
– Снова эти дурости. Мама дорогая,– помолчав, сказал Витя и очень быстро слез на пол. Я опёрся на стену, кашлянул для солидности и изрёк – Так что, бабушка, криво? Или как?
- Schrecken! – нервно ответила бабушка и подошла к печке, - Welch Schrecken! Кошмар! Ровна линия - то смерть, Лесик, когда-то ты поймёшь? Такое. Слазь уже дониза, сорока трескуча. И она погрозила мне пальцем. Я обиделся.
- Вот эти слова, ваши - сказал я, шумно спрыгивая на пол. – Они оскорбительные, и к чему?
Витя хихикнул.
Бабушка, старательно накидывающая шнуры от мешочков на ровненькую веревку, обернулась, – А ктурые слова предпочитаешь вечером? – спросила она и ловко увязала мешок, - Дзяцюл?
– Тю! - сказал я, растерявшись, - Бабушка! Вы что, побывали в пятой школе?
- На кутю, - заявила бабушка и вздёрнула бровь.
- Там все только такие слова и знают…- уточнил я на всякий случай.
Витя подобрался поближе к выходу и налетел на стул с Ваксой. С шипением они разбежались по разным углам кухни.
- Такое, - сообщила бабушка, залихватски развешивающая мешочки. – Вам там з утра до ночи клюют мозг.
- Да-да, – очень живо сказал Витя, обнаруживший немало интересного на столе. – Именно это они там и делают. А когда вы столько наготовили? И почему тарелок девять? Нас ведь три, то есть трое…
- Так и вы не делаете там ниц! – подытожила бабушка, завершив развешивание мешков.
-Алзо. Все доладу!!! - cказала она и оглушительно хлопнула в ладоши. Поднявшаяся волна Дара чуть не сбила меня с ног. Витя задумчиво почесал нос и отступил от стола. «Линка» содрогнулась и приняла очертания обычной веревки, с висящими на ней восьмью холщовыми мешочками.
- Мыться-чепуриться, наряжаться и до облаткув, – произнесла, всем довольная бабушка и скрылась у себя.
Стемнело. Свечи в венке начали пускать еле заметные синие искорки.
Появление гостей предвещает яркая искра в огоньке свечи или обронённый столовый прибор; нож – приход мужчины, вилка – женщины, ложка – ребёнка или дурака.
Бесстрашная бабушка, как всегда обдавшая себя ледяной водой в полутёмной ванной, как вошла к себе в комнату, так с полчаса и не показывалась. Вакса, угнездившись в лимонной мяте, растрепала всю шерсть, а после, тщательно поплевывая на лапу и принимая разнообразные позы, обрела подобие куска старой котиковой шубы, погоревшей у бабушки ещё во время войны.
Витя долго возился то в одной комнате, то в другой, грохотал шкафом, после всего совершенно несправедливо обвинил меня в том, что: «у синего батника, у нового, нет второй пуговицы - и где она?».
– Я в ватниках не хожу, - брякнул я хмуро и укрылся от Витиных костлявых кулаков в ванной.
– Ты потерял её от жадности, - сообщил я освирипевшему кузену через дверь. – Отдай что-то, и она вернётся.
Слышно было, как Витя сначала сопит, потом расхаживает под дверью. – Я за неё должен отдать тебе? - подозрительно спрашивает он.
- У меня всё есть. Мне ничего не надо.- говорю я, пытаясь с помощью зеркала на стене и маленького зеркальца-личика рассмотреть свой профиль. В последнее время мне не нравится мой нос.
– Ну хорошо, ладно, - говорит Витя, - Попробую. А ты точно не знаешь, где она, а, Лесик?
Вместо ответа я включаю воду, вспыхивает колонка, ванную застилает пар. Меня знобит. Я умываюсь горячей водой, протираю зеркало - единственное отвоёванное тётей Женей, и вижу за своей спиной, на фоне шкафчика, полотенец, тусклых кафелинок цвета слоновой кости знакомую темную фигуру, состоящую из трепетного дыма и неистовой улыбки. И нет ни Ангела, ни моста. Тонко и яростно поёт флейта, вбирая в себя дым и свист нездешнего ветра, звук её становится всё грубее, и кажется мне, что я слышу, как воют собаки. У меня пересыхает в горле, и лампочка над головой предательски гудит, огонь в колонке плюётся зелеными искрами, мгла застилает всё небольшое пространство зазеркалья у меня-зеркального за спиной, топот и лай становятся всё различимее, и уже ясно – Рог охотника поёт, предвкушая Ночь Дымов.
