I
— Серёжа, я дома, — Лидия Михайловна распахнула двери, впустив в квартиру летний зной. Впереди Лидии Михайловны зашли две сумки с продуктами и летние босоножки, которым чёрт знает сколько лет и которые не скрывают ни одной заклеенной мозоли.
— Серёж, ты спишь что ли? — из комнаты доносился звучный басовый храп. Лидия Михайловна, поняв, что сын спит, на цыпочках пробралась в комнату, вытащила из шифанера подушку и положила её под голову Серёже. Через несколько минут она уже, накинув фартук и разложив продукты на столе, готовила обеденный суп.
— Умаялся Сергуня, — рассуждала женщина, нарезая морковь. – Жаль спит. Не знает ещё о своём счастье. Хм… Наконец-то и нам путёвочку дали. Не мы, так хоть наши дети на море съездят. Отдохнёт. Ох, хоть бы не натворил чего. А то ведь лучше и не ездить ему.—Лидия Михайловна прервала вдруг свои раздумья, поскольку надо было капусту в воду закинуть. –Хотя пусть едет, отдохнёт. А то он с этой шпаной возится. Пусть лучше на курорте отдохнёт, загорит, вернётся счастливый. Хотя ехать долго, очень долго. Вынесет ли по такой жаре эстолько дней в душном паровозе. Женщина вновь прервалась, и на поверхности супа запоявлялась пенка. – Вынесет, он у меня крепкий парень. Пускай поплавает в солёной воде. Ой, Серёжа, напугал меня! Проснулся уже?
— Нет.
— Так чего встал? Иди ложись.
— Нет. Ну, что ты пожрать приготовила?
— Приготовила. Вот садись, кушай, только руки помой.
— Не хочу их мыть, — Серёжа приземлил своё тучное тело на несчастную табуретку.
— Хлеб давай!
— Вот возьми.
— Соль!
— Да вот же на столе.
— Сметана!— Лидия Михайловна потянулась к холодильнику.
— Я щас поем и пойду.
— Куда, Серёж?
— К Ваньке в гараж.
— Ой, знаю я твои гаражи, опять придёшь пьяный.
— И чё?
— Да ни чё. Разве тебя остановишь. Ты теперь взрослый.
— Ну, да, — Сергей доел уже тарелку.
— Ещё?
— Нет. Я пошёл.
— Постой.
— Чего ещё? А? Давай быстрей.
— Ты на море в августе поедешь?— Сергей поглядел на мать исподлобья. Большая часть его хотела бросится матушке на шею, обнять, поцеловать, ещё раз обнять, поблагодарить, поплакать от радости. Но победила та часть, которая сухо ответила:
— Поеду. Я в гараж.
II
Август подкрался незаметно. Летние месяцы вообще имеют нехорошую привычку быстро заканчиваться и оставаться приятным воспоминанием.
Сергею завтра ехать. Он, вероятно, хорошо выспится, пусть голова его и будет сильно болеть. Он дрыхнет в пьяном угаре и вся комната, несмотря на открытую форточку, наполнена ароматом перегара. Лидия Михайловна собрала вещи, сидит на чемоданах и читает тихонько молитву. Серёжа ворочается и что-то бормочет во сне, а его мать со слезами на глазах просит:
— Господи, спаси и сохрани! Аминь,— крестится сама, крестит сына.
III
На следующий день Лидия Михайловна растолкала сына:
— Серёжа, вставай. Поезд через три часа.
— Да ну его. Башка трещит.
— Надо ехать. Вставай.— Сергей оторвал голову от подушки. Глаза открыть было никак не возможно — из окна лился яркий утренний свет и глазам, опухшим, прослезившимся, красным было очень больно открываться. Голова вновь опустилась на подушку. В черепе Сергея лежал кирпич, причём кирпич, имевший удивительное свойство разрастаться.
— Да ну к чёрту этот поезд со всем морем, вместе со всем миром. Башка трещит. Мать! Есть рассол? Тащи, а то я щас сдохну!
Лидия Михайловна послушно принесла заветную жидкость. Сергей, не поднимая головы, поставил банку подле себя, дрожащими руками наклонил её и иссохшими треснувшими губами глонул.
— Холодно! Ты мне чего такое притащила?
— Так ведь сам просил.
— Просил нормальный рассол, а не эту дрянь.— Сергей скинул банку на пол. Банка заплакала. Уж очень не хотелось ей в такой радостный для Лидии Михайловны день портить хозяйке праздник. Ведь она, банка, видела все приготовления: копчёная курочка дожидалась своего часа, яички были сварены, хлеб, который лежал на столе и с которым банка поздоровалась, когда её доставали из холодильника, завёрнут; помидорки, бананы, яблоки — всё было готово ехать на юг, пусть и в желудке Сергея, но всё же на юг. И Лидия Михайловна была готова: надела летнее в цветочек платье, наплела что-то красивое на голове, надушилась чудным ароматом… а тут ты, банка, лежишь разбросанная по полу, да ещё с этим противным рассолом, похожим на болотную воду. И красивая хозяйка идёт за тряпкой, вытирает, потом собирает осколки, а детина её мучается, ворочается, барахтается в своей собственной глупости. О нет, не глупость это! Это великий самообман, наказание, Божья кара, если хотите. Но за что валяющееся на кровати чудовище наказывает свою мать. За то, что она его родила? За то, что до сих пор готова обтирать ему слюни? За то, что отправляет его на отдых? За то, что битая мужем убежала куда глаза глядят?
