Посвящается Владиславу Константиновичу Чилигину
Я приехал в Крым после перенесённого двустороннего воспаления легких. Две недели до этого отлежал в больнице, а когда пришёл выписываться, старый врач, поглядев на меня, покачал головой и сказал непререкаемо: "На месяц вон из Петербурга! В Крым, да не к морю, а повыше - в горы. Вам сейчас нужна крымская сосна - только крымская сосна. И добавил: "Не в Турцию, слышите? В Крым".
Я не смог проигнорировать столь строгое предписание и, получив благословление семьи и начальства, улетел рейсом Петербург-Симферополь на свой страх и риск без какой-либо договорённости или брони в надежде снять жильё в том месте, какое больше приглянётся. Так я оказался в Верхней Массандре, в девятиэтажке, примыкавшей к сосновой роще, которая, карабкаясь вверх, разрасталась в матёрый сосновый лес, уходивший высоко в горы. Отдалённость от моря компенсировалась прозрачностью и особым вкусом воздуха, приправленного густым запахом сосновой и можжевеловой хвои.
Январь стоял тёплый и солнечный. После утренней прогулки в сосновой роще я скатывался по тенистому Массандровскому парку в старую часть Ялты, именуемую "Слободкой", а потом на знаменитую Ялтинскую набережную, ощущая себя едва ли не Чеховым, жившим примерно на той же высоте, но дальше - в деревне Аутка, которую позже поглотил разросшийся курортный город.
Тёплый ветер болтал ошмётки предвыборных плакатов с лицами кандидатов в президенты Украины. Выборы прошли неделю назад, "оранжевых", как и ожидалось, сменил Янукович, и тема, быстро потеряв актуальность, к моему приезду уже не обсуждалось. Жизнь под южным солнцем неспешно катилась дальше: к весне. Люди копили силы и готовились к курортному сезону.
Несколько дней я пребывал в блаженном уединении, наблюдая за местной жизнью со стороны, и вскоре стал узнавать в лицо жителей окружающих домов и здороваться с соседями. Моё внимание привлёк один старичок: ростом невеликий, по виду - за восемьдесят, но с густой седой шевелюрой и строгим римским профилем. Я встречал его по нескольку раз в день: в магазине, на рынке, в маршрутке, или просто шагавшим куда-то по шоссе. Одевался старичок скромно, но не нище. И постоянно был при деле: что-то покупал, относил, кому-то подсоблял и при этом, как мне казалось, пребывал всегда в хорошем настроении.
Один раз я столкнулся с ним в магазине, куда зашёл присмотреть вина на ужин. Старичок одиноко стоял у окна и копался в видавшем виды портмоне. В торговом зале кроме нас никого не было. Молодая пышная телом продавщица сидела за прилавком, опершись рукой о щёку, и рассеянно улыбалась чему-то своему.
Старичок, посчитав деньги, подошёл к прилавку, выдержал паузу, привлекая к себе внимание, и обратился к продавщице: "Здравствуйте, Мария. Мне шкалик - вон тот, как обычно".
Продавщица Мария подняла чёрные с поволокой глаза, нахмурилась и сказала громко: "Нет, дорогой мой, и ещё раз нет!". И снова ушла взглядом в себя.
Старичок вздрогнул, отдёрнул руку с деньгами и ретировался от прилавка к окну.
- Мария сегодня строгая что-то, - сказал он, глянув на меня в поисках поддержки. - Почему же нет? Не в первый раз беру - хорошая водка.
В его голосе чувствовалось удивление и беспокойство.
- Дайте-ка мне попробовать, - я решил вступиться за старичка и решительно шагнул к прилавку. Мария отреагировала на моё появление словами: "Ну, всё. Больше не могу. Всё". Потом оторвала руку от щеки, положила на прилавок мобильный телефон и, заглянув мне за спину, крикнула:
- Иван Артёмыч, где вы там? Несу ваш шкалик.
- Ну, вот и хорошо, - облегчённо вздыхая и посмеиваясь, повторял Иван Артёмыч, когда мы вышли из магазина. - А то я думал: что это с Марией? А она... Наверное, с молодцем своим говорила, да?
Он оценивающе поглядел на меня и предложил: "Давайте этот шкалик вместе, а? У меня и место есть живописное для этого дела, и стаканчики.
Он вывел меня на пригорок, где стоял высокий кипарис и под ним лежало кипарисовое же брёвнышко. Перед нами в дымке выстроились горы, подёрнутые сверху снежной порошей, а внизу синело море.
- Вы курортник, да? - спросил он, доставая из кармана куртки пластмассовые стаканчики.
- Вынужденный, - ответил я и рассказал свою короткую историю.
- Вам тут самое и место, - кивнул он, и мы выпили.
- Я здесь тоже оказался вынужденно, - продолжал он. - Мы с женой - радиохимики. С Урала в восемьдесят пятом сюда переехали, из ядерного центра. Теперь уж секрета тут нет. Все друзья и коллеги давно ушли с этого света, а мы вот с женой моей Лилей живём да здравствуем. А ведь радиации у нас двоих на десятерых хватит. Такое благодатное здесь место.
- А, может, не только в месте дело, а и в генах? - предположил я.
- Может, и в генах, - с готовностью согласился мой собеседник. - Но место тоже имеет значение. Зимой вот скучновато. Брат разве иногда навестит из Мелитополя. Здесь под кипарисом с ним и отдыхаем.
Мы выпили ещё по чуть-чуть, и Иван Артёмыч, снова оценивающе посмотрев на меня, предложил: "Пойдёмте ко мне в гости, а? Я вас с женой познакомлю".
Надо было мне сказать: "С удовольствием", купить вина и пойти с этим чудным старичком, Иваном Артёмычем, к которому я испытывал всё большую симпатию. Но как житель большого города я страдал распространённой параноидальной боязнью быстрых знакомств и сближений. А потому вежливо отказался, сославшись на неотложные дела, и тут же пожалел об этом. Иван Артёмыч не обиделся и предложил: "Тогда приходите завтра в полдень к пассажирскому порту. Там у меня приятели кефальку ловят. Возьмём рыбки, жена приготовит. А?"
Я согласился, и на том мы расстались.
Утром в назначенное время я спустился на набережную. Дул свежий ветер, из разрывов в облаках в море то тут, то там опускались солнечные столбы, весело и вразнобой качались мачты пришвартованных к пирсу яхт.
Вдоль кромки причала плотной чёрной стеной стояли рыбаки, которые издалека смотрелись как безмолвные зрители какого-то представления, развёртывавшегося на море. Подойдя ближе, я увидел частые взмахи удилищами и вытаскиваемых из воды длинных серебристых рыбок величиной со среднюю корюшку. Клёв был настолько хороший и рыбаки делали своё дело так споро, что я, засмотревшись, не сразу заметил Ивана Артёмыча, который стоял в компании трёх мужиков сбоку от основной массы рыбаков. Удочки у них были уже смотаны, а у ног стояли два пластмассовых ведра, доверху наполненных рыбой.
Я подошёл к компании. Иван Артёмыч бросился ко мне, протягивая сухую ладошку, потом захлопотал и стал знакомить с коллегами-рыбаками, начав с самого могучего по комплекции и самого сурового по виду нестарого ещё мужика в свитере, плотно обтягивавшем арбузный живот.
- Наш капитан: Богдан Бойко, - представил мужика Иван Артёмыч.
Тот протянул огромную, как ковш, руку и, подмигнув мне, произнес: "Почетный пенсионер Ялты! 15 лет водил "птички" - катера с птичьими названиями, а сейчас дожился до того, что вожу вот этих трех обормотов, - он окинул ироничным взглядом обступившую его компанию.
Иван Артёмыч повернулся к другому своему приятелю: сухому мужичку со впалой грудью под расстёгнутым воротом синтепоновой куртки и быстрыми глазами на загорелом лице.
- Главный инженер в отставке строительного треста номер один Вил Петрович Кирхнер, - объявил он.
- Вил? – на всякий случай переспросил я.
- Вил, – подтвердил мужичок. - Владимир Ильич Ленин.
- А-а-а...
- Одно "л".
- Понял.
- А это наш "юнга", - указал Иван Артёмыч на третьего своего приятеля - длинновязого парня лет двадцати пяти с волосами до плеч, перехваченными вышитой ленточкой, - Лислав Запальский, главный специалист по компьютерным технологиям. Гость из будущего.
- Владислав, - парень протянул ладонь с длинными белыми пальцами, и мы обменялись рукопожатием.
- А это наш киборг, – пробасил капитан Бойко, панибратски похлопав по плечу самого Ивана Артёмыча. - Весь пропитан радиацией, как солью, потому не стареет и хорошо выглядит.
Шутка, видно, была дежурной, но заставила Ивана Артёмыча поморщиться. Он тронул меня за локоть и указал на вёдра с серебристой рыбой.
- Смотрите: это за два часа. Кефалька сейчас прямо слоями у берега ходит. Можно пустыми крючками за спинки цеплять и таскать.