Я цепляюсь за раковину непослушными пальцами, чувствую, как медленно становится скользким пол и как ломит ноги от страшного холода, как гудит в ушах от звуков Погони, и всё же мне не кажется, что Всадник нашёл меня. Еле отлепив от раковины руку, я рисую на вновь запотевшем зеркале круг, и треугольники, и точки. Пальцы мои сводит судорога. След от на стекле набухает красным… По трубам проходит ровный гул. Что-то шуршит внутри стиральной машины. Душ включается сам и, выдрыгиваясь раненной коброй на своем шланге, кропит всё вокруг кипятком. Звуки Гона становятся тише. На полу озерца воды – подобно каплям ртути. На совершенно материализовавшемся в зеркале лице туманной зыбью пробегает тень досады. – Сстарые шшштучки, - шипит дымом улыбающийся рот, - Погоди, щщщенок, власссти Сстарухи конец.
- Не факт, не факт, - говорю я одубелым языком и ставлю в Печати последнюю точку.
Зеркало – вновь: старое, небольшое, поцарапанное зеркало, всё в кровавых точах, словно в правильно расположенных брызгах; огонь в колонке гаснет, лампочка перестает трещать и гудеть, я сажусь прямо на мокрый пол, и из уха у меня стекает что-то горячее, а сердце тяжело бухает где-то у ключичной ямки.
Дверь в ванную открывается беззвучно, на пороге стоит бабушка, в английской юбке и зелёной блузе, ворот блузы расстегнут.
- Но-но-но, - говорит бабушка, подбирает подол юбки и присаживается рядом, негромко звякают ключи в кармане – Тихо-тихо-тихо. – бормочет она. - Боль прогоню сейчас, не плачь. Даже глаза не закрывай. Покажи мне то ухо.
Я сползаю боком, неловко, прямо на плитки пола, и жестокость недавней улыбки разрывает мне сердце.
- Боюсь я, бабушка, с такой болью Вы не справитесь, - говорю я и понимаю, что плакать не могу. – И слёзы у меня забрали! - кричу я и в ярости бью по чугунной львиной лапе, подпорке для ванной. Бабушка проводит по моей щеке ладонью – рука её пахнет табаком и «Быть может», я чувствую её Дар, знаю, что ей снилось ночью, и не вижу больше ничего. Ничего. Только свет. Боль проходит, сердце возвращается на место, от крови в ухе и на пальцах не остается и следа.
- Пока справляюсь, - удовлетворенно говорит бабушка, - с болем, с горем, та не с тобой. Ты вышел из-под контроля. Абсолютно.
Щёлкнув коленкой, она встает и протягивает мне руку.
- Ну сдайте меня в макулатуру, на «Анжелику», - слабо говорю я и начинаю подниматься.
В этот момент в проеме двери появляется сияющий Витя, – Я отнёс Зембам сахар! – торжествующе произносит он, – Килограмм. И она нашлась!
Бабушка супит брови и подозрительно смотрит на меня. Я, осторожно переступая, воробьиными шажками плетусь в кухню, дальше в бабушкину комнату, и мне печально.
- Пуговица! – радостно оповещает присутствующих Витя, – С батника! Голубенькая! Она была в банке.
- Власьне! – вступает бабушка, – И баньтык, и банка, и нервы мои - всё на местах! Тишина! Вигилия! Спокуй. Иди уже, старче. Она прикручивает в колонке газ и подталкивает меня в сторону кухни. Я слышу, как в тёти Жениной комнате Витя тайно включает телевизор. Паспарту кричит: «Проделки Фикса!!!».
Он даже и не догадывается, куда делись некогда солдатики из набора «Ледовое побоище» - серые, оловянные, гладкие. Как их Витя искал – даже завязал веревочкой ножку стулу. И нашел – заботливо спрятанный бабушкой набор «1812» - красный и торжественный, получил подарок на день рожденья на две недели раньше. И сам был весь вечер – красный и торжественный, несмотря на мои рассказы про «оловянную чуму»…
- Лесик, - мягко сказала бабушка, дотащив меня до дивана в своей комнате, – А ты вильготный, то есть то…влажный!
