Жизнь, она всё равно что лопата снегоуборочная. Когда снег убираешь — и польза от неё, и удовольствие физическое, а когда перестаёшь убирать — нет от неё никакой пользы и удовольствия. Смотришь и думаешь, лопата она и есть лопата. Подумаешь так, подумаешь и полетишь божьей коровкой в небеса дремучие.
С Гришкой так и случилось. Золотой мужик был. Водителем работал, жена, дети, в сарае — запчастей, как в автосервисе.
Все ему говорили: «Счастливый ты мужик! Всё у тебя есть».
А он улыбнётся хитро и отвечает: «Если руки из правильного места растут — и жизнь правильная будет».
Да, настоящим мужиком Гришка был — из правильного места у него руки росли, голова только набекрень выросла.
Сколько раз я ему говорил: «Гриш, только наверх не смотри. У нормальных людей мозги отшибает, когда вверх глаза задирать начинают, а мы, сам знаешь,— сбоку-припёку... Выдумки литературные. Кому-то в голову взбрело что-то неизвестно зачем, а мы так уж... Как кому-то взбрело, так и бредём. Хорошо, что не монстрами одноглазыми по жизни маемся. Как люди живём, и проблемы материальные имеем, и конфликты социальные, и соринку в чужом глазу видим. Наверх только смотреть нельзя. Посмотришь — и поминай как звали. Засасывает будто...
У нас один профессор из какого-то длиннющего романа рассказывал: это происходит такой процесс развоплощения художественного образа в литературном пространстве. Умник очкастый. Сам-то в книги свои смотрит, а Гришка, дурак, взял и наверх посмотрел.
Мне кажется, оттого он посмотрел, что когда у нашего брата всего по горло — или напиться хочется или посмотреть, что там наверху делается.
Гришка так и сделал. Что там наверху делается — теперь он может один и знает, а что с ним сделалось — каждый может посмотреть.
Таять он стал, как льдинка весенняя. Пропадать пропадом на глазах друзей и знакомых. Поначалу ноги пропали, потом туловище, руки, только глаза одни и остались. А вокруг пропадания этого жуть что затворилось.
Посмурнело всё, синюшным цветом раскрасилось, опухоли сталактические развесились по сторонам, а рядом с Гришей кресты гробовые рядами повставали и свечи загорелись мрачные. Одни свечи сгорают, другие зажигаются. А тут ещё одуванчик какой-то вымахал, листочек осенний закружился и божья коровка крыльями захихикала... Жуть сплошная!..
Стоим мы, Гришкины приятели, смотрим на то, что от него осталось, и переживаем.
Попереживали как полагается, сплюнули три раза через плечо на всякий случай и разошлись.
Остались только я и старый индеец Серёга. Серёга — это второстепенный герой приключенческой повести «Ой, да как на Западе, ой да как на Диком». Они часто с Гришкой разговаривали о том, что, где и когда было — или, быть может.
Серёга закурил древнюю индийскую трубку и задумчиво сказал: «В будущей жизни он станет одуванчиком, или листиком, или божьей коровкой».
«А может, не станет»,— грустно ответил я.
Серёга посмотрел в клубы табачного дыма и медленно проговорил: «Станет, потому что творчество — это...»
Он глубоко вдохнул табачный дым, и в его глазах отразилось такое, что лучше и не видеть никому, что там отразилось.
Закончить определение, что такое творчество, пришлось мне. «Творчество — это как снегоуборочная лопата: когда снег гребёшь — нормально всё, а когда перестал гребсти — такое начинается — не знаешь во что и превратишься — или в одуванчик, или в божью коровку, или листиком осенним по белу свету зашуршишь...