Глава 6
Он родился в Кушке в семье военного, был поздним ребёнком и соответственно познавал этот многоликий и тревожный мир – с точки зрения позднего ребёнка, со всеми следующими отсюда умозрениями. В честь некоего дальнего родственника по отцовской линии, которого он не застал в живых, родители нарекли его Яковом.
Своё имя он ненавидел и стеснялся ровно столько, сколько себя помнил. В самом деле, ну, что за имя - всё равно, что скотская кличка! Впечатление обострялось тем фактом, что в Кушке, в Военном городке, одно время их соседи держали в гараже козла по имени Яшка. Военный городок на окраине города представлял собой два ряда типовых домов, выстроенных бывшими зэками; с торца они были выкрашены коричневой краской и с высоты птичьего полёта один к одному напоминали поставленные на попа спичечные коробки.
Позднее, уже в Ташкенте, когда он поступил в университет, стало и того хуже. Из-за этих чёртовых лозунгов, коими бывает увешен весь город в праздники и не только, к имени прибавилось и закрепилось, видимо, навеки «Яша – сын КПСС»; если задуматься, вполне безобидная студенческая кликуха, ничего из ряда вон выходящего, но ему всегда казалось, что хуже может быть только Эдик - Педик.
Отец его, Александр Александрович Лихо, почти всё время торчал в части. Это был мужлан, чугунная башка с вечно обветренной физиономией; о таких обычно говорят: рожа сама о себе вопиет, к тому же его хлебом не корми, дай поразглагольствовать на политические темы. Любил он ругнуть строй в целом, а в частности - кого-нибудь из властей предержащих, любил вставить в разговор умные фразы, например, «доооновское представление о войне и мире» или древнеримское высказывание «si vis pacem, para bellum» - «хочешь мира, готовься к войне» и сам над ними похохатывал. О гарнизонном начальстве говорил, как о старом надутом бурбоне и самодуре, себе на уме. И добавлял:
- Гарниза отъевшаяся. Прямо удивляюсь: на такой нищей ниве и такие высокие помыслы.
Остальной личный состав у него были сплошь ничтожество, дуболомы, остолопы и бестолочи, узколобые дегенераты и дебилы.
Домой, то есть в Военный городок, где семье была выделена казенная хрущёвка – «двушка», как архетип военного человека, этакого служаки, он заявлялся только, чтобы переночевать, и почти всегда навеселе, бросал в угол просоленную насквозь фуражку, вешал на «плечики» мундир и с порога начинал недобрым словом поминать всех и вся. «Всяк выпьет, да не всяк крякнет» - таким был постоянный ответ на материны доводы о его беспробудном пьянстве. В еде невзыскательный, за милую душу трескал борщи да голубцы и, натирая горбушку зубчиком чеснока, приговаривал:
- Батюшке – чесночок, матушке - лучок.
Отоспавшись и раздав указания, он рано поутру отправлялся в часть, и тогда семья вздыхала с облегчением.
Мать Светлана Сергеевна, кость от кости и плоть от плоти своего мужа, когда-то обучалась почтенной профессии акушерки, но никогда нигде не работала. Ей простительно, оправдывалась она, и так по дому зашивается, от семейных забот пот глаза застит, даже отец говорил:
- Ты, мать, у нас как ломовая лошадь, в тебя бы гвозди вколачивать.
Иногда добавлял для острастки:
- Ты, мать, смотри у меня. Не балуй. Так и знай: гвоздями никто мужика к жене не прибьёт. Разлюблю – брошу.
Она была толстая и неповоротливая, как породистая свиноматка, любила наряжаться в костюмы-джерси и навешивать на себя пластмассовые побрякушки, носила в сумочке флакончик дешёвеньких польских духов «Быть может», которыми снабжали их «Военторг» (это был так называемый «гарнизонный» шик). Видно, в её вкусе сказывалось её плебейское происхождение – её родители были из крестьян, к тому же она была безнадёжно неряшлива, а дома не признавала ничего, кроме застиранного байкового халата, которому сносу не было.
С самого детства Яша невозможно стеснялся её - стеснялся её необъятных форм, её стрижки под «гаврош», её облупленного маникюра, её рук с непомерно большими ладонями и натруженными, вздувшимися венами, её вечно красных из-за лопнувших сосудов глаз и мясистого, в синих прожилках носа, её слоновьих ног, стеснялся, что она такая пожилая, что она не снимая носила одни и те же грубые, будто ортопедические башмаки, и вообще, что она - «хабалка».