- Это оттого, что вода мокрая., - сказал я и начал расстегивать пуговицы. Пальцы покалывали иголочками остаточной боли, так бывает, если долго гуляешь без перчаток.
Бабушка прошлась по комнате, дала мне полотенце, нашла на этажерке сигареты, закурила, присела на кровать и оказавшись на одном уровне со мной, произнесла совсем сиропным голосом:
– А за тобой гонялась Охота…
- Я так рад! Страх как счастлив, – сказал я и снял мокрые брюки. – Вот хочу я знать, почему за Вами никто не гоняется, или за Ваксой? Всегда только я.
Бабушка встала и пыхнула дымом в сторону. - Цель мелкая, - проговорила она и поправила невидимку надо лбом.
- Ну Вакса не такая уж и крошка, - буркнул я, сворачивая носки в мокрый комок, - В ней много внутренностей.
- А как ты знаешь? – медоточиво спросила бабушка.
– Дар! - неубедительно пискнул я. Бабушка сделала круглые глаза и раздавила окурок в пепельнице. В комнату устало вошла обозначенная Вакса, волоча за собой длинный черный хвост. Она запрыгнула на бабушкину кровать и, кратко мяукнув, разлеглась у подушки.
- Так. Там всюду пошпортано, - сказала бабушка. – Убирайся. Я отдохну. Прилягу. Позднейше жду для разговоры.
– Это шифровка… - тускло подумал я, выбираясь из бабушкиной комнаты.
Словом «убирайся» бабушка обозначала процес одевания, а «пошпортать заналежне» – значило хорошенько убрать.
Опасливо высматривая Охоту, Погоню и другие порождения Дымных Ночей, я прокрался мимо ванной в нашу с Витей комнату. По ногам дуло. У порога входной двери что-то блеснуло, я обернулся – всё та же прихожая; крашеные в вишнёвый половицы, домотканный коврик, рождественник на окошке, чуть приоткрытая форточка для НИХ…, колышется занавесочка – «фиранка». Всё.
– Это все усталость. Мерещится. – облегченнно подумал я. И стоило мне развернуться в сторону комнаты – ноги мерзли, все таки зима и холод, и сквозняки, несмотря на печку и батареи – как краем глаза заметил: перед дверью вновь что-то блеснуло.. Так глухо и давне – словно нехотя.
- Надо бы разобраться, - подумал я. "Собирать будет некому",- мелькнула ехидная мысль, и я потрусил в комнату одеваться.
Оделся я очень быстро, хотя судороги то в ногах, то в пальцах заставляли меня сипеть от боли.
Витю я обнаружил в соседней комнате у телевизора. Вообще-то я искал анальгин. Безмятежный, как майское утро, Витольд лицезрел австралийский мультик по телевизору и приторачивал к батнику «однайдённую» голубенькую пуговичку.
Вокруг него стайкой вились Они – Гости, примеряясь, по-видимому, к иголке.
- Витя, - сказал я шепотком, - в Вигилию не шьют…
- Я, - лучась счастьем сказал Витя, - Не шью, я пришиваю…
- Тем хуже для тебя, - быстро сказал я. Гость высокого роста, с плохо различимым, словно скошенным лицом, обернулся, насколько это было возможно для призрака, и глянул мне в глаза; он уже было совсем примерился к синей ниточке… Я дунул в его мерцающие прозрачным серебром глаза и выхватил у Вити иглу.
– Холодное железо, - предупредил я Гостя, - Даже если ты предок…
Витя перекусил нитку на весу и одел батник. Пуговицы до конца он не расстегивал и любую рубашку одевал через голову.
–Ты, Лесик, тут с бабушкой совсем чокнулся, - самодовольно произнес он, выныривая из ворота, – Вот с кем ты сейчас говорил?
- Если б ты знал, ты б испугался. – сказал я намотал нитку на иглу – она стала похожа на кокон.
За окнами день окончательно превратился в тревожную декабрьскую мглу.
Издав высокую ноту, творение австралийских аниматоров завершилось. Витя, пропрыгав по комнате на цыпочках, выключил телевизор.
- Святой Отец не придёт, - успокаивающе сказал я, – Не нервничай так.
- А бабушка? – деловито осведомился Витя, – Она у него давно умерла, – ответил я, хлопая ящиками стола. У тети Жени была отвратительная привычка перепрятывать аптечку – ей казалось, что таблетки находят и уносят мыши.