Вся компания была в приподнятом настроении, на грани возбуждения, как бывает, когда трудная работа завершена, и впереди ждёт заслуженное вознаграждение.
Между тем, утренняя рыбалка заканчивалась, и рыбаки один за другим потянулись с причала. Капитан Бойко поднял руку, привлекая наше внимание, посмотрел на часы и прогудел пароходным басом: "Ну, что: полдень. Можно уже".
Он взял удилища и со словами: "Пора, пошли: Артёмыч, Вил!" широким шагом двинулся от причала в направлении памятника Ленину, возвышавшегося на площади в открыточном обрамлении гор.
- Одно "л", - ответил бывший главный инженер треста и тронулся вслед за капитаном.
Лислав поднял вёдра с рыбой и тоже пошёл. Иван Артёмыч поглядел на меня:
- Пойдёмте. Тут есть заведение очень приличное. Мы после рыбалки всегда заходим. Не откажите, прошу вас.
Мы двинулись вслед за растянувшейся компанией, быстро догнав Лислава Запальского с вёдрами в руках. Иван Артёмыч обошёл парня на полшага и, заглядывая снизу ему в глаза, спросил:
- Владик, ты как? Держишься?
- Сами видите, завтра три недели будет.
- Молодец! Уважаю!
- Вот только не надо! – Влад остановился и хотел взмахнуть рукой, но лишь дёрнул ведром, в котором отчаянно забила хвостом самая верхняя рыбка. - Вы сами бы, Иван Артёмыч, попробовали.
- В моём-то возрасте?
- Это имеет значение?
- Конечно. Я хоть помру от рюмки, не жалко. Жизнь прожита, да какая. А тебе беречься надо. У тебя самое лучшее впереди.
- Завидую я вашему оптимизму, Иван Артёмыч. И здоровью.
- Ты только не сорвись, Влад. Может, не пойдёшь внутрь? Подождёшь нас на солнышке?
- Нет уж, Иван Артёмыч, спасибочки. Да не бойтесь вы, не сорвусь. Уже и не тянет.
- Ну, пошли тогда.
"Заведение" оказалось советского вида рюмочной с тонированным окошком в глубине помещения, забранным решёточкой, из которого рука невидимого продавца-благодетеля выдавала страждущим стаканчики с горилкой, коньяком, вином и бутербродики с сыром и колбасой.
Вместо столов вдоль стен были прибиты узкие полки на уровне груди. Иван Артёмыч заказал всем по рюмке жёлтой перцовки, а Владу стакан томатного сока, и мы выпили. Дальше заказывали по очереди, все быстро расслабились, и завязался мужской разговор о рыбалке, политике и ценах на спиртные напитки. Только Иван Артёмыч был непривычно молчалив и задумчив, словно готовился к важному выступлению.
После третьей или четвёртой рюмки капитан Бойко привычным жестом поднял руку, прервав оживлённый трёп, и объявил: "Внимание! Слово представляется Артёмычу. Он расскажет нам историю про Михаила Ивановича".
Все посмотрели на Ивана Артёмыча, и я понял, что это не в первый раз. Это - традиция.
- Да вы всё знаете, - оттягивая момент, притворно удивился Иван Артёмыч.
- Товарищ, вон, не знает, - показал на меня Вил Петрович.
- Расскажите, Иван Артёмыч, интересно же, - подал голос Влад Запальский. - Только объясните сначала, где дело происходит, чтобы понятно было.
Иван Артёмыч ещё поотнекивался для виду, потом, глубоко вздохнув, сказал: "Хорошо, расскажу. Для тех, кто не знает, сообщаю, что дело происходит в закрытом городе на Урале, в котором ковался наш ядерный щит. Все, про кого я рассказываю, - это мои друзья или близкие приятели: очень достойные люди. Если я и подшучиваю над ними, то по-дружески, любя. Ну а теперь слушайте".
Байка первая,
в которой рассказывается о настоящем человеке Михаиле
Ивановиче и делается вывод: на таких русская земля держится
Был у меня друг Михаил Иванович Горбунов, старший приборист одного из заводов на нашем секретном комбинате. Он давно уже умер от профессионального заболевания, связанного с последствиями облучения. Не буду называть это заболевание.
- Не называй, - мотнули головами капитан и Вил Петрович.
Михаил Иванович был самым обычным мужчиной среднего роста и комплекции, но обладал неуловимым обаянием, присущем умным людям с тонкой натурой и нервным характером, а потому нравился женщинам, и отвечал им сторицей. Больше женщин любил только работу и дружеские посиделки. В закрытом невыездном городе, особенно поначалу – в 50-х годах, - развлечений было мало: выпить, порыбачить, в гаражах посидеть, вот и всё. Потом кино появилось, ещё позже театр открыли, но мужики этого всего избегали. В кино ходили редко: только если с семьёй.
Михаил Иванович занимал должность по меркам предприятия не большую, но важную: на нём все приборы были, в том числе и те, что обеспечивали безопасность производства. Благодаря своей должности и общительному характеру он знал всех нужных людей в городе: начальника милиции, директора ресторана, главного особиста, снабженцев всяких. И заходил к ним как свой, а мы - его друзья и приятели - этим пользовались.
Вот пример. Как-то возвращались мы с ним с работы (дело было осенью годах в шестидесятых, стало быть мне было за тридцать, а он на семь лет старше, значит где-то к сороковнику). По пути купили бутылку портвейна. Нужно было этот портвейн употребить, а у нас ни штопора, ни стаканов. Да и сошли мы с автобуса на окраине города, чтобы не светиться в своём районе, где все друг друга знают и на улице здороваются. Михаил Иванович огляделся в темноте и говорит: "Пойдём, я знаю, где выпить".
- У тебя здесь знакомые? - спрашиваю.
- Найдём сейчас знакомых, - говорит он, а сам поворачивает к отделению милиции.
Заходим, в дежурной части лейтенант молоденький сидит за стеклянной загородкой. Михаил Иванович нагнулся к окошечку и тихо так говорит: "Слышь, служивый, дай нам штопор и стаканчики, а то выпить негде."
У лейтенанта глаза распахнулись, как окна ветром, челюсть отпала, губа верхняя безусая задрожала, и язык у него от гнева отнялся, только головой дёргает да слюну сглатывает.
Михаил Иванович видит: дело швах, переоценил, стало быть, свои возможности, и пытается исправить ситуацию: "Ладно, ладно, пошутил. Хотя Аркадий Валерьевич мне никогда не отказывал".
Аркадий Валерьевич - это полковник милицейский - та ещё шишка и нашего лейтенантика прямой начальник. Но лейтенант, то ли не знал своего начальника по имени отчеству, то ли перенервничал, но на него это упоминание не произвело впечатления, даже наоборот. Он вскочил, вытянулся в струну и, отмахиваясь от нас, как от нечисти, закричал вдруг прорезавшимся высоким голосом: "Вон отсюда, алкаши, пока наряд не вызвал и на пятнадцать суток не посадил". Мы ретировались и оказались снова на тёмной улице. Михаил Иванович шёл и ворчал: "Молокосос! Его бы на "грязное" производство, а не в наутюженной форме в "аквариуме" сидеть".
Незаметно подошли к центральной улице, где могли уже встретить знакомых, и вопрос, где выпить, встал ребром.
- Эх, - вдруг стукнул себя по лбу Михаил Иванович, - знаю место, пошли, - и увлёк меня в переулок. Прошли мы пару кварталов, подходим к ателье мод. Михаил Иванович перекрестился, а ведь не верующий был: "Хоть бы никого не встретить", - и решительно толкнул дверь.
Заходим внутрь. Там две клиентки – женщины (слава Богу, незнакомые) – и закройщик. Михаил Иванович, поздоровавшись вежливо, говорит закройщику: "Нам померить нужно. Можно в кабинку на пять минут?"
Закройщик посмотрел на нас строго и сказал: "На пять минут, не больше, добавив: "Мусор там не оставляйте, только – дельное". Заходим мы в кабинку, женщины нас вежливо пропускают. Задёргиваем занавеску. Тут из-за зеркала высовывается волосатая рука и ставит на приступку гранёный стакан, а рядом кладёт видавший виды штопор. Михаил Иванович быстро открывает бутылку, до краёв наполняет стакан вином и отправляет за зеркало. Через некоторое время стакан возвращается пустым, и мы тоже причащаемся. Потом он стукает пальцем по зеркалу, рука забирает пустую бутылку, стакан, и мы выходим в зал – уже другими людьми.
Из-за ширмы появляется закройщик с метром через шею. "Ну как, - спрашивает, - померили? Подошло?"
- Жене понравится, - солидно отвечает Михаил Иванович, и мы выходим из ателье на улицу.