Осколки теперь видят слёзы в глазах Лидии Михайловны. Женщина сдерживает их, крепится, и они маленькой струйкой осторожно стекают по щеке. Она потом разревётся, потом будет во весь голос кричать. Потом. А сейчас нельзя, а то Серёжа проснётся. У Сергея на опухших красных щеках тоже слёзы. Только эти слёзы вытекают из глаз добровольно. Бывает и так: организм спит, и плачут только глаза.
IV
Бывали ли вы в летних лагерях? Бывали, кто ж там не бывал! Смех, веселье, много новых друзей, приятных ощущений на весь год. Развлечений великое множество, их даже не перечислить: игры в кружочках, какие-то эстафеты, какие-то концерты, дискотеки каждый вечер. Каждый вечер одна и та же музыка, но никто не обращает на это внимание, никто не жалуется. Сколько привлекательных девушек, сколько замечательных парней. Удивительная есть у человека традиция искать себе пару в том месте, где есть музыка и танцующие. Хоровод — пожалуйста! Парни, девицы — это, вроде, ничего… и тут ты должен добиваться: проходить особый ритуал ухаживания, быть будто бы отвергнут, потом опять добиваться. Взгляды, недомолвки, поцелуи. Свадьба, дети, жена. Бал —пожалуйста! Одевайся понаряднее: фрак, камзол, сюртук, непременно подушись, повертись перед зеркалом, улыбнись и спеши на бал. Танцуй так, как тебя учили: порхай в вальсе, прыгай в мазурке. И не наступай на ногу этой графине! Посмотри что за платье, что за личико, какие глазки. Непременно заедь завтра в гости (карты и кутежи потерпят). А как графиня поёт! Жаль не богатая. Ну и Бог и ним, я тоже не статский!
И, конечно, хоровод и бал не предполагали лобызаний современных медляков, где некоторые могут забыться и чуть ли к «делу» не приступить прямо под музыку, прямо на людях. Лижутся, обжимаются. Да и правда — кого стесняться? Ведь послезавтра домой, а ты ещё… Так схватись и держи крепче! Мамка не узнает, папка не накажет! Чего этому в рекламе можно, а мне нельзя?! Чего это он лёг со своей тёткой в постель, а мне нельзя? Можно, всё можно!
Смеялись ли вы громче дружных ребят? Плакали ли громче, чем те кто расстаётся с лагерем? Кушали ли плотнее поправившихся и отдохнувших? Кричали ли громогласнее тех, что «шагают дружно в ряд»? Бывали ли вы когда-нибудь в летнем лагере? Бывали, конечно, кто не бывал!
Лизочка не бывала. Ах, Лизочка. Точно. В двенадцать лет съездила — очень понравилось. В тринадцать лет съездила — хорошо. В четырнадцать — скучно. Лиза вдруг заметила, что она-то едет отдыхать, а мама с папой остаются дома, что она возвращается из школы и идёт в школу музыкальную, возвращается оттуда, а родители всё работают. Лиза, конечно, устаёт, но не как папа, который психует, бурчит что-то про себя и утыкается в телевизор. Он редко улыбается, редко радуется. В последний раз — когда сборная России распечатала чьи-то ворота. Тогда-то он кричал, улыбался, радовался. А когда Лиза показывала диплом за второе место на музыкальном фестивале, папа лишь на миг оторвался от какого-то сериала, пробежался по строкам диплома, кисло, обманчиво улыбнулся, похлопал дочь по голове: «Молодец!», и опять уткнулся в телевизор.
А мама всё время говорит с кем-то по телефону, с каким-то деловым партнёром. Она вечно суетится. И готовить не умеет — это делает домработница (без имени, их много было, как и нянек). Ведь деловые партёры — мужчины, а мама — женщина, а папа — тоже мужчина. Что ж он её не придушит как Отелло? Странные какие-то: она, вроде, симпатичная, он, вроде, тоже. Чего ж не замечают друг друга? Обмолвятся парой слов и всё тут. Зато Лизе лет в восемь какой-то парнишка сказал, что она приехала в школу на «Лексусе», что её папа очень крут. Ничего крутого в галстуке, пиджаке, брюках нет. Однако подобные мысли о родителях покинули Лизу давно, года три назад.
Ей пятнадцать, и она должна ехать в лагерь и жить в комнате с этими малолетками. Только не этот лагерь! Лучше удавиться. Только не эти идиотские игры и эстафеты, только не эта треска по четвергам.
—Иди, Настя, в … Это мой фен, суши свои волосы чем-нибудь другим.— Лиза наносила лак на пальцы.
—Лизанька, а почему у тебя такие цвета разные? — восьмилетняя Леночка была крайне любопытна.
—Слышь, Настя, давай попросим, чтоб эту дурочку убрали от нас. Достала! Топай к своим подружкам — не мешай! Задолбала! — Лиза бранилась. Леночка повернула голову к стене, закрыла глаза руками и проговорила себе под нос:
—Им же сказали: нет комнат. Я бы ушла. Хм. И всё-таки почему один — красный, а другой — чёрный?
— Чё, Насть, ты идёшь на дискотеку?
— Наверное.
— Ну, ты определись. Да, нет? Или будешь сидеть в комнате, читать книжки как Леночка. «У Лукоморья дуб зелёный»… Ха-ха-ха! Зелёный как травка.