С ранней весны по позднюю осень Светлана Сергеевна большую часть дня с кетменём и лейкой проводила на огороде.
Гарнизонная элита – офицерские жёны, все как на подбор капризные и своевольные, из-за её задрипанного вида на неё смотрели свысока и надменно, при встрече на улице отворачивались или презрительно улыбались, в свой круг принимали неохотно, в гости не звали и к чете Лихо не ходили. Тех, кто был принят у них в доме, можно было перечесть на пальцах одной руки.
В Кушку, в эту дырень, когда-то по молодости они с мужем ехали ненадолго, лишь поднакопить деньжат, и смотрели на это соответственно – как на вынужденный компромисс, который сводил на нет все усилия создать в доме мало-мальский уют. Поэтому почти никакой мебелью не обзавелись, спали на кроватях с панцирными сетками, укрытыми вместо покрывал купленными в местном «Военторге» одинаковыми ковриками с оленями. Но, как это обычно случается, временное тихой сапой, крадучись, медленно и постепенно перешло в постоянное. Так и проторчали весь срок на одном месте.
Яша с детства привык к площадной брани; разговор на повышенных тонах между родителями в доме считался в порядке вещей. Не редко, схлопотав от мужа оплеуху, Светлана Сергеевна начинала голосить, причитать, рыдать в голос, и тогда маленькому Яше хотелось бежать сломя голову куда глаза глядят. Матери ему совсем не было жалко.
В семье Лихо ещё числилась Яшина сестра Татьяна, на шестнадцать лет старше его, но она давно вылетела из родительского гнезда, прихватив с собой лейтенантика из части – виновника её «падения», и с тех пор о ней не было ни слуху ни духу. Мать всегда говорила о ней одно и то же: пропащая душа, шалая девка, совсем ополоумела от своей любви.
Свою обиду на «падшую» дочь, сколь сильную, столь и непреходящую, как водится, Светлана Сергеевна с лихвой возмещала на сыне.
Так вышло, что до 16 лет Яша Лихо нигде толком не был, разве что пару раз отец брал его с собой в Мары, их областной город, и ничего в своей жизни, кроме пустыни с её суходолом, ветром-афганцем и зноем, не видел; в их семье не было принято тратить деньги и время на такую никому не нужную туфту, как путешествия.
- Тем более что от нас хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь, - любил козырнуть своими литературными познаниями старший Лихо.
Даже такое пустяковое явление природы, как снегопад, Яша видел пару раз в жизни, а своё вынужденное прозябание посреди среднеазиатской пустыни иначе, как наказание, не воспринимал. А как ещё его можно воспринимать, если на улице с утра до ночи вас донимает адское пекло, тело обливается потом, а в лицо бьёт горячий пыльный ветер? Хотя солнца, как такового, на небе не наблюдается - его не видно за тучей из песка, сквозь которую на горизонте тёмными громадами просматриваются невысокие горы. Дома, за панельными стенами и под раскалённой железной крышей, тоже нисколько не лучше.
Если летом исходишь дерьмом от жары, то зимой в обыкновении были нехилые морозы. В такие дни тяжёлое, будто заспанное или больное, брусничного цвета солнце не поднималось над горизонтом выше трети. Иногда редкой белёсой ночью в воздухе кружились невероятно крупные снежинки и мягко опускались на стылую землю. Над трубами в частном секторе города курился сизый дымок.
Запасливая мать всегда делала заготовки на зиму, поэтому зима у Якова Лихо ассоциировалась с кислой капустой и консервированными в томатном соке огурцами.
Весной земля оттаивала, наполняя окрестности запахами лежалого снега и прелости. Было слышно, как в горах гремит гром, оттуда тянуло прохладным и свежим духом дождя. А где-то далеко-далеко белые облака собирались в тучу, набухали, наливались влагой и со скоростью ветра, который не прекращался здесь ни днём ни ночью, неслись, чтобы изрыгнуть её из себя над этой местностью. Когда наконец первый ливень проливался струящимися потоками, земля намокала, становясь скользкой и мягкой, поглощала воду, выбрасывая взамен ростки и побеги. На глазах оживали губчатой фактуры, изрытые байбачинами холмы. Они покрывались пёстрым ковром из тюльпанов, полыхали маками и, как раны на берёзах по весне исходят соком, неустанно сочились, сочились, сочились вешними водами. Говорливые ручейки бежали, огибая фортификационные сооружения и дамбы, и собирались в узком и извилистом русле высохшей речки. Речка оживала, воскресая из мёртвых.
