Домодедово

 
Рейс Москва – Хабаровск.1975 год, начало августа.

Мы почти смогли улететь поздним вечером. Еще бы чуточку везения и наш самолет начал бы разгон и пошел на взлет. Магистральному лайнеру ИЛ-62 стать на крыло помешал внезапно упавший туман. Никто из работников Аэрофлота, похоже, не был расстроен, таким поворотом событий. Посадка пассажиров и их высадка после неудачного старта, наверное, рассматривалась ими как хлопотная, но необходимая репетиция Настоящей посадки.
Мы были неприятно удивлены, когда вернулись к родным мраморным плитам, на которых уже провели несколько часов ожидания: свободных плит не было. Здание аэровокзала тупо заполнялось прибывающими пассажирами. ВСЕ места, на которых могли стоять, сидеть, лежать люди или их багаж, были заполнены сидячими, стоячими и лежачими людьми и вещами. Проход к различным стойкам, кассам, к буфету и др. стихийно возникал в виде каких-то змеек свободного пространства то посреди лестничного марша, то вплотную к каким-то прилавкам, то в обход горы чемоданов через ноги спящей девушки.

В два или три часа ночи опять объявили посадку на наш рейс. С верой в будущее мы потянулись к выходу на летное поле. Затем после проверки документов на трапе были официально допущены в салоны самолета. Две сотни засыпающих на ходу людей, в том числе: двадцать детей в возрасте до пяти лет, старики, беременные женщины – все рвались в небо.
Конечно, никто из пассажиров не мог предполагать, что Аэрофлот обычно репетирует ДВА раза.
Усталая бортпроводница с отсутствующим выражением лица огорошила нас сообщением: «Зря вы заходите. Самолет к полету не готов». Я транспортировал ребенка двух с половиной лет и две сумки, моя жена – ребенка полутора лет и тоже две сумки, и мы оба, а также другие пассажиры, кто расслышал эту реплику, посчитали ее глупой шуткой. Нас убедили, что это совсем не шутка, когда, после того как дети и часть взрослых пассажиров уже впали в отключку, экипаж настоятельно попросил граждан несостоявшихся пассажиров покинуть самолет.
Господи, первый раз в жизни я стал участником русского бунта. Мы НЕ вышли из самолета! После получаса прений, вопреки всем инструкциям и вопреки практике, сложившейся на тот момент в Советском Союзе, пассажиров оставили в покое. ВЕСЬ экипаж ушел на отдых, и на наше счастье никто не собирался угонять самолет. Я спал в небольшой загородке с ручной кладью на затоптанной сотнями ног ковровой дорожке. В метре от меня – настежь открытая входная дверь самолета. От бетонки летного поля меня отделяли декоративная цепочка поперек двери и десять метров свободного падения: единственный трап стоял у других дверей.
Свежим, солнечным, бодрым утром в сговоре с группой лиц я совершил несколько правонарушений. Возле трапа самолета мы выкурили по сигарете и разбойной ватагой в количестве пяти человек одни и без охраны двинулись в направлении какого-то терминала, выпирающего из здания аэровокзала. Мы вошли в него, и обнаружили, что находимся в одном из филиалов рая, места в котором, разумеется, было забронированы за иностранцами. Охрана бдила службу в тамбуре между терминалом и зданием, а атаки со стороны летного поля никто не ожидал. Меня поразило то, как один человек, на вид чистокровный немец, распорядился своим жизненным пространством. Занимая 1,5 – 2 сидячих места, сидел он сам (он развалившись сидел, если кто помнит классика), еще одно место занимала его газета, столько же или чуть меньше початая бутылка «Столичной» и пузатая рюмочка с тридцатью каплями экспортного пойла. Скромно потупя очи, мы заняли очередь в местной торговой точке, и вскоре я отоварился двумя бутылками козьего молока и еще какой-то снедью. Густая питательная жидкость белого цвета (это действительно было козье молоко) содержалась в полулитровых бутылках без этикетки, похожих на бутылки из-под «Жигулевского» и была запечатана такой же, как пиво жестяной пробкой.
Нас все-таки выгнали из самолета. Аккурат после того, как детишки откушали молочка, нас попросили очистить помещение, и по разным причинам пассажиры это сделали без скандала.
Народ прессовал аэровокзал еще сутки, а потом постепенно все стало рассасываться. К тому времени клумбы перед главным входом в «Домодедово» были по всему периметру на метр-полтора вытоптаны сидящими и лежащими пассажирами. На бордовых гребешках калл сушились пеленки.
Сейчас уже не вспомню всех тягот общения с Аэрофлотом, но, что интересно, мы не чувствовали себя столь обиженными и обманутыми, как сегодняшние пассажиры. У нас не было ничего: ни горячей еды, ни мест в гостиницах, ни права протестовать. Но мы выжили и улетели. Еще через двое суток.