— А ты пробовала? Расскажи! — глаза Насти загорелись, сердце забилось чаще.
— Я чё дура! Мне друзья говорили
— А сама ты?
— Я не хочу помереть в двадцать лет от какой-нибудь дряни. В этой компании просто мальчики красивые. Так ты идёшь стряхивать старину?
— Нет.
— Ну, тогда счастливо гнить в этой комнате, я пошла веселиться.
V
— Здорово, Серёга. Ты зачем на балконе куришь?
— Послушай, Николай, я курю давно и бросать не собираюсь. Тыриться под забором тоже. В твои хороводы, ты заметил, я тоже не играю.
— Да мне-то наплевать, я сам у тебя сигареты стреляю. А вот вожатка из четвёртого отряда тебя, говорят, к начальнику водила. Что сказал?
— Сказал, что Николай Саныч — самый лучший в мире вожатый, что у него самые интересные конкурсы.
— Да нет же. Что тебе начальник сказал?
— Он говорит: Сергей нехорошо курить на балконе и тем более бросать окурки на голову вожатым. Я ему: случайно с окурком получилось.
— Правда, случайно, — переспросил Николай.
— Нет, конечно. И говорю, что курить не брошу. А он мне: зачем молодых спаиваешь? Они сами — отвечаю. Ну, что с вами делать, говорит, мелких не спаивать, а то накажу. Сам тоже осмотрительнее, СЭС десятого приедет, так что ни-ни.
— Значит, завтра мы трезвые?
— Разумеется.
Музыка давно гремела, ребята вовсю танцевали. Изгибаясь и подпрыгивая или скромно подёргивая руками и ногами. В кружках давно определились лидеры: больше всего людей вокруг брейк-данцеров; однако не всякая музыка позволяет им творить чудеса, и потому время от времени они трутся около стен, пока другие пляшут. Лучше всех пляшет Лиза: ей отведено место в центре круга, поэтому она чувствует некую ответственность — вовсю машет волосами, изящно касается своих бёдер, поднимая руки выше, вплоть до ушей, потом медленно руки вверх; двигается подобно арабской танцовщице, поправляет футболку, оголившую область вокруг пупка. Футболка на Лизе красная с каким-то нелепым рисунком, волосы у Лизы жёлто-белые, цвета соломы. Джинсы светло-синие. Запыхавшись, Лиза отходит в сторону. Запустили медляк. Для Лизы танцевать медляк с девушкой — это «идиотизм», а для сольного выгибания — публика не та.
— Поправлю волосы. Что с лицом? — Лиза вынула зеркало и погрузилась в размышления:
— Блеск на месте, — сомкнула губы, — тушь хорошая, не растеклась, так, — оглянулась вокруг, — скукотища! Девушка глубоко дышала.
— Скукотища. А что делать? Плевать в потолок? Танцуют — танцуйте. Смеётесь — смейтесь. Болваны. Ну, давай смелей, смелей, лизнул, молодец! А в конце смены будут как Юнона и Авось: я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду. Ко-о-не-е-ч-но-о! Неделя переписки и прощай, мне некогда. Плавали знаем.
— Девушка, можно с вами потанцевать? — высокий черноволосый молодой человек с большими ладонями прервал лизины размышления.
— Ты хорошо подумал?
— Хорошо.
— Пойдём, коль не шутишь.
Надо ли вам описывать медленный танец? Приятная неторопливая мелодия, руки на талии, руки на плечах, ходят двое по кругу, а тела их близко-близко. Ничего необыкновенного. И Лиза поначалу думала о том же, что у стенки: о глупых людишках, о новой краске для волос, о том, что Анжелина Джоли опять кого-то усыновила, и фотографии этого кого-то есть в журнале…. Но потом мысли сменились: кто этот молодой человек — очередной прилипала или принц на белом коне… хотя какой принц?!
Подошёл, пригласил, потому что захотел «потискать классную тёлочку». Гадкий как и все остальные. Или… Лиза глянула в лицо своему партнёру: он смотрел на неё коричневыми, немного впалыми, бесконечными глазами, рот его застыл в ухмылке умиления, снизу выступал волевой подбородок.
— Не такой уж и гадкий. Ну, и пусть, — Лиза вдруг всем своим существом очень крепко прижалась к нему, нос её уткнулся ему в грудь. Девушка очень хотелось сильно-сильно этого незнакомого ей человека и не отпускать.
— Ну, и пусть, — думала она, — зачем мне знать, кто он такой. Зачем мне знать про его плюсы и минусы, недостатки и… недостатки. Он прекрасен. Ну, и пусть. Буду ловить мгновение.
Музыка внезапно оборвалась. Молодой человек с трудом оторвал от себя Лизу. Поблагодарил, подошёл к скамейке, где сидел очень пухлый смеющийся товарищ.
— Фу! Какой у него мерзкий друг! — вслух произнесла Лиза.
VI
— Ленка, Ленка, где твои косички? — Лиза ходила по комнате, распевая песенку, которую придумывала на ходу. Лена изумлялась неимоверно, радовалась. Колючая как ёж, злая как змея, грубая как грубиян Лиза сегодня ещё ни разу не съязвила и даже не красила ногти, не чесала волосы, а ходила взад-вперёд по комнате и пела.
— Хорошо ты поёшь.
— Ещё бы, не то что ты, мелкая. Я училась столько лет в музыкальной школе.