Иногда на водопой приходили пугливые, с толстыми крупами и раздутыми боками куланы и стремительные джейраны. Они долго и жадно пили, подрагивая своими холками и колыша куцыми хвостами, а, напившись прозапас, убегали, стуча копытами по такыру и поднимая пыль столбом.
В такое время обычным явлением здесь был «дегиш», по-русски подмыв, когда огромные куски берега, не выдержав напора воды, с шумом и грохотом обрушивались в воду и уносились течением.
Но заканчивались дожди, всё настойчивей и чаще сквозь разрывы бегущих туч проглядывало солнце, рыжели холмы, уходили под землю мелкие речушки. Всё. Отшумела весна, отпела своё.
Ровно в середине мая, не позже и не раньше, приходило лето. Ленивая, медленная река с мутной, глинистой водой и ломкими камышами по отлогим берегам сразу пересыхала, небо с кочующими рваными облаками делалось сначала серым, потом желтело.
Когда короткая летняя ночь растворялась в подкравшемся незаметно рассвете, можно было наблюдать картину, как белое солнце пустыни, огромное и чистое, горячее и необузданное, гордое своей красотой и мощью, словно тот ахалтекинец, славный туркменский конь, на котором маршал Жуков прогарцевал по брусчатке Красной площади на Параде Победы, неотвратимо и торжественно возникало из-за холмов. Оно поднималось всё выше и выше, обрисовывая тёмными тенями изгибы гор и разливая свой свет по долине.
Надоевший до чёртиков пустынный и дикий пейзаж разбавляли старая цитадель и заброшенные развалины других оборонительных сооружений. Ещё попадались остатки брошенных жилищ из сырцового кирпича и редкие глиняные могильники; стены их осели, пообвалились, поросли сорной травой.
На одном из холмов стоял обелиск, как символ того, что Родина без боя не отдаст ни пяди своей земли, пусть враг даже не думает. Он неплохо сохранился ещё с прошлого века, когда царское правительство, заполучив в своё безраздельное пользование и застолбив южные рубежи, заняло сей плацдарм и поспешило всюду оставить об этом знаки.
Недалеко от обелиска рос старый-престарый тутовник - объект поклонения местной национальной публики. Его узловатые ветви, покрытые резными, клейкими и душистыми, листочками, целиком и полностью были повязаны разноцветными тряпочками, которые полоскались по ветру, словно развязавшиеся ленточки в косах. Дерево давно постарело, рост его замедлился и, видимо, прекратился совсем, теперь только покорёженный ствол разрастался в ширину и зиял трухлявыми дуплами. Кроме того, оно покосилось, наклонившись в одну сторону и обнажив тонкие, длинные и прямые, как плети, корни.
А в высоком небе кружили падальщики – белоголовые сипы и стервятники, которые гнездились в горах; иногда они садились на обелиск или вразвалочку прохаживались вокруг него, скрежеща когтями по каменистому грунту, и метили его своим жидким помётом, совсем как псы метят территорию, мочась на столбик.
В городе, насквозь пропитанном запахами палёной резины и едкой гари, главенствовали нищета и убожество, а местная малолетняя голытьба дни напролёт с упоением гоняла в футбол на пустыре, который одновременно служил его дальней границей и свалкой мусора. Возле помойки всегда околачивались и устраивали свары из-за добычи стаи бестолковых дворняг - рахитичных, с лапами враскорячку и непропорционально большими мордами. Дальше шло русское кладбище с тесно расположенными друг к другу изъеденными ржой железными крестами и бумажными розами, а за ним начинались колхозные владения.
Частенько эти же мальчишки штурмом брали местные фисташковые сады, опустошая и без того скудный урожай, или же втихаря тырили с бахчи дыни.
