Уж и ложился он – с предчувствием. Со смутным наклоном души, что быть тому предстоящей ночью, срок вышел, передние концы шёлковых коконов набухли и вот-вот должны разомкнуться.
Случается подобное с человеком – когда он верно, хоть и по наитию, угадывает скорый приход давно ожидаемой перемены: без нужды, без труда, без желания.
Спал в эту ночь Алёша разрывно, тяжело, часто вскидываясь и перепластывясь с живота на спину; мерещился ему всякий вздор, и простыня под ним к утру зажевалась и отсырела.
Но вот забрезжил мутноватый городской рассвет, завозилась на кухне мать, запризванивала с недосыпу посудой, и он в прищуре открыл глаза. Сонно потянулся. Привычно скосил взгляд на окно, и, как ужаленный, вывернулся из-под байкового одеяла, в два прыжка очутился близ широкого подоконника.
Там, в трёхлитровой банке, под туго натянутой марлей, шумно хлопали крыльями – бабочки. Первый в этом году выводок.
Он подхватил банку, вертел её в руках, прикладывал к уху холодное стекло, и неуёмное шуршанье крыльев, выстраданное многоденным доглядом, напомнило Алёше шум прибоя в крупных морских раковинах, которые отец, когда Алёша был ещё совсем маленьким, принёс ему однажды в подарок с Птичьего рынка – и положил у изголовья перед самым просыпом. Отец от них давно ушёл, раковины остались и приудобились в уголке, тоже на подоконнике – Алёша их с трудом отвоевал – мать хотела выбросить – как и всякую память об отце… Алёша их нет-нет, а иногда и потрагивал, поглаживал приветливо, чувствуя тепло на кончиках пальцев.
Алёша застыл очарован. Вот третий сезон он занимается бабочками, вроде бы и приобвыкнуть пора, а он, как дитё малое, всё еще не в силах обуздывать свои чувства, горячится…
… А поначалу всё складывалось неудачно. Тогда он ещё второклассником был. Щупленьким, кучерявым, с пухленьким подбородком, ямочками на щеках, круглолицый и беспрестанно болевший. Было ему интересно жить. Только вот беда: папа с мамой нередко ссорились, мама обзывала отца побольнее, а иногда даже и била по лицу. Кричала чужим голосом про какую-то другую женщину…
И однажды отец ушёл.
И пока что о себе никакого знака не подавал. Алёша, который отца необычайно любил, всё-таки надежды не терял, ждал. Лишь маме в этом не признавался, скрытничал, а то - заругала бы, точно.
Безо всякого желания играл во дворе, ребятни сторонился: каким-то образом о ссорах чьих бы то ни было родителей они узнают первыми и тогда в своём зубоскальстве легко доходят до жестокости.
Вот в ту пору как-то утром, когда он опрометью выскочил из подъезда в школу бежать, Алёше и попался на глаза – махаон. Крупная, яркая бабочка с фиолетовой каймой. Она села на росистый, покосившийся борт песочницы и распахнула крылья. Сквозь позолоту встающего солнца…
Это был шок.
Затаив дыхание, на цыпочках Алёша подкрадывался к песочнице, намереваясь бабочку – изловить. В шаге от цели он подобрался весь, вытянул руку вперёд, растопырил для захвата дрожащие пальцы, потянулся резко, и – хоп! – бабочка взмахнула крыльями и улетела.
Как жаль!
Алёша дёрнулся назад, едва не заревев от обиды.
А махаон, кокетливо пропеллируя по двору, выше не поднимался, будто поддразнивал, - пока не скрылся наконец за дощатым забором. Что тут будешь делать. Не гоняться же за ним по всей Якиманке – соседским пацанам и прочему люду на потеху! Не маленький уже…
И он, насупившись, понуро зашагал в школу. А на уроках раздумчиво перебирал в памяти всё, что слышал о бабочках от отца – созрела и мысль.
Мысль была проста: собирать гусениц.
Вскоре, не найдя ничего подходящего в Замоскворечье, Алёша отыскал заброшенный обширный пустырь в Бирюлёве, почти на окраине столицы. Сплетённые наскоро блочные многоэтажки тут высились повсюду вразброс, а нетронутый пустырь, каким-то чудом, ведомым, может, лишь одним только застройщикам – уцелел.
Алёша приезжал сюда после школы, принимался пустырь исследовать. Здесь в изобилии водились заросли крапивы, чертополоха, местами – не пахучей ромашки и полыни, а на самом краю дороги, которая отмежёвывала пустырь от жилого массива, щетинились во множестве колючки репейника.
Но Алёшу занимало одно. Гусеницы.
И он их, не сразу, правда, (видно, они к тому времени только вышли из яйца, были ещё неприметны), - а таки углядел. И навкидывал в банку вкупе с стеблями крапивы. Привёз домой.
