- A, скажи-ка, старая песочница, - посмотрела участливо девочка-третьеклассница на деда, - любишь ли ты сказки? Тогда расскажи одну.
Дедушко вздохнул, степенно размазал сизую соплю по усам, шмарканул смачно, в одну ноздрю, и поудобнее прилаживая внучку на дрожащее от немощи колено, пустился не торопясь, как бы и с ленцой даже, своей разлюбезной Катюшке - уши натирать.
- Ну, так вот… Давно-давно жил один мальчик. Не босяком рос, умницей, по прилежанию в классе в первых ходил, лишь изредка в конце недели ранец отяжелевал из-за кола по поведению, потому как у окна сидел, а за окном – это тебе не то, что в классе, там – жизнь, мотыльки летают, тополиный пух на цветах клубится, и ну её к лешему, эту математику!… И всё бы хорошо было, да только бзик у него сызмальства один был – страх как боялся людской молвы.
- А это… что ещё такое? – спросила внучка.
- Да в общем-то ерунда, - вымолвил дед, чуток поскребя в затылке. – Только понимаешь это с годами… И, значит, до смешного доходило – это, к примеру, когда он на каждое своё «здравствуйте» оглядывался, - а так ли сказал, а не заругают ли чего люди, и здоровался поэтому не один раз на дню, как все нормальные ребятишки, а так … сколько раз увидит кого – столько и поздоровается… Беда как переживал…
Так вот, был у него друг. Тарасом звали.
Дед снова почесал кубышку, и, не выдержав взятой на себя роли сказочника, стал рассказывать от первого лица.
- Дружбу мы водили с ним с самых малых лет. Иногда что-то проскальзывало в нём не угадываемое, дорогое для меня, и я его за это любил. Хотя в нашем железнодорожном посёлке обитал исключительно бравый еще контингент, и, стало быть, в каждой квартире имелось шибздика по два, а то и три – но только с ним мы совпали, только он один был мне как названый брат… А сейчас вот подумаю, - кротко замигал старик, - ну, что могло быть в нём такого уж особенного? Пацан, как пацан. Правда… Обычный такой себе жизнерадостный паря в коротеньких штанишках. С неизменным кленовым луком за спиной, клетчатым набекрень картузом да не во всякое время заправленной рубахою. И уж если что его и выделяло среди нас, так это – фамилия. Ну, точь в точь как нашего великого классика. Причём совпадало всё: и сама фамилия, и имя, и отчество.
Мне на моём веку всего два таких друга встретились, - которых непременно в паспортных столах донимали до кишок, одновременно дивясь и негодуя, - Тараса – из-за его фамилии, и Лёньку Алексеева – это по институту корефан, - из-за места рождения. А что тут такого, если его папа был полковник ГРУ, и Лёнька родился в Нью-Йорке?
И вот, значит, с Тарасом этим у нас однажды такой вот нехороший, надо сказать, кандибобер приключился… Без слёз не вспомнишь…
Сама знаешь, десяток лет - возраст нешуточный. И затеяли мы индейские игры, по тем временам занятие не новое. Тогда вся почти ребятня, начитавшись от пуза Сэтона Томпсона, повально бредила «краснокожими», да еще и Гойко Митич поддал копоти вместе с киностудией «ДЭФА», словом, одурели мы все от охоты за бледнолицыми… И быт индейцев тоже нам приглянулся, такой себе неказистый, скромный, никаких «вывихов»… но, в общем, мы их полюбили – за порядочность. Порядочность во всём…
Тогда в нашем дворе кланов каких-то особо не было. В городки, пекаря, не говоря уж «в войну» играли все скопом, без исключения. Кроме «больных и немощных», конечно, а попросту говоря – фраеров. И вот вдруг на поверку оказалось, что играть в индейцев можно - но не со всяким. Большая разница… И дело тут было вовсе не в дюжих мускулах, не в физической выносливости… а просто до смешного. Не всякому ведь и доверишь свои секреты… Не каждый умеет держать язык за зубами.
Вот и присматривались друг к дружке, - оценивающе и не без пристрастия иногда – а как же, - ведь на кону стояла собственная голова! Пусть и пустая… - усмехнулся дед.
- А секретничали, конечно, от всех. И в первую очередь – от родителей… А сейчас, если прикинуть, внучка, странное ведь дело выходит - самым близким не доверять. Странное и неблаговидное… А вот поди ж ты, оказывалось подчас и оправданным, потому как папы наши и мамы зачастую и нас самих мелко игнорировали, и игры наши тем более. И их понять – можно. Теперь. Работа на «железке» тяжёлая – день, ночь, сорок восемь, - и при любой погоде. Праздников нет. Выходных тоже. А домой дотелепаешься, будь добр, приготовь, постирай, живности задай корму…. Куда как до нас им было!…
Девочка соскользнула с колена в раздумье и спросила удивлённо:
- Дед, а как это жить – без праздников?
