В свою девятнадцатую осень Виргилия Лизелотте фон Траубе приступила к изучению пятнадцатого тома Большого Словаря китайской иероглифической письменности; льды Земли Виктории тем временем завершили-таки таяние, к вящему неудовольствию борцов с глобальным потеплением, не вызвав ни одного значимого катаклизма; из мировых столиц - Дамаска, Абиджана, Лиссабона и Каракаса в дом баронов фон Траубе приходили пахнущие свежей типографской краской газеты с тревожными заголовками и фотографиями жертв геноцидов новой вегетарианской эры. Виргилия была молода и газет не читала. Ей не с кем было поделиться своими мыслями и предчувствиями, разве что с Учителем Данкмаром, обучающим Виргилию всему, что должна знать благовоспитанная девица из хорошей фамилии: китайской иероглифике, геммалогии, жизнеописаниям великих лесбиянок, истории карательной генетики и неевклидовым геометриям. Играть на клавесине и арфе Виргилию выучила еще m-lle Нигами, полуяпонка - полунемка, рожденная в оккупированной Новой Японией Мексике; несмотря на свою дисциплинированность, преданность и осведомленность в сакральных гностических и евроисламских текстах, m-lle Нигами бежала из особняка фон Траубе с дьявольски красивым белорусским цыганом Колей; как большинство его сородичей, Коля был огненноглаз, чернокудр, разводил шиншилл и изучал Талмуд; перед его демоническим обаянием не смогла устоять ни девственность, возведенная в доблесть; ни сурово практикуемые принципы евроислама; ни молодые люди из движения "Природа или смерть", еженощно сжигающие себя на пороге шиншилловой фермы Коли в горах Транссильвании. Барон фон Траубе не стал разыскивать беглянку, хотя новоевропейская хартия и давала ему право вернуть ее с полицией, как наемную работницу, без спросу оставившую рабочее место. Барон был несколько старомоден. Год спустя он умер от апоплексии, которую дочь его Виргилия путала с анорексией: хворью, значительно более распространенной в популяции. Виргилия осталась одна в особняке, если не считать молодого вдовца, великолепного блондина из Гельсингфорса, с которым барон незадолго до кончины успел-таки сочетаться законным католическим браком. Пока жив был барон, блондин не особенно досаждал Виргилии: он был из чуждого ей мира, где пляжный воллейбол значил более, чем иероглифика и санскритология. На следующий день после кончины барона молодой вдовец исчез из особняка, прихватив с собой из всего несметного достояния фон Траубе лишь пару пистолетов Лепажа, карты Таро и карманное издание "Майн Кампф": по слухам, путь его лежал в Лиссабон, туда же, куда незадолго до этого удрала полуяпонская мадмуазель со своим талмудистом Колей. Посетив старинный готический флигель, в котором батюшка ее коротал дни с молодым мужем, Виргилия обнаружила картину более чем прискорбную: несколько сотен пустых бутылок из-под конъяка Hennessy были выстроены на византийских коврах в форме аккуратнейшей пентаграммы; перед домашним алтарем Лаллы-Фатимы Виргилия обнаружила как евроисламскую горсть чечевицы и отрез черной материи - частицу чалмы Европейского Махди - так и серебряную треногу и Знак Рыбы, бывшие, без сомнения, неокатолическими; все это заставило Виргилию сделать очистительный жест и воскликнуть: "Боже, какая же путаница была у него в голове!", а пентаграмма из Hennessy навела ее на мысли, что великая влюбленность бывает неотделима от пошлости.
Семь лет тому назад, на одной из черных от копоти улиц Регенсбурга m-lle Нигами, новая лиссабонская Иезавель, преклонила колени перед Европейским Махди и просила дозволения прикоснуться губами к его легендарному автомату, но милость Пророка простерлась в тот день до того, что он разрешил мадмуазель поцеловать тыльную сторону своей ладони. Она ощутила в тот миг нечто невероятное, экстатическое, лед в сердцевине кристалла льда, огонь зарождения пыльцы - так она говорила об этом - эмбрион Бога внутри идеи Бога - и гностики представились ей тогда пеплом иранской сигареты, и она поняла эйфорию обессиленности и суицида. M-lle играла на клавесине, и закат горел как спелый гранат, и мир был пылью лепестков увядших хризантем, а она все твердила и твердила Виргилии: "Тогда я поняла... В нем, в этом человеке, святом пророке-Махди, в его куртке защитного цвета, в его черной маске и сильной горячей ладони я познала истину евроислама, выше которой ничего нет. Я стояла потом у стены, ничтожная европейская тетка, одна из множества, и никогда я не желала так, чтобы мир был сожжен огнем и никогда я так страстно не любила мир. Шел дождь. Да...шел дождь... Боже, как я любила, и как я желала террора!" "И что же произошло, когда закончился дождь?" - спросила Виргилия. "О, тогда расстреляли десяток человек, и пророк уехал на танке!" - отвечала мадмуазель.
Виргилия знала, что она живет в мире, которого нет, ибо Конец Света уже был и прошел - вроде как, бесследно - но любому здравомыслящему существу понятно, что событие такого масштаба не может не оставить последствий; "Конец света - это не флирт с девственницей", говорил барон фон Траубе. За три года до тактильного контакта между мадмуазель и Европейским Махди, барон и Виргилия ехали в горах бывшего Тессино, на границе с Итальянской Джамахирийей стояли новые пропускные пункты; и Виргилия увидела как Луна начала вдруг обратное движение, Луна полетела, рассекая тонкие перламутровые облака и отсвечивая зловещим кровавым огнем; Виргилия закричала от ужаса и восторга, как и многие тысячи людей вокруг, потом газеты нашли бесспорные оптические и астрофизические аргументы в пользу тусклой обыденности произошедшего, но Виргилия знала наверняка, что видела одно из небесных знамений апокалипсиса, а значит она - свидетель апокалипсиса свершившегося, ибо начало Конца Света означает и его Завершение. Впрочем, данное знамение не могло пройти незамеченным и послужило возрождению культа Трехголовой и Шестирукой Гекаты, любовницы жимолости ночной, этот почти неокатолический культ расцвел по всей Европе, почти вытеснив культ Мириам Горьких Ягод, вечнокормящей голубей змеиным молоком из татуированных грудей.