И даже «мелкая» для Леночки не обидно! Наверное, с особой нежностью произнесено, а не как обычно — сквозь зубы. Лиза этим утром пребывала в хорошем настроении. Причём настроение было по-настоящему хорошим, изнутри светилась Лиза (а то, бывало, вроде смеётся, шутит, но от этого другим смеха мало: обсмеёт, подколет, выставит напоказ твои недостатки). Нет, Лиза сегодня хорошая. В последний раз ей было так хорошо, когда с музыкальной школой было покончено. Лизе там всё нравилось, кроме занятий. Она не понимала — зачем? Чтоб на концерте на тебя все поглазели, а потом похлопали. Отлично! Ценой бесконечных изнурительных репетиций, невыносимых криков преподавателя — тут всех бахов и бетховенов возненавидишь. Как-то на рынке Лиза увидела канарейку в клетке. Пёстрая птичка пела. Люди обступили и слушали. Птичка пропела, люди разошлись. Потом пришли другие. Птичка пропела, люди разошлись. Лиза раз пять проходила мимо клетки, а птичка всё пела. А через неделю Лиза в белой блузочке, чёрной юбочке чуть не до пят играла на скрипке. Люди хлопали, потом разошлись. Через неделю был следующий концерт. А потом птичка улетела: спасибо! Лучше я буду красить ногти, носить мини и обниматься с незнакомцами. Хватит! Назаплетала волосы в кукишку, буду делать, что хочу.
— Ты чего сегодня такая добрая? — Настя сушила волосы лизиным феном
— Да я всегда добрая, просто не всегда это заметно. Суши, суши свою косу, мне тоже бы надо голову помыть, а как помою, фен ведь заберу, — Лиза широко улыбнулась, луч солнца скользнул по радостным щекам и расплылся по лицу девушки. Луч не мог пройти мимо этих слегка пухлых губ, мимо ямочек в уголках рта. Лучу хотелось пропасть в этих ямочках, окунуться в них, отдохнуть в их тени. Всё в комнате молчало, даже фен. Лиза смотрела на солнце, соседки смотрели на Лизу.
— Ты сегодня счастливая, — Леночка прервала тишину. — Прям как моя мама, когда видит букет роз, и конфеты, и папу на восьмое марта.
— Глупая ты, Ленка! Конфеты, розы. Одни будут съедены, другие сгниют. Подарки — всего лишь правила приличия. Правила, которые все соблюдают, а кто не соблюдает, тот негодяй. И цветам мама не радуется: она просто довольна тем, что в этот день не будет белой вороной (ведь у всех есть и розы, и шоколад: и у соседки, и у женщин-коллег, и у сестры, и у подруг). Счастлива твоя мама потому, что на неё глядит исподлобья, скромно улыбаясь, чуть покрасневший от смущения твой отец. Конфеты съедят в тот же день, ошмётки роз выбросят назавтра, одно останется навсегда, — Лиза вдруг остановила философию.
— Что? Что останется навсегда? — Леночка чуть не салилась со второго этажа двуспальной кровати.
— А? — как будто опомнившись после долгого сна, переспросила Лиза.
— Что останется? — детское любопытство не унималось.
— Ну, то, что всем известно. Хм… как тебе сказать…
— Любовь, — произнесла торжественно Настя.
— Да, точно, — задумчиво добавила Лиза.
— А я думала мама любит конфеты, — разочаровано изрекла Леночка, и старшие девочки засмеялись.
VII
Лагерная жизнь не отставала от графика. Завтрак, «глупые игры для мелких», обед, тихий час (да, да бывает и такое), полдник, опять «глупые игры для мелких», ужин, дискотека, отбой. Для всех обитателей, кроме Лизы, это был обыкновеннейший день.
А что же Лиза? Её сердце гоняло кровь быстрее, рот чаще обращался в месяц
выпуклостью вниз, а голос смеялся много. Светилась девушка буквально, а на завтраке и обеде всё посматривала в сторону чернявого молодого человека, с которым вчера познакомилась. Лиза ловила себя на мысли, что ей нравится даже то, как он тщательно пережёвывает хлеб и как медленно ест суп. –Всё, всё не смотреть больше, — заставляла себя Лиза, — он заметит, что я на него… Тьфу! Заметил. Ладно, ешь красавчик, больше не буду смотреть.
На тихом часе спала только Леночка. Девочки ей не мешали — уходили к мальчикам в соседнюю комнату в карты играть. Однако в этот необычный день Лиза захотела вздремнуть и, выдав Насте карты, сказала:
— Иди, а я отдохну немножко.
Настя ушла, а Лиза, лишь коснувшись подушки, предалась самым сокровенным мыслям, которые тут же обернулись в сон.
