ПРОСО И ПЫРЕЙ
Мне три года. Лето. Я иду протоптанной дорожкой мимо сада на огород, где растет картошка, потом грядки с овощами, а дальше посеяно просо. Оно уже взошло, и мама говорила, что некогда прополоть, зарастает пыреем. Вся делянка поросла одинаковой свежей зеленой травкой. Наклоняюсь: всходы, что идут ровными рядочками, покрыты едва заметными ворсинками. А у кустиков, которые растут беспорядочно, листики гладкие, с прожилками. Значит, это и есть пырей. Я становлюсь коленками на твердую, пересохшую землю и начинаю в подол платья собирать вырванные с корешками сорняки. Старик-сосед видит меня от своего дома и стучит в окно маме: «Николаевна, беги скорее на огород. Она сейчас у тебя все просо подергает!» Мама бежит по дорожке с криком: «Нина, не надо! Не надо!» Я встаю с колен и машу ей ладошкой, успокаивая: «Не боись, не боись! Знаю, знаю! Просо как шерстяное, а пырей как протяной». Мама роется в моем подоле и поднимает перед лицом подоспевшего соседа траву: «Один пырей!» Он изумленно чешет в затылке: «Ах, чертенок!»
Мама потом всю жизнь любила рассказывать об этом: родне, соседям, знакомым. А когда я начала пробовать сочинять стихи, это не удивило и не напугало ее – ведь она присутствовала при рождении первого моего сравнения.
ПОЛОВОДЬЕ
Кто-то крикнул на улице: «Лед тронулся!» - и все побежали к реке. Остановить меня было некому, я побежала тоже – по черной скользкой дорожке, по остаткам снега на огороде. Я зачарованно смотрела, как льдины двигались по темной воде, толкались и наезжали друг на друга. Но вот я повернулась и увидела: прибывающая вода бурлит и пенится уже далеко за моей спиной. Сразу закружилась голова. На мне были коротенькие резиновые сапожки, да я ни за что и не шагнула бы в эту воду. Вдруг чьи-то руки подхватили меня и перенесли на безопасное место. Я не успела испугаться, настолько меня поразило другое: ведь я не звала на помощь!
Так я открыла: чтобы спасти человека, оказывается, не обязательно ждать, когда он тебя об этом попросит.
МАРМЕЛАДКА
Обычным гостинцем для деревенских ребятишек был «комочек» – так ласково называли кусочек твердого желтого сахара. А меня на улице угостили долькой трехслойного мармелада. Я не знала, что это такое и как называется, но это было чудо: нежное, ароматное, волнистое, розово-бело-желтое чудо! Я полетела домой. Почему-то у нас было много народу, кажется, родственники пришли навестить бабушку. Я с порога протянула руку с мармеладкой: «Вот!» Все, пересмеиваясь, закачали головами: «Ай-ай, да что же это такое, да хоть бы попробовать…». Я стала откусывать крохотные кусочки и класть в протянутые руки. Остался один, последний кусочек, и я положила его на язык. Вдруг бабушка спросила: «А мне?» Я развела руками – больше нет. И бабушка обиделась. По-настоящему обиделась на меня, четырехлетнюю.
Теперь, приходя на кладбище, я кладу на бабушкину могилку такой мармелад и прошу у нее прощения. И знаю: угощая, в первую очередь надо оделить стариков и детей.
ВЕНОЧЕК
Мы с мамой были на чужом огороде. Сосед налегал на соху, погоняя лошадь. Пока он доходил до конца огорода, бабы успевали побросать в борозду картошку. Он разворачивался, заваливал ее землей, и бабы быстро семенили за ним с ведрами по новой борозде. Меня, чтобы не мешалась, оставили в саду с какой-то девчонкой постарше. Мы сидели среди лопухов и одуванчиков, и она учила меня плести венки.
Когда мама вновь склонилась над бороздой, я подбежала к ней: «Мам, смотри!» – и протянула свой веночек из желтых и синих цветов. «Красивый. Кто же это тебе сплел?» – «Я сама сделала!» – «Сама?» Мама распрямилась и долго, мне показалось, очень долго молча смотрела на меня. Я поняла.
Много раз после мне хотелось в жизни сделать что-то такое, чтобы она меня похвалила вот так, молча. И иногда это удавалось.
ПЕДАГОГ!
Сосед, дед Еремеич, нанялся покрыть нам погребец соломой. Мама хлопотала дома по хозяйству, а я путалась у деда под ногами. Он вязал из соломы тугие снопы, укладывал их тесными рядочками на поперечные жерди, снизу доверху, и объяснял мне: «Пойдет дождик – вода по соломинкам вниз скатится, нигде не задержится». Я ему помогала: брала охапочки соломы и подтаскивала к погребу. Совершив так несколько кругов, я очень устала, ведь я старалась! И руки соломой исколола. Я отряхнула ладошки и подошла к деду: «Иван Еремеич, ну ты тут теперь без меня управишься?» Он молча покивал: ступай, мол, теперь один управлюсь. Мне показалось, он обиделся, ни слова не сказал. Отойдя на несколько шагов, я обернулась. Бормоча: «Ах, чертенок!», дед сидел на вязанке соломы и, клонясь к земле, давился от смеха.
