Первые уроки родной речи я получила на крылечке бабки Устюшки, нашей соседки. Там собирались ее подружки, и моя бабушка в том числе, и их размеренный, напевный говор, сами звуки и голоса отзывались в моем детском сердечке сладкой истомой.
В доме не было книг, мне не читали сказок, мама от зари до зари работала на колхозном поле, а бабушка была неграмотной. Но в этих разговорах на крылечке я слышала многое из того, что потом сама находила в сказках, в стихах и народных песнях. Это были колдуньи, вылетающие в трубу, исчезающие на снегу следы, наговоренные запоры и замки, замерзающие в зимней степи люди, выходившие к деревне волки, разбойники с большой дороги, любовные истории и многое-многое другое. Только тогда это были не сказки – назывались имена и прозвища колдунов и разбойников, а также деревни, где они жили. Упоминался каменный дом на большой дороге в соседнем селе и связанная с ним жуткая история с разбойным нападением. Говорили, что замерзшую в санях вторую жену моего деда привезла к дому лошадь. Я каждый день встречала на улице и героинь любовных историй со счастливым концом, и их несчастных соперниц, сохнущих от любви.
Это для городских ребятишек ступа бабы Яги – сказочный предмет, а у меня все детство она была перед глазами. На мельнице рушили просо, из серых, невзрачных семян получалось золотистого цвета пшено, потом в тяжелой, темной, чуть треснувшей деревянной ступе мама толкла его к праздникам и пекла пшенные блинчики. Мой дядя был мельником, и я часто бегала к нему на работу. По деревянному желобу сыпалась из-под жерновов мука, все было покрыто слоем мельчайшей серой мучной пыли. А за мельницей прятался заросший ряской и осокой таинственный глухой омут, мимо которого боязно было ходить. Какие сказки? Я знала, что здесь-то, в этом омуте, и живут русалки, кикиморы, водяной…
От деревни к реке спускаются огороды. Хорошо бежать босиком вниз по нагретой солнцем дорожке! А вот обратно… Смотрю снизу вверх – одинаковые ровные грядки с цветущей картошкой. А деревня далеко-далеко, дома закрыты почти одинаковыми садами. Который из них наш? И вдруг в одном из проемов вижу что-то непонятное, красное, движущееся. Я чувствую страх и панику и начинаю реветь. Проходящий мимо мужик спрашивает: «Ты чего кричишь?» «Кричать» в деревне означало «плакать». Я показываю рукой в сторону страшного красного цвета: «Там – война!» Немудрено было, наслушавшись вдовьих разговоров о войне и пролитой крови, увидеть ее в развешенных для просушки на ветру ярких платках и покрывалах.
Когда бабушка умерла, я какое-то время гостила в селе Чернитове, на берегу реки Цны. Там двоюродный дядя, Артемьев Алексей Андреевич, работал фельдшером, а его жена, Евгения Васильевна – учительницей. В их доме я увидела то, чего в нашей старой, низкой, крытой соломой избе никогда не было: книги, куклы, диван, резную этажерку, кружевные занавески на окнах, половики и даже отдельную спальню. В обед не просто садились есть, а накрывали на стол.
Шла масленичная неделя, и на бричке, которая полагалась фельдшеру, меня повезли в старинное село Новотомниково, в гости к родственникам дядиной жены. Хозяйка, учительница Лидия Васильевна, готовила обед, а ее муж и сыны ушли на реку драться на кулачках стенка на стенку. Вернулись они румяные, возбужденные, шумно обсуждали эти самые кулачки, хохотали. А потом сели обедать за большой круглый стол. Такого супа я в жизни не ела! Я все приговаривала: «Как сладко! Как сладко!» Хозяйка забеспокоилась: «Может, я вместо соли сахар положила?» Все стали пробовать, нахваливать, а я все твердила: сладко. Наконец хозяйка догадалась: «Вкусно?» Такого слова я не знала. Она переспросила: «Еще налить?» Я кивнула. И все заговорили: «Вкусно, вкусно, ей понравилось».
Спроси любую старуху в нашей деревне, что такое «забелить», и она ответит: разбавить молочком. У нас коровы не было, и когда кто-нибудь к празднику приносил банку молока, мама растягивала ее надолго, добавляя в кашу. Но бывало, она крошила в миску хлеб, лук, добавляла воды и постного маслица, подсаливала и давала нам с сестрой, приговаривая: «Кушай тюрю, Яша, молочка-то нет.// - Где ж коровка наша? - Увели, мой свет.// - Где же наши куры? Девочки орут. // - Не орите, дуры! Съел их земский суд».
Это мама запомнила с давних школьных времен, она окончила четыре класса. Я еще не знала, что это Некрасов, что это стихи. Кроме «земского суда» мне было все понятно, все это была жизнь.
