СКАЗКА БАБУШКИ ГУТИ
Уставшее солнце катилось к закату. Длинная тень задумчивого орехового
дерева легла на небольшой дворик устланный выдерганной для просушки фасолью.
Бабушка Гутя сидела на завалинке и, шелушила полновесные стручки, собирала
полосатенькие зёрна и кидала в решето у своих ног. Внучка Олеська сидела на
низенькой скамеечке по другую сторону решета и, может быть не так ловко,
как бабушка, но всё же с большим усердием лущила фасоль. Тихий августовский
вечер, пропахший астрами и бархатцами тёплой родительской ладонью лёг на
село. Едва ощутимый ветерок, покачивал ореховой листвой и от этого тень казалась живой, медленно подкрадывающейся к старушкиным ногам.
- Бабушка, расскажите сказку.
Она посмотрела на внучку, вздохнула и, устремив отрешённый взор куда-то
за огород, аж на ту сторону речки, к краю леса, где таились никем ещё не
рассказанные сказки, застыла в ожидании чуда. Олеська тоже вглядывалась в
тёмную полоску на горизонте и, чем больше смотрела, тем выше становился лес.
Что-то неясное, пугающее, манило и, в то же время остерегало. Холодом
неизвестного, а потому не понятного, дохнуло на неё и девочка зябко передёрнув плечиками перевела взгляд на бабушку.
- Слушай, дитятко, сказку. Видать время её пришло. Сама на свет Божий
просится, - вытирая губы концом белого платка в мелкий цветочек, подвязанного
под подбородком, начала рассказывать: - Таким же вечером, собирала матушка на стол нехитрую снедь, а из головы не выходит то, что слышала сегодня на речке. Дочка белила полотна. Она же, после полудня, пошла её проведать. Шла мимо стирающих бельё женщин. Словечком-другим перекидывалась с ними.
Вот одна и рассказала:
- Ездили мы на ярмарку. На обратном пути заехали к тётушке. Стали
хвастать, что по чём продали, и что на вырученные деньги купили. Она выслушала, а потом и говорит: "Эх, молодо-зелено! До новины не дожили, а в
амбаре уже все углы повымели. Как бы ваша радость слезами не окропилась".
Мы стали тётушку уверять, дескать, хлеба в поле в колос пошли. Нальются
зёрна, а там, с Божьей помощью, выжнем да в снопы повяжем. Она только
головой качает и, горестно так, вздыхает. Мы расспросами стали донимать.
Вот она и рассказала: "Слухами земля полнится, что будто бы у колдуна
запасы оскудели. Даже детей своих ему кормить нечем стало. Вот он, еженощно, в коней их превращает и на крестьянские поля пастись посылает.
А уж те кони, не столько съедят, сколько повытопчут. В том краю мужики
по ночам ходят, хлеба дозорят. Да не всё утром домой возвращаются. Которые и воротятся, так радости в том мало. Всё потому, что слепые да
увечные, а того хуже - рассудка лишены. Бормочут что-то о двух конях.
Глаза, как угли горят, молнии в гривах так и ширяют, а за хвостом снопом искры летят. Эх, да что там говорить! Разве ж крестьянину совладать
с силой колдовскою? А вы, дурьи головы, хлебушек на ярмарку свезли, да
вполцены продали..."
Люди слушали. Кто - верил, кто - нет, так и этак в уме перекидывали,
а она-то то знала: правда это. Теперь глядела на дочку и сына, а в душу
холодок закрадывался. "Мужа не уберегла. Суметь бы детей уберечь от колдуна ненавистного. А как убережёшься, коли наше поле с его только межой разделено. Землицу, не горшок в печи, ухватом не передвинешь. Тут ещё хворь
на меня навалилась. Может колдун и наслал её, а то откуда ей взяться? -
крутились мысли в голове, как жерновки в ослабевших руках. - А сынок-то
лицом и статью весь в батьку своего. Доченька в меня пошла, а может в
матушку мою. Такая же рассудительная прозорливица. Вскинет бровь, поглядит и всё, как есть о тебе обскажет. Ни один уголочек в душеньке от её
пристального взгляда не укроется. Эх, поглядел бы отец на детушек своих,
порадовался. Да, что теперь себя изводить? Говорила ж ему матушка: "Работать - работай, а в избу к колдуну не ходи. Заблудишься". А он только похохатывал. Дескать: "Где там блудить? Его хоромы - покосившаяся избёнка
об одном оконце. Сени - двоим не разминуться". Она своё твердит: "Эту избёнку люди спокон веку такой помнят. Может новой она сроду и не бывала.