Матери эта затея ничуть не приглянулась. «Ты зачем всякую гадость в квартиру несёшь? – спросила она. - «Это не гадость. Отсюда бабочки потом вылетят». – «И что? – удивилась мать, - какой же смысл их тогда разводить?… Ну понимаю, держат люди аквариум… Хорошо, на худой конец, морских свинок, кошек, собак. Они хоть в доме остаются, всегда поглядеть можно, потрогать… А это?..» - «На них тоже поглядеть можно…» - «Так недолго, ведь их сразу же выпускать придётся». – «Ничего, - не сдавался Алёша, - зато они самые красивые, а хомяки твои – воняют». – «А, делай, как знаешь», - только махнула на него мама и подалась прочь из детской, двери не притворив.
Вот и сейчас, три года спустя, этим погожим майским утром, когда в банке хлещет крыльями новый приплод, он отчётливо припомнил самое поразившее его тогда, – что жрали гусеницы без удержу. И уже через два дня пришлось Алёше вновь снаряжаться на пустырь, с рюкзаком через плечо – за крапивой. Только на этот раз он предусмотрительно захватил зимние рукавички. Чтобы не пожгло руки.
Гусеницы быстро нагуливали тело, в бородавках и густых волосках, ползали своеобразно, под горьковато-травянистыми листьями, и постепенно меняли чёрно-коричневую окраску на зелёный цвет, маскирующий их на растении. Стебли обгладывались ими дочиста.
Казалось, гусеница только и создана для того, чтобы жрать, жрать, жрать. Так оно, в сущности, и есть: хотя полёт бабочки наиболее экономный способ движения, выход из куколки сложен и требует огромных усилий.
Потом гусеницы четыре раза линяли, и Алёше было даже смешно наблюдать, как их сытое, цилиндрическое тело лущилось, а окраска после линьки становилась свежее.
Шли дни. Из шёлковых нитей гусеницы свили себе коконы, прикрепились вперемешку к размельчённым стеблям крапивы, и началось развитие куколки. Самый ответственный для исследователя период.
Алёша ежедневно мыл банку, подкладывал туда листьев, и данные наблюдений с постоянством заносил в дневник. В нетерпении нередко ковырял в серёдке оструганной специально для догляда палочкой: как там? скоро ли?
Спешка и погубила дело. Потревоженные бабочки не вышли!
Его отчаянию не было предела. С неделю Алёша бродил мрачный, хмурый, не в себе. Изболелся весь. После - засел за книги. С интересом проштудировал всевозможные энтомологические атласы, словари и журналы. А спустя месяц, когда массовый лёт крапивниц и павлиньего глаза закончился, а на пустыре стали попадаться гусеницы нового поколения, с прежним усердием принялся за работу.
Уже в июле он выпустил первых своих бабочек. Но всегда именно эти изначальные мгновения, когда бабочка высовывает голову из рогатой куколки, и, помогая себе слабыми ногами, высвобождает свои бархатные, плотно сложенные крылья, волновали Алёшу больше всего, щемящим чувством врастали в детскую память для дальнейшего существования.
Так и теперь. Не в силах оторваться, устроился он на колченогой табуретке, поджав босые ноги, и изучал перистые усики самцов и перепончатые жилки изумительных по окраске, только что разлепленных крыльев. И записал в дневник, что «лапки передних ног у крапивницы коротенькие, а ротовая часть похожа на хоботок, при помощи которого бабочки и сосут нектар, перепархивая с цветка на цветок».
Алёша налил в крышку от майонеза подслащенной мёдом воды, и, приоткрыв марлю, подцепил крышку длинным тонким пинцетом, просунув сквозь горлышко банки на самое дно. Бабочек можно было накормить и просто сладкой водой, соком, но мёд, пожалуй, был им – вкуснее.
«Ты там долго ещё будешь копаться? – донёсся из кухни раздражённый голос матери. – Сколько можно тебя звать! Яичница вон остыла, в школу уже опаздываешь… Ой, какой же ты у меня нерадивый…» – «Иду, иду, мама», - поспешил заверить Алёша, откладывая в сторону лупу и пряча в письменный стол толстую тетрадь.
Поел наскоро, и хоть получил нагоняй от математички за опоздание, подобные мелочи его сегодня нисколько не смущали. Он сидел за неудобной партой, вытянув ноги, и, прикрываясь от Петьки по кличке Пятачок, чтобы тот не зырил, каллиграфично помечал в блокноте послеобеденный план осмотра крапивниц.
В классе Алёшку не любили. За то, что не давал списывать, за прилежание, за не свойственную для их возраста скрытность. Он редко играл в общие игры, без видимой на то причины вдруг становился задумчив, молчалив, не таскал, как большинство одноклассников, девчонок за косы, и, хотя учиться ему нравилось, школу всякий раз покидал с облегчением.
С бабочками его тут не поняли.
Конечно, Алёша не удержался и признался, - одному только Петьке-Пятачку, - в своём увлечении. Тот растрепал остальным, и Алёшу просто подняли на смех. Нет, и другие пацаны, - почти все до единого, - что-то коллекционировали или держали дома из зверушек. Кто собирал негашеные марки, монеты, значки, открытки с видами заграничных городов, некоторые держали говорящих попугаев, богомолов, кузнечиков и даже различных конструкций улья на балконе.