В Погореловке открыли библиотеку, и мы с мужем бабки Устюшки Иваном Еремеевичем стали ее первыми читателями. Молодая библиотекарша, увидев меня, пятилетнюю, в первый раз, поэкзаменовала: «Читай при мне», и только потом выдала яркие, красивые книги. Я буквально проглотила их, рассмотрела картинки, а вот идти менять застеснялась, упросила маму. Она принесла новые книжки, но сказала: «Тебе велели самой приходить». Я пошла сама. Библиотекарша не поверила, что я так быстро все прочитала, и попросила пересказать. Я стала читать наизусть. Она уже махала руками: «Хватит, хватит», а я все досказывала скороговоркой прочитанное. Какой же огромный мир существовал за пределами нашей деревни! Сколько новых слов было в языке! О значении одних можно было догадываться самой, о значении других спрашивать у взрослых.
Вот мама стегает ватное одеяло, растянутое во всю горницу на пяльцах. Керосиновая лампа висит на крючке над одеялом. Я с книжкой пристраиваюсь сбоку, чтобы видно было буквы, читаю про себя. Встречается непонятное слово, я спрашиваю: «Мам, а что такое дрын?» Мама, не поднимая головы, поясняет: «Дрын? Это орясина». Я понимаю, что отвлекаю ее, но осторожно переспрашиваю: «А что такое орясина?» – «Да это хлобызина». Подождав минутку, я все же пытаюсь уточнить: «Ну мам, а хлобызина-то – что?» Мама наконец поднимает голову: «Это кол, палка». Некоторое время мы смотрим друг на друга, а потом начинаем дружно хохотать…
Учитель просит открыть книжку и рассказать, что изображено на рисунке, кто там стоит возле нарисованного трактора. Он называет фамилии учеников, все по очереди встают и отвечают одно и то же: «Трактористка». Учитель сердится. Я понимаю, что он хочет услышать, но никак не могу вспомнить это мягкое, нежное, волшебное слово, которое уже встречала в книжках… Очередь неумолимо движется, и вот она доходит до меня. Я не успеваю вспомнить, но, боясь учительского гнева, решаюсь ответить так, как говорят у нас в деревне. Он громко спрашивает: «Нина, кто?» Я так же громко отвечаю: «Девка!» – «Правильно! Только не девка, а девушка! Вы поймите, девушка работает на тракторе наравне с мужчинами!»
Вот оно! Вот оно, это нежное, мягкое слово: де-е-вушка! Какая же это радость – запоминать новые слова!
Когда мне было три годика, в деревню провели радио. Когда я заканчивала восьмой класс, в доме появилось электричество, и я перестала оставлять в тетради темные круги от керосиновой лампы, из-за которых приходилось аккуратно переписывать все заново. Теперь же, когда телевизор есть в каждом доме, деревенская речь почти утратила свою самобытность. Даже старухи уже редко употребляют слова, которые сами собой всплывают в памяти, когда я приезжаю домой. Эти слова неожиданно вспыхивают в голове, и я произношу их со сладким ностальгическим томлением: поветь, жамки, пажа, зыбка, пехтель, пристатно…
Но и сейчас еще деревню можно удивить незнакомым словечком. Приехал к нам фотокорреспондент столичного журнала сделать несколько снимков для статьи. День ходит по улице, ничего не снимает, другой день ходит… Народ интересуется: «А чего же ты не фотографируешь?» Он отвечает: «У меня хандра». Какой же хохот пошел по деревне, когда жители выяснили, что такое хандра! С каким смаком и удовольствием поддразнивали друг друга: «Что это ты такой невеселый? Может, у тебя хандра? Ха-ха-ха!»
Язык, как и все в этом мире, меняется. Уходят в прошлое дорогие моему сердцу понятия, значения, звукосочетания и смыслы. Жаль, что не применяют сейчас таких слов, как: радеть, благоволить, обиходить. Некоторые слова, которые мне в свое время даже трудно было запомнить, уже изживают себя. Например, сбруя – это же так много: хомут, седло, чересседельник, удила, супонь, уздечка, шлеи, постромки, подпруги… А лошадей осталось одна-две на всю деревню. Зато даже бабки на крылечке спокойно и деловито произносят: мобильный телефон, спутниковая антенна, компьютер…
Я и сейчас учу родную речь, родной русский язык. Но Боже мой, иногда лучше бы не знать, что с детства любимые слова так «обогатились»! Страшно подумать, что черемуха – это вовсе не цветущее дерево, а отравляющий газ. Подснежник – не весенний цветок, а замерзший под снегом и обнаруженный весной бомж. Братки – не близкая родня, а бандиты. А эти к месту и не к месту вставляемые словечки, замусорившие речь: «как бы», «типа», «конкретно», «реально»… Наверное, мы к ним привыкнем, как привыкаем к цивилизации со всеми ее плюсами и минусами. Но все же хочется верить, что богатство русского языка прибудет не этими словами-паразитами, а свежими, родными, напевными, присущими нашему языку и нашей великой литературе словами. Хочется говорить по-русски так, чтобы в языке не было той двусмысленности, которая не имеет ничего общего с глубиной.