Наваждение это колдовское. А там кто ж знает, чего деется..."
О-хо-хо! Мы не слушались родителей своих, наши дети нас не больно-то
слушаются и всё об один и тот же камушек спотыкаемся".
- О чём задумались, маменька? Мысли, что хмарь осенняя, свет Божий
застили. Не таись родная, расскажи. Вместе думать станем. Может чего и
придумаем, - допытывалась дочка.
- Что тут придумаешь? Беда за нами скрадом ходит.
- Какая беда? Может, померещилось чего?
- Померещится и разойдётся, как дым по ветру. А тут...
Рассказала матушка детям своим, как повенчались они с их тятькой,
как три года ломали спины на полях горбуна проклятого.
- Его, ещё тогда, колдуном прозывали. Посмотрит, бывало, на тебя,
этак, из-под лобья, и весь день холодно в груди. Будто сосульку проглотила.
Нам эта земля ещё от батюшки досталась. А животинкой никак разжиться
не могли. Телка или жерёбчика растим, растим, а как время подойдёт его к
делу приучать, ни с того ни с сего, упадёт посреди двора, ногами задрыгает
и околеет. Уж каким крепким был ваш батюшка, но и его, бывало, слезой
прошибёт. Да и как тут не печалиться? Ведь он, за паршивую лошадёнку,
чтоб землицу на своей полоске вспахать, пол лета на Игнашку работал.
В то лето я в тягостях была. Вас, двойню, носила. Отец один, за двоих, надрывался. Жалела я его. Он устало улыбнётся и скажет: "Вот, родишь,
помощники вырастут. Тогда легче будет".
Свозил снопы на Игнашкин ток. И ещё там, с одним мужиком, неделю целую
молотили да веяли зерно. Управились с работой. Взял ваш тятька несколько
пустых мешков в сенях и пошёл у хозяина плату требовать. Пошёл, а домой
по сей день не воротился.
Ходила я к этому горбуну, спрашивала. Только он прогнал меня со двора.
- А об отце что сказал? - сжимая кулаки спросил сын.
- У него разьвеж правду добьёшься? Сказал, будто бы зерна им даже сверх
меры дал. "Гулеванят они где-то. Пропьются, тогда и домой заявятся". Соврал
конечно. Ему бы только от меня отвязаться. Я мужа своего никогда пьяным-то
не видела. Не такой он человек, чтоб последнее пропивать. А тот мужик не
здешний. О нём и не спрашивал никто. А что я? Поплакала и стала ждать. Потом деток родила. Сами видали, хлебца никогда досыта не едали. А теперь,
люди говорят, новая беда грядёт.
- О чём это вы, матушка? - всполошилась дочь.
- Слыхала надысь, на речке, что по ночам на хлебных полях кони бродят.
Не столько съедят, сколько вытопчут. А кто вздумает тех коней с поля прогнать, живым не воротится.
Сын, как услыхал материны слова, головушку склонил и призадумался.
Сестра взглянула на него и спрашивает:
- Гляжу я на тебя и кажется мне, что ты уже встречался с непрошенными
гостями или нет?
- Встречать, не встречал, а потраву видел.
- Расскажи, сынок. Всё, что знаешь, расскажи. Чует мое сердце, опять
Игнашка шалит.
- Ежели так, я этому горбуну все кости переломаю! - в сердцах стукнул
кулаком по столу парень. - Этим летом, что ржицы, что пшеницы, вдвое больше прежнего уродить сулится. Соберём урожай, продадим зерно и свою лошадёнку купим. А горбун пускай сам потом свое поле пашет, да косой машет... Прошлой
осенью зерном обещался расплатиться за мою с сестрой работу. Взял я полдюжины мешков и прямо на ток пошёл. Прихожу. Гляжу и глазам своим не верю.