- Ну как… просто… Поезда ведь, курьерские ли, товарные круглые сутки идут. Без праздников. И люди должны, никуда не денешься. Вагонники нехотя обстучат буксы, длинным таким молоточком, проверят, не задымилась ли какая в дороге, составитель с горки отцепку распустит, а затем с машинистом и новый состав формируют – на отправление. Работа не затихает ни днём, ни ночью. Если бы в праздники гуляли, как положено, то потом такая бы каша на станции заварилась - не расхлебать бы и за неделю…
- Ты слушай дале, внучка. Про нас… Попервах – то я и не метался, а предприятие наше индейское сразу как-то само наладилось да и в горочку пошло. Я старше Тараса на три года был, но меж нами этой разницы никогда не чувствовалось. Всегда на равных. Поэтому с кем свой вигвам ставить – такой загадкой я и голову никогда не маял.
Как-то враз у нас всё организовалось, - поначалу. Смастерили себе завидные двухметровые копья из амброзии (это сейчас все кому не лень про аллергию гомонят, а тогда если бы и поостерёг кто, только в глаза рассмеялись бы), наконечники из гвоздей напильниками заточили, на камне шлифонули, к копьям присобачили – милое дело!… Хоть перелёт и недолёт постоянно, да не беда, главное – при боевом оружии. С «волчков», - они посочнее будут, - вырезали себе по луку, опосля, конечно, изрешетили все шпалы в сараях, но кидать ножи и топорики кухонные научились так, что под конец десяток раз легко в одну мишень клали (это называлось «ку» – маленький подвиг)… Ну, а что уж куры дворовые убытку понесли, - мы их перо себе на оперенье набирали, - так про то только сами голозадые несушки знают…
Хорошо нам с Тарасом стало, нескучно…
Но какой же индеец – без вигвама?
Принялись место подыскивать, - укромное, тихое, от людских глаз подальше. А где тут его у нас сыщешь – всё, в общем, как на ладони. Станционные, что ни год по весне подчищали молодняк в лесополосе, старьё порченое вырубали всё да и волчью ягоду, где погуще, тоже валили.
- А это зачем? – спросила внучка.
- А не положено лес у дороги разводить. Ты ему волю дай, так через год-другой и межпутье всё зарастёт… Так прочёсывали мы с Тарасом защитную не одну неделю, да, наконец, и наткнулись на местечко подходящее. Прямо у прохожего народа под носом, обочь тропинки. Глухой да колючий кустарник, как проволока, покручены бугристые ветви и высокий очень, - ну, нам тогда так казалось, – маленькие ведь были…
И тропка эта самая, ну, - в двух шагах, а сунулись вглубь - не видать нас из тропки совсем… Чего же лучше?
Обосновались накрепко.
Стащили из сараев своих топоры, лопату, а где и тесак кухонный сгодился, и принялись помаленьку в самой-то гущине эдакий себе махонький пятачок отвоевывать.
Ну, и так приналадились: один на шухере стоит, другой в это время копает; устал - сменились. Но на шухере непременно кто-то торчал, - место уж больно оживлённое… иначе как здесь с вокзала на шпальный завод не попасть, а там пропасть народу жила.
Ну, люди – не звери, обустроились мы с Тарасом. Места свободного хоть и обмаль, да – своё, никем не тронутое. Обыкновенно после школы туда и сбегали, норовя пробраться – по одному. Читали книжки детские, выдумывали себе новые «подвиги», спорили, - достойно, но напористо – какие «подвиги» тянут на «ку», а какие на «гран-ку». А ещё, помню, мечтали о море… Как отслужим армию, плавать подадимся далеко-далеко… до самой Африки – Гондваны. Почему это так всех степных мальчишек в море тянет, до сих пор не знаю. Но никому из нас так и не довелось… Жаль...
Прошла неделя, другая, вроде бы привыкать стали. Пошевелили как-то раз мозгами – принялись погребок ладить. Оно и не диво, чего же лучше да сытнее, как так вот под ветками – на скорую руку перекусить. Яму вырыли для погребка неглубокую, на два штыка примерно, да и в ту класть нечего. Стали думать и гадать, как наш погребок-то наполнить. Но и уши чтобы целы остались. Сложная задача.
