Гуденье улицы мне фоновым режимом
вселяло философию движенья,
мельканья взглядов, лишь по мне скользнувших
и тут же устремляющихся к цели –
хотя, быть может, цель едва ли стоит
того, чтобы так резво к ней стремиться –
и слух отвлекся, гулом оглушенный,
придавленный идеями прогресса,
что так шумят вокруг, и нас к успеху
столь часто и настойчиво толкают –
контуженный слегка назойливым внушеньем
рекламного оракула, что снова
нам полноту блаженства обещает
и оглашает улицы реченьем
пророчества о дольнем, достижимом
и ощутимом счастья приближении.
Вдруг улица исчезла с поворотом,
и тот гудящий дух, во мне вещавший,
вдруг вместе с ней исчез почти мгновенно,
как будто испугавшись близкой встречи
с тем, с чем встречаться он совсем не в силах.
И обратился в бегство, пораженный
крылом мелькнувшей резво яркой птицы,
которая в веселии чудесном
повергла в трепет щебетаньем звонким
навеянное мне оцепененье,
и вмиг меня ввела через ворота
в иное царство – царство тихой сказки.
А та спустилась тихо и нешумно,
присутствием нездешним умиляя,
и ласково веля остановиться,
услышать слухом, что дарован свыше,
пророчество, рассказанное в красках
и звуках леса, неотравленного шумом
и праздным гвалтом лающих компаний.
Явился мне в березовых узорах
и в ласке ветра, в желтизне цветов
и в шелестеньи трав и в хвойных ароматах,
разбавленных небес лазурью, Светов
несотворенных сказочный Фавор.
В прохладе сени хвойной, в тишине волшебной,
ступая ровно, мягко, шелестя травой,
и весело играя светотенью на полотне стволов, ветвей и листьев,
и, выводя в пространстве изумленном крылами бабочки и высотою крон,
качающихся где-то в поднебесье,
какое-то присутствие явилось.
Взглянуло мне в глаза и робко задрожало
виденье дня иного, выжидая,
не будет ли вдруг здесь какой помехи,
иль диссонанса с музыкой неслышной,
но ощутимо в воздухе висящей.
Застенчиво, стеснительно, стыдливо,
как будто бы боясь дурного глаза,
ехидства, небрежения иль спешки,
оно проплыло мимо, изливая
небесных сладостей бездонные глубины
на мир чрез плоть и кровь того, что видно,
воспользовавшись словно одеяньем
для духа бестелесного – ветвями,
полянами, жуками и цветами,
а также паутинами, травой и комарами,
безлюдным одиночеством момента
и отдаленностью земного шума –
все для того, чтоб тихо облачившись
в телесный облик, нам явить все то,
что глаз земной увы совсем не видит,
но дух, коснувшись, чувством понимает
иного царства сладостную речь.
Он видит, что царит нам всем твореньем
и робким повелением рождает в послушных тварях
Дух любви певучий хвалебный гимн –
в нем узнаёт душа
родных селений ласковые песни,
надежд забытых в горе и напастях простую весть
о том, что очень скоро
все будет хорошо, и непременно
надежд несбыточных чертог воздвигнут будет
из вековых руин скорбей и горя,
и грезы, что не смели даже в мыслях мы созерцать
из опасенья яви суровой и безжалостной –
те грезы вдруг станут перед нами,
и зальемся слезами умиленья,
и, не веря своим глазам,
потом тихонько скажем:
я знал душой, что так оно и будет.