Михаил Иванович был в нашей компании единственным партийным человеком. В партию он вступил на войне и ничуть этим не тяготился, даже гордился, и всё подговаривал меня вступить. У партийных, наверное, такое задание было - новых достойных членов в партию приводить. А у меня наоборот была твёрдая установка на свободу. Как уж Мишка меня уговаривал! К секретарю они меня водили, карьеру сулили. А я и так был начальником смены комбината, большего мне и не надо было. Когда я дежурил, на меня возлагалась полная ответственность за весь цикл производства, - все заводы подо мной были, полномочия у меня были огромные. Мишка и удивлялся: "Как ты можешь нести такую ответственность, не будучи партийным?" Как будто беспартийный человек не может быть ответственным, да?
Сам Михаил Иванович, надо признать, был очень ответственным человеком, и умным. Как был технически подкован! А отчёты какие писал! Ему была свойственна железная логика изложения: первое, второе; если - то значит..., в результате..., и так далее. Михаила Ивановича ценили за эти способности, и ему сходило с рук многое из того, что другим не прощалось. Например, начальство закрывало глаза на его семейные проблемы, а если скрыть уже совсем нельзя было, – занимало его сторону.
Дело в том, что Михаил Иванович имел один недостаток: он был ревнив, как мавр, и постоянно ревновал собственную жену. Может быть, потому что детей у них не было, может - потому что Валька его была женщиной видной. Но я точно знаю, что Валька ему не изменяла. Он ей изменял, а она ему - нет. Только объяснять это Михаилу Ивановичу было всё равно, что алкашу талдычить о вреде алкоголя.
Один раз в год всех работавших на "грязном" производстве отправляли в санаторий - сюда в Ялту или на Кавказ - подлечиться. Ну и чтобы не болтались по территории нашей великой Родины. В санатории все были под контролем: носители секретов всё-таки.
Михаил Иванович с супругой ездили в санаторий в разное время, так как производственный цикл у них был разный. Когда жена уезжала, Михаил Иванович брал отпуск за свой счёт и ехал ей вослед - следить. Он на войне в войсковой разведке служил, так что опыт имел.
Возвращался всегда на пару дней раньше супруги, мы собирались в моём гараже, и он давал отчёт. В его рассказах как живые вставали зловещие гипотетические любовники - немолодой кавказец по имени Ашот (года три он считался главным разлучником) и, напротив, молодой – почти мальчик - снабженец Игорь. Гипотетическими любовники считались потому, что поймать жену не то что на месте преступления, а даже просто наедине с кем-то из них, Михаилу Ивановичу не удавалось. Отчёт его, естественно, проходил под портвейн или под беленькую. После очередной рюмки он переставал катать желваки под впалыми щеками, успокаивался и заявлял: "В этот раз не удалось, но я уже близко подошёл, в затылок дышу пакостникам этим. Следующим летом выведу их всех на чистую воду".
У Михаила Ивановича приятель был - юрисконсультом работал в исполкоме - Яшка Качурин: маленький, чёрноволосый, остроумный парень, так он советовал: "Ты, Миша, в затылок любовникам этим не дыши. Ты обойди их на повороте и первый к жене пристройся. Вот порадуешь жену-то!".
Михаил Иванович на Яшку не обижался. Тот не вредный парень был. Воевал, к тому же. Рассказывал, что у него были проблемы в войну и после неё из-за того, что на еврея похож. Михаил Иванович всё жалел, что тот на юридический пошёл, а не в инженеры. А Яшка: "Кому-нибудь надо же быть юристом". И брат его закончил юридический.
- Так, может, он еврей и был? - спросил Вил Петрович.
- Да нет, - махнул рукой Иван Артёмыч, - какой он еврей. Он это сам для себя прозвище выдумал: "Абрашка" - ну, с юмором был парень. А так не еврей он, хоть и похож, а в старости – особенно стал.
Так вот, Михаил Иванович до самой смерти думал, что начальство не знало, зачем он раз в год брал отпуск за свой счет и куда ездил. А его просто уважали, щадили самолюбие.
Жену свою Михаил Иванович с любовником так и не застал, но сам пассию на стороне имел. Относился к собственному прелюбодеянию добросовестно, как ко всему, что делал. Один раз в неделю, когда жена в смену уходила, собирал портфель вина, еды, брал чистую смену белья и ехал навещать свою зазнобу. И вот этого-то никто на комбинате не знал, кроме нас - его друзей, естественно.
Жена от Михаила Ивановича всё таки ушла, не выдержала его ревности. Он не удерживал супругу, а, когда она съехала, снял со стены её фото в массивной деревянной раме, затопил этой рамой колонку и в подогретой воде вымылся. Произвёл, так сказать, обряд очищения.
Потом стал разменивать квартиру, и получилось так, что он какое-то время жил с тёщей. Вот мы пришли к нему выпить, пока тёщи нет, а он: "Осторожно, не заденьте сервант и ни в коем случае не открывайте".
Мы: "А что такое?"
- Тёща специальным образом оставляет секретный знак, чтобы видно было, если сервант открывали.
- А что там у неё?
- У неё ничего. А у меня – полбутылки вермута.
После ухода жены Михаил Иванович потерял смысл жизни и начал злоупотреблять.
- Куда уж больше злоупотреблять! Вы, что ли, не злоупотребляли? - хохотнул капитан Бойко.
- Запои у него начались, - возразил Иван Артёмыч, - а это другая песня. Но он не сдавался и, чтобы отвлечься от алкоголя, стал ходить в оперетту. Раньше, бывало, говорил: "Мне полторы зарплаты дай, - всё равно в оперу не пойду и оркестр ваш слушать не буду!" Пришлось, однако, смириться.
- А ты сам-то, Артёмыч, оркестр любишь слушать?
- Я классическую музыку уважаю, - с достоинством ответил Иван Артёмыч.
- С утра включаешь, да? – не унимался Бойко. - Не можешь удержаться? - Да. - Иван Артёмыч строго посмотрел на капитана Бойко и сделал паузу. Никто, пока он молчал, не проронил ни слова: все тактично ждали продолжения рассказа.
Заболел Михаил Иванович неожиданно, и сразу в последней стадии. Когда он умер, я уже жил в Ялте, и о смерти Михаила Ивановича узнал задним числом. Съездил на могилу, встретился с товарищами, и стали мы вспоминать, где же он радиации хватанул? Решили, что во время аварии в 1957 году, когда взорвалась "банка" с радиоактивными отходами и радиоактивный след накрыл часть Западной Сибири. В то время переоблучение уже не было обычным делом, как при Берии. Безопасности уделялось больше внимания, но, тем не менее, всякое случалось. А тут авария такая серьёзная: считай - атомный взрыв.
Михаил Иванович в ту аварию совершил ещё один мужской поступок, за что я его вечно благодарить буду. Недели за две до взрыва моя жена Лиля уехала в Ленинград рожать, и родила там дочку Леночку. А я на учёбе был в Москве. Никто ничего об аварии не знал, слыхом не слыхивал, и Лиля собиралась возвращаться с новорождённой дочкой домой, как вдруг ей позвонил Михаил Иванович и, на одном дыхании протараторив: повесил трубку.
Это был героический поступок, ведь телефоны прослушивались: срок, и не малый, мог получить. Но, видно, не поняли смысла сказанного, или особист порядочный попался - тоже не исключаю - мало, но такие встречались. Словом, пронесло. Лиля ничего не поняла, но женская интуиция у неё сработала, - сдала билет.
- Спас ребёнка, представляешь? – толкнул меня в бок капитан Бойко.
Когда Михаил Иванович умирал, его каждый день навещал юрист Яшка Качурин. Вот когда люди и проявляются: кто друг, а кто так. Воевали они оба, и это крепкими узами их связало. Сейчас и Яшки уж нет. А мы вот, видишь, горилку пьём, лясы точим...
- Ну ладно, ты давай не о печальном. Расскажи лучше, как Михаил Иванович в парке отдыхал, - прервал рассказчика капитан Бойко.
- Печальное - тоже часть жизни, - строго сказал Иван Артёмыч, - и об этом нельзя умалчивать, правда Владик? А историю в парке вы слышали, но я ещё раз расскажу.
В санатории после процедур (которые не все посещали) люди шли на пляж, в парк, ездили на экскурсии, в общем, расходились по интересам. А при входе в парк пониже главного корпуса располагались две бочки: одна с квасом, другая с пивом. Обе точки общепита работали с утра. К бочке с квасом тянулась очередь из женщин с детьми и мальчишек разных возрастов. А у бочки с пивом роились алкаши: те, кто уже принял, – бодрые и молодцеватые, а кто еще не успел, – задумчивые или сердитые.
Идём мы как-то с женой мимо этих бочек и видим: Михаил Иванович стоит у бочки с пивом в кругу местных алкашей. А он сам ещё запойным не был в то время, был уважаемым человеком. Так вот, Михаил Иванович, бодрый такой, возбуждённый, разговаривает зычным голосом, по бочке ладонью постукивает, маленьким сморщенным алкашам сочувствует и пенные кружки им подаёт. Жена моя, Лиля, ему кричит: "Пойдём с нами душ Шарко принимать". А он гневно: "Вам бы только болячки лечить! Я не затем сюда приехал".