Первое родилось – само собой взялось. Карманные деньги. Нам, что ни день, родители по 25 копеек на школьные обеды давали. Ну, мы там, стало быть, хлебца какого из дому прихватим, а в школе чай да булочка, глядишь, к концу недели есть что в горку ссыпать, медного да беленького.
Так вот у нас и провиант собственный завёлся. Что из дому стащим тайком, а что и прикупим – консервов там рыбных, «Завтрак туриста», или банку каши овсяной. Ну, а хлебушко, сало, лучок – это привычно из дому таскали, - кто сколько мог, чтоб незаметно было.
И всё бы ничего, да приходим однажды, глядь – а разор-то полный нашему вигваму! И всю жратву унесли, гады! Гадали мы, кумекали, кто бы мог нам такую подлянку всунуть – ну никто особо на ум нейдёт! Кроме одного. Но ведь не пойман – не вор… И вроде бы настороже всегда в вигвам забирались, конспирация блюлась строгая, как и приличествует настоящему индейцу…
Что делать? – погоревали мы так с Тарасом неделю, - да и принялись другое место искать. Новое. А всё новое, мил-дружок, русскому человеку – завсегда хуже старого… как-то так уж оно повелось…
Вскоре, в громадном внутреннем дворе путевой части, окаймлённом со всех сторон высоким кирпичным забором, набрели мы на тщедушную поросль молодых дубков у самой ограды – не то, чтобы уж и очень неприметных и кучных, а так… на безрыбьи и рак – рыба. Посадка тянулась вдоль самой стены узкой полосой, а дальше простирались, куда ни кинь, чьи-то огороды. Если бы не вечно рыскающие вблизи сторожевые псы, во всякое время свирепо лающие, то это место можно было бы назвать даже удачным. Другого всё равно не было…
И вновь аккуратно, зорко, как Чингачгук на тропе войны, - принялись обустраиваться. Перво-наперво перенесли из сараев малопригодный инструмент. Прикопали его надёжно под прелым прошлогодним листьем. К шалашику своему сквозь кусты орешника продирались косолапо, потрескивая валежником и больно накалывая икры, колючие ветки низкорослой акации царапали штанину, но всё равно, отворачивая от веток лицо, упорно шли в обход, далеко поза рабочей баней. А там, подлаживались под самую изгородь, впритирку почти, чтобы, Боже упаси, не облаяли собаки, - тогда только один выход – запрыгивая с ходу на кленок, быстро отжаться от столбика забора и с лёту перемахнуть, а там… тикать, тикать, тикать… низко пригиная голову, - чтоб без подозрений…
Одним словом, туда пробраться и вылезть не замеченными – для нас всегда было головной болью…
Зато уж если добрались… эт-то что-то…
А быт помаленьку налаживался. Но вот закавыка – родители наши стали, кажется, что-то примечать. Нет, мы когда землю от кореньев очистили, тотчас весь инструмент сразу же обратно и снесли. Только вот еда из холодильников исчезала по-прежнему. Пришлось какое-то время поостеречься. И вот тогда имеенно кто-то из нас один и предложил организовать налёт.
На примете, будто по заказу, явились – пустые бутылки дяди Фёдора. Уж не один год их стояло ящиками под навесом летней кухни десятка два, не меньше, причём демонстративно стояли, безо всякого движения. На палец в пыли. Кроме того, каждый себе легко зарабатывал «ку» – а, значит, у несушки – перо долой!
Как старый матёрый цыган, еще «загорая» в тюремной клети, уже прикидывает, что бы украсть на воле, так и мы – тоже - стали мерекать, как деньги «бутылочные» получше истратить. Если по уму поступить – то снова консервы, а ежели для души – то, конечно, - финики. Их недавно совсем в магазин наш привокзальный завезли – коричневые, обмякшие, липкие, с сахаровитыми подтёками по краям, - они устилали дно коробок тонкими рядами, а сами коробки, цветастые, заграничные, видно красовались прямо на прилавке.
Подумать, и то страшно – финики приплыли морем из самого Туниса! Из Африки! Фантастика…
Ты знаешь, внучка, смертельное манит. Но никогда так могуче, демонически оно не манит, как в детстве… В детстве даже украсть – смертельное.
- Деда, а что, взрослые воруют – спокойнее? – спросила внучка.
- Куда как спокойнее… Нет, Катя, взрослые и крадут как-то по-особому, неотвратимо, обыденно, словно кому одолжение делают. Поглядишь, тьфу, срамота! Ни тебе блеска в глазах, ни дрожи в коленках, - ну, всё одно, как поденщину отбывают… Не то – дети. У него страх судорожный, у него идеалы, - поди, попробуй, попри противу всего этого!… А страсть как охота… порою… Ведь когда ты маленький – так сильно хочется жить…
Бывало, задерёшь к небу голову, картуз съехал, чубчик торчком, - а во всё небо не солнце оплавленное, а – финик коричневый тучею плывёт… Вот до того нам хотелось его хоть на один зуб попробовать… Шутка ли сказать – из Туниса; мы потом по атласу проверили, где это… ни фига себе!