Через два года после вторжения наших войск в Афганистан старший Лихо ушёл в отставку, и семья отправилась доживать свой век в российской глубинке. Говорили об этом давно, но когда отец с матерью оживлённо беседовали, сообща строя планы на будущее, сам Яша, который привык к тому, что в его семье всегда царило чемоданное настроение, эти разговоры не поддерживал и большого значения им не придавал.
Было начало мая, когда они со всем скарбом наконец снялись с места. Последние две недели перед отъездом отец как-то затих и успокоился, даже мать вздохнула с облегчением.
Ехали с пересадкой в Ташкенте. Там у отца нашлись дела на пару дней, поэтому пришлось просить временное пристанище у какого-то не то приятеля, не то бывшего сослуживца.
Город поразил его своим размахом, своей бесшабашностью, суетностью и сумасбродностью. Вокруг витало праздничное настроение, девушки все поголовно были красавицы - смелые, раскованные, с умопомрачительными фигурами, в откровенных нарядах. И на мордочки – такие милашки, с яркими пятнами румянца на щёках, тонко выщипанными бровями полумесяцем и белозубыми улыбками. Они ни в какое сравнение не шли с теми, кого он знал в Кушке, – по горло укутанными в хламидообразные платья туркменками с намазанными катыком косами или гарнизонными девчонками, вечно пыльными, пропахшими потом и дешёвыми сигаретами.
Он решил, что отныне у него будут только такие девочки – женственные и утончённые кокетки, с пружинистой походкой и дерзким взглядом, в тугих на попках джинсах, с тоненькими талиями и распущенными по плечам длинными волосами.
Особенно его поразила одна - в джинсовой юбке с высоким разрезом спереди и сильно декольтированной ярко-красной ажурной маечке. Под маечкой у девушки больше ничего не наблюдалось, только вызывающе торочащие соски на уже вполне сформировавшейся груди, взгляд к которой притягивал крупный кулон в виде деревянного божка.
Девушка сидела на скамейке в Сквере, закинув ногу на ногу и высоко оголив красивые сильные бёдра, и томно поигрывала туфелькой на кончике ступни. У неё были рыжие кудрявые волосы, как у «девушки с обложки» Риты Хейворт, звезды прошлых лет. Он как раз недавно посмотрел этот фильм. Рыжая – бесстыжая, подумалось ему. У её ног на корточках сидели два патлатых парня. Они курили, сплёвывая наземь, и смотрели на неё снизу вверх, то и дело расплываясь в пошлых улыбочках. Рядом околачивались ещё двое в джинсах и водолазках, тощие и сутулые, как чмо. Картина та ещё!
И тут она подняла глаза, стремительным движением раздвинула ноги, в упор посмотрела на него и что-то невнятно произнесла. Мелькнули белые трусы. Кажется, он почувствовал её запах. Не её духов, а именно её тела – слегка горьковатый и будоражно- острый. Или ему так показалось? Её ярко подведённые глаза, чуть растянутые к вискам, смотрели сквозь него отчуждённо и в тоже время вызывающе или, как он сказал себе, маняще. Сквозь стук крови в висках он услышал её голос; он у неё оказался слегка хриповатый, с насмешливой и отрывистой интонацией. К кому она обращалась? К нему? Или к тем, другим? Он так об этом никогда не узнал. Он встал с отвислой челюстью и вытаращился на неё, как слабоумный. Желание его было так сильно, что у него пересохли губы, во рту сделалось горько, а в глазах появились пляшущие золотистые точки, как бывает, когда напечёт голову.
У них в Туркмении, посмей такая появиться на улице или в публичном месте, её бы тотчас освистали и оплевали, да что там, её бы забросали каменьями, забили бы до смерти, и остались бы от бедняжки одни ошмётки, как во времена оны.
Он плохо помнит, что было потом. Кажется, он пошёл по петляющей дорожке к станции метро «Сквер революции», натыкаясь на прохожих, и его слегка подташнивало, как от сигареты натощак, но, дойдя до вестибюля, почему-то ехать передумал. Сухой красный песок, которым были присыпаны дорожки в Сквере, внятно хрустел под ногами в застывшем, безветренном воздухе. Он ничего не видел, ничего не слышал и не думал, куда идёт, просто шатался по городу, не имея представления о времени. Должно быть, он ходил долго, очень долго, потому что вернулся он затемно.