VIII
Стихия, бушующая стихия. Волны бьются о берег, тщетно пытаясь расшибить его в каменные щепки, и, успокоившись, на секунду отступают в море, готовые через мгновение напасть на берег вновь. Прибрежные скалы покрыты сумраком. Эти диковинные исполины видали шторма и пострашнее нынешнего. Скалы стоят здесь с начала века, и с начала века глядят молча на битву моря и берега. И сколько эти скалы видели влюблённых на берегу, которые, дождавшись сумерек, в полумраке пробираются к морю, чтоб посмотреть на него — огромное, клокочущее — послушать гудящий ветер, почувствовать на лице лёгкие брызги, впитать солёный, мокрый морской воздух. Девушка жмётся к юноше, ища защиты, непременно требуя уйти. Девушка боится моря, но уж очень хочет посмотреть на него, гневное. А юноша в этот момент ещё крепче обнимает возлюбленную, целует и чувствует себя не иначе как защитником, спасителем, ангелом-хранителем. Произносит юноша с ухмылкой:
— Чего тут бояться? Подумаешь, море чуть-чуть вспенилось. Да я если б с той скалы в море спрыгнул, оно б сильнее закипело, — указывает при этом на самую высокую неприступную гору, скрытую туманом облаков и уходящую в небо. Девушка, улыбаясь про себя, с серьёзным лицом отвечает, обнимая ещё крепче:
— Я и не сомневалась. Ты у меня такой могучий!
Лизе подобные лобызания и снились. Снился и Николай. Он во сне и ростом повыше и в плечах пошире. И обнимает сильнее, чем в жизни. Неужели Лизонька влюбилась? Ей даже во снах приходит он. Ей уже мало того, что они украдкой целуются, спрятавшись от всех. Ей хочется всегда быть с ним, даже во сне.
Да и лучше сон действительности. Вот он и вправду взобрался на гору, прыгнул и расплескал полморя. Вот он нырнул и достал со дна редкую, самую ценную жемчужину. А море громыхает, недовольное. Громыхай, громыхай, нелюбившее! Бей со злости скалы! Наши поцелуи сильнее всех твоих ударов! Наши объятья крепче всех твоих каменных скал! Даже глаза у девушки голубе волн голубых!
И что нужно двум влюблённым? Только объятья да улыбки, взгляды, полные томления, да прикосновения, жарче которых нет ничего. О! Великий сумрак! Не пускай солнце на небосвод, дай побыть ещё вместе, послушать милое дыхание друга да клокот одичалых волн. Дай насмотреться в эти глаза, дай пальцам вволю нагуляться в гуще его волос. Сумрак, ты единственный наш помощник, ты один не глядишь с укоризною, не бросаешь на нас, влюблённых, косые завистливые взгляды. Море, ты шумишь только, но шум твой во стократ приятнее слушать, чем писклявый смешок сплетников. Скалы, вы величественные, хоть немного и уродливы, но уродство ваше не сравнить с уродством тех, завидует, счастью чужому завидует. Горько девушке слышать гадости про их чистую любовь, она плачет потихоньку, но возлюбленному слёз не показывает, и всегда пред ним счастливая да улыбчивая.
Лиза проснулась. Сны, сны. Всегда в вас и правда и вымысел. И как перекручены. Хоть кино снимай. Для домохозяек. Слёзное.
— Обнимались с Николаем — да. Но не на берегу в бурю, а после обеда за корпусом, на качели. И в глаза он мне даже не заглянул. Смотрит, вроде, на тебя, но не на тебя, а
куда-то сквозь тебя, едва взглядом вскользь тебя коснувшись. И в жизни он улыбается редко, всё хмурится. А во сне…— Лиза обняла подушку
— Сон скоро станет явью. Непременно надо сходить на берег в такую бурю, чтоб вернуться в сон — страну грёз.
IX
— Колян, давай наливай! Ещё по одной! — Сергей, уже изрядно выпив, буйствовал. Компания, состоящая из пяти человек, пировала в вожатской. Время шло к отбою, поэтому Николай, приложив палец ко рту и глядя на Сергея раскосыми глазами, с трудом управляясь с непослушным языком, проговорил:
— Серега, угомонись! Дети спят, и ик! ик! и мы шуметь не имеем права. Хочешь ещё — я тебе налью, только не шуми.
Николай бросил под стол пустую пивную полторашку, и из-под стола же достал следующую.
— Игорь, разливай ты, — и Игорь, вожатый из соседнего отряда, наполнил «кубки живительной влагой».
— Выпьем за дам! За даму, вернее. За Веронику, прекрасную вожатую двенадцатого отряда, я налью в свой пивной животик ещё пива, — Сергей брякнул незамысловатый тост, над которым все посмеялись.
— Э, Никитос, ты чё дрыхнешь?— Николай попытался пробудить ото сна шестнадцатилетнего отдыхающего
— Пускай спит. Может в карты? — предложил Игорь.
— На раздевание? — скромница Вероника, лишь эта фраза слетела с её губ, немедля покрылась стыдливым румянцем и закатилась не менее стыдливым смехом. Мужская компания предложение, естественно, поддержала.
Следует ли описывать последующие события? Имеет ли автор право передавать читателю содержание пошлых шуток, дерзких выкриков, гогота, стоявших в вожатской, описывать картины обнажения пьяных туловищ? Уверен, читатель сам может представить все эти раскрасневшиеся рожи, почувствовать перегарный запах, царивший в вожатской, увидеть крошки чипсов, сухариков на полу, разбросанные бутылки под столом, кучу одежды в углу, храпящего Никитоса, ухающих, когда проиграет Вероника, самцов, бегущую струйку пива, забегающую Сергею под манжету, пепел и окурки повсюду.
Последним на гору одежды упал розовый лифчик. Самцы в последний раз восхищенно заухали, бесстыдница в последний раз за вечер вкусила хмельного напитка, а затем произошло событие, прекратившее попойку.