Ну, ладно. Идём обратно. Пиво уже закончилось, бочка стоит с кранами, обмотанными клеёнкой. Смотрим, а из кустов за бочкой знакомые сандалии торчат: Михаил Иванович спит в тени на травке. Оттащили мы его домой и на пляж пошли.
На следующий день встречает его наш общий приятель, здоровается, спрашивает "Как провели вчерашний день?"
- Посетил парк, - отвечает Михаил Иванович, - Душевно время провёл.
После этого случая у нашей компании появился как бы собственный код. Можно было время провести культурно (это – в кино сходить, на экскурсию съездить), а можно – душевно (сами понимаете).
- Да, - пробасил капитан Бойко. - А ведь он на самом деле душевный человек был, твой Михаил Иванович.
- И работать горазд, – привычно подхватил Вил Петрович, - и выпить, и за бабой махнуть, и другу помочь. На таких земля русская держалась и держится.
- Таких уж не осталось, - сказал Иван Артёмыч. - Владик вот, может быть, подрастёт, займёт место в поредевшем строю.
- Лислав пить не умеет, - махнул рукой капитан.
- А что, обязательно пить? - запальчиво возразил Влад, - Россия что: на алкашах держится?
- Я уже говорил тебе, Влад, и тебе, Богдан, - строго сказал Иван Артёмыч, - что история Михаила Ивановича – это не история выпивки, а история нашей атомной промышленности, ядерного щита, который до сих пор нас прикрывает.
- Ну, ты махнул! Этого (капитан Бойко щёлкнул себя по толстой шее) щита от радиации.
- Ты не понял. Это не главное…
- Всё он понял, - перебил Вил Петрович. - Предлагаю выпить за маленького человека в большом деле.
Хорошо сказал. Все, кроме Влада, чокнулись и выпили. Влад кивнул и с кислым видом приподнял пустой стакан.
- Детей у Михаила Ивановича не было, вот что, - задумчиво проговорил Иван Артёмыч, отставив пустую рюмку.
Он на эту тему не говорил, но в душе страдал. При этом даже не понимал, что это такое: дети. Однажды поехали мы в пионерский лагерь, где мои отдыхали. Родительский день был. Ну, покормили детишек тем, что с собой привезли, сами поели. А Михаил Иванович мается, буфет ищет. А что такое буфет в наше время: рюмочка и бутербродик. Не нашёл он буфета и на обратном пути всё молчал, переживая, а в один момент не выдержал и воскликнул: "Да как же они живут там без буфета?!" В этом крике души вся боль того времени, вся драма простого человека.
- Шекспир! - подтвердил Вил Петрович и икнул, смущённо прикрывшись ладонью.
Иван Артёмыч умолк утомлённый. Все тоже молчали. Капитан Бойко достал целлофановые пакеты и, нагнувшись, стал перегружать в них рыбу из вёдер. Завершив работу, он вручил каждому по пакету и сказал: "Всё. Мы с Вилом пойдём посидим ещё на набережной, чтобы алкогольный дух выветрить. А ты, Артёмыч?"
- Мы домой.
- Смотри, моё начальство строгое, а твоё, пожалуй, ещё и построже будет. Хотя ты с гостем, тебе проще.
Выйдя из рюмочной, распрощались быстро, без сантиментов. Капитан и Вил Петрович повернули назад к морю. Лислав Запальский, помахав нам рукой, зашагал к троллейбусной остановке. А мы с Иваном Артёмычем двинулись вверх по узкой улице.
- Сейчас, забежим к старушке одной, рыбкой с ней поделимся, и домой.
Минут через десять подошли к каменному дому старой постройки, поднялись по прилепившейся к стене деревянной лесенке на второй этаж и постучали в фанерную дверь.
Открыла нам высокая худая старушонка в плотно запахнутом восточном халате, с впалыми щеками, большим ртом и горящими глазами на морщинистом лице.
- Иван Артёмыч, милый, заходите, - воскликнула она, всплеснув тощими руками, и быстро отступила назад в тёмную комнатку. - Вы ещё и с молодым человеком! Не предупреждали, не предупреждали.
- Мы на минуту, Клара Трифоновна. Рыбки вот принесли: друзья наловили. Суп себе свари. А, хочешь, Лиля зайдёт, сварит.
- Нет, присядьте, раз пришли. Я как раз музицировала и вспомнила одну занятную вещицу. Генрих написал её сразу после войны и посвятил своей первой любовнице Маринелле. Они расстались в Саранске в сорок седьмом. Сейчас я вам её наиграю.
Она по-птичьи подскочила к маленькому антикварному фортепиано с открытой уже крышкой, словно книга на нужной странице, присела на обшарпанную банкетку, нащупала худой ногой педаль и после небольшой паузы хлестнула тонкими пальцами по жёлтым клавишам. Пианино взорвалось острыми диссонансными аккордами, от которых сразу захотелось чесаться, как от укусов насекомых.
- Её покойный муж был композитором, с Шостаковичем дружил, - шепнул мне Иван Артёмыч. - А она - известная в прошлом пианистка.
- Вы знакомы с додекафонией? - на мгновение оторвавшись от игры, повернулась к нам Клара Трифоновна. - Ах, впрочем, вам не нужно. Истинным ценителям знания во вред.
Пока она играла, Иван Артёмыч успел наполнить рыбой найденную им в раковине эмалированную миску и запихнуть её в холодильник, а потом передвинуться к выходу в готовности ретироваться. Когда всё завершилось, Клара Трифоновна встала и игриво поклонилась нам, протянув обе руки, которые мы одновременно пожали.
- Я долго не мог заставить себя полюбить классическую музыку, - рассказывал Иван Артёмыч в троллейбусе по пути в Массандру. - Если бы вы знали, чего мне это стоило! А теперь - люблю, но не такую музыку, конечно, какую Клара сегодня играла. До неё мне как до луны, и это закономерно: сейчас математики-то друг друга не понимают, а уж музыканты - тем более, не говоря о слушателях. А старушка она хорошая, восторженная, к жизни плохо приспособленная. Мы с ней дружим и немножко с Лилей помогаем.
Когда мы подходили к пятиэтажке, где жил Иван Артёмыч, у него на поясе зажужжал мобильный телефон.
- Уже подходим с рыбой, – доложил он в трубочку.
У настежь открытой двери подъезда нас встретили несколько разномастных котов, которые, почуяв рыбу, напряглись и плотоядно смотрели на пакет.
- Сейчас, - сказал Иван Артёмыч, присев на скамейку. Он отобрал десяток самых маленьких рыбок и бросил в мгновение ока окружившим его животным. Драки не было: все знали своё место и свою очередь. Только когда из кустов уверенной походкой вышел ухоженный полосатый кот с длинной мордой и белым ошейником, старший из подъездных котов ощерился и зашипел.
- Не трогай их, Кеша. - обратился Иван Артёмыч к ухоженному коту, и тот, услышав своё имя, повернул голову в нашу сторону.
- Не отнимай рыбу у бомжей, Кеша. Это невоспитанность! Идём, у меня для тебя есть. Идём.
Кеша подумал секунду, потом, притворно зевнув, отвернулся от замерших в готовности дать ему отпор конкурентов и с достоинством вошёл в подъезд. Мы последовали за ним.
- Вы не удивляйтесь, - сказал Иван Артёмыч, когда мы поднимались по лестнице. - У жены моей Лили Юрьевны есть один пунктик в отношении спиртного. Иногда на неё находит, и она начинает меня пилить, да так, что остановиться не может. Вы просто знайте эту её особенность и не обращайте внимание.
Лиля Юрьевна, однако, встретила нас любезно, а потому Иван Артёмыч решил сразу брать быка за рога.
- Лиля! - гаркнул он молодецким голосом. - Я достану винца марочного, гостя угостить?
Лиля Юрьевна ничего не ответила, и Иван Артёмыч, восприняв это как хороший знак, подмигнул мне и достал из серванта бутылку массандровского портвейна.
- Я тебе тоже налью, - обратился он к жене, - для компании.
- Нет уж, - ответила Лиля Юрьевна, и лицо её стало строгим. - Пейте тут сами, а я пойду. Нет сил на это смотреть.
И вышла на кухню.
Иван Артёмыч выразительно посмотрел на меня, и я с пониманием кивнул. Он торопился выпить, но, мне показалось, что не столько из-за опасения гнева супруги или слабости к спиртному, сколько потому, что он готовился сказать мне что-то важное.
Я не ошибся. Как только мы пригубили вина, Иван Артёмыч наклонился ко мне и спросил с беспокойством в голосе: "Вы, наверное, решили из моего рассказа про Михаила Ивановича, что мы на ядерном производстве все пьяницами были, да? Бойко, например, так считает".