Он навсегда запомнил тот неистовый и на редкость ослепительно-солнечный майский день - день с его щедростью и многоликостью, который будто приоткрыл перед ним свою завесу, поманив скрытым обличьем и посулив нечто доселе неведомое. А для него, как это ни банально звучит, мир раскололся пополам – на «до» и «после», потому что иначе не скажешь. Попался, как добыча в расставленные силки. После этого всё стало окончательно для него ясно. Вот тогда он решил для себя, что хочет жить в Ташкенте и больше нигде, и с этого дня вся его жизнь превратилась в надежду.
На следующий день семья Лихо села в поезд и поехала в Оренбург, а оттуда тряским пригородным автобусом в деревню Верхняя Дыра – конечный пункт их путешествия; Верхняя потому что по соседству имелась также Нижняя Дыра. Деревня, как деревня, ничего особенного в ней не было, кругом – погружённый в тишину низкорослый лиственный лес, испещрённый замшелыми просёлочными дорогами, да топи болотные лягушачьего цвета. Раз в неделю сюда наведывалась автолавка и совсем уж редким исключением были сеансы кинофильмов. Зато поутру надрывно и жалостно, точно оповещая о горе, чуть ли ни в каждом дворе пронзительно кричали петухи.
Есть на свете три дыры:
Термез, Кушка и Мары…
Оказывается, нашлась четвёртая и даже пятая. Так он оказался жителем Верхней Дыры; он ждал от жизни чего угодно, только не этого, но ему было уже глубоко всё равно. Он-то, в отличие от родителей, которые вбили себе в голову, что служивый люд легко осваивается повсюду, не собирался застревать здесь надолго.
Сменив военную форму на штатскую, отставной подполковник Александр Александрович Лихо чувствовал себя не вполне уверенно и больше никаких излишеств себе не позволял. Внешне он стал похож на алкаша, который в данный момент находится в завязке, - вечно хмурый, раздражённый и всем недовольный. В самой невинной фразе ему мерещились обиды. Не привыкший сидеть без дела, он устроился торговать газетами в киоске «Союзпечать» на ближайшей к деревне станции.
Положение матери было несравнимо лучше, чем отца. Очутившись в своей стихии, она развела кур и уток, но главный заработок семьи всё же был от огорода.
А Яков всё больше тяготился ими обоими. Он уже оканчивал школу, когда ему жадно, неистово стало хотеться уехать лишь бы куда. Он обдумывал своё будущее с неотступным упорством и сторожил момент, чтобы отчалить отсюда навсегда.
Но реальность вновь обрушилась на него со всей своей очевидностью, потому что потом была армия, о которой впоследствии он дал себе слова не вспоминать, и надежду на Ташкент пришлось отложить на целых два года. Служил Яков Лихо в Чите. Отец на полном серьёзе утверждал, что каждый парень должен пройти службу, и настоял на своём, хотя мог бы наоборот придумать для сына уважительную отмазку, тем более что у сына тогда как раз обнаружилась невысокая, но прогрессирующая близорукость.
Наконец в один прекрасный день всё это стало прошлым. Он уехал, и отец с матерью остались одни. Когда прощались на станции, мать, прямо как Богоматерь Всех Скорбящих, лила слёзы и цеплялась обеими руками за его шею.
В купе поезда, разворачивая матрац, он нашёл оброненный паспорт на имя Гурамишвили Ирмы Георгиевны, 1946 года рождения, жительницы Кутаиси. Закрывшись в туалете, он долго рассматривал фотографию грузинки. Сложная причёска, властный взгляд, тонкий, совсем не грузинский, хрящеватый нос, оседланный очками в металлической оправе, впалые щёки... Не зная ещё толком зачем, он не стал сдавать паспорт в транспортную милицию, а взял с собой.
Времени до вступительных экзаменов у него было предостаточно, поэтому в Ташкенте он не спеша, со вкусом выбрал место, где хочет учиться - Университет, журфак, хотя, по большому счёту, ему было всё равно.
Всё шло прекрасно, он снял квартиру, подал документы, однако, не давала покоя одна противная мыслишка. Кто он? Парень из Верхней Дыры, иначе говоря, деревенщина. Да лучше он прослывёт прохиндеем, чем жалким простаком.