Пока все «праздновали» Никите привиделся удивительный сон, будто идёт он после школы домой, портфель за плечами. Подошёл к дому, дверь отец открывает. Никита хочет проскользнуть мимо, но отец, учуяв «невкусный» запах, хватает Никиту за портфель, ведёт в комнату, берёт ремень и от души полосует сына. Затем тащит сына на кухню и заставляет есть обед, полностью состоящий из рыбы: селёдка жареная лежит на пюре из костей палтуса, рядом — компот из рыбьего жира с плавающим по нему рыбьими глазами. Тут и любителю рыбы стало б не по себе, а Никита, ко всему прочему, любителем не был. Он успел только рот прикрыть, рвоту остановить.
Проснувшись же и увидев перед собой абсолютно голую бесстыдницу, он мгновенно вспомнил о селёдке и отправил всё выпитое пиво наружу через рот. Вероника с визгом отскочила (даже голая и пьяная она осознавала, что Никита выплеснул неприятное, покоившееся в нём прямо на неё). Поднялся шум. Самцы смеялись и матерились. Вероника носилась как ошалелая вокруг стола в поисках одежды. На крики явился
какой-то добросовестный вожатый и разогнал компанию. И, удивительно, компания разошлась, ибо никто не хотел пасть жертвой загадочной ночной проверки, о которой сообщил добросовестный товарищ.
Николай и Сергей жили в соседних комнатах. Подходя к дверям Сергей, запинаясь, пробурчал:
— Ты, Колян, — «оратор» взял паузу, чтоб отдышаться, — ты, Колян, чего с этой малолеткой…
— Чего с малолеткой? — недоумевал собеседник.
— Только на качелях за корпусом целуешься или…
— Только на качелях.
— Терпеливый. Ну, терпи, спокойной ночи!
— Не понял. В смысле терпи?
— Молодец ты, говорю. Прям любовь до гроба. И всё так миленько, прям реветь охота, —Сергей искал ключ. — А над тобой, терпеливым, можно и поржать.
— Ты чего это ржать вздумал? Совсем страх потерял?
— Я?! Это ты страх потерял. Или ты боишься, может, чего? Иль она тебе не пара?
— Нормальная тёлочка, блондиночка в теле. Что надо!
— Ну, так возьми что надо.
— Завтра.
— Нет. Ничего у тебя не выйдет.
— Спорим на полтыщи, — разгорячённый Николай протянул руку.
— На полтинник, а не на полтыщи.
— Давай хоть на стольник!
— Согласен!
Спорщики пожали руки и разошлись по комнатам, перебудив своих сотоварищей.
X
Утро следующего дня было крайне не приветливым, пасмурным. Солнце, видимо, устало улыбаться, радовать детишек и решило немного отдохнуть, скрыться за сероватые изорванные тучи. Через дыры в тучах просачивались, конечно, лучики, но их света явно не хватало на всех. Синоптики радовались своему прорицании с формулировкой «облачно, возможен дождь», дети охотились на лучики солнца, вожатые радовались, что хоть сегодня не надо организовывать купание. Впрочем, этот пасмурный день ничем не отличался от других пасмурных дней, которые, хоть и редко, но всё же гостили на побережье.
Ярче солнца сияла в этот день Лиза… Но смогу ли я описать то, что чувствовала она? Такое чувство, чувство первой любви, настоящей, взаимной приходит к человеку единожды за жизнь. Все поступки неоправданны, радость необоснованна, счастье необусловлено. Ты не знаешь (только догадываешься), что с тобою происходит. И думаешь, что этот зыбкий миг вечен, что розовые очки никогда не свалятся с твоих влюблённых глаз, что серость мира никогда более не вызовет в тебе отвращение. Нет! Ты счастлив. Счастлива и Лизонька. Она не дерзит подругам, не издевается над Леночкой, но всё молчит, чешет волосы и думает, думает о нём. Идеал, совершенство, эталон! Таких, как он, больше нет на Земле. Простой и в то же время неимоверно возвышенный, умный и очень внимательный, вежливый и нежный.
Говорит про звёзды, про цветы, а руки…ну, а руки иногда заползают куда недозволенно. Приходится их поднимать на талию. Он хороший. Он самый лучший.
Лизины размышления прервала Леночка, которая предложила отправиться на охоту за солнечными лучами. И Лиза согласилась. Удивительно! Откуда это детство, эта прыть? Ведь дня два-три назад Лиза бы послала эту малолетку туда, где нет солнечных зайчиков. А тут она согласилась. Настя, посмотрев вслед убегавшим подругам, произнесла:
— Что это с Лизой? Ударилась она головой что ли? Или съела чего? Или укололась шипом детского дерева? Какая-то она в последнее время странная.
Тем временем Николай проснулся от гудения в голове. Оторваться от подушки не было сил. Такое ощущение, что в нос, уши и рот Николаю залили свинец, который растёкся по голове и растопил заодно и мозг. Мозг и вправду был растоплен, ибо являл в воображении Николая удивительный образы. Перед кроватью на стуле сидел Сергей и увлечённо читал книгу в серой обложке и заглавием «Автомеханика». Сергей не переходил к следующей странице прежде, чем прочитает всё, что написано на предыдущей. Потом он, аккуратно смочив палец слюной, перелистывал. Николай минут десять глядел на этот процесс общения с книгой, но затем, желая убедиться, что это не сон, встал и ущипнул Сергея. Тот спросил, потирая уязвлённое место:
— Вам, Николай, надо себя щипать, а не меня.
— Интересно? — Николай указал на «Автомеханику».
