Чудной он был - дед Сережка. На войне потерял ногу и поэтому сидел дома, выходить на улицу не любил. Ему и дома было чем заниматься. Он любил «лечить» утварь всякую хозяйственную, которую приносили ему соседи. Нюра – его жена - очень на это сердилась: шутка ли, весь дом завален старым да вонючим барахлом! А куда деваться? Соседи все-таки!
Да и не задаром дед Сережка занимался ремонтом. Ему приносили кто, что мог. Кто яичек только что из-под курицы притащит, кто молочка тепленького. А кто и пол-литру. Дед Сережка, бывало, глянет молча на человека, что притащил починить сковородку какую или самовар древний, и кивнет ему, мол, складай в тот угол. Человек ему:
- Сережка, когда починишь?
Сережка усмехнется в усы и только плечами пожмет. Затем, не спеша, скрутит из старой газеты козью ножку, набьет ее табаком-самосадом, со смаком прикурит и снова - за паяльник либо киянку. Знали все, что дед Сережка чудной - не выжмешь из него ни слова, но знали и другое: посудину твою он - дай срок - так вынянчает, так приголубит, что еще два века потом служить будет!
А почему поселковые его чудным считали? Ну молчун, ну сидит как сыч у себя в берлоге, весь заваленный чужим скарбом, - на то ведь работа его такая. А потому все так думали, что слишком уж он себе на уме. Старожилы говорили, что не всегда Сережка был таким. На фронт он уходил молодым и веселым балагуром со смоляным чубом, а вернулся совершенно седым, неулыбчивым да неразговорчивым. Вроде как не от мира сего. А ведь в ту пору ему и сорока не было! Словно другой человек появился в поселке, словно подменили его. Людей стал дичиться, из дома перестал выходить. Тут вроде радоваться надо – живой ведь, хоть и безногий, а он будто сломался, будто пружину из него вынули какую…
Народ гадал, строил предположения всякие. Про плен вражеский говорили, про то, что навидался он всякого в концлагере, когда от фашистов его освобождал. А кто-то утверждал, что Сережка в рукопашном бою голыми руками нескольких фрицев задушил…
Первое время его еще пытались разговорить, понять, что с ним на фронте приключилось. Даже приглашали на собрания разные, в поселке ведь все знали, что Сережка - герой, что два ордена Славы у него. Но он только отмахивался, кивал на культю свою – дескать, тяжело на одной ноге ковылять-то. Так и отстали… Но с той поры к его имени стали прибавлять слово «дед» - дед Сережка. Может быть, из-за белой его головы, а, может, потому, что сторонился всех, отшельником жил…
Не понимала его даже родная жена. Детишек хоть им бог не дал, но хозяйство все ж было и у них какое-никакое, и дел хватало. А тут вроде и мужик в доме, а толку чуть.
Нюра по первости и ругала его, и хлам его железный из горницы вон выбрасывала, и нехитрый его инструмент в сарай запрятывала. Да все без толку! Сережка зыркнет на нее своими ясными, как у младенца, голубыми глазами недоуменно - мол, чего это ты? - соберет опять все в кучу, и все дела! Потихоньку и Нюра успокоилась, махнула на мужа рукой. Сережка - он и есть Сережка! Иначе его и не называли…
Прошло время. Люди стали жить богаче. Постепенно работы у Сережки становилось все меньше, а времени свободного все больше. Все чаще стали видеть соседи деда Сережку сидящим на крыльце и смолящим свой самосад беспрестанно. Подходили, здоровались, спрашивали, как дела. Но Сережка только вздыхал да покашливал смущенно. А иногда, - может, дым от цигарки в глаза попадал, или это от ветра случалось? - текли по его щекам редкие слезы...
Умер он тихо, незаметно. Народу на поминках было немного - ближайшие соседи, да кое-кто из начальства зашел ненадолго. Речей почти не говорили, выпили молча, глядя на его многочисленные ордена и медали, которые Нюра на столе разложила. А над пустым углом за печкой, где когда-то любил сиживать дед Сережка, висела теперь его карточка. На ней Сережка был молодым да улыбчивым. А внизу у стенки стоял новенький протез, что в свое время ему поселковое начальство справило. Который так и не пригодился…
А забыть деда Сережку долго не смогут. Почти в каждом доме о нем напоминает какая-нибудь старая кастрюля, ушат или сковорода, аккуратно им отремонтированная, помнящая его добрые мозолистые руки. Переставшая быть хламом. Продолжавшая жить. И никто их почему-то не выбрасывал…
У нас тоже хранится оставшийся от родителей старый медный чайник с аккуратной овальной латунной заплаткой на боку. И хоть я им не пользуюсь, у меня тоже никогда не поднимется рука избавиться от крупицы души поселкового чудака деда Сережки…