Вчера ещё в ворохах зерно лежало, а ныне вихри полову кудельками завивают.
На току ни зерна, ни соломы. Я к Игнашкиной избенке метнулся, да, видать,
в добрую минуту поспел. Он, стервец, видать по малой нужде вышел, а я врасплох нагрянул. Хвать его за грудки, да как тряхну. У него головёнка, что
тебе груша на ветке, мотыляется. Даже, с перепугу, икота на него напала.
"Давай, - говорю, - зерно, а то сейчас тебя, как пса шелудивого в мешок
посажу и начну дубиной вразумлять!"
- Ой, не надо! - вопит он. - Расплачусь, как обещал. Подставляй мешок.
Я взял один мешок, встряхнул и держу за край, "сыпь!" - говорю. Он же,
сунул руку в карман, достал чего-то там горсть и кинул мне в мешок. Я и
глазом не успел моргнуть, а мешок до самого верху, что ни на есть лучшим
зерном наполнился. Я за другим мешком наклонился. Подставляю, а не тут-то
было. Игнашка, как сквозь землю провалился. Сбежал нечестивец. Делать нечего.
Взвалил я тот мешок себе на спину. Думал пупок у меня развяжется. Сколь
таких мешков на мельнице перетаскал, что и числа не упомню, а такой тяжести
нести не приходилось. Кое-как домой допёр. Посреди двора и бросил. А как
стали из того мешка в другие мешки пересыпать, так диву дались. Семь с половиной пудов оказалось!
На другой день сосед на мельницу засобирался. Я ему на возок свой мешок
с зерном кинул. Вместе и поехали. Смолол он своё зерно, а потом я своё засыпал. Стал я с короба муку выгребать. Три мешка выгреб, а мука всё сыплется.
Жернова с такой натугой ворочаются, будто не зерно, а каменья мелют. Ну, ещё
треть мешочка выгреб я мучицы и домой поехали. Едем, сосед дивится: "На
мельницу свез мешок, а домой три с оклунком везёшь!" "Уж очень зерно сухое
было", - говорю я ему, а сам про себя думаю: "Игнашкины плутни".
- Ох, и помучилась я с той мукой, пока обвыклась и приноровилась. Зачерпну
ситом мучицы и сею над корытом. Телипаю-телипаю, а мука в сите не кончается.
В корыто погляжу, там раза в три больше обычного насеялось. Возьму немного
мучицы, квашню поставлю. А как взбугрится тесто, да как поплывёт, то уж не
знала куда его девать.
- Вот и я думал не раз: куда этот лисий хвост зерно прячет? У него ж, кроме
покосившейся избёнки, даже собачьей конуры в ограде нет. А зерно в одну ночь
куда-то запрятал.
- Колдун, он и есть колдун! Воровское отродье! Может те вороха зерна он в
свой карман и ссыпал. Что для христианина большим кажется, он ладонью прикроет.
- Спаси нас Боже с таким связаться... А ты, что ж это, сынок, призадумался.
Или видел чего?
- Да, как сказать. Коней не видал, а следы и на нашей полоске были.
Большой потравы нет, но посторожить не мешало бы. Вот солнышко скатится за
край неба, я и пойду хлеба дозорить.
- И я с тобой пойду! - твердо сказала сестра.
- Девушкам дома спать полагается! Ещё чего удумала! Сам управлюсь...
- Ой ли? Тятька наш тоже, небось, так говорил, а от беды не уберёгся.
Уж больно горячие вы, мужики. Ноги вперед головы бегут.
- Верно, говоришь, доченька. Бабий ум изворотливей будет. Да и то сказать: мужик на силу свою надеется, а баба догадкой да лаской своё берёт.
Так-то! А вам, если в чреве моём тесно небыло, то в чистом поле как-нибудь
поместитесь, - хохотнула мать.
- Так-то оно, так, но чтоб вора поймать, надо его подкараулить. Смеркается уже, а до нашего поля ещё топать да топать. Пока совсем не стемнеет,
надо местечко себе присмотреть.
- И я о том думаю. Благослови матушка на доброе дело. Поспешать нам надо.
- Погодите, детушки. Я вам хлебца вынесу. Старики бают, будто бы с хлебом ходить - счастливу быть.