— Содержательно. Картинки хорошие
— Голова болит?
— Естественно болит, как иначе. Ты мне сто рублей-то отдай, я за ними в такую рань пришёл. Опохмелиться хочу. Магазин как раз только что открыли.
— Какие сто рублей?
— Отшибло память? Забыл, мы вчера с тобой спорили, а ты проспорил
— День ещё только начался.
— То есть, ты не дашь?
— Ты лучше свои денежки приготовь — я всё вечером сделаю.
— Приготовлю. Вот ты гад, даже на опохмел зажал денег, — Сергей закрыл книгу и вышел из комнаты, оставив Николая наедине с больной головой и больными мыслями:
— Ну, что, Лиза, пора пришла. Настало время лишиться того, чего дважды не лишаются. Поцелуйчики — хорошо, но есть кое-что получше, поприятнее. Да и тебе пора учиться сводить парней с ума особенным способом. Очереди выстроятся к такой блондиночке с большими… А завтра надо будет поближе с Вероникой познакомиться. Тоже хороша.
Николай рассуждал подобным образом, а свинец сам собой куда-то исчез. Николай этому несказанно обрадовался, глянул на часы и пошёл умываться. Стрелки стояли рядом с полуднем.
Когда часовая стрелка прошла четыре круга, они встретились после полдника. Сидели на скамеечке, она говорила о чём-то много-много, а он молчал, всё больше тискал в объятьях, попросив, правда, вечером непременно прийти на дискотеку. Тучи на небе начали собираться в иссиня-тёмные собрания, море принялось побрасывать потихоньку волны.
Когда часовая стрелка стояла на девяти, музыка вовсю громыхала, но гром вдалеке обещал загреметь громче. Во время медляка он очень крепко прижал её к себе, а его ладони нахально опустились на задние выпуклости и стиснули так, что она едва не взвизгнула. Затем был поцелуй, но не кроткий, нежный как раньше, а, скорее, страстный, предвещающий беду. Лиза хотела сперва отстраниться, но он не пускал, и она поддалась. Волны уже вдребезги разбивались о прибрежные скалы.
Когда часы вновь встретились у двенадцати часов, море уже неистово швыряло волны на скалы, тщетно пытаясь их расколоть. Молнии полосовали небо на тысячи лоскутков. Гром вершил свою симфонию — дикую, первобытную, страшную, такую, которую не смог бы великий Бах создать. От этих зловещих звуков весь лагерь прятался под подушки и дрожал. Дождя не было. Он задержался где-то, видимо, позабыв, что ему необходимо свалиться на Землю, расплескаться по ней. Тучи готовы были скинуть с себя дождь, но боялись прервать симфонию грома, и потому мрачные ожидали её окончания.
Вот она стихия! Не это ли снилось девушке Лизе? Не она ли хотела в бурю стоять на берегу, смотреть на море, бояться, прижиматься к любимому, испугавшись, шептать о любви, обжигаться сладостью поцелуя? Вот она возможность быть там, где страшно и прекрасно! Жаль, что сны не сбываются даже тогда, когда могут сбыться.
Когда часовая стрелка стремилась к двум, а минутная минула половину круга, Николай мирно посапывал, а Лиза была уже в своей постели. Ей не спалось. Она ошалелыми глазами смотрела то в потолок, то в окно, то, уткнувшись в подушку, плакала. Дождь плакал вместе с ней. Буря закончилась: гром отыграл свою симфонию, море помирилось со скалами. А дождь тихонько стучал по крыше. Этого дождя, наверное, никто, кроме Лизы, не увидит, не услышит. И дождь останется единственным свидетелем её ночных мук.
Тело болело. Руки вздрагивали нервной торопливой дрожью. Лиза то всхлипывала, то постанывала. Едва ли даже сотая часть её мечт сбылась в этот вечер, едва ли по её щекам стекали солёные брызги, а в ушах свистел ветер. Солёные слёзы теперь вытекают из её глаз, а вместо шума ветра — шуршание дождя, вместо моря и скал — стулья и кровать серой комнатушки. В эту ночь свершилось то, о чём она даже думать себе запрещала, то что она считала самым страшным на свете. Одно успокаивало её теперь и помогало
уснуть — мысль о том, что это была жертва ради любви, любви, которую он и она хранят в своём сердце.
В сердце девушки любовь, бесспорно, была, но что жило в сердце Николая?
XI
Утро уже вступило в свои права, все отдыхающие завтракали. Лиза же, поевши быстрее всех, спешила на долгожданную встречу. Поспешила. Увидела. Увидела Николая рядом с другой. Разочаровалась. Расстроилась. Сильно расстроилась.
— Кто я теперь? Что я теперь такое? —Лиза стояла посередине комнаты и смотрела в зеркало. — Кому я поверила? Животное… Такое же похотливое животное, как все остальные. Не нужна я ему теперь. Правда, зачем? Одной ночи,— Лиза наклонила голову набок, и отражение тоже наклонилось. — Одной ночи достаточно. А сегодня с утра уже с этой Вероникой. Как же так? Что я не люблю его? Не целую? Не готова ради него на всё что угодно? — Лиза повернула голову на другой бок.
— Не готова. Теперь не готова.
Девушка начала смеяться. Она откинула голову так, что затылок почти касался лопаток, и затряслась в истерическом смехе. Через несколько секунд остановилась и опять посмотрела в отражение.
