Золотоглазый зажигает огонь всегда в одно и то же время.
Он знает, что пламя ждет этого, целый день проспав в стеклянном фонарике крохотной искрой.
Пламя всегда одно – с того самого первого раза, когда Золотоглазый зажег лампу маяка.
Оно гаснет каждый рассвет и зажигается каждый вечер. Каждое утро Золотоглазый откладывает в фонарик уголек от большого огня, который нужно погасить, и каждый вечер зажигает из этого уголька сигнальный огонь.
Золото, мед…
Золотоглазый идет медленно, поднимается по спиральной лесенке. Его маяк – необычный. По бокам лесенки есть двери и каждая дверь ведет в комнату. За дверью с алым символом и крайне скрипучими петлями спит девчонка-летунья. Срочный гонец, промчавшийся за океан и едва не промахнувшийся. Её письмо взял следующий, а она осталась отдыхать и приходить в себя.
Дверь с серебряной меткой – молодой вампир с глазами, подернутыми дымкой. Пришел прошлой ночью и попросил убежища. У вампира молочно-белая кожа и извиняющаяся, неуверенная улыбка. За ним приходили, стучали, грозились, но Золотоглазый не открыл. Успевший добраться до его территории в безопасности. Связываться с Хранителем Маяка Сумерек мало кому захочется.
Дверь без знаков, зато резная, черная – старик-лютнист. Рассказывает и поет, складывает сказки, усмехаясь в густую бороду. Он забрел просто так, отдохнуть немножко и пока не помешал никому и ни в чем.
Дверь со знаком синим, волнистым – раненый летун, ещё не приходивший в сознание…
Золотоглазый ступает легко, босыми ногами чувствует каждую ступеньку. Ступени каменные, прохладные, что даже приятно летним вечером…
Выбравшись на самый верх он замирает, инстинктивно прикрывает фонарик ладонью, пусть и зная, что никакая сила не сможет его потушить. Золотоглазый не признается никому и никогда, но наверху, на площадке, в первые мгновения его берет страх. Страх иррациональный, даже не высоты, а простора, открывшегося вокруг. Видно далеко, видно море и портовый городок, видно лес с другой стороны и торную дорогу, видно безликие суровые горы, видно небо, огромный купол, который не обхватить руками…
Золотоглазый щуриться, на дне зрачков плескается солнечное веселье. Он давно уже Хранитель, но пост его никогда не станет ему в тягость. Он легко открывает створку большого фонаря и аккуратно подбрасывает искорку в масло. Фонарь вспыхивает, Золотоглазый улыбается, чувствуя его сухой, иссушающий жар. Ему кажется, что огонь рад очередной ночи. Рад, что может кому-то помочь, может посмотреть на мир и человека, который заботиться о нем всегда…
Золотоглазый прикрывает стекло и бесстрашно усаживается на низенький бортик. Робость отпускает его почти сразу, он уже и не помнит, что только что зябко передергивал плечами…
Садится солнце.
Больше всего Золотоглазый любит чай с медом.
Тагари понравилось наблюдать за ним с первого же дня.
Хранитель маяка движется всегда безо всякой суеты, с тем предвкушением, которое подчас лучше самого действия. Он ставит на плиту чайник, зажигает огонь и начинает готовить чай. О, он превратил это в целое искусство.
Тагари, который нуждается только в крови, иногда даже завидует ему. Золотоглазый смешивает мяту и листья каких-то трав, ищет мед и никогда не всыпает в чай сахар, считая, что это убивает вкус. Он никогда не делает из своей жизни загадку, Хранитель прозрачен, будто капля янтаря и все равно самое главное в нем куда-то пропадает, никак не находится. Он заливает листья кипятком и всегда идет к гостям маяка, стучится и спрашивает, не хочет ли кто-нибудь выпить с ним чаю. Тагари соглашается всегда, хотя чаще он сидит на кухне с самого начала приготовлений. Хранитель не гонит его, ничем не выказывает возможную неприязнь к нежити и Тагари благодарен ему. Он смотрит на волосы цвета меда, на широко раскрытые янтарные глаза и ему кажется, что Хранитель мог бы быть смешным в своем гостеприимстве, если бы не спокойная сила в каждом его движении.