- Нет, что вы, - искренне запротестовал я, но моя сговорчивость не успокоила Ивана Артёмыча. Он помолчал, покачивая в руке бокал, потом сказал: "Позвольте мне дорассказать кое-что? Для полноты картины".
Я, естественно, позволил и вот что услышал.
Байка вторая,
в которой рассказывается о том, как всё было на самом деле
Мой дед работал на Урале старшим инженером сталелитейного завода, ранее принадлежавшего Демидову. В революцию, когда в город пришли красные, всё руководство завода связали, посадили в тачки и под хохот пьяных рабочих вывезли из посёлка без вещей и документов. А деда оставили, и он некоторое время помогал новой власти организовывать производство, потому и выжил.
Я родился уже после смерти деда в бедной избе на окраине рабочего городка. Две вещи отложились у меня в памяти из детства и юности: невыносимая тяжесть бытия и красота окружающей природы, как будто нарочно созданной для того, чтобы подчеркнуть человеческую ничтожность.
Жили мы плохо. И это при том, что у меня полная семья была: мама и папа, и их не репрессировали, и на войну меня не взяли из-за малолетства, и горя невыносимого в детстве я не видал. А всё равно вспоминать не хочется.
Жизнь в рабочем городке была один изматывающий труд, и труд этот не был предметом гордости или уважения, он был для людей почти сплошь бессмысленным. В редкие выходные и праздники мужское население города напивалось, и начинались драки: улица на улицу, заводские на торговых. Я подростком хилым был, а потому, чтобы выжить, приходилось искать защиту у сильных. Меня опекал Паша Мешок - наш уличный авторитет. От него я выучился пить водку.
- Так выучился, что разучиться не можешь, - послышался из кухни голос Лили Юрьевны. - Пока дна не увидишь, не остановишься.
- Выучился пить водку, - повторил Иван Артёмыч, - и сразу приобрёл авторитет среди такой же мелюзги. Тогда же я решил, что не останусь в этом городе и никогда не буду заниматься рабочим или крестьянским трудом. Вот как охоту к физическому труду отбили неучи коммунистические! Родители разрешили мне уехать из города поступать в вуз, но с одним условием: вуз должен был быть инженерным. А инженерный вуз ближайший был Свердловский политехнический.
Подбил я на это дело двух моих товарищей, и поехали мы в Свердловск поступать: втроём не страшно было. Все предметы я сдал более-менее, а математику письменную завалил. Мне сказали: "Принять не можем, забирайте документы". Вернулся я в общежитие, где мы с друзьями жили, а они тоже завалили. Ну, я расстраиваться и не стал. Вечером выпили мы втроём, и с утра я пошёл забирать документы. Подхожу к председателю комиссии - это был математик, доцент Крашенинников, а он заглянул в мою ведомость и говорит: "Что же вы математику-то завалили? Испугались, наверное?"
А я уже решил с товарищами домой ехать, поэтому говорю: "Завалил так завалил. Плохо готовился".
Он берёт листок бумаги, пишет на нём пример и двигает лист ко мне: "Решите". Я краем глаза посмотрел и отвечаю "Не могу, не знаю как".
Он пишет другой пример и говорит: "Тогда вот этот, попроще".
Посмотрел я: пример элементарный, стыдно не решить. Взял и решил.
А он говорит: "Так это такой же, что и предыдущий. Решите, прошу вас".
Со мной так вежливо редко кто разговаривал. Я разозлился и решил предыдущий.
Он взял ведомость, зачеркнул "неуд" и написал "удовлетворительно", улыбнулся мне и сказал: "Вы приняты".
Вот какие люди бывают. Встречаются один раз в жизни, да и то не всем. Вадьке Слону и Федьке Борисову - товарищам моим - такой человек не встретился. Им с лёгкостью отдали документы, они вернулись домой и устроились на завод, а через полгода Федька по пьяни зарезал Вадьку. Милиция тогда не разобралась и дело закрыла. Федька сам рассказал мне об этом перед смертью, так мучила его вина: сорок лет мучила. Да.
- Так пейте больше! Наливай ещё из под бешеной коровки, и вас мучить будет, - опять послышался из кухни голос Лили Юрьевны.
- Лиля, хочешь сказать чего, иди сюда и прими участие в беседе, - обратился к жене Иван Артёмыч. - Что с кухни-то кричать?
- Я бы приняла участие, когда бы вы бутылку со стола убрали.
Иван Артёмыч быстро долил бокалы, встал и унёс ополовиненную бутылку в соседнюю комнату.
- Убрали, - крикнул он, вернувшись.
- Может, не будем уже пить? - на всякий случай спросил я, - а то получим по голове.
- Давай, давай, - махнул рукой Иван Артёмыч, - и так получим. Со здоровьицем.
Лиля Юрьевна зашла в комнату и села в углу на кресло.
- Ну вот, - со значением посмотрев на супругу, продолжил Иван Артёмыч, - закончил я Свердловский политехнический, прошёл производственную практику в городе Глазове, там и получил диплом. Выпускной вечер у нас был своеобразный: одни парни, почти сто человек. Девчонок человек пятнадцать только набралось. Их ещё пришлось защищать от особо рьяных ухажёров.
У меня был товарищ по учебе Коля Синельников, старше меня, воевал в польской армии – придали его в конце войны полякам. Так он на выпускной вечер надел награды: орден красного знамени, польские кресты. Мы с ним и выводили девчонок, пришлось даже тумаков кое-кому из парней надавать. Коля это умел. Пока мы спасали честь нашей женской половины, другой мой приятель Женя Павловский по прозвищу "сытый", собирал остатки трапезы. Помню, взял один торт, потом другой, перевернул этот другой и положил самым вкусным верхом на первый. По бокам стал вылезать крем. Женя ладонью собрал его и плюхнул наверх. Потом завязал снедь в скатерть и отнёс к выходу, чтобы после забрать. Больше ничего с выпускного не запомнилось.
А вот то, что произошло дальше, запомнилось очень даже хорошо.
Для распределения после института нас вызвали в Москву, что само по себе было необычно. Я долго искал адрес, а когда нашёл, то с удивлением обнаружил глухой каменный забор и в нём дверь со звонком и надписью «Союзспецодежда». Я позвонил в звонок, и вооружённый охранник впустил меня на территорию то ли предприятия, то ли склада. Постепенно там собралось человек тридцать таких же, как я, выпускников разных технических вузов. Пробыли мы за забором неделю: спали на нарах, два раза в день нас кормили, но ни на какие вопросы не отвечали. Потом разделили на группы и стали отправлять к месту распределения.
Я оказался в группе, которой руководил мой однокурсник Саша Бирюков. Почему-то он больше приглянулся особистам и его назначили старшим. Сашка парень был хороший, но выпивал. А адрес, куда мы едем, какие-то кодовые слова, направление или что там, - были только у него. Нам же запретили даже паспорта показывать контролёрам и милиции. У Сашки был список, который он предъявлял официальным лицам.
Так вот, мы очень боялись потерять Сашку потому, что не знали, куда едем, каково место нашего назначения. А он на правах старшего выходил на промежуточных станциях, покупал вино, выпивал и часто задерживался в станционных буфетах дольше, чем можно было. В этих случаях мы посылали Борьку Медведева – он из нас самый здоровый был – и тот приводил или приносил Сашку в вагон вместе с недопитым вином и снедью, которую он покупал для нас. Вино мы допивали, и он нам не перечил.
Приехали к месту назначения ночью - темно было и уже холодно. Сашка привёл нас по какому-то секретному адресу, где мы прожили в деревянной избе больше месяца. Когда нам разрешили выйти из избы для посадки в грузовик, на улице уже лежал снег.
Так мы попали в секретный город, в котором только что запустили первый в СССР (а говорили, что и в мире) промышленный атомный реактор. Расселили нас в общежития по десять человек в комнату: парни отдельно, девушки отдельно. Не бог весть, какой комфорт, но терпимо.
Все мы - парни и девушки - были примерно одного возраста, скоро перезнакомились, потом свадьбы пошли, дети народились. Семейным квартиры стали давать в малоэтажном фонде - сейчас это самый престижный район города. Так что у нас - ядерщиков - всё было более-менее.
А вот у строителей - беда. Им как временному персоналу квартиры не полагались, и они жили в бараках, а я застал ещё и землянки. Причём среди строителей много было высококлассных специалистов: строили-то не типовую пятиэтажку, а атомный реактор. Большинство воевали, награды имели, у многих на "большой земле" семьи остались, а их - в землянки.
Тогда с людьми не церемонились. Например, академик Курчатов каждый год готовил для Берии списки необходимых специалистов по профессиям - тысячи вакансий, под которые потом проводились целенаправленные аресты, и людей отправляли к нам.
В отличие от строителей нас, специально обученных специалистов-ядерщиков, рассматривали как долговременный человеческий капитал, а потому старались беречь. Хотя наших тоже много погибло, в основном из-за профессиональной болезни, вызванной переобучением. Больше всего радиации нахватали в пятидесятые годы: опыта не было, знаний о свойствах продукта, который мы производили, - тоже.