Завернула матушка хлебец в полотенце, отдала дочке и проводила детей до
калитки.
Вот, подходят брат с сестрой к своей полоске. Посоветовались меж собой
и решили спрятаться в зарослях лебеды на меже. Сидят, перешептываются.
Всё ж веселее вдвоем. Тихо вокруг. На небе звездочки глазоньки открыли и
месяц молодой из-за края поля вынырнул. Где-то за полночь, издалека ещё,
послышался конский топот. Сестрица выглянула из бурьяна и видит, как по
дороге две лошади скачут: белая и вороная. Гривы по ветру струятся, легки да быстроноги. Поравнялись с их полоской, остановились.
- Посмотри, братец, зеленцы такие же высокие, как у нашего батюшки,
говорит человеческим голосом белая кобылица.
- Видать пашню одинаковыми семенами засеяли. Сеятель добрый. Хлеба
густые да ровные, - отвечает ей конь.
- Сколько верст мы проскакали, а таких хлебов не видали. Давай зайдём
на минутку и побалуем желудки?
И только успела это вымолвить кобылица, как встрепенулась сестрица,
выбежала на дорогу и упала перед ними на колени.
- Ой, не ходите на наше поле! Пожалейте меня и моих матушку с братом.
Наступит зима, что же мы есть будем? А коли, есть хотите, я вам хлебца
дам, печёного. Наша матушка лучше всех на селе хлеба печёт.
При этих словах она разломила хлебец. Тут и брат вышел на дорогу из
своего укрытия. Стал кормить хлебом вороного жеребца, а сестра белую кобылицу. Съели кони хлеб и поклонились людям.
- Никогда еды, вкуснее этой, не едал, - молвил конь и в гриве его
заполыхали, заиграли молнии.
Кобылица же, доела хлеб, и положила голову сестрице на плечо, а та
ласково погладила её. Вдруг она, словно девчонка, шмыгнула носом и на
плечо девушки скатилась горячая слеза. Жалостью зашлось сердце человеческое, губы зашептали слова, которые только и могли родиться в женской душе.
- Беленькая кобылица, стань мне милою сестрицей. Я буду гриву твою
чесать, в косоньки заплетать, поить водицей из ручья, холить и любить тебя.
Брат тоже похлопывал по крупу коня и приговаривал:
- Силен ты, братец! Настоящий мужик!
В какое-то мгновение ему показалось, что перед ним стоит не конь, а
парень, и доверчиво, как другу, улыбается. Обхватил он шею лошадиную и
прильнул к ней щекою. А конь тряхнул гривой и говорит человеческим голосом:
- Знакомо мне твоё лицо. Уж очень ты походишь на конюха нашего, что
сызмальства кормил-поил нас и "детушками" называл.
- А как зовут того конюха?
- Дядей Дорофеем мы кличем его. Иногда сидим с ним на скамейке и слушаем песни. Хорошие песни, за душу берут. А ещё он умеет на дудочке играть.
- На дудочке и я играть умею, а вот сидящей на скамейке лошади, никогда
не видал.
- Я тоже такого дива не видал. Я с сестрой на малое время человеческий
облик обретаем. Только дядька Дорофей об этом знает.
- Это, когда нашего батюшки дома нет, - добавила кобылица. - Матушкина
кровь в жилах наших течёт. Только умерла она. В первый же день, как нас
родила. Дядька Дорофей говорил, будто-бы та минута, в которую человек на
свет появляется, особенная. На нас, с маменькой, снизошла Благодать Божья.
Прозрела роженица и увидала нашего тятьку в истинном, нечестивом своём,
колдовском обличии. Испугалась бедная женщина, страшно закричала и, в ту
же минуту, умерла. Отец рассердился и нас в жеребят превратил. Велел конюху отнести в конюшню и кобыльим молоком поить.
- Значит, не кони вы, а люди?
- Эх, были б мы кони, легче жить нам было. Не думали, не страдали, не
терзали душеньку, как люди. Но куда ж деваться? На нас лежит проклятье
старого колдуна и маяться нам суждено до конца дней своих.