Золотоглазый пьет свой чай, уютно устроившись в кресле, зачерпывает мед из баночки чайной ложечкой и совсем не выглядит роковым и старым. Наоборот, он смотрит на молодого вампира с благожелательной иронией и кажется, готов засмеяться каждую минуту…
Тагари помнит, как влетел в дверь маяка, врезавшись в неё всем телом. Ткнулся носом в ступеньки, захныкал, почти как обиженный ребенок… Он ведь никому не делал зла! Просто тихо пил кровь у лошадей, совсем понемножку, чтобы не умереть с голода… А его заметили и наняли охотника… Охотник был человеком обстоятельным, он устроил настоящую облаву, поднял всех жителей городка. Факелы, крики, ненависть… Тагари успел вспомнить о маяке, только получив осиновым колом поперек спины.
Хранитель появился на пороге сразу, с необычайно серьезным видом вздернул вампиреныша на ноги, отпихнул его выше на ступеньки. Тагари вжался в стенку, он совсем не выглядел настоящим немертвым. Даже когти, обычно непроизвольно выдвигающиеся при стрессе, у него были не длиннее обычных человеческих ногтей.
Охотник долго стучал в двери, толпа потрясала факелами, их вела радость погони, радость мести. Радость охоты.
Хранитель к ним так и не вышел. Взял вампиреныша за плечо и легонько подталкивая, повел на кухню.
Тогда-то Тагари первый раз увидел, как Золотоглазый заваривает чай. Только сделав все по правилами и пододвинув гостю большую кружку, он счел возможным начать спрашивать.
Тагари отвечал, как умел, краснел и тушевался. Объяснил, что наставника у него не было, что обратили недавно, что людей он никогда ещё не убивал и людскую кровь не пробовал… И что чай пить в принципе может, но удовольствия от этого не получит.
По лестнице спустилась разбуженная девочка-летунья, немного помятая спросонья, в широкой голубой ночной рубашке. Золотоглазый поднялся, ласково потрепал её по крылу, что-то спросил, нагнувшись ближе. Тагари понял, что он спрашивает, не было ли опять кошмаров и не болят ли крылья. Девочка качнула головой, изучающе глянула на вампиреныша и, зевая, ушлепала босыми ногами наверх.
…Золотоглазый допивает чай, аккуратно моет чашку. Близиться рассвет, пора тушить огонь и Тагари остается один. Он уже засыпает, опустив голову на скрещенные руки…
Близится утро.
Огонь любит Золотоглазого.
Любит так, как это может делать огонь.
Если подумать, огонь очень зависим. Жизнь его коротка и длина её зависит лишь от того, найдется ли рядом что-то, способное послужить ему пищей. Если находится человек, приносящий огню пищу, пламя начинает узнавать его. Ведь огонь живой, разве нет?
Человек с янтарными глазами, человек, с волосами цвета меда…
Пламя маяка по-своему привязалось к нему.
…Золотоглазый сидит на бортике, лениво качает босыми ногами. Ночь постепенно отступает, скоро пламени черед уснуть в крохотной искре. Золотоглазому иногда кажется, что большой огонь боится больше никогда не загореться… И иногда Хранителю очень хочется погладить пламя ладонью. Но он знает, что даже самый любящий огонь не может не обжигать.
***
Иногда по ночам идет дождь.
Тогда Золотоглазый поднимается на площадку маяка и, почти прижимаясь к стеклу, ограждающему огонь от ветра и воды, сидит там до рассвета. Именно дождливые ночи самые опасные для гонцов. Именно дождливые ночи самые свежие и радостные ночи лета.