- Да называй ты продукт своим именем, это уже не тайна сейчас, - неожиданно, встав с кресла, вмешалась в рассказ Лиля Юрьевна. - Оружейный плутоний мы производили для бомб. В то время гонка ядерная началась, и Берия гнал и гнал всех вперёд. чтобы американцев обштопать.
- Лиля, можно я продолжу? - спросил Иван Артёмыч
- Продолжай, только не завирайся с пьяных-то глаз.
- Каких пьяных глаз?
- Таких, - Лиля Юрьевна поджала губы и снова села в кресло.
- Ну ладно. Генералы, академики, члены государственной комиссии по незнанию этот плутоний в руки брали. Не завираюсь я?
- Было такое, сама видела - согласилась Лиля Юрьевна.
Это - академики! Что же говорить о нас - простых смертных. Произошла заминка в процессе (а в первые годы заминки часто случались, пока отладили производство), нужно залезть в "грязную" зону, объявляют: "Кто исправит добровольно, тому будет премия!".
Много было парней отчаянных: "Я хочу", и полез, прочистил, подвинтил что-нибудь. А через два месяца заболел, его вывели с "грязного" производства, да поздно: через полгода умер. Один, второй, третий, и начальство задумываться стало: кто ж работать-то будет, если все заболеют и, не дай Бог, помрут. И стали постепенно ужесточать требования к технике безопасности. Особенно после смерти Берии, когда мы американцам уже нос утёрли.
- Да, - отозвалась Лиля Юрьевна. - И до города "грязь" доходила, но никто не говорил. Только асфальт во дворах перекладывали по нескольку раз в год. Деньги, которые в городе ходили, тоже, бывало,"звенели", и их тихо изымали из оборота. Я уж не говорю про взрыв контейнера с радиоактивными отходами. Если бы не Мишка Горбунов, неизвестно, что бы со мной и с дочкой было.
- Я рассказывал эту историю.
- Ну да. Мишка вот только с водки помер давно, а ты всё судьбу испытываешь.
- Он не с водки умер, а от болезни и от... одиночества.
- А чего ж ты: как пить вместе, то мы тут как тут, а как поддержать одинокого человека, так нас нет.
- Лиля, бляха муха, прости меня Господи! Мы к тому времени уже в Ялте пять лет жили.
- А о смерти Мишки ты узнал когда? Через год?
- Да, мужики не сообщили, а я не спрашивал. Виноват, признаю.
- Неужели?
- Да. Но позволь вернуться к рассказу.
Режим был установлен строгий. Сам город окружён ограждением из колючей проволоки в два ряда под током, между ними – следовая полоса, солдаты с овчарками. И когда нас привезли в начале пятидесятых, на распределительном пункте сказали: "Жить будете без права выхода за пределы территории. Всё у вас будет здесь". Я тогда по молодости возмутился: "То-то раньше не говорили. Знал бы – не поехал".
Приятель, который постарше и жизнь знал, дёрнул меня за рукав и прошептал: "Не возникай, дурила, - и добавил вслух, чтобы все слышали: Не боись, молодёжь, - прорвёмся. Ничего вечного не бывает".
Прав он оказался. Когда разоблачили Берию (а за ядерную бомбу отвечал лично он), режим начал ослабевать, и нам разрешили выезд за пределы колючей проволоки – сначала на рыбалку, в дом отдыха, тут же у завода построенный, а потом и в санатории на Чёрное море стали отправлять.
Денег платили много. Я от родственников, которые на "большой земле" остались, зарплату скрывал: стыдно было признаваться. И чем занимался - скрывал: нельзя было говорить. Дочка спрашивает, а мы ей: "Пластмассу, мол, производим". И мой друг Сенька тоже своим детям про пластмассу втюхивал. Может, так нас инструктировали, не помню уже. Только родственники мои в "пластмассу" не верили. Да и как поверишь, если ещё тридцати лет не исполнилось, а уже "Победу" купил, а потом и "Волгу". За какую же "пластмассу" так платят и такие льготы дают?
Выпускать нас за проволоку выпускали, но с одним условием: к концу дня необходимо вернуться назад. Директор комбината объявил: "Наши работники должны ночевать дома и спать в своих постелях. А потому возвращаться всем не позже девяти. Точка".
А что такое "возвращаться"? Все ведь стремятся к сроку, тик в тик. На КПП очередь, стоишь несколько часов, нервы, ругня, всё равно кто-то опаздывает. А значит – наказание. Словом, напряжёнка.
У меня был пропуск такой, какой имелся у директоров заводов и их заместителей, потому что я был начальником смены комбината, лицом ответственным. А у моей семьи и у моих друзей такого пропуска не было.
И вот выезжаю я на машине с семьёй. А солдат на КПП говорит мне: "Вы можете оставаться за пределами объекта, а они должны до девяти вернуться". Я в душе чертыхался, а что сделаешь. Но один раз был не в настроении, доканали они меня, и я говорю солдату: "Они останутся за пределами объекта со мной". И уехал. Через день возвращаемся, дежурит тот же парень. Проверил документы и ничего не сказал, пропустил молча. Вот тут я впервые почувствовал, что тяжёлая государственная хватка ослабевает.
Однажды возвращаемся не спеша домой, и нас обгоняет мотоцикл с коляской – народ торопится до девяти вернуться. Проезжаем ещё немного, смотрим, а этот мотоцикл в кювете лежит, и трое под ним стонут. Забрали мы их, побитых, привезли на КПП. А это ж ЧП! Солдат, не салага, а постарше, говорит мне: "Поглядите, чтобы переломов не было. Я пропущу, и не будем шум поднимать". Я подхожу к этим, с мотоцикла, и говорю: "Попрыгать можете?" Они говорят: "Да". Я им: "Ну, давайте". Попрыгали они, и провёз я их в город. Так что, нормальные ребята среди охранников тоже были. Но жили они не как мы. У особистов свой отдельный КПП был, через который они выходили за колючую проволоку - "белая кость", чёрт бы их побрал.
А однажды мой приятель Костя Полторанин ехал в автобусе, возвращаясь с побывки, и обратил внимание на двух девчонок, сидевших перед ним, из разговоров которых он заключил, что они едут работать по распределению воспитателями в детский сад.
Мой приятель заговорил с девчонками и спросил у них: "Знаете ли, куда едете?"
Они отвечают: "Нет. А куда?" Он сделал трагическое лицо и говорит: "Дуры. В зону вас распределили. Приедете, больше не выберетесь".
Они смеются, не верят. Подъезжают к КПП. Мой приятель говорит: "Смотрите, убеждайтесь". А автобус встал у КПП, от него отходит колючая проволока в два ряда, стоят солдаты с красными нашивками, с овчарками и автоматами.
Девчонки перепугались и отказались из автобуса выходить. Объясняют солдатам: "Мы ничего не сделали. Не хотим в зону".
Их спрашивают: "А кто вам сказал, что это зона?"
- Да вот молодой человек.
Схватили особисты моего приятеля-шутника и забрали. Двое суток продержали, допрашивали, но потом отпустили. Ослабевала, ослабевала железная государственная хватка.
А с девчонками этими Костя потом подружился, даже хотел жениться на одной, да умер безвременно. Юмор его подвёл. Где написано было "двигаться бегом", специально стоял, курил: выпендривался. Схватить успел столько рентген, что когда вывели его за пределы предприятия, уже поздно было.
- Мороженое будете? - послышался из кухни голос Лили Юрьевны.
- Неси, - ответил Иван Артёмыч.
Лиля Юрьевна принесла брикет пломбира и снова удалилась на кухню.
- Надо Кешу мороженым угостить.
Иван Артёмыч поднял кота и посадил на колени, приговаривая: "Иди сюда, мальчик, иди, маленький. Ишь, ласкается, лапами в грудь упирается".
А сам подмигивает мне: давай, наполняй посуду.
Я забрал пустые бокалы и пошёл в соседнюю комнату, куда Иван Артёмыч отнёс початую бутылку. Наполняю бокалы, а сам слушаю из-за двери, как Иван Артёмыч общается с котом.
- Сейчас я тебя мороженым угощу. Осторожно, осторожно. На. (пауза)
- Оп, уронил. Не долизывай. Я потом за тебя тряпкой долижу. (пауза)
- На. Не лапой, дурак, а ртом. Вот. Молодец. Вкусно? (пауза)
- Замурлыкал, запел песенку. Дай, я тебе морду протру. Когти, когти не выпускай. А-та-та. А-та-та. (шорох и мягкий звук лап спрыгнувшего кота)
- Невоспитанный, оцарапал хозяина! Мороженое ему давай теперь. Лиля, дай лейкопластырь, меня Кеша оцарапал.
- Так тебе и надо. Рюмку хватанул и к животному пристаёшь.
- Пристаю? Я его мороженым угощал.