Но разница тут была – существенная.
Всё это можно было легко выменять или продать; хоть и переходили вещи из рук в руки, при этом всё равно всегда оставались чьей-либо собственностью. А бабочки его? Только проклюнулись, - спеши выпускать, расставаться. Даже толком разглядеть недосуг – жизнь их непродолжительна, а генотип прост: искать поскорее брачного партнёра и спариваться.
И тогда опять бери банку, дуй в Бирюлёво, обшаривай пустырь. Невыгодно это…
Алёша уже никогда больше и никому о своём увлечении не говорил и радовался вышедшим бабочкам в одиночку, - мама тоже была к ним равнодушна.
Уроки кончились, Алёша стремглав кинулся домой. В детской все крапивницы по-прежнему весело и шумно стучали крыльями о стекло, из-за тесноты и скученности то и дело осёдлывали друг дружку, словно прирождённые наездники, поднимали в банке неимоверно пёструю коловерть. Только три бабочки павлиний глаз, плотно сложив красно-коричневые крылья вертикально над брюшком, прочно вцепились в испод марли, и лишь изредка переиначивали телоположения.
Алёша взял банку с подоконника и утвердил перед собою на письменном столе. Достал из верхнего ящика дневник, лупу, собственного изготовления сачок, раздвинул на горлышке марлевую завязку. Распугав присмирневших павлиноглазок, извлёк самую крупную…
Спустя два часа он уже сбегал по эскалатору вниз на станции метро «Третьяковская» – с линялым, разбухшим рюкзаком в руке. Бабочки, вероятно, теперь все без исключения созрели, окрепли, и он по обыкновению, выработанному трёхлетней практикой, покачиваясь в вагоне на закруглениях пути, ехал в Ботанический сад.
Это место было выбрано им не случайно. И – надо добавить – не сразу: первый лёт бабочек Алёша устроил в своём дворе, где, конечно же, они, выпорхнув, тут же и разлетелись, кто куда, только их и видели. Это Алёше не понравилось. К тому же Алёша скоро узнал, что его крылатые щеголихи лакомятся в основном нектаром. А где его в городе возьмёшь? В их округе ни одной цветочной клумбы не было, это он точно разведал…
А в Ботаническом саду полыхало цветов – пропасть. Да и недалеко это было: всего семь станций, без пересадки.
Спору нет, хотелось подержать бабочек ещё хотя бы несколько дней у себя дома. Но… Нынче они уже не принадлежали ему одному безраздельно…
В Ботаническом саду, несмотря на полуденную жарынь, как всегда, свежо и приятно. В увлажнённой, взрыхленной почве благоухают кусты гортензий с крупными красными и розовыми соцветиями на верхушке сильного побега, торжественные бенгальские розы, чуть поодаль неприхотливые традесканции.
Дышится Алёше легко, вольготно, его охлынуло ощущение скорого праздника; сейчас вот он примется выпускать на свет Божий своих питомцев. Пусть себе летят! Волнуют чувства тех, кто не случаем забрёл в этот сад. Пускай скорее становятся взрослыми бабочками, устойчиво удерживая мохнатое тельце в воздухе, движутся вперёд в поисках брачного партнёра! Пускай размножаются, и тогда всё повторится сначала!..
Алёша подёргом плеча сбросил старый рюкзак, стал не спеша его расшнуровывать. Чувствовал себя, как обычно перед выпуском бабочек – не по себе. Унял мелкую дрожь, приобвыкнул к ходу прогуливавшихся позади него людей.
Сорвал марлю.
Банка будто взорвалась в руках, вспыхнули в подсветке солнечных лучей бабочки и стали сонно, приучиваясь к слабому ветерку, кружить неподалёку, садиться на пахучие соцветья гербер.
Непривычна была реакция прохожих. Около Алёши, где ещё порхали бабочки, они вышагивали - не задерживаясь. Шли дальше, по своим делам. По собственному усмотрению.
Странно… Раньше всё было иначе. Или он… не замечал?
Теперь что-то изменилось, что-то произошло…
Алёша крепко затужил и весь остаток дня прослонялся по чужому Свиблово.
Через неделю, уже без былой прыти, а больше по привычке, отправился он на старое место за куколками и гусеницами. Было засветло; он петлял хорошо знакомой тропинкой вдоль обочины шоссе. Придерживая рюкзак, взбежал на пригорок. И – застыл как вкопанный.
Пустыря не было.
Был вырыт глубокий уродливый котлован, ощетинившийся со дна густо вбитыми железными прутьями.
Ознобом повело его щуплые плечи: ему казалось, он старался для всех.
Крутанувшись на мокрой траве, Алёша ходко зашагал прочь.
Не обернулся.
И другой пустырь уже не искал.
1990г.