Дожди идут уже вторую ночь и Тагари, соскучившийся один, присоединяется к Хранителю. Он не боится одиночества, он вообще считает, что ничего не боится, но сидеть одному в темной комнате, подперев ладонями голову и глядеть в окно зная, что где-то там тебя ждет охотник – занятие неприятное. Золотоглазый и не думает его прогонять, иногда кажется, что ему вообще безразлично, кто или что находится рядом с ним, но это неправда. Он просто знает гостеприимство в той его форме, которая не признает границ и делит с гостем весь мир напополам и дом делает ещё и домом гостя.
…За раненым гонцом, спящим в комнате с лазурным знаком наблюдает девочка-летунья. Она на маяке четвертый день, но улетать не торопиться, чувствуя неуверенность и слабость в крыльях. В глазах её читается легкое недоброе ожидание, ей совсем не хочется домой и она сидит с раненым, меняет повязки, совсем как настоящий медик и нельзя даже подумать, что всего два дня назад этому учил её Золотоглазый. У летуна всклокоченная грива волос и крылья обвисли тяжело, по-мертвому. В кровати, рассчитанной на человека, ему было бы неудобно и потому в комнатах маяка для крылатых гонцов стулья без спинок и хитро устроенные гамаки. Девочка любуется лицом спящего и ловит себя на желании узнать, какого цвета у него глаза. Это нормально, но она сердиться, бегает на кухню за теплым бульоном, пьет его сидя на подоконнике…
На кухне часто сидит слепой старик-лютнист. Что-то шепчет, наигрывая на лютне и , кажется, сосем никуда и не собирается. Неделя, две – Золотоглазый не торопит его. Он с удовольствием слушает наигрыши старика и улыбается своей теплой улыбкой-загадкой.
Девочке нравится старик. В его мелодийках она слышит шепот моря и шорох песка, шелест листьев и жужжание пчел… Она слышит, что хочет и иногда спрашивает у лютниста, называя его дедушкой, как устроен этот мир.
…Тагари трет ладонями лицо, задумчиво смотрит на дождь. Золотоглазый не обращает на него внимания и это радует, потому что Тагари привык уже на дне всех глаз видеть затаенную неприязнь. Нежить и нечисть – какая разница, если тебе тоже хочется послушать сказки, а сказитель замолкает и люди начинают шептаться? Тагари неопытен, привязан к своему родному городку, который вдруг озлился на него. Он не умеет ещё менять личины и не умеет врать. Обратившего связывают с обращенным узы наставничества и именно старший в паре учит молодого выживать. Что же делать Тагари, которого наставник знать не пожелал, которым просто утолил свою жажду, не рассчитав?... Пока вампиреныш просто наблюдает за дождем и думает, что такая жизнь вовсе неплоха. Отсюда его не прогонят, но… Но ведь есть же вокруг целый мир с нехожеными дорогами, с реками и морями – как можно его бросить ради одной только безопасности?
Тагари вздыхает. Он решается – с этого дня нужно начинать тренировки. Самый простой способ не попасть к охотнику – ускользнуть от него тенью. Улететь нетопырем.
А время… Время терпит.
Раненый открыл глаза внезапно, сел, судорожно, со всхлипами вдыхая – будто только вынырнув из-под воды. Глаза у него оказались карие и взгляд их был совершенно безумен. Крылья, взметнувшиеся по обе стороны от гамака, захлопали, поднимая ураганный ветер, одеяло слетело куда-то на пол, летун закашлялся, в груди его что-то не по-хорошему отозвалось…
Золотоглазый вошел резко, тронул гонца за плечи, глянул в глаза. Мягко встряхнул. Тот кашлял, мотая головой, прижимая руки к повязке на груди…
Взгляд Золотоглазого стал холодным, озабоченным. Продолжая придерживать кашляющего летуна за плечи он замер, шепча что-то неразборчивое.
Мелькнула фраза:
-Вроде же все выкачал….