- А он просил у тебя мороженое? На лейкопластырь. Кресло не испачкай.
- Ладно, иди, приберись там на кухне. Можно выходить. (это мне)
Я вышел с бокалами, наполненными вином, и мы их быстро осушили. Иван Артёмыч бесшумно убрал пустую посуду в сервант. Лицо его просветлело.
- Я ещё одну историю хочу рассказать, - обратился он ко мне, присев рядом на стул. - Эта не моя байка, а моего приятеля Сашки Коростелева. Он инженером работал на втором заводе. Рассказываю от первого лица, как от него слышал.
- Да у тебя все байки про одно и то же - что от первого лица, что от последнего. Сил нету слушать, - прокомментировала вошедшая в комнату Лиля Юрьевна.
- Нету сил - не слушай. Предыдущая байка вообще была не про это. А Сашкина история, которую хочу рассказать, - про любовь. Да ты помнишь эту историю.
- Вот-вот. К бутылке у вас любовь.
- Ладно, слушай, не перебивай, - Иван Артёмыч сверкнул глазами в сторону жены, потом добрым взглядом посмотрел на меня и начал рассказ.
Байка третья,
в которой рассказывается о том, как раскрываются и
закрываются горизонты перед людьми
Как-то в воскресенье, ближе к обеду, жена моя посмотрела на меня с незнакомым мне ранее сочувствием и со стуком водрузила на столе бутылку портвейна. Я, грешным делом, подумал, что схожу с ума. Сели мы за стол, она для меня бокал из серванта достала фамильный и себе хрустальную рюмочку. Я разлил, а что говорить не знаю. Так давно с женой не чокался. Всё втайне, в ожидании упрёков и в преддверии семейных ссор. Выпили мы, поговорили с ней хорошо, и подумал я, что семья у меня самая лучшая. И жену я свою люблю не просто за детей моих – Настьку и Лёшку, - а и саму по себе. Такая гармония в душе воцарилась, как будто горизонт передо мной приоткрылся, а за горизонтом – новая жизнь. И жена тоже ходит с полуулыбкой задумчивой, привлекательная такая стала и любимая – сил нет.
Вечером пошёл мусор выносить и встречаю соседа, техника одного из цехов Витьку Кашевара из Запорожья. Он смотрит на меня так, будто что-то сказать хочет, но не решается. Потом спрашивает: "Ты ничего особенного сегодня не приметил?"
Я понял, о чём он, но на всякий случай спрашиваю: "В каком смысле, дескать?"
- С женой твоей, - уточняет он, - ничего необычного не произошло?
- Ну как, - отвечаю, - за обедом выставила мне бутылку портвейна, выпили мы с ней закусили, погуторили, говорю, а сам на него смотрю.
Вижу, его лицо меняется, и улыбка на нём появляется – необычная такая, робкая и светлая.
- Представляешь, - шёпотом говорит он, - и моя сегодня бутылку за обедом поставила. Я сначала даже пить боялся, вдруг какую отраву подсыпала. Но она первая пригубила, а тогда и я уже.
Стоит, голову чешет и спрашивает, будто сам себя: "Что произошло-то? Коммунизм что ли стучится в дверь?" И на меня глаза поднимает.
- Не знаю, - отвечаю ему честно. - Но думаю, нужно посмотреть, что будет дальше. Убедиться в повторяемости эксперимента.
На следующий день после работы ни грамма не принимаю, иду домой. Жена нежно меня приветствует, дети радостно кричат, целуются, обнимаются. Садимся за стол, а вина-то на столе и нет. Жду несколько минут – нет. Виду не показываю, кушаем чинно, ножи-вилки о тарелочки стучат. Когда дети ушли, спрашиваю, будто невзначай: "А по рюмочке сегодня не выпьем?" Жена нежно отвечает: "Не каждый день, Саша".
Я выдержанно так спрашиваю: "Кто вас научил-то, что не каждый день?"
А она, милая, простодушно отвечает: "Была у нас лекция для женщин "О вкусной и здоровой пище". Лектор и сказал нам, что пьющим мужчинам резко бросать пить – это смерть. Лучше повысить культуру пития - за столом, в семье и ни в коем случае не каждый день".
- Понятно, - говорю, и пошёл мусор выносить. Смотрю, Витька Кашевар стоит с корешем, оба мрачные и трезвые. Подхожу, а Витька и спрашивает: "Раскололась твоя?"
Я говорю: "Объяснила. По-моему, всё очень разумно".
- Разумно! - сплюнул Витька. - Только поверишь в лучшее, как тут по тебе танком и проедутся. Пить после этого не хочется, – потом подумал и добавил было: "И жить...", но осёкся. Жить Витьке хотелось.
Но самое смешное было потом. Через день купил я сам портвейн к столу (хоть и не люблю эту красную заразу - белую предпочитаю). Да не простой портвейн купил, а дорогой, марочный. Выхожу к ужину, жену целую и бутылку на стол выставляю. Вижу, а на лице у жены выражение появляется, как будто я жабу из рукава вытащил.
Моё лицо, видимо, тоже изменилось не в лучшую сторону, потому что она вскочила из-за стола, схватила меня за руку и стала утешать: "Саша, не расстраивайся, мол. Ошиблась я. Нельзя тебе пить!"
Я снимаю её руку со своей и спокойно так спрашиваю: "Вчера, стало быть, можно было, а сегодня нельзя, да?"
А она говорит извиняющимся тоном, но твёрдо: "Обманули меня, Сашенька, задурили голову. Нас собрал сегодня главный врач медсанчасти и сказал: не лектор тот был, а жулик. Если не хуже – враг!"
Меня такая досада взяла, хоть плачь.
- Что же, - говорю, - только у нас в семье гармония наступила, только мы любовь вспомнили, и что же, всё? Из-за вашего главного лекаря бездарного?
- Нет, - отвечает она неуверенно, - мы и без этого дела хорошо жить будем.
Сдержался я, молча оделся и на улицу пошёл. Смотрю - Витька Кашевар на скамейке пьяный сидит, рукой мне машет. Так я на всех зол был, что и пить не хотелось. Но с тех пор всё вернулось на круги своя. И лицо моей жены опять стало злое или мученическое. Правда, с Витьком Кашеваром я больше не пил и вообще не разговаривал. Не знаю почему.
- Вот такая история, - закончил Иван Артёмыч, улыбаясь. Суровое лицо Лили Юрьевны тоже неожиданно просветлело.
- Я помню этот случай, - сказала она. - Тоже бутылку тебе купила.
- Неужели?
- Да. Но на стол выставить не решилась. Что-то мне не понравилось в этом всём... То ли пьяниц на своём веку много повидала, то ли ... Подумала: что это я из-за какого-то шаромыжника собственного мужа, отца двоих детей, уважаемого на работе человека спаивать буду. Подожду. А через неделю всё ясно стало.
- Да. Мы и так с тобой жили хорошо, и без этого дела, - ностальгически произнёс Иван Артёмыч. Потом, взбодрившись, предложил: "Давайте выпьем за то..."
- Нет! - будто очнувшись и разом сбросив с лица улыбку, вскрикнула Лиля Юрьевна. - Попробуй только, алкаш!
- Ладно, ладно, - Иван Артёмыч предусмотрительно отошёл в сторону, присев на самый дальний стул, и виновато посмотрел на меня. В воздухе повисло напряжение, и я уже готов был разрядить обстановку шуткой или анекдотом, как на кухне раздался телефонный звонок. Лиля Юрьевна пошла снять трубку, и через минуту послышался её взволнованный голос: "Иван, подойди быстро. Разберись тут". Иван Артёмыч с некоторым усилием поднялся со стула и пошёл на кухню, чуть не столкнувшись в дверях с супругой.
- Катя Запальская звонит, плачет. Владик Запальский – её сын - был с вами сегодня? - спросила меня Лиля Юрьевна.
- Был. Хороший парень!
- У них там случилось что-то. Могу я вас попросить: сейчас Иван, наверняка, пойдёт разбираться: как выпьет, так ему море по колено. Не могли бы вы с ним пойти? А то - старик всё-таки, пьяный, да ещё и хорохорится.
- Конечно, пойду, Лиля Юрьевна, о чём разговор.
- Спасибо. А я потом с ним разберусь, не отвертится.
В комнату быстрым шагом вошёл Иван Артёмыч. Вид у него был озабоченный, если не сказать удручённый.
- С Владиком проблемы. Надо пойти помочь.
- Вместе идите, - сказала Лиля Юрьевна.
- Я готов, - ответил я.
- Хорошо.
Мы вышли из дома и окунулись в темноту раннего зимнего вечера.
- Влад напился и убежал из дома, - на ходу рассказывал Иван Артёмыч. - Это очень плохо, потому что после рюмки он дуреет и становится агрессивным. А то ещё с собой что-нибудь сотворит, прости Господи.
- Он же завязал.
- Развязал! - остановившись, развёл руками Иван Артёмыч, и впервые стало заметно, что он "под мухой".