Ведь мог бы и по-другому сказать: «Иди отсюда. Мне тут таких сопливых помощников не хватало!» А так я и теперь улыбаюсь, когда вспоминаю эту сценку, и поминаю добрым словом Ивана Еремеевича.
ТОСКА
Когда после похорон бабушки родственники забрали меня погостить в село Чернитово, через какое-то время я там сильно затосковала. Мне говорили: «Что ты сидишь, иди на улицу, погуляй, покатайся с горки». Я послушно брала санки и, держа их за веревочку, подолгу стояла, с надеждой глядя на дорогу. Вот едет машина – не мама ли едет за мной? Вот кого-то везут на лошади – не маму ли? Я шептала воробьям, воюющим у лошадиного навоза: «Полетите к моей маме, скажите, чтобы она меня забрала». Я тосковала совсем по-взрослому и очень хотела одного: чтобы свершилось чудо. И, наконец, в отчаянии написала письмо дяде и его жене, которые отдыхали после обеда в спальне: «Здравствуйте, дорогие дядя Леша и тетя Женя! С приветом к вам Нина. Я очень хочу домой». Вечером дядя посадил меня к себе на колени, погладил по светлым волосам и сказал: «Завтра я отвезу тебя к маме». Как стремительно кинулась я собирать свои немудреные пожитки! Я усвоила: не все желания сбываются, даже если ты очень этого хочешь. Но, в крайнем случае, в ожидании чуда стоит попробовать что-нибудь сделать самой.
БОГ ЕСТЬ!
Там, в Чернитове, в доме у дяди жила престарелая родственница его жены, баба Сима. Она еще до революции работала учительницей в гимназии, а ко времени моего появления ходить уже не могла, передвигалась в коляске. Возвращалась из школы младшая дочь дяди, третьеклассница Оля, к ней приходили подружки. И начинали они свои «занятия» со мной, деревенской темнотой: «Нина, скажи, ведь Бога нет». А покойная бабушка мне говорила, что Бог есть, поэтому я отвечала: «Бог есть». Девчонки смеялись: «Докажи!» Мне, шестилетней, приходилось самой искать аргументы: «А откуда же все могло взяться? Кто же тогда все сделал: солнушко, небо, людей, траву?» Они еще громче смеялись: «Да это всегда было!», и убегали от меня на улицу. Я сидела озадаченная, и тут баба Сима подкатывала на своей коляске. Она оглядывалась на дверь и, наклонившись ко мне, потихоньку шептала: «Нина, Бог есть, есть».
ОБМАН
В детстве разница в три года – срок большой, поэтому с младшей сестрой мы играли мало. Дома я сидела, уткнувшись в книжку, вне дома была «лягушка-путешественница», а Таню в деревне звали «хозяйкой». Как-то, придя с работы, мама спросила: «Овец загнали?» – «Да». – «Все пришли?» – «Кажется, все». – «Кажется?» Я подняла глаза от книжки: «А сколько их у нас?» Мама посмотрела на меня: «Э-эх!»
А Таня знала все: какое у нас хозяйство, кто взял нашу лопату, кому мы должны, к кому приехали гости и как их зовут, и многое другое, из чего состоит жизнь в деревне. Как-то на Пасху нам надавали много яиц, а мне подарили еще и деревянное, тоже крашеное. Я решила разыграть Таню: «Давай биться!» – и подставила это яйцо. Сестра ударила одним – разбилось, другим – разбилось. Она кинулась к дому: «Я сейчас еще принесу!» Я уже хотела признаться в обмане, но боялась, что она начнет кричать, хныкать. Но когда она разбила и третье яйцо, я не выдержала: «Смотри, у меня не настоящее», – и на всякий случай отступила. А маленькая моя, терпеливая сестра сказала только: «А-а, деревянное…», повернулась и ушла.
Я не люблю разыгрывать доверчивых людей. А Таня смеется, когда я в который раз рассказываю об этом случае и прошу у нее прощения.
КНИЖКИ
В нашей деревенской библиотеке в основном были книги о войне и о колхозной жизни. Мы восхищались подвигами разведчиков и юных пионеров, поражались смелости и отваге комсомольцев на целине, осуждали тунеядцев и, конечно, примеряли поступки героев на себя: «А ты бы смог не выдать наших под пытками?» – «Я бы смог!» – «И я бы смогла!» – «И я!» Меня очень угнетало, что я могу не выдержать на допросе. Если просто будут бить – наверное, выдержу. А если пытать? Конечно, были в книгах и другие персонажи, например, городской дядя Степа или Элли из Канзаса, иностранка. Но они были не деревенские и к нашим подвигам отношения не имели.
Жаль, что у нас не было других книг. Жаль, что мы не знали другой жизни. Но все же сколько раз потом, вспоминая героев наших книжек, я говорила себе: «Потерпи, эта нужда – еще не нужда, у других бывало и похуже. Это горе – еще не горе, другим досталось больше. Эта боль – еще не боль». И, представьте, помогало!