И шепот кончился. Хранитель передернул плечами, янтарь стал напоминать лед, отчего-то в комнате резко потеплело, легким дуновением пронесся вышедший воздух…
Гонец встряхнулся, вздохнул спокойнее. С лица его медленно сходила синюшная бледность, всхлипы в груди затихли. Он моргнул, глянул вокруг уже осмысленно…
Человеческим врачам, чтобы раскрыть рану, выпустить воздух и зашить все, понадобилось бы некоторое время. Золотоглазый справился легче, просто убрав лишний газ Силой. За одно мгновение летун остался с обычной раной в груди, давление на легкое прекратилось.
…Девочка-летунья зашла через полчаса, с чашкой теплого бульона в руках. Она уже привыкла к неровному, со всхлипами дыханию спящего, привыкла, что он не просыпается, не отвечает ни на что, и сейчас едва не выронила чашку. Золотоглазый обернулся на звук шагов, улыбнулся ободряюще и вышел, притворив за собой дверь.
Растерявшаяся девчонка не нашла ничего лучше, как протянуть раненому злополучную чашку с бульоном. Тот тихо сказал «Спасибо», глотнул…
Потихоньку завязывался разговор.
Иногда чайки плачут особенно тоскливо.
Тагари смотрит на них и думает, что на самом деле каждая чайка ждет свой корабль. Она может и рада увязаться за ним в море, только где же спать чайке посреди океана, где отдыхать от полета?
Чайки тоскуют по кораблям и пытаются приблизить их возвращение зовом. Но корабли далеко, они не слышат, а чайки все равно зовут. Может, они давно уже и забыли, зачем кричат и кружатся у берега, а может все не могут дождаться…
Тагари бросает вниз, с площадки камушки и знает, что если где-то тонет корабль – то тогда же погибает и та чайка, которая его ждала. Тагари совсем не холодно сидеть на камне, он немертвый и просто не чувствует. И разве что-то может быть холоднее, чем плоть вампира, которую не согреешь никаким огнем?
Тагари слушает чаек, бросает камушки, из крошащихся стен и думает, что хорошо бы быть кораблем и иметь свою чайку, которая бы ждала. Ему совсем не интересно, что чаек гораздо больше, чем кораблей. Если бы кто-то сказал ему об этом, он бы ответил, что те, которые не ждут – не настоящие чайки, а так, просто…
…В ночь, когда чайки кричат особенно тоскливо, Золотоглазый тревожится. Он бродит по маяку и даже привычный чай с медом его не успокаивает. Крики чаек будоражат кровь, зовут куда-то за моря, за сокровищами, но Хранитель не уйдет никогда – зачем, если у него есть долг перед огнем и перед самим собой?..
…В ночь, когда чайки кричат особенно тоскливо, гонцы спят беспокойно, качаются в гамаках и ворочаются с боку на бок, сминая перья. Девочке сниться пустота, тревожная, глубокая пустота. Будто чей-то внимательный зрачок, бесконечно затягивающий и насмешливый. Кто-то смотрит на неё, выжидающе и доброжелательно, подбадривает сделать что-то… И только глубоко-глубоко таиться горькая ирония.
Летуну сняться водопады и леса, ему сняться земли, где он никогда не бывал и их звенящий, странный зов… У гонца болит грудь, он сжимается в комок, пытается закрыться крыльями…
…Старик-лютнист играет звездам, сидя на ступенях крыльца. Крики чаек вплетаются в его мелодию своей особой гармонией, своим легким диссонансом только оттеняют и преображают красоту напева… Старик что-то напевает, тихо, неслышно, прячет улыбку в седой бороде…
Ночь, когда чайки кричат особенно тоскливо – ночь тревожная, но не злая.
***
Пол дощатый, теплый и немного шершавый. Стена наоборот, гладкая и прохладная – под тонким слоем краски чувствуется холод камня. Солнце греет левую щеку, ласковым теплом пытается окутать кожу…
Пахнет цветущей вишней и слегка тянет из приоткрытого окна дождем.