Сестрица обняла кобылицу и расплакалась. Долго ещё брат с сестрой говорили с детьми старого горбуна. А как начал новый день нарождаться, условились встретиться в полночь и распрощались. Воротились домой и всё, как
было, матушке рассказали. Как услышала она, что конюха Дорофеем зовут,
вскрикнула:
- То ж батюшка ваш, родной!
Брат с сестрой спать-отдыхать легли, а матушка квашню поставила и всё
думала, утирая слезы. Потом упала на колени перед Святым Образом и просила,
и умоляла Господа надоумить её, как мужа из колдовского плена вызволить, а
заодно из детей превращенных в коней заклятье снять.
Проснулись брат с сестрой. Мать накормила, напоила их. Убирая посуду,
сказала:
- Упросите своих новый приятелей, чтоб устроили вам встречу с отцом вашим.
Думается мне, он знает, как чары колдовские развеять. А уж мы, чем сможем,
пособим.
Напекла матушка хлебов, завернула один хлебец в полотенце и отослала
детей пшеницу дозорить. Вот, сидят они в высокой лебеде и прислушиваются.
Минула полночь. Тут, издали, и послышался топот копыт. Прискакали вороной
конь и белая кобылица. Остановились на том же месте, что и прошлой ночью,
призывно заржали. Вышли им навстречу брат с сестрой, угостили хлебом.
А как поели они, стали спрашивать:
- Как бы нам встретиться с вашим конюхом?
- А зачем он вам понадобился? - удивилась кобылица.
- Матушка говорила, что батюшку нашего тоже Дорофеем звали, - ответила
ей сестра.
- И я дядьке Дорофею рассказал о вас, так он прослезился даже. Тоже
встретиться с вами пожелал. Садитесь нам на спины и держитесь покрепче.
Мы мигом домчим.
Села сестрица на кобылицу, а брат на коня и поскакали так, что ветер
в ушах засвистел. А кони перемахнули через межу, отделяющую поле горбуна,
сдерживая шаг пошли. Затем и вовсе остановились. Слезли с коней брат с
сестрой и в тот же миг исчезли кони. На их месте стояли чернявый парень
с русоволосой девушкой. Предостерегающе приложили палец к губам, повели
гостей к конюшне. Вошли в коморку к конюху и плотно за собою дверь прикрыли.
- Дядька Дорофей, мы их привели.
Поднялся со скамейки ещё крепкий мужик, вгляделся в лица вошедших и
крепко обнял их.
- Дети мои! Радостней минуты ещё не было в моей жизни... Только торопиться нам нужно. Горбун говорил, что спадут с меня чары, как только я детей
своих к груди прижму. Но, я боюсь, как бы он чего ещё не отчебучил. Ведь мы
пока ещё на его земле.
- А как же мы? - в один голос спросили белокурая девушка и чернявый
парень.
- С вас спадёт заклятье только тогда, когда вы станете под венец с
детьми христианскими.
- Кто же полюбит, коли, и видеть-то нас никто не видел? - заплакала
девушка.
- Я стану под венец, если пожелаешь быть моей женой, - поклонился
своей избраннице брат.
- И я буду тебе верной женой, - доверчиво улыбнулась парню сестра.
Он, с просветлевшим лицом, поцеловал ей руку и, не мешкая, повел
к выходу. Остальные последовали за ними.
Только-только забрезжил рассвет, как стук копыт разорвал тишину
небольшой деревеньки. Мать открыла ворота и впустила всадников во двор.
Спешились и перед обрадованной женщиной предстали: сын, дочь и отец. А
позади них стояли чернявый парень и белокурая девушка. Наконец вся семья собралась вместе. Радоваться бы, да время дорого. Приоделись они
во всё, что было в доме лучшего и пошли будить священника.
Старенький батюшка выслушал их, вздохнул и говорит:
- Сперва, нужно покреститься, а потом уже венчаться.
- Господи, воля Твоя! - соглашаясь с ним перекрестилась мать.
Ярко горели свечи в полупустой церквушке. Все шло своим чередом, а у
высоких церковных ворот корчился в дорожной пыли проклятый горбун. Когда
священник одел молодым на пальцы обручальные кольца, колдун завыл по-волчьи и издох. Взошло солнышко, окинуло ясным взором дорогу, увидело
падаль нечестивца и подумало: "У ворот Божьего Храма такой непорядок!"