Рассматривая как-то паспорт грузинки, он обратил внимание на штамп с пропиской, который располагался как раз на средних страничках. Эти странички держались на честном слове. Он разогнул скобки, распотрошил паспорт, достал свой, проделал с ним то же самое и вставил вместо своих страничек чужие с пропиской в городе Кутаиси. Вот и всё. Умно сработано. Технично. Тут же сама собой сочинилась легенда, будто бы в Грузии, что в Кутаиси, что в Тбилиси, всё коррумпировано, куплено и т.д. и т.п., поэтому он, чтобы не замарать своего честного имени, вынужден получать образование в другом месте.
Приехав к родителям на каникулы, он «потерял» свой паспорт и без проблем сделал себе другой; с тех пор так и жил с двумя паспортами – один для однокурсников, другой для родителей. Блеск! Его ликованию не было предела. Одно «но»: катастрофически не хватало денег, и в этом он видел вопиющую несправедливость.
Как-то, роясь в хозяйских вещах на антресолях, он наткнулся на старинный рукописный Коран. Это была крупная удача. Судя по всему, хозяева об истинной ценности книги не подозревали, иначе не сунули бы её в тюк вместе с керосиновой лампой и старыми кирзачами. Чтобы удостовериться в своей правоте, он пошёл в Институт восточных языков. Там подтвердили: вещь редкостная и стоит по нынешним временам недёшево. Правда, сначала, надо признать, его грыз червь сомнения; потом всё прошло. Через приезжих студентов – мусульман он нашёл щедрого покупателя, сумму назвал «от фонаря». Лишь позже понял, что сглупил. Коран стоил в разы дороже, но тогда и тех денег ему было предостаточно.
В ту же ночь у него созрел план, который был прост, как всё гениальное.
План требовал предварительной подготовки и вложения кое-каких средств. Они у него имелись. В ближайшее воскресенье, иначе говоря – базарный день, он купил на Тезиковке липовое удостоверение на имя старшего лейтенанта МВД, а для форсу ещё и пистолет-зажигалку, и приготовился долго ждать. Также в его джентльменский набор входил цветастый полиэтиленовый пакет, а в нём среди барахла - спичечный коробок с махоркой, которая вполне могла сойти за анашу. Вот и вся бутафория. Он сам поражался собственной фантазии.
В самый первый раз было страшно, хотя операцию он провёл блистательно, а потом – ничего...
Теперь в каникулы, чтобы не вызвать подозрение, он на удачу методом «тыка» выбирал город, всегда разный, ехал туда на поезде и по приезду на вокзале «снимал» местную проститутку (он очень быстро научился их вычислять по одежде, манерам, поведению, по особому рыскающему взгляду) и тут же предъявлял ей свои липовые «корочки». Понятно, что пойманная на крючок девочка была согласна на всё, лишь бы не попасть в «обезьянник». Далее они вдвоём шли в город, она цепляла парня поприличнее и приглашала его «к себе». В заранее оговорённом пустынном месте она как бы невзначай давала жертве подержать пакет с будто бы анашой и, выполнив свою миссию, исчезала. После чего откуда ни возьмись материлизовывался он, Яков Лихо. Пистолет в бок, «корочки» в морду, и обалдевший парень получал обвинение в ношении наркотиков. Обычно хватало получаса на скамейке в пустом дворе для того, чтобы «обработанный» по всем статьям лох звонил родителям или друзьям и слёзно умолял привезти оговоренную сумму, причём, с деньгами надо было не продешевить и в то же время не переборщить.
Вот и все дела. Той же ночью он уезжал домой и больше в этом городе не появлялся.
Теперь деньги у него водились в избытке, даже, можно сказать, в переизбытке.
Жизнь круто изменилась. Когда у него появились приличные деньги, его зауважали и стали брать взаймы, а однажды предложили хорошие проценты. Он не стал отказываться. Понравилось. Затянуло. Дело с ростовщичеством пошло по накатанной дорожке, а спустя ещё какое-то время его познакомили с влиятельными людьми в подпольном тотализаторе на местном ипподроме. Он оказал им услугу один раз, второй, третий.... Это были товарищи несколько иного рода, не студенты и не аспиранты, и даже не барыги с криминальным уклоном. Волевые, чёрствые, алчные, это были настоящие прожигатели жизни во всех её проявлениях. Между собой они говорили загадками, с ним были немногословны, зато расплачивались неимоверно щедро и всегда в срок.