Весна, со своими лужами и дождями, с первым громом, с ясными ночами и запахом костров…
Он сидит, подобрав под себя ноги, опершись спиной о стену. Темная повязка плотно закрывает глаза.
Беллетейн, кончается зима, можно будет плясать у костров и наслаждаться звездным светом, как хорошим вином…
В полночь кончается обет и можно, наконец, сдернуть с глаз надоевшую ткань…
…Ничто не дается бесплатно, кроме родительской любви. И даже богам – любимым, всегда правым и милостивым – приходится платить.
Он слышал, что есть люди, которые платят добрыми делами, деньгами, постом…
Но Томоями не требовал такого от своих послушников.
Обеты Томоями – темнота и молчание. Иногда – битва, но редко…
Иллюзорное добро – не его путь.
«Ибо зло родится из добра, а добро из зла и смешиваются они, и невозможно предсказать, что стронет твой поступок, к чему приведет и чего окажется больше. Поступай так, как почитаешь нужным, но имя мое не мешай со своими решениями»
В момент отдыха между путями, Томоями посчитает, сколько добра ты хотел принести, а сколько принес, сколькие нашли в тебя свободу – сколькие – рабство и тогда скажет тебе свою короткую истину.
Истину о том, кем ты был в этой жизни.
…За право встать на крыло в майский праздник платили слепотой и молчанием. Долгими, очень долгими…
Томоями не жесток, но ближе к нему те, кто видят лишь вечную Тьму.
Томоями не жесток, он дает своим могуществом жрецам возможность видеть…
Но слепцы ближе всех к нему.
Потому перед первым полетом долгое очищение и покой ждут просящего…
Томоями не жесток.
Не жесток…
Глаза отвыкли от света и он зажмурился, прикрывая их ладонями. Он почти научился слышать голос божества в темноте, но сейчас снова отдалялся от него…
«Лети! – шепнула Тьма.
-Лети! – выкрикнул Старший.
-Лети! – поддержала танцующая, пьяная весной толпа…
И он взлетел, не открывая глаз, не стараясь понять, куда же его несет.
Томоями не жесток, его ветры подхватят оглушенного первым полетом, не дадут упасть…
И он взвился в блаженную пустоту, в темноту и течения воздуха…
Сколько раз, сидя в своей комнатке, выправляя кольчуги и чиня ткани он мечтал об этом моменте.
Мечтал открыть глаза и улететь далеко-далеко от глупого Старшего, от вечно недовольного Дирка, от друзей, которые подсмеивались над ним…
Но Тьма умет наполнять. Томоями не жесток и покоем и молчанием он лечит души, словно целебной мазью…
Он парил, не стараясь улететь, не открывая глаз…
Беллетейн кончался. Близился рассвет.
И хотя ему казалось, что летит он всего несколько минут и на одном месте, открыв глаза он понял, что на самом деле он уже над морем…
-Лети – снова шепнула темнота голосом бога – Лети на свет…
И он послушно ударил крыльями и, щурясь, полетел навстречу солнцу.
Он верил, что голос не был галлюцинацией.
Ведь Томоями существует и он не жесток!
…Первым его увидел Тагари.
Ночь, когда чайки кричали особенно тревожно, миновала и вампиреныш почти спал, устроившись на парапете площадки. Камень холодный – но немертвые не чувствуют холода. От огня тянет сухим жаром – но немертвые не чувствуют и жары…
Сначала Тагари принял его за обычного летуна. Просто зевнул, ощерившись клыками и увидел далеко над морем крылатую фигуру.
И только когда он подлетел ближе, Тагари понял, что ошибся.
Крылья летунов – свои, неотъемлимая их часть, перья, напоминающие цветом волосы хозяина… У этого же крылья были явно отдельны от лопаток. По сути, у него крылья были вместо рук и были они тонкими, абсолютно черными…
…Свет! Он понял, что значило «Лети на свет» лишь когда увидел маяк.