Направило свои горячие лучи, вспыхнуло пламя и, уже в следующий миг,
ветер разнёс пепел по канавам и ярам. Вышли из церкви молодые, радостные,
чуточку смущённые, и пошли домой свадьбу праздновать, жить-поживать
и добра наживать. Матушка с батюшкой шли следом за своими детьми, помолодевшие, взявшись за руки и, конечно же, улыбались.
А как отгуляли свадьбу весёлую, собрались всей семьей вечерком за
столом и стали расспрашивать батюшку: как он в лапища к колдуну попал и
каково ему было в неволе?
- Эх, говорили же старые люди, что ежели крест нательный потеряется -
быть беде. Так и вышло. Перепрела льняная нитка. Я и не заметил, как
крестик потерял. Молод был, всё ни почём. Жена в то утро говорила: "Не
ходил бы ты сегодня к этому треклятому горбуну. Сердце беду чует...» Где
там. Не послушал её, пошёл. А он сразу почуял, черная его душа, что на
мне креста нет. Как лиса заговаривать со мной стал. Обещаниями да посулами прельщает. Послал меня в сенцы, будто бы меру принести. Зерном за работу отблагодарить собрался. Э-эх, говорили же люди, будто в его избёнке
заблудиться можно. Я слушал да посмеивался. А в тот день на меня наваждение какое-то нашло. Начисто всё из головы вылетело. Ну, так вот, вошёл я в сенцы, взял меру и назад. Выхожу на крыльцо и глазам своим не
верю. Вовсе в незнакомом месте оказался. Растерялся я, заметался, ищу
дорогу домой. Только всё попусту. Три дня не ел, не пил, а потом понял,
что не выбраться мне отсюда довеку. И как только я так подумал, горбун,
как чёрт из преисподни, выскочил. Стоит и ухмыляется.
- О доме и о жене забудь, - говорит.
- Как же мне забыть, ежели жене, не сегодня, так завтра, родить?
Он меня и слушать не желает. Своё твердит:
- Конюхом будешь у меня работать. Давно я на тебя глаз положил. Только
тебе коней своих доверить могу.
Осерчал я. Хуже вепря ощетинился. Грозиться стал. А он хихикает, чисто
крыса попискивает.
- Нет у тебя силы со мной совладать. Но, чтоб ты не брыкался, подарю
тебе надежду. Станешь свободным, Дорофей, когда прижмешь к груди детей
своих. Только довеку тебе отсюда не выбраться.
Сказал и, в ту же минуту, исчез, как и не бывало. Делать нечего, решил
ждать, а вдруг колдун где-то оплошает. Ходил за лошадьми, как за детьми
малыми. Кормил, водил на водопой, чистил, гривы им заплетал. А уж когда
жеребят выхаживать довелось, понемногу оттаивать стал. Сердцем чуял -
детишки это. Так и вышло.
- Может, что о маменьке нашей слышал? - спросила белокурая красавица.
- Слышал. Не один я там век коротал. Люди говорили, что колдун этот
выкрал её у родителей. Красавцем писанным сказался. Очаровал её, околдовал.
Нехристь кособокая, а туда же, к красоте тянется. Рассказывали, что он
и пылинке на неё упасть не давал. Она же ему двойню родила. Да, видать,
детей рожать не леденцы сосать. Туго бабёнке пришлось. Она и попросила
помощи у Создателя всего сущего. На неё и пала Благодать Божья. Тут всё
и открылось. Кто знает, что она увидала. Может и не горбун он вовсе, а
такое, что и говорить не надо, чтоб рот не запоганить. Страшным криком
закричала она, да тут же и затихла. А я деток растил. Будто своих пестовал.
Оказалось не зря. Они ж за доброту мою, меня на волю вытащили. Теперь,
все четверо, дети мои. Вот уж радость, так радость! Награда из наград!
Буду жить, землицу пахать да внучат поджидать.
Сгинул колдун, а с ним рассеялось всё его колдовство. Невольники вернулись к родному порогу и каждый, по-своему, был счастлив. Так было и
прошло, вспоминать не хочется. Да и незачем.
3 мая 04 года