СКАЗКА
Жили-были Станиславский и Немирович-Данченко. Никто не любил театр так, как любили его они: начиная с вешалки и заканчивая мизансценой. Были с ним как одно целое вместе взятое. У некоторых даже закрадывался вопрос: «А не родились ли Константин Сергеевич и Владимир Иванович прямо в театре?» Но нет.
Сначала на свет появился Владимир Иванович. И произошло это на Кавказе, по дороге в Тифлис, где его отец служил офицером. А все остальные Немировичи-Данченки жили мирно в Черниговской губернии помещиками и из своих дворянских гнёзд никогда не отлучались – не-куда было. Ведь люди обычно из дома отлучаются только на работу или в театр. А помещики на работу не ходят и в летних флигельках всегда имеют домашний театр. Когда Владимир Ива-нович приезжал к ним на каникулы, то там навсегда и заразился театральным искусством. После окончания гимназии он поехал из Тифлиса в Москву поступать в университет.
А у Константина Сергеевича Станиславского путь в Москву был гораздо короче – он в ней родился. Только вот Станиславским стал не сразу. Сначала был Алексеевым, как и все в семье. А первый раз услышал, что он – Станиславский, от своих родственников братьев Третьяковых и Саввы Мамонтова.
Отец Константина Сергеевича, богатый купец-промышленник, продавал и покупал промыш-ленность и любил вызывать чувство зависти у других капиталистов и потом играть на нём. Вот как-то раз пришли к нему гости, а он поставил сына Костика на табуреточку и сказал: «Вот ка-кой у меня наследник имеется». А ребёнок стоял очень довольный, в бархатном костюмчике с кружевными жабами. И вдруг подходит к Костику один из братьев Третьяковых, смотрит на не-го взглядом коллекционера и говорит: «Нет, он будет Станиславским!» А потом подошёл Савва Мамонтов, культурный меценат всея Руси, погладил по голове и сказал: «Да ещё и систему Ста-ниславского придумает!» От этих слов купец Алексеев как придёт в ярость, как стукнет кулаком по зелёному сукну карточного стола, да как закричит: «Не верю!» И такая тут тишина наступи-ла, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Вдруг в этой тишине Костик, стоя на табуреточке, и произносит: «Верите вы, папенька, или не верите, а только я — Станиславский». Потом кла-няется, как после удачного представления, да и прыг на пол, чтоб бежать в детскую. А купец Алексеев как заорёт: «Заломаю!»
В другой раз он хотел как-то по-другому похвастаться, да гости уже хором требовали: «Ста-ниславского! Станиславского!» Повторялся этот спектакль, пока Костик не вырос. А когда вы-рос, то отец построил ему театр, чтоб он уже сам думал, как и чем ему эту публику развлекать, раз он такой Станиславский.
Вот тут бы и встретиться Владимиру Ивановичу и Константину Сергеевичу. Но нет – не встретились. А к этому времени Немирович-Данченко уже жил в Москве. Поступил в универ-ситет и одновременно пошёл искать бодрой лёгкости на сцене. Окунулся в театр с головой, ос-мотрелся там и диву дался. Даже университет пришлось бросить. И как было не бросить. Глядя на ту или иную молодую актрису, он думал: «Вот бедная! Что она видит в жизни? Партер, по-блёскивающий стёклами пенсне? Надо, надо делать художественный театр общедоступным».
Двадцать лет Владимир Иванович так думал. Но однажды не выдержал, и написал на своей визитке: «Приходите завтра в ресторан – будем образовывать художественный общедоступный театр». И отправил эту визитку с посыльным Станиславскому. Константин Сергеевич, когда прочитал, то подумал: «И зачем он нужен, этот общедоступный театр? Куда лучше, когда пуб-лика поблёскивает стёклами пенсне и всё понимает». Но никому ничего этого не сказал, а пошёл на встречу с Немировичем-Данченко. Не расставались они 18 часов подряд: сидели в ресторане - основывали театр. И основали - Художественно-общедоступный театр. Как-то каждый при-ладил свою систему к одной сцене. И получилось очень живенько: тут бодрая лёгкость, там ис-кусство переживания. А не то, что раньше: что он Гекубе? что ему Гекуба? Стали работать и дружить.
