С молоком матери впитала Леночка идеи женской независимости, любовь к чтению, да еще, наверное, вкус к нарядам, но всем остальным хитростям своего пола, женским премудростям и навыкам научила ее бабушка. Что-то пришло незаметно из повседневного быта с его неизменным колдовством на кухне, с праздничными обедами на белых льняных скатертях, с нудными требованиями "держать" спину и следить за походкой, но все детство и отрочество в Леночкиных воспоминаниях оказались еще расцвеченными яркими вспышками иногда вполне забавных эпизодов, когда маленькая старушка выступала в роли домашнего философа, украшая свою простую картину мира историями из собственной жизни.
Так, из самого раннего времени всплывает ее беседа с соседкой, которую стыдят за затрапезность наряда. Теперь уже невозможно понять, чем именно заворожил пятилетнюю девочку, обычно погруженную в свои бесконечные игры с маленькой сестрой, тот разговор, но до сих пор живо было даже ощущение притворства, с которым делался вид полного безразличия к делам взрослых, и восторга от погружения в их тайну. А бабушка разворачивала перед приятельницей два сценария семейной жизни, риторически призывая рассудить, какой стоит выбрать. По одному – старательная жена все вокруг бесконечно скребет и моет, стирает и готовит, а к приходу мужа так устает, что, обессиленная, остается неумытой и растрепанной. В стоптанных шлепанцах и драном халате встречает его у порога с совком и веником. По другому – всегда нарядная, причесанная и пахнущая "Красной Москвой" прелестница (у нее, Леночке казалось, обязательно на ножках еще должны были быть такие замечательные атласные розовые туфельки с помпонами из лебяжьего пуха) распахивает перед супругом двери с радостным смехом, так что ему и дела нет, все ли работы она переработала…. Надо сказать, что бабушку в халате никто никогда не видел – такого предмета в ее гардеробе просто не существовало. Даже из ссылки в 53-ем она умудрилась явиться в сером бостоновом костюме, юбку которого Леночка перешила на себя в выпускном классе, сильно укоротив, а жакет все так же оставался "выходным" и 30 лет спустя.
Рукодельницей в семье была дочь, она-то и шила все наряды: шерстяные сарафаны, такие же или шелковые платья – всегда почти одного фасона, немного просторные для худого тела, но обязательно с воротничками или бантиками. На примерках они часто ссорились, обижаясь друг на друга, доказывая каждая свое, но результат всегда вызывал восхищение родни и зависть соседок. И в восемьдесят, собираясь в костел, бабушка надевала туфли на каблуках, подкрашивала губы остатками чьей-нибудь помады, покрывала голову кремовым шарфом из жатого капрона, набрасывала на плечи былую серую роскошь…
А Леночку в детстве поразило еще одно рассуждение: "Представляешь, – убеждала бабушка – ты идешь по улице, а тут – машина из-за угла. Или просто упала и ногу подвернула. Скорая помощь везет в больницу, там врач (и, может быть, мужчина!) раздевает тебя и видит белье! И оно не в порядке!" – и ужас охватывал девочку от развернувшейся картины. На всю жизнь. Она с тех пор и вспоминала-то ее нечасто, но что-то в сознании защелкнулось навсегда, заставляя даже в самые трудные времена стараться для того доктора.
Удивительно, но как-то так незаметно получалось, что человек, заботившийся, по большей части, исключительно только о телесной оболочке маленьких девочек, кормивший их, укладывавший спать, водивший гулять и по поликлиникам, повлиял на их характеры и судьбы самым решительным образом. Всякие случайные шляхетские штучки превращались, как водится, в привычки, постепенно что-то там выковывая, ломая и перестраивая.
Был у бабушки легкий нрав и вечная готовность тихо посмеяться над своими и чужими шутками, прикрывая рот уголком платка или ладошкой, удивительная способность заинтересованно выслушать – соседей, родных, взрослеющих внучек – и дать совет, и утешить, и сделать выговор. А за всем стояла тяжелая судьба, с насильным замужеством, смертью детей, гибелью родных и десятилетием лагерей. Она часто рассказывала, как сидела с соседкой в обнимку на кровати и обе громко рыдали: умер Сталин, и у одной было горе, а у другой – радость.
На самом деле Леночке очень долго казалось, что "бабушки" – это чужие старушки, своя в доме всегда была только "бабуленькой" или "ба" , это уже после ее смерти стало как-то неловко произносить детское слово, и только в разговорах сестер оно всплывало вновь, сопровождая воспоминания….
Вот, семнадцатилетняя, правильная, Леночка собирается на школьный "вечер", и гордо сообщает, что приняла решение, никогда не пользоваться косметикой, ее одобряют: "Правильно, деточка, только глазки немного" – и полвека Леночка старательно красит ресницы. Потом ей объясняют, как стоит девушке входить в танцевальный зал: дождаться, пока умолкнет музыка, танцоры разбредутся по периметру – и только тогда, по диагонали, чтобы все…. " Леночка фыркает, но, как ни странно, в какой-то момент, собрав в кулак всю свою волю, поборов застенчивость, совершает поступок, а потом повторяет его и повторяет: перед экзаменаторами, перед дверями начальственных кабинетов, перед всяческими аудиториями….
А вот бабушка листает рижский журнал мод и радостно восклицает: "Леночка, смотри, шляпка, как у тебя! " , а еще через пару страниц раздается разочарованное: "Еще одна. Больше не носи" Леночка тогда вернулась в новой шляпке в Ленинград, где ее встретила соседка, гордо хвастаясь своей, вязанной, приобретенной на рынке: "Смотрите, и у меня теперь, как у всех! И я теперь модная" ….
И никакого не досталось Леночке наследства ни от мамы, ни от бабушки: квартиру забрало государство, дешевую, частью самодельную, мебель развезли по хуторам родные, все ценное поглотили ссылки, войны, эвакуации – так, только несколько чашек, да характер, да воспоминания…
"Ксанф, выпей море! " – шутит с улыбкой над кипятящимися внучками бабушка, закончившая два класса церковно-приходской….