В Ташкенте у него были девочки, много девочек, особенно, когда стали водиться деньжата. Но не свои, не сокурсницы, а «чужие» и ненадолго. Он раз и навсегда завёл себе такое правило – ни к кому не привязываться.
Исключение он сделал только для Лады. Хотя и не «чужая», но и не до конца «своя»... С Ладой у него было всё серьёзно. А с ней по-другому и нельзя, вернее, она по-другому бы не позволила с собой, только серьёзно. И это он в ней втайне уважал. Он же ощущал себя с ней свободным, щедрым, великодушным; без неё, равно как и с другими, он никогда не думал о себе так. И внешне она была ништяк девочка, чего стоят её колдовские зелёные глаза, когда она преданно и самозабвенно смотрела на него, пока они занимались любовью.
По крайней мере, он так о ней тогда думал, пока она не исчезла из пределов его видимости.
Как-то, будучи у неё в гостях, когда она вышла из комнаты, он от нечего делать крутил в руках её паспорт. Что его заставило проделать ту же операцию с её паспортом, что он проделывал с паспортами других своих подружек, он не знал. Просто подумалось: а чем она лучше других? И вообще: что такое паспорт? Просто бумажка, которая валяется, как у Лады, в ящике стола среди тетрадок или, как у его матери, лежит на комоде под салфеткой. И всё. Подумаешь, потерялись парочка листиков, ничего особенного, просто пойдут, получат новый.
Гром грянул посреди ясного неба. В тот день он проснулся в ужасном настроении. Как чувствовал. Кто-то его вычислил и начал шантажировать. Где он облажался, он так и не понял, теряясь в догадках и предположениях, ясно было одно: нужно срочно делать ноги.
Он уехал к родителям, правильно рассудив, что там его никто не найдёт.
Выждав два месяца, он вернулся в Ташкент. Всё было тихо.
Новость о том, что они расстаются, Лада приняла на удивление сдержанно, разнесчастную из себя не строила, в истерику не впала. Хотя по тому, что он всё-таки к ней явился, она могла сделать вывод, что она всё ещё для него что-то значила. Он заметил в ней перемены: за время его отсутствие в ней появились мягкость и пассивность, даже какое-то непонятное старорежимное смирение, а ведь раньше время от времени ему приходилось охлаждать её пыл.
Разве он виноват, что теперь у него были другие, грандиозные планы, в которые Лада никаким боком не вписывалась? Он собирался уехать в Бельгию. Эмигрировать насовсем, после чего осесть где-нибудь там, в западной Европе.
Умные люди научили его, как купить путёвку и на месте попросить политическое убежище. Нет причины? Ну, так что ж? Убедительную причину всегда можно сочинить потом. К примеру, ущемление на национальной почве. Все так делают. Надо будет ещё хорошенько обдумать и прорепетировать свою ложь. Но это – потом. Главное сейчас - попасть в Брюссель, а там – или Франция, или Германия, как повезёт. Вот там-то он и возместит себе с лихвой всё то, что ему недоставало здесь.
Но для того, чтобы там безбедно существовать какое-то время, пока он не устроится и не закрепится, нужны деньги, много денег. Афера с наркотиками – масштаб не тот. Нужно было придумать что-то посерьёзнее. Вот тогда-то и пригодились эти листочки с прописками, что он так скрупулёзно собирал все последние пять лет, пока в нём неумолимо и настойчиво зрело решение.
Сначала он решил просто купить на блошином рынке чей-нибудь паспорт и вклеить в него свою фотографию. Пока бродил вдоль рядов со старьём, вспоминал, как тут же покупал липовое удостоверение. Потом подумалось: нет, тут такое дело не прокатит. Тут нужен другой подход.
В тот же день в своём старом паспорте с чужой пропиской он переправил фамилию Лихо на Михайлов, вытащил средние странички и взамен вставил другие. Так появился новый человек с фамилией Михайлов и пропиской в разных частях города. Как всё оказалось легко и просто! А в голове его уже зрела гениальная мысль об афере с деньгами под залог квартиры. Были в городе серьёзные люди, которые этим промышляли, и, что немаловажно, их было не так уж и мало. Город-то огромный.