– Эх, не нужно было его в рюмочную брать, - говорил он, спускаясь с моей помощью к троллейбусной остановке. - Старый дурак: поверил, что не тянет. Меня всю жизнь тянет, а его через три недели – не тянет. Ну, дурень, слов нет!... Надо позвонить Вилу.
Мы остановились, и он долго доставал из куртки затрапезный мобильник, а потом мы долго слушали длинные гудки. Когда совсем уж отчаялись, вдруг раздался щелчок, и трубка голосом Вила Петровича прошелестела: «Я сплю».
- Вил, не спи, – крикнул в телефон Иван Артёмыч. - Помощь нужна, – и, не ожидая ответа, - Влад Запальский напился и по Ялте бегает. Звони капитану, подходите вместе к Дому торговали.
- Бойко трогать бесполезно, – после паузы ответил Вил Петрович. - Мы, как с вами расстались, ещё приняли по сто пятьдесят, так что он дрыхнет без задних ног. Да и не пошёл бы он всё равно, ты что капитана не знаешь?
- Ты-то выйди, Вил. А то нам вдвоём не справиться.
- А, вы ещё не расстались! Тоже, небось, усугубляли? Ну, тогда ладно. Выйду.
- Спасибо, Вил.
- Одно «л», - проворчали на том конце, и зазвучал сигнал отбоя.
Мама Владика Запальского - молодая ещё и красивая женщина, сидела на кухонной табуретке с отсутствующим видом и даже не плакала. Под глазом у неё чернел свежий кровоподтёк. Периодически она вставала, поднимала сухие глаза то на меня, то на Ивана Артёмыча, и повторяла:
- Он нечаянно. Правда, он не хотел. Разволновался и рукой торшер задел. А торшер упал и меня за глаз зацепил. Он нечаянно... Он не хотел...
Запальского мы нашли быстро. Влад сидел на скамейке под старым платаном, закрыв лицо руками, словно рыдал.
- Лислав! - осторожно позвал его Вил Петрович.
Плечи парня вздрогнули. Он поднялся, потом неожиданно быстрым движением, будто прыгал перекидным, перемахнул скамейку и стал пятиться задом к могучему чешуйчатому стволу, пока не прижался к нему спиной.
- Прочь с дороги, уроды, - прохрипел Лислав, принимая причудливую боевую стойку, - а то головы порасшибаю! Я забрал всю вашу силу. Что вы можете, пустышки?
- Сам ты пустышка, – крикнул ему Вил Петрович уже в полный голос. - Пирожок ни с чем!
- Не провоцируй его, - испуганно зашептал Иван Артёмыч.
- Он в компьютерную игру играет, Артёмыч, не видишь что ли? Мы – чудовища, которых нужно убить. Вон и оружие у него.
Лислав Запальский поднял с земли кусок доски и теперь держал его навскидку, как ручной пулемёт. Губы крепко сжаты, глаза прищурены.
- Надо его встряхнуть как-то. Он и очнётся.
- У тебя бластер пустой, - крикнул Вил Петрович, - брось его, выходи на кулачках.
Лислав замотал головой, продолжая стоять в киношной боевой стойке.
- Не слушай никого, - вдруг громко сказал Иван Артёмыч, выступив вперёд, и сразу все притихли. -Успокойся, давай поговорим.
На мгновение установилась пронзительная тишина, прерванная длинным криком Запальского: "Не подходи-и-ите!"
Влад резким движением отбросил доску, и у него в руке появился серебристый, как рыбка, ножик.
- Эх ты! - крякнул Вил Петрович. - Он ведь раньше оружием не баловался.
- Это кухонный нож, - отозвалась сзади Катя. - Я им рыбу чистила.
- Острый? - обернувшись, спросил Иван Артёмыч.
- Поточила, - всхлипнула Катя и завыла тихо-тихо высоким голоском.
- Не скули ты, - цыкнул на неё Вил Петрович. - Моя такая же, словно их специально где учили подвывать, когда не надо.
В это время в наших рядах зародилось движение. Это Иван Артёмыч рванулся вперёд и, сделав несколько быстрых шагов, замер с распахнутыми руками перед мгновенно вытянувшимся в струну Лиславом Запальским, глаза которого широко раскрылись, а рука, сжимавшая нож, затряслась крупной дрожью.
Вил Петрович застыл в неудобной позе, Катя перестала выть, как будто отрубили звук. Я тоже замер, прикидывая, сколько шагов нужно сделать и куда, чтобы успеть накрыть руку Запальского.
- Владик, это я, - торжественно и с небесным спокойствием произнёс впереди нас Иван Артёмыч. - Брось ножик. Иди ко мне. Иди ко мне!
Его слова волшебным эхом разнеслись в хрустальном вечернем воздухе. Лислав не двинулся, но рука его, которая с ножом, перестала дрожать.
- Я в тебя верю, Владик. Иди сюда, - с доброжелательным спокойствием продолжал Иван Артёмыч, и опять мне показалось, что его слова эхом разнеслись по округе. - Пойдём домой, поздно уже. Мама ждёт.
В глазах Лислава Запальского зародилось сомнение. Казалось, его лоб покрылся морщинами, как у мыслителя. Рука с ножом снова задрожала, но уже мелкой дрожью, и лезвие стало опускаться вниз.
- Домой, Владик, - повторил Иван Артёмыч уже более строгим голосом.
Нож упал на землю и укатился под скамейку. Лислав порывистым движением раскрыл руки и деревянной походкой Франкенштейна двинулся к Ивану Артёмычу. Они обнялись, как друзья, встретившиеся после долгой разлуки, один маленький с седым ёжиком, другой высокий, длиннорукий и длинноволосый.
Мы подошли. Влад Запальский рыдал в голос и повторял сквозь рыдания: "Не удержался, не удержался, Иван Артёмыч". Потом сам себя спрашивал: "Как же так? Как же так?" И снова повторял: "Не удержался, не удержался".
- Ладно, - сказал Иван Артёмыч, отрываясь от Запальского, - пошли домой.
- Пойдёмте скорее, - вытирая слёзы, бормотал он. - Там мама.
- Здесь я, - упавшим голосом отозвалась Катя. - Опозорил ты меня на всю Ялту.
- Тихо ты, - шепнул ей Иван Артёмыч. – Не слушай никого, Владик Мама здесь. Мы сейчас домой придём, доктора вызовем. Он тебе капельницу поставит. Утром орлом будешь летать. А дальше решим, что делать.
Дома Владика Запальского положили на диван, укрыв пледом, и он затих с широко раскрытыми глазами и взглядом, упёртым в потолок.
- Вызывай, Катя, врача, - сказал Иван Артёмыч, когда мы все вышли на кухню. - Романа Борисовича Шустера вызывай, который в прошлый раз был. Пусть выводит Владьку из запоя.
- Вы знаете, сколько Шустер стоит? - нервно дёрнула плечом Катя Запальская. - У меня никакой зарплаты не хватит.
- Я заплачу, вызывай, - упрямо произнёс Иван Артёмыч.
- А вы богатей, что ли?
- Богатей, не богатей...
- Позвольте мне заплатить, - перебил я Ивана Артёмыча, торопливо доставая деньги, - только у меня российские рубли, ничего?
- Хорошо, - одобрительно поглядев на меня, сказал Иван Артёмыч. - Роман Борисович Шустер любит российские рубли. А я дома вам верну. По курсу.
После этой истории я не видел Ивана Артёмыча два дня. Утром на третий день он сам зашёл ко мне. Принёс деньги и несколько банок с вареньем. От денег я отказался, а варенье взял. Мы вместе вышли на улицу, где светило не по-зимнему горячее солнце, и поднялись на наш пригорок с кипарисом.
- Выпить только нечего, - извиняющимся голосом сказал Иван Артёмыч. - Лиля так меня отчихвостила позавчера, что пока не хочется.
Мы сели на брёвнышко, и он рассказал, что Владика Запальского окончательно привели в чувство, что он сейчас в хорошей форме и через неделю ложится в американскую клинику в Симферополе, откуда сто процентов алкашей выходят трезвенниками.
- Шустер в международный фонд обратился, так что лечить Влада будут бесплатно, - радостно заключил он.
У меня отлегло от сердца, а Иван Артёмыч, почувствовав, что снял напряжение, воодушевился и стал рассказывать о достопримечательностях Ялты, приглашая меня с семьёй отдохнуть у него с Лилей предстоящим летом. Потом перешёл к особенностям местного климата, фитонцидам и свойствам черноморской воды.
Иван Артёмыч говорил, говорил, сидя на солнышке под кипарисом, и его голос постепенно удалялся от меня, рассыпался эхом, поднимался в небо и исчезал в воздушной тишине. В конце концов я окончательно потерял нить разговора, расслабился и закрыл глаза.
Утомительным иногда бывает это занятие: долго слушать счастливого человека, правда?
октябрь-декабрь 2010