Я уж точно теперь не припомню, а так сужу, что по три – четыре бутылки на брата прихватить мы посчитали – хватит. Заржавелые ящики высились стопкой. Сразу за ящиками – поредевший куцый штакетник палисадника, сверху - рубероид от дождя.
По-моему, ни времени не выбирали, ни особо прятались. А так – подошли и взяли. Где-то уж пополудни. По две бутылки за пазуху, а ещё две прямо так, в руки, и – попёрли на полусогнутых, уж и вовсе одуревшие от страха – в магазин. За финиками.
Ну, а оно совсем иначе повернулось…
Половину пути отшагали, - опять же, никого не таясь, по главной тропе, - в парк привокзальный вступили. Это сейчас он реденький, а тогда стоял, будто лес.
И вдруг нам навстречу, откуда только и выпрыгнул – дядя Фёдор. Тот самый. Старый мент. Собственной, так сказать, персоной.
- Стой, кто йдёт? – он вообще был с претензией на юмор.
- Мы.
- Что несёте и куда?
Мы так и обомлели.
Иному соврать – себе дороже. Из-за пустяка опосля полжизни протоскуешь… Да и на лбу, если врёшь, полумесяц рыжий над правой бровью проступает…
Девочка внимательно посмотрела на деда. На его лоб. И расхохоталась:
- Ну и мастак же ты молоть, старая песочница! Только у тебя сейчас на лбу не полумесяц, а шар какой-то жёлтый светится.
- А большой? – спросил дед.
- С пятак величиной.
Дед смущённо улыбнулся.
- Это от возраста. Чем дольше врёшь, тем скорее на лбу полнолуние загорается.
- И что, навсегда?
- Нет. Ежели врать перестаёшь – понемногу сходит.
- Что, опять до полумесяца?
- Почему. Совсем сходит, - очень серьёзно настаивал дед.
- Ну, это только с человеком разве, - не поверила девочка. - Он сходит и пятно его жёлтое – тоже.
- Это… не совсем так… Слыхала ли ты… - старик тяжело перевёл дух и произнёс шепотом: - За полгода до смерти глазные яблоки у человека наверх начинают закатываться. А уж когда совсем бесцветные станут, мутные, - всё, хана тогда, жди, что с дня на день окочуришься… Так вот и это пятно. Оно или совсем на нет сходит, при смерти, или, почитай, весь лоб желтизной заливает…
Ну, и нам с Тарасом отчего бы не соврать было? На бутылках ведь не написано, чьи они…
- А вы? – спросила внучка. – Раскололись?
- Так… - пробормотал старик…- бутылки-то вот они. Не в сетке даже, а прямо в руках. Да за пазухой.
Оробели мы.
А он орёт на нас, волчара позорный, глазки свои свирепые вытаращил, руками машет, волосатыми, и тоже эдак ножками кривыми сучит да грунт по стёжке подтаптывает. Ну, словно мы звери какие. В засаду попали.
- В тюрьму! Да за такое самоуправство… под суд пойдёте, сопляки! Я ваши шкуры прибью гвоздями к стене!
Ну, мы, как водится, сразу в штаны и наложили. Думаем, крышка, заложит родителям, собака. А это для нас – последнее дело.
Поплелись назад понуро, и веришь, внучка, пока несли обратно эти проклятые бутылки, хоть нас, слава Богу, и не видел никто, - такого сраму хлебнули, что и посейчас вспомню, кровь в лицо бросается. А он, значит, позади нас вышагивает значительно, и, главное – молча, совершенно ничего нам не говоря – это чтобы унизить побольнее. Чтоб уж и вовсе растоптать в унижении.
Ну, а мы кто? Два неразумных пацана… дело подневольное, против взрослого мужика не попрёшь, да и прав он, куда ни кинь, кровное своё защищает (потом узналось, посуда ворованная была, то есть дядя Фёдор магазинчик один сельский данью обложил).
Идёт он сзади, с лозиной в руке, а сзади сынишка его старшой всё забегает, Эдик, вот увязался, гад, интересно ему, видите ли, как нас отец его на расправу тащит.