Первая же сделка удалась так замечательно, как он и сам не ожидал. Всё прошло как по маслу. После этого он опять ненадолго затаился у родителей. Всё было шито – крыто, и он осмелел. Теперь он появлялся в Ташкенте регулярно.
Какую свинью он подкладывал своим бывшим пассиям, его мало беспокоило. Сами виноваты, не надо разбрасывать документы где попало. Женщины вообще, он так думал, любят признаваться в своих ошибках. Поэтому, возможно, считается, что они их чаще совершают.
Листочки из Ладиного паспорта он по непонятной для себя причине всё откладывал и откладывал на потом. Но однажды пришёл и их черёд. В последний раз, как сказал он себе. Он чувствовал всё сильней, что надо торопиться.
После удачно проведённой операции он направился сразу в Москву, чтобы оттуда уже улететь в Брюссель.
И вот там-то, в Москве, в гостинице, у него произошла неожиданная встреча с чернявым очкастым парнем. Парень был долговязый и мускулистый, с волевым смуглым лицом, назвался Мариком, сказал, что из Ташкента. На вид – около тридцати лет. Как он его нашёл – загадка. Там же, в холле гостиницы между ними произошёл крупный разговор.
Этот Марик буквально прижал его к стенке и сказал:
- Полно дурочка-то ломать. Давай, выкладывай, всё, как есть начистоту, а я послушаю. Было бы перед кем разыгрывать комедию. Ты меня не знаешь, я тебя тоже. Что, многим ты напакостил?
И он выложил; нервы-то были на пределе.
А взамен услышал:
- Ты, дорогой мой, прямо по шейку увяз в дерьме. Даже жалко тебя.
А потом он забрал у него тот липовый паспорт и все причиндалы к нему, все до единой странички.
Да он в них уже и не нуждался. Он уже был почти что в Бельгии. А там – другая жизнь, с чистого листа, как он себе сказал.
Они ещё раз встретились на другой день. Этот парень, Марик, вызвался проводить его в аэропорт. Был с ним любезен и корректен, даже ни одним словом не обмолвился о вчерашнем.
В аэропортовской кафешке они выпили по 100 грамм.
Марик сказал:
- Ну, давай! Фронтовые, за победу!
К чему это, непонятно.
Перед регистрацией он протянул ему скатанный в трубочку лист бумаги. Сказал: дружеский шарж на память. И пожал на прощание руку, как давнему, доброму приятелю. После чего так посмотрел, словно раздумывал, представляет ли он, Яков Лихо, для него какой-нибудь интерес или уже нет, и отвернулся равнодушно.
В самолёте он развернул лист. Когда глянул, что там, в первый момент его даже оторопь взяла, но он быстро сориентировался. Надпись над сделанным фломастером грубо натуралистичным рисунком мужского органа, стилизованного под человеческую фигуру, в которой он узнал себя, гласила, что у Бога много имён: Любовь, Благодать, Истина, Кара небесная – каждый выбирает по себе. И ещё, что, мол, не спрячешься, не скроешься, шатаясь по земной юдоли, длань Божья всё равно настигнет. Короче говоря, фигня сплошная, можно не заморачиваться. Испугал, называется. Его этим не запугаешь. Тоже ещё мазила хренов нашёлся.
Он прошёл в туалет, с досадой порвал эту мерзость и выбросил в унитаз, после чего со спокойной душой вернулся в салон. Он умел быстро переключаться на другое. Когда он садился в кресло, его мысли текли уже совершенно по иному руслу.
Яков Лихо упёрся лбом в иллюминатор, но не увидел там ничего, кроме крахмальных облаков, заслонивших голубизну неба, и блуждающей светотени, потом откинулся в кресле и закрыл глаза, чтобы ещё раз всё хорошенько обдумать. У него всё получится, как он загадал. Должно получиться. В своих умственных способностях он не сомневался.
Когда он, полулёжа, пустой и равнодушный ко всему на свете, с ясной и холодной головой, открыл глаза, самолёт уже заходил на посадку в аэропорту Брюсселя. Наверное, он провалился в короткий сон. Он внезапно сильно вздрогнул, как от толчка, и постарался принять более вразумительную позу, ведь он вступал в новую жизнь, которая сулила замечательные перспективы, и надо было к ней морально подготовиться.
Примечание: "Яшасын КПСС" - по-узбекски "Слава КПСС". Был раньше такой лозунг.