— Где же ты моё доброе, чистое, светлое? Прошло, растворилось, кануло в Лету, укатилось в Тартарары? И зачем любить? Чтоб тебя предали, кинули, бросили? А потом
что-нибудь ещё сказали тебе, проходящей мимо? Кто сказал, что любовь прекрасна? Его надо скинуть со скалы! Чтобы он расплескал… Расплескал море… Моё море, его море, наше с ним море. А-а-а! — девушка упала на колени, хотела заплакать, но слёз не было. — Кто я теперь? Что я теперь такое? Ничтожество. Последняя тварь в мире. Кому я нужна? Даже такие подлецы, как Николай, не хотят меня любить! Что же тогда остальные?!
Дверь в комнату заперта на ключ.
XII
— Открой двери, дура! — Сергей сильно стучал в комнату, где жили Лиза, Настя и Лена. Однако, в комнате в тот момент была лишь Лиза. Девочки вместе с Сергеем, Николаем, ещё кучей народа стояли у двери и пытались попасть внутрь. Николай ходил по коридору, кусал ногти, что-то спрашивал, садился на стул, покачивался. Леночка не металась, она смотрела в коридорное окно и плакала. Сергей вёл переговоры:
— Лиза, пусти меня. Я-то тебе ничего не сделал плохого. Мне просто поговорить с тобой хочется. Обещаю…
— Идите к чёрту, — из комнаты донёсся истерический крик, — идите к чёрту со своими обещаниями, разговорами и со своей любовью. Надоело! Всё надоело!
За дверью раздались поспешные шаги и звон разбитого оконного стекла. Николай сильнее стал раскачиваться на стуле, а Леночка зарыдала ещё громче. Тут Сергей спокойно произнёс:
— Настя, уведи отсюда ребёнка. Игорь, Колю куда-нибудь утащи, чтоб Лиза его не увидела. Лиза открой!
— А, этот подлец тоже здесь. Будь ты проклят, вместе со своей подружкой.
Через секунду всё пространство вдруг наполнилось воплем, таким, что казалось это последний звук поверженной огромной волчицы. Сергей сморщился, Николай заткнул уши и выбежал, не дожидаясь Игоря и горя, Леночка, ухватившись за ногу Сергея, закричала:
— Спаси! Спаси её!
Сергей отдёрнул девочку, взглядом приказал Насте унести Леночку. Сам же он начал стучать плечом в дверь:
— И раз!
Не поддавалась.
— И два!
Затрещала.
— И три!
Слетела с петель.
Лиза сидела на кровати и отчаянно била себя куском стекла по запястью:
— Не хочу! Не хочу! Не хочу!
На полу образовалась лужица крови, и красивое Лизино белое, нарядное платье покрылось красными пятнами. Лицо Лизы скривилось в сумасшедшей улыбке, побледнело. Глаза были открыты очень широко и глядели на лужицу. Правая рука продолжала калечить левую.
Сидела девушка в скрюченной позе, скрестив ноги, а когда выломали дверь, она даже не посмотрела в ту сторону, повторяя кровавые удары. Один за другим, один за другим.
Сергей быстрым шагом подошёл к Лизе и громко спросил:
— Ты чего это делаешь?
Лиза повернула к нему своё лицо. Тушь из её одичалых глаз растеклась повсюду: лежала в уголках рта, на носу, на лбу.
— А что? — произнесла она, не останавливая удары.
— Остановись! — Сергей выхватил кусок стекла. Лиза упала без сознания на пол.
—Доктор, позовите доктора! Где доктор?
XIII
— Вы, Степан Степаныч, так не переживайте, — доктор приглашал начальника лагеря в кабинет.
— С девочкой всё хорошо. Только левая рука, наверное, не будет полностью восстановлена — там, знаете ли, связки перебиты. А в остальном всё хорошо. Спит достаточно, питается отлично
— Родители заберут её завтра.
— Вот и ладно, вот и хорошо. До завтра мы её окружим вниманием. К вам у них, я надеюсь, претензий нет?
— Есть. Это же пятно на весь лагерь, на весь коллектив.
— Помилуйте, я год через год отхаживаю, сами знаете, не по одной такой барышне.
—Но с вожатым!
— Да, согласен, вожатые давно девок не портили. А так всё по-прежнему, согласитесь. Походят, пообнимаются, поцелуются недельку и в постельку. А потом и кончилась любовь. Хорошо, если оба довольны и разбегутся в разные стороны. Плохо, если барышня впечатлительная. Захворает, заплачет и себя уничтожает. Помните, наверное, в прошлом году одна чуть не утопилась, а в позапрошлом так точно насмерть со скалы головою вниз. А потом вожатые долго камни с кровью в море скидывали. А тут-то что? Стеклом по венам. Ох-хо-хо! Буда, беда. Ну, а что мы можем с этим поделать?
— Ничего.
— Вот именно. Не мы ведь с ними не спим, правильно? Нам с вами и в голову такое бы не пришло. А тут, вот видите, пришло. Вот болван! Болван озабоченный, ей-богу! И девке, и себе жизнь испортил. На сколько его посадят?
— Лет на шесть.
— Шесть лет…-- доктор повторил, вздохнул и замолчал.
Помолчали. Доктор заговорил вновь:
— Запрещать что-то? Не поможет. Гоняться за ними с поганой метлой? Не поможет. Следить? Невозможно. Нет, тут не мы — тут нравы виноваты!