Владимир Иванович больше считал себя Немировичем, а про Данченко всё время забывал. Этим любил воспользоваться его новый лучший друг Станиславский. Придёт к нему в гости и говорит прямо с порога: «А давай-ка, друг Немирович, сообразим на троих водочки!» А Неми-рович-Данченко тут же и спрашивает в недоумении: «А кто третий?» «Так Данченко же!» — от-вечает Станиславский и начинает громко и артистично так хохотать.
Так бы всё и шло своим чередом, но случилась революция. А Станиславский и Немирович-Данченко всё-таки были по происхождению своему эксплуататоры. Поэтому революция выну-ждена была в один прекрасный день лишить их сразу всего. Начала со Станиславского. Правда, галстук бабочкой и пенсне сначала оставила, так как сама она галстуки ещё не носила и в пенснах не щеголяла. Но потом вернулась, чтобы забрать и их. И пояснила: «Нам известно, что вы думали про общедоступность театра».
Немирович-Данченко приходит, а Станиславский сидит голый на табуреточке своей и пла-чет. Эту табуреточку ему революция всё-таки оставила из уважения к пожилому возрасту. Ста-ниславскому даже в театр не в чем выйти, чтоб спектакль поставить. А самому Владимиру Ивановичу революция сказала: «Нам известно, что вы думали про общедоступность театра. Спасибо». И ничего не забрала, кроме черниговских имений. Поэтому он решил пойти в Кремль и попросить за Станиславского.
Когда Ленину доложили, что в приёмной Немирович-Данченко дожидается, он сказал: «Так пригласите их, пусть заходят». А когда Владимир Иванович зашёл, то Ленин тут же и спросил: «А где же Данченко?» Но ответ не слушал, а начал ходить по кабинету и говорить: «Важнейшим из искусств для нас, товарищ, является театр, а мы в нём — актёры». А потом подошёл вплотную к Немировичу-Данченко и, прищурив один из глаз, добавил: «Не заиграться бы!» Эта ленинская фраза сильно подействовала как на Немировича, так и на Данченко. К тому же он разглядел, когда Ленин близко стоял, что на Ильиче костюм Станиславского надет. Тот самый, его любимый — чёрный в искорку, который тот только на премьеры и надевал. Пиджачок Станиславского на Ленине сидел как влитой, а вот брюки, наверное, оказались длинноваты: видно было, что они подшиты неумелой рукой Крупской. Ничего не стал просить у Ленина Немирович-Данченко. По дороге купил Станиславскому костюм и кое-что из бельишка, а сказал, что это революция выделила Константину Сергеевичу, чтоб он голый не ходил, так как революция как раз для того и была затеяна, чтоб всех голых одеть.
После революции их театр часто стал ездить за границу на гастроли. Только выпускали кого-нибудь одного – чаще почему-то Владимира Ивановича. Один раз он четыре года в Америке гастролировал. И ничего. Вернулся. Приходит к Станиславскому, а он опять плачет на своей табуреточке, потому что его в Кремль вызывают. «Не плачь, я вместо тебя пойду» - сказал ему Немирович-Данченко.
Его пригласили в тот же самый кабинет. Но Ленина там уже не было. А был другой человек — грузин. Немирович-Данченко вырос в Тифлисе и легко умел в любом человеке разглядеть грузина. Грузин ходил по кабинету, покуривал трубку, а потом остановился и сказал: «Важнейшим из искусств, гинацвали, для нас является театр». Подошёл к Владимиру Ивановичу, обнял за плечи и добавил: «А мы в нем — режиссёры: я, ты и Станиславский». Помолчал немного и спросил: «Ну, что — сообразим театр на четверых?» «А кто четвёртый?» — не понял Немирович-Данченко. «Так Данченко же!» — ответил Сталин и начал громко по-грузински хохотать. А когда похохотал вдоволь, сделался серьёзным и сказал: «А театр наш мы именем товарища Горького назовём. Он сейчас болеет — надо нам, товарищам, поддержать его маленько». Ничего не ответил Немирович-Данченко, только подумал про себя: «Станиславский обидится, что наш театр теперь Горький называется, и будет опять плакать». А Сталин покурил ещё трубку и добавил: «А чтоб Константин Сергеевич не обиделся и не плакал опять, мы его именем назовём улицу, на которой он пока ещё живёт». Когда Немирович-Данченко вышел из Кремля, то его догнал какой-то человек и сунул ему металлическую табличку: «Улица К. С. Станиславского».
Потом все умерли: Горький, Станиславский, Немирович-Данченко и другие действующие ли-ца и исполнители. А театр их и сейчас жив-здоров. Чего и вам желает.