СВОЙ ДОМ
Одно из моих любимых занятий в детстве – игра в «свой дом» – территорию независимости и защищенности. Стол, накрытый длинной, до полу, скатертью – детское воплощение такого «дома». Забираюсь внутрь – и меня нет, я свободна! Можно мечтать, плакать и бесконечно долго разглядывать сучки и разводы на «потолке» – деревянной крышке стола, – находя в них очертания лиц, деревьев, птиц и облаков. Особенно тщательно я выметала пол и расставляла вещи по своим местам, если мама куда-то отлучалась: изба становилась «моим домом». Однажды мы с подружками вычистили теплушку у совхозной конюшни: все вымели, убрали. Постелили на стол газету и поставили банку с цветами. Некуда было выбросить мусор, и мы решили его сжечь в печке. Конюх, увидев дым над теплушкой, прибежал и разогнал нас, даже не заметив наведенного порядка.
А я так до сих пор и ищу «свой дом», где «меня нет», где тепло, чисто и безопасно.
ХЛЕБУШКО С ЧЕСНОЧКОМ
Когда надоедала вечная картошка на столе, я тянула: «Ма-а-ам, хочу колбаски!» Однажды она уже приносила мне это лакомство – кружок вареной колбасы, остро пахнущей чесноком, и я съела с ним целую буханку хлеба. Колбасы откусывала понемножку, а хлеба помногу: все равно было необыкновенно вкусно и хватило на целый день. Когда я уже надоела своим «Ну, ма-ам!», она сказала: «Дочка, вот картошка, хлеб и чеснок – это и есть колбаса. Попробуй!» Я попробовала. Чесноком, конечно, пахло, но… С другой стороны, не будет же мама, взрослый человек, меня обманывать! Я старательно глотала картошку, вспоминая тот полузабытый вкус, веря и не веря, и решив, в конце концов, что раньше была просто какая-то другая колбаса.
Была, была эта вечная кормилица-картошка и потом много лет на моем столе. Вспоминая давнишний мамин горький обман, я усмехалась: «Ничего, ешь, ешь, Нина, с хлебушком и чесночком, это и есть колбаса!»
КРУТИ!
Восьмилетняя школа, куда я должна была пойти в пятый класс, находилась в соседнем селе, в пяти километрах. Зимой, до больших морозов, школьники ходили туда пешком, а потом после ежегодных традиционных «забастовок» совхоз выделял для них семь-восемь подвод и одного возчика. Осенью и весной по сухой погоде транспортом служил велосипед. У меня такой роскоши не было, а лето заканчивалось. Наконец, за неделю до занятий мама смогла купить велосипед, нужно было его осваивать. Я вытаскивала тяжелый, блестящий «Урал» к магазину, а оттуда катилась вниз по деревне, поставив одну ногу на педаль. До седла я не доставала, нужно было учиться ездить «под рамкой». Через два дня я осмелилась поставить вторую ногу на педаль, а дальше дело не шло. И вот, когда я в который раз мчалась так под горку, соседская девчонка (она мыла картошку в корыте у своего дома) крикнула: «Крути!» Я не знаю, как получилось, – ноги сами прокрутили педали… Первого сентября я уже усердно катила со сверстниками в школу.
Сколько раз потом у меня не шли дела потому только, что некому было крикнуть в нужную минуту: «Крути!»
ЖИЗНЬ БЕСКОНЕЧНАЯ
В деревне церкви не было, и когда кто-нибудь умирал, собирались старушки и отпевали. В день похорон гроб несли по деревне. У дома родственников покойного процессия останавливалась. Гроб ставили на табуретки, и старушки тоненькими голосами выводили слова молитвы. Когда они тянули: «Жизнь беско-неч-на-а-я…», я всегда плакала – не от жалости к покойному, которого иногда и не знала, нет. Было в этом что-то непонятное, неизъяснимое и поражающее меня: о бесконечности жизни пели не дети, не цветущие молодые люди, а те, кому и самим жить-то оставалось чуть-чуть. Это пронзило меня навсегда. Когда мама стала совсем старенькой, она тоже ходила отпевать покойников. А потом подружки отпели и ее.
«Жизнь бесконечная» - так называется одна из моих поэтических книжек.
ГОРЮЮ Я ПО РОДИНЕ
В деревне очень любили петь. На работу идут – поют, с работы в гору к деревне подымаются – поют. Пели на свадьбах, на запоях (запой – это когда девку «запивают», сватают). Пели, собираясь «на зубок», когда у младенца первый зубик прорежется. Гуляли «на печенке» - если корову или поросенка зарежут. Выпьют немного, а потом встанут и запоют. Уважали песню – стоя пели. У мамы был замечательный голос. И она очень любила песню «Трансваль». Там есть такие слова: «Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне. Горюю я по родине, и жаль мне край родной». И жаль ей край родной…
У меня остался записанный на пленку мамин голос с этой песней. И я горюю по ним обеим – по моей маме и по моей родине, перед которыми у меня навсегда остались чувство долга, чувство вины и чувство неистребимой, преобладающей любви.