Барон фон Траубе бежал в Транссильванию с востока в тифозной теплушке и навсегда сохранил страх перед европейскими неокапиталистическими режимами, впрочем, барон постоянно путал неокапитализм с посткоммунизмом. Страх барона передался его дочери. В тот достопамятный вечер Виргилия ужинала с Учителем Данкмаром в старинной столовой, и пунцовые розы были того же цвета, что и луна апокалипсиса. Виргилия и Учитель Данкмар беседовали о танатофобии, поразившей мировоззрение постевропейца и бывшей, без сомнения, следствием отравленной могильными ядами этрусской магии; о троцкизме как просветительском пути-тарик, об евроисламе и лозаннском шариате, и Виргилия сказала:
- Моим первым разочарованием был гностицизм, о учитель Данкмар; вторым моим разочарованием стало масонство, третьим - евроислам.
- Это потому, что ты никогда не была достаточно молода, чтобы влезть в панталоны и кружевное платьице евроислама, - улыбнулся Учитель Данкмар. - Точнее, в его коаксиальную чадру.
- Я хочу уехать, чтобы посмотреть, что же скрывается в том лесу, о учитель.
И он понял, о чем она говорит, хотя они никогда и не беседовали вслух об этом. Сосновый лес был хорошо виден из бойниц замковых башен, и можно было наблюдать, как смена времен года китайской кистью ласкает его: вечно неизменный и строгий, равновеликий небу и миру, то иссиня-белый, то обнаженно-бурый, то пурпурно-золотой, то ликующий и пряно-зеленый, всегда превосходящий величием любой транссильванский замок.
-Ну, что же, если женщина уезжает, чтобы разведать то, что скрывается в лесу, мужчина должен остаться у очага и хранить его смысл, если в нем есть смысл, и если очаг есть очаг, а не то, чем мы наделяем его в нашей непреходящей слепоте, - сказал учитель. - Впрочем, лес есть не большая иллюзия, рожденная за пределами круга огней.
- Я принадлежу лесу, - сказала Виргилия.
Девушка Целеста, работавшая в саду, позвала ее, и Виргилия спустилась вниз по лестнице и замерла, увидев как стайка синих мухоловок слетела на сливу, покрытую спелыми плодами. Она впервые увидела птиц так близко, и были они маленькими, но хищными, и они показались ей плотоядными; солнечные лучи, сквозящие в свинцовых тучах и ветреной лазури последнего летнего месяца, дразнили птиц и оживляли их, заставляя вспархивать и вскрикивать, у них были жесткие крупные клювы и перья их на юрких шейках отливали ясной бирюзой; и они клевали сочные и прохладные тушки слив, сине-красных и желто-зеленых, и рвали на куски эту кислую зрелую мякоть, и дождевые капли падали в глину и гравий садовой дорожки.
На следующий день Виргилия села в поезд. Она ехала в клетчатом дорожном костюме, и при себе у нее был набор золотых нитей для рукоделия и пистолет беретта. Сосновый лес оказался всего лишь убогим закопченным перелеском на склоне древнего радиоактивного могильника, и в нем Виргилии не суждено было найти то нордическое великолепие, которого она так жаждала. В предместье мегаполиса она вышла на перрон; стены были исписаны арабской вязью, женщина в сари протянула ей банку тушенки и букет лилий Марии. Город тонул в дыму и был полон огней и звуков. Виргилия сомневалась в последний раз. Она уже знала то, о чем не сказала бы ни отцу, ни учителю - знала, что доберется до Лиссабона и будет выпускать там газету, что последует добровольно в ссылку за своим мужем-португальцем, что в Колумбии она бежит от него к неокатолическому священнику, умеющему вырезать из коралла фигурки африканских богов; что в Рио ей сделают пневмоторакс; и она вернется в Европу на подводной лодке подругой мятежника-генерала, и тысячу ночей в замерзшем и голодном Белфасте будет ожидать подтверждения его смертного приговора, и кто-то будет поить ее ромом и читать ей вслух арабские сунны Шекспира; но в Париж она вернется легендой - той, что носит коралловой бусы и серебряную голову королевской кобры; а второй ее муж, торговец кофе из Аддис-Абебы, наденет ей на шею коптский крест, который она не снимет уже никогда; и она будет заниматься проституцией, и безумная женщина принесет ей однажды немного риса и сигарету с марихуаной и воздаст ей почести как аватаре Кали; на заводе в Карачи она в числе других интернированных обнаженной будет собирать счетчики Гейгера; но, вернувшись в Европу, сделает себе короткое каре и обесцветит волосы до пепельного-белого цвета,в Генуе ей ампутируют ногу, в долговой тюрьме Александрии ее заразят сифилисом, а потом она будет гадать на картах Таро и тушить мясо с бобами и острым красным перцем, вечно ожидая своего сына, пишущего статьи в газету, и потом уже другая женщина, даже не из Транссильвании, возможно... Виргилия знала все это, но не могла уже остановиться и, вернувшись в поезд и удобно устроившись в своем купе, она принялась за вышивание, вежливо поддерживая разговор по-китайски с респектабельной своей соседкой, ибо между "знать" и "узнать" есть разница, более тонкая даже, чем арабская вязь на зеленом шелке евроисламского знамени.