Растыкали мы те бутылки снова по ящикам, да и ходу - от греха подальше! Отдышались затем, в садочке за домом, стоим, чуть не плачем. А ведь ещё горшее-то впереди маячит наказание. Родители вернутся с работы, дядя Фёдор донесёт, конечно, - да с комментариями…
До вечера было далеко, а, как известно, страх наказания – куда хуже самого наказания… но страннное дело – пронесло. Меня даже в угол на горох не поставили, а только пожурили слегка. А вот Тарасу – по первое число ремешком всыпали, недели две сидеть отказывался, - ох, и строг-то родитель его был покойный, ну, чисто тебе кержак!…
А Эдик этот, погодок мой, всё потом вокруг нас вился да слезу подпускал, ай-я-яй, какой у меня папа бандит, и самого-то сечёт без вины, и вы вот ни за понюх табаку пострадали…
А скоро задымило кострами в садах бабье лето, степь заволокли туманы, и исподволь, как будто все ещё раздумывая, начало осыпаться листье.
В такую вот теплынь непостижимую, в октябре, наскоро порешав дома уроки, мы пробирались гуськом сквозь сырое мереживо паутины к нашему вигваму. У Тараса в полотняной торбочке болталась новая книжка, - кажется, «Синдбад – мореход», термосок с зелёным чаем, бутерброды, и мы уже заранее предвкушали, как особо, скрестив ноги по-индейски, станем неторопливо читать, смакуя каждый новый абзац, точно батончик шоколада.
Вдруг, совсем рядом уже с вигвамом, у меня в горле запершило. Что-то не так. Я нагнулся, - молча, только сердце ёкнуло, - и на едва приметной тропинке заметил чужую натоптанность. Всё внутри оборвалось. Мы уже знали – что там увидим. И – не ошиблись.
Так же, как и прежде, с какой-то неуёмной злостью, был порушен и ограблен погребок, срыты, содраны заживо деревца-подростки, набито цветного стекла под ногами и вдобавок ко всему… навалял этот гад … ну, то есть… - смутился дед, - по большому сходил, на все наши труды.
Всё. Мы после этого сломались.
И хоть по-прежнему продолжали во дворе подражать краснокожим, хотя еще хватало удали отважиться и заработать «гран-ку», обойдя почти километр по жутко разваленному каменному забору – уж никогда более не повторялось той захватывающей игры, того праздника и никогда более не было такой лёгкости в поступках…
Со временем годы побежали быстрее. Ещё не впереди нас, как сейчас, но – быстрее, мы выросли и разлетелись со старого двора, как встевоженные бабочки. Кто куда…
Как-то раз, уже отслужив в армии и почти заканчивая институт, я слонялся по родному городу и встретил Эдика. Он был чем-то сильно удручен – что, в общем, случалось с ним редко. Поговорили коротко. Оказалось – развёлся. А женат он был на одной нашей общей знакомой, - бедовый бабец, надо признать, - но добрая и приветливая. Бросила его, ушла к другому. Бывает… А он грустил, конечно. Что тоже понятно… Поговорили мы эдак минут пять, всё о бабах, а он вдруг и говорит:
- А чё мы стоим? Есть у меня тут початая бутылка коньяку, давай её зацепим да и в лес выдвинемся. Посидим.
Ну, что… Дурное дело – нехитрое. Выдвинулись. Посидели.
И вот вдруг возьми я его и спроси:
- Эдик, а помнишь, как мы в детстве в индейцев играли и кто-то разорил оба наших вигвама с Тарасом? Не ты ли?
Эдик помолчал немного, затем улыбнулся, чему-то своему.
- Ну, чего сейчас старые дела ворошить, детьми ведь были. Зависть меня брала… как дружно у вас всё с Тарасом, как вы слитно по жизни течёте… будто одна река… Вот и выследил вас, ты ведь сам, наверное, помнишь, - он достал сигарету, закурил, и немигающе взглянул на стоячую заводь реки … - Схроны-то ваши были наскоро слажены, да и где у нас тут, в защитной полосе, чащобу отыщешь… так… прутья одни… Да, - добавил он, снова наполняя обе рюмки. – Моя работа.
- Я так и знал! – сказал я. - Я на тебя и думал все эти годы.
Я приподнялся с лавки и медленно произнёс:
- Ты знаешь, Эдик, я тебе сейчас одну смешную вещь скажу, а ты не обижайся. Это, по-моему, тебя сейчас жизнь и догнала – за те наши в детстве два вигвама… Посиди тут, подумай.
Развернулся и ушёл…
- Дед! – нетерпеливо перебила девочка, - а это не тот дедушка Эдуард, который один со всего двора с тобой не здоровается?
- Да, - сказал дед, - с тех пор и не здоровается… собака.
2000г.