- Наша бабушка? – спросил Витя. Я наконец нашел анальгин, но прищемил ящиком палец.
- Бабушка наша пошла отдыхать и поговорить с Богом… - сказал я, размахивая рукой.
- Я так есть хочу, - грустно сказал Витя, - Насовали галеты с соком. А на столе полно еды.
- Поймают, - безапелляционно заявил я, - Терпи.
Витя вздохнул. В животе у него забурчало.
- Мне тут померещилось,- сказал он сипло и задумчиво – Что в передней блымает под порогом. Что-то такое маленькое. Ты ничего не видел?
- Видел, - ответил я. – И тоже решил, что показалось.
Витя задумчиво подергал нос и почесал за ухом. Это всегда означало крайнюю заинтересованность.
- Может, там клад? – спросил Витя и заморгал от напряжения. – Тут находят много кладов. Недавно, через двор, нашли такую бутылку с…
- А закопали его: дед Мороз, - мрачно сказал я и вонзил иглу с ниткой себе в воротник рубашки.- И Флинт.
- У него нога деревянная, - сказал Витя и покачался в кресле.
– Мозги у него из опилок, - подкинул я .
- Не-е-е, это Винни Пух!!! – деловито заявил Витя. – Не путай меня.
- Хорошенький Винни, - повеселился я – Нос красный, мозги из опилок, нога деревянная, борода из ваты… Милашка! Только бутылки и закапывать, нет чтобы сдать.
- Ты издеваешься , - проницательно заметил Витя. – Ну хорошо, ладно. Пойдем под порогом пошарим, что оно там блымает..
Толкая друг друга, мы кинулись в коридор. – Не топай, слоняра. - просипел я .
- А ты на ноги мне не наступай,- ответил Витя и мстительно пхнул меня в сторону. В коридоре было ощутимо холодно. Во-первых, дуло от двери, менять которую бабушка отказывалась категорически, ну, а во-вторых: изгнанные из кухни, железом ли, Ваксой, чем-то ещё - в передней теснились Гости, плотно обступив дверь кладовки.
- Хорошо, что они шепчут, - подумал я. - Если бы они говорили громко, я бы оглох. Точно..
- Ничего не блымает, - растерянно проговорил Витя, сникая голосом в конце предложения. – Странно, я же видел, своими глазами! И он поковырял пол носком тапочка.
- Ты знаешь, нужно отвернуться, – сказал я, ощущая некое покалывание в ладонях. – Могу сказать, что оно будет справа.
- От тебя или от меня ? – заинтересованно спросил Витя.
- От нас, - убежденно ответил я, предчувствуя Дар. И мы отвернулись от двери.
Перед носом у меня оказалась Гостья – высокая дама в платье с турнюром и потускневшим склаважем на шее. Лицо её выражало беспокойство. Гостья попыталась что-то сказать, сделала недовольную гримаску, провела рукой по горлу. К руке ее был примотан букет цветов – белый померанец : «Моя любовь будет вечной».
Я отмахнулся.
- Всё равно они не могут говорить прямо, - подумал я. – К чему эти загадки.
Я обернулся.Через правое плечо. Я всё время оборачиваюсь. Пару раз это чуть не кочилось плохо, но не сейчас. Около порога расцвёл тяжелым мрачным сиянием небольшой круг света. Я тихонько потрогал Витю – обернулся и он.
- Вот видишь, - возбужденно прошептал Витя и подергал ухо. – Я не перепутал!
- Нужен синенький цветочек, - зашептал я, двигаясь в сторону светящегося кружка,
- А слоник розовый тебе не нужен? - обидчиво спросил Витя. – А то метнусь.
- Синенькие цветочки открывают клады, - терпеливо пояснил я. – А вот если к тебе приходит розовый слоник, так поешь алоэ.
- Помогает? – осведомился Витя.
- Нет, - сказал я, - Но очень противно. Кто хочешь уйдёт.
Витя с шумом прошел на кухню, хлопнул там холодильником, шкафом, зажёг бра и громко стуча тапками, принес блюдце, украшенное веночком из незабудок.
Мы присели на корточки у порога. Кружок света пыхнул на нас ровным белым сиянием. Витя ойкнул и сел на пол. – Вот точно там что-то зарыли, - сказал он. Я такие вещи чую.