Высокая точеная башня, камень и огонь… Огонь, полыхавший на верхней площадке было видно издалека и он направился к нему, надеясь, что правильно понял указание божьего голоса. И что это все-таки не были галлюцинации…
…Когда странное существо, шурша перепончатыми крыльями, почти упало на площадку рядом с ним, Тагари не испугался. Пусть он и был молодым и неопытным, но любопытство в нем перевешивало страх. Он спокойно наблюдал, как Существо оперлось изгибом крыльев, ладонями, неизвестно как оказавшимися частью крыла, о каменные плиты и, пошатываясь, встало сначала на четвереньки, а потом, неловко, шатко, поднялось на ноги. Крылья, широкие, легкие, непостижимым образом свернулись, стянулись и оказалось, что существо – вполне себе человек. В черном обтягивающем костюме с бледным, меловым лицом…
-Ты кто? – спросил у него Тагари.
Пришелец замотал головой, сделал такой жест, будто зашивал себе губы.
-Немой?
Кивок. С едва заметным промедлением, но кивок.
Вампиреныш вздохнул. Человек выглядел совершенно чуждым и маяку, и приморскому городишке, и самому берегу… Было интересно расспросить его, но жесты Тагари понимал плохо, угадывал их значения долго и очень неуверенно.
-Тогда пойдем вниз – вздохнул он и, только спрыгнув с парапета, понял, насколько ниже странного человека. Хотя было ли уместным слово «странный» из уст вампира? Тагари не очень об этом задумывался.
В любом случае прибывших всегда следовало отводить к Золотоглазому.
…В глазах того, к кому его привел бледный мальчишка с виноватым взглядом, был Свет.
Янтарный свет, очень теплый и естественный.
И тогда он понял, что фраза «лети на свет» значила ещё и это.
«Лети к зримому свету, лети к Свету воплощенному»…
…Золотоглазый не был удивлен.
Слепые Жрецы иногда, очень редко, залетали на маяк. Не гонцы и не менестрели, не проповедники и не священники, в привычном смысле, они несли свою веру незаметно и легко. Религия, считающаяся слабой и ложной, религия, приверженцы которой не имели никаких преимуществ… Когда-то, Золотоглазый знал это, к следующим за Светом Создателя прибивались именно за положением в обществе. За политической властью. Жрецы же Томоями, бога единой Тьмы, были малочисленны и власти не имели никакой. Потому среди них больше было фанатиков, чем подлецов.
Впрочем, этот мальчишка не походил даже на фанатика. Потому Золотоглазый протянул ему чашку с чаем, который считал непременным атрибутом беседы, и спросил:
-Тебя послал Старший, или привели летучие ветра?..
-Меня привел голос бога – услышал Тагари ответ человека.
Услышал и удивился. Он уже решил, что тот немой.
А человек смотрел в стол и сжимал в ладонях чашку с чаем. Сжимал так, будто грел о неё руки.
Золотоглазый едва заметно качнулся на стуле. Вперед-назад. Всколыхнулась грива медовых волос.
-Вот как…
Услышать голос бога тяжело. Или мальчик правда верует… Или же хочет почувствовать свою важность, возможно, чего-то добиться.
«Мальчик». Золотоглазый усмехнулся уголком рта, снова оттолкнулся и на несколько секунд завис, удерживая стул на двух ножках. «Мальчик»… Ему сейчас все мальчики. Время-то летит и ох как быстро оно летит.. Пусть и не ощущается совершенно.
-Как тебя зовут хоть?
Вопрос того, кто был Светом, его не столько смутил, сколько привел в замешательство. Какое имя ему назвать? То, каким наградили его родители? То, каким назвали под холодными звездами в ночь прозрения? То, каким он называл сам себя?..
-Кристо…
И дальше чай пили уже в молчании.
Золотоглазый всегда уважает чужие причины.