Я опустил блюдце на круг света. Цветы вздрогнули и заволновались. Дар впился в меня, в потаённые закоулки, уколол в сердце и исторг странные слова: "Rezerare-rezerare tezaurum... Именем венеты", - прошептал я чужим голосом.
Запахло ладаном и раскалённым песком. Сама собой включилась и выключилась лампочка. Приемник тоскливо вывел: «Ждёт сына мать, а сыновей Земля…» и смолк, круг изменил цвет и засветился красным, незабудки съежились и исчезли с блюдечка, оно начало медленно вращаться противусолонь.
– Когда я уже скажу что-то волшебное, - возбужденно сказал Витя, - А то всё ты и ты. Так нечестно.
Мы с Витей наблюдали за блюдцем, стоя на четвереньках. Оно подпрыгивало и стучало об пол. Песком и ладаном пахло всё сильнее, откуда-то с порога подул жаркий, душный, совершенно не зимний ветер.
– Сейчас откроется, сейчас, - шепнул Витя, – Смотри!
Круг стал похож на распустившийся тюльпан – красный, неприятно алый по краям, тоскливо жёлтый в середине. В зловеще-еретическом сиянии, потревоженные и гневные, стали проступать в его центре знакомые линии и точки. Я ощутил чужой Дар, ахнул, протянул руку - в это время хлопнула дверь на этаже, простучали шаги по галерейке, подозрительно знакомый голос что-то раздражённо спросил и ему ответили… В голове моей грянул колокол – по мосту душный ветер гнал песок, лиса сидела на баллюстраде, река шипела пеной у каменных ступеней набережной.
- Это промах, - сказала лиса, задрав морду к Ангелу. – Он совсем не слушает советы.
- Это его выбор, - ответил Ангел, взмахнув зеленоватыми крылами, ветер стих, песок осыпался на плиты и сложился в…
- Печать, - шепнул я, – Соломонова печать, и мы её почти сло…
В замке провернулся ключ. Дверь открылась. От неожиданности мы с Витей подскочили навстречу друг другу.
- Рано-рано два барана... – пронеслось у меня в голове, что-то стукнуло меня в лицо, нос хрустнул и подбородок обдало горячим.
В отчаянии, я стал ловить убегающую к порогу кровь.
Капля, всего одна не пойманная мною капля, скатилась на отчаянно вертящееся блюдце, на проступившую на нём Соломонову печать, на защиту, на благословение, на порог.
Что-то ухнуло, так бывает, если включить сначала воду, а потом колонку. Блюдце замерло и развалилось на три части. Гости бросились к порогу, серебрясь все сильнее, возле осколков образовалась призрачная свалка.
В переднюю ворвался холодный воздух – ветер дул с севера, неся с собой облака, похожие на дым. В дверях стояли тётя Женя, Неля и почти неразличимая Ева за их спинами.
- А ты что здесь делаешь!? – спросила тётя Женя, глядя удивленно на собственного сына, и голос её дрогнул.
- Живу я здесь, – ответил Витя, потирая ушибленный об мою переносицу лоб.
- Мы, наверное, войдём? – спросила Неля и подёргала замок на куртке.
- Наверное, входите, - сказал Витя и отодвинул останки блюдца ногой. Еле видный дымок отлетел прочь от места, некогда содержавшего печать.
- Здравствуй, Лесик… - сказала Ева, голос её был как всегда низок, музыкален, и как всегда от нее пахло духами, стойкими даже после стирки, жутко дорогими духами из тёмного такого флакона – «Чёрная магия».
- Входите же… - помялся Витя, – Дует…
Тётя Женя и Неля, продолжая гулко топать и оставляя мокрые следы, прошли в коридор.
Ева расстёгивала пальто прямо на пороге, ветер вносил в переднюю снежинки и они не таяли – в дом вторглась стужа.
- Ну входи уже, а то я дверь закрою, – сказал Витя, - Тётя Ева !!!
И она вошла – ведь мы сами позвали её. Трижды…
Я встал и посмотрел на Витю. Он закрывал дверь. Тётя Женя развешивала дублёнку на плечиках. Неля разматывала шарф.
- Теперь и ты скажи что-то волшебное, - шепнул я кузену, тщетно надеясь.
- Швабрики! – торжественно произнес Витя и щёлкнул собачкой замка..