Происхождение артиста

   


   Двое вошли в купе, крепко, по-крестьянски вбили дверь до упора, пристроили внизу баулы с гостинцами и молча угнездились напротив друг друга. От неустроенности положили руки на искарябанный жёсткий столик.
   Сегодня, ровно в час пополудни, они сдали последний экзамен и теперь ехали домой, на каникулы.
   В купе молодые люди оказались одни: охотников всю ночь зябнуть в неотапливаемом вагоне было наперечёт.
   Дрюня подпёр взъерошенную голову кулаком. Он был явно не в духе.
   - Надоело, - сказал он. – Не могу больше. Брошу.
   - Не пори дурочку, - с досадой  заговорил Мишка Коробейников. – С таким трудом втиснулись, а ты заладил, как баба: «Брошу да брошу»… Дурное дело нехитрое, а дальше-то чего?
   Дрюня не ответил за ненадобностью, только пристальнее вгляделся в пропыленное окно, которое начинало матово заволакивать скорыми на приход январскими сумерками.
   - Всё нормально, земляк! – привстал со своего места Мишка и  бодренько потрепал приятеля по плечу. Земляком у них на курсе могли называть кого угодно, - и не без Дрюниной же подначки, да только оба и впрямь были земляками, даже и из одной деревни.
   - Не бери дурного в голову,  - сказал Мишка.  – И замолчал, уставив-шись в пол.
   Дрюня подумал минуту и сказал решительно:
   - Не могу.
   - Послушай, Андрей, - горячо сказал Мишка.  –  Три  семестра  проучились уже, а ты всё никак не уймёшься… Артист какой выискался.
   - Не в этом дело, - сказал Дрюня и гребешком из широко разведённых пальцев  прошёлся  раз-другой по пышному, смоляному загривку. – Если бы только это…
   - А что ещё?
   - Да неохота мне всю жизнь этой чепухой заниматься. Понимаешь ты! Сидеть сиднем в конторе и дебет с кредитом сводить. Скучно это. Пошло, наконец.
   - Зачем же тогда поступал? Или неволил кто?
   - Затем же, что и ты, - сказал Дрюня без обиды. – От сохи удрать.
   Прошла минута. Дрюня поднял глаза.
   - Сам-то доволен?
   - Я-то? – крутанулся Мишка. – Я, кстати, доволен, а чего тут таиться… Из грязи в князи. О чём ещё и мечтать… - Он помолчал немного и добавил: - Усложняешь ты. А жизнь, она проще. Даден шанс, жми на всю катушку, пока движок не заклинит. В охотку, нет – после разберёшься… А навоз, земляк, мы завсегда поковырять успеем, на наш век хватит.
   Дрюня достал из внутреннего кармана книжку в пёстрой суперобложке и положил возле себя.
   Подошло время отправления, и скорый, набирая ход, покатил по колее.
   Пассажиров в купе так и не добавилось.   
   Припорошенный снежком перрон покачивался за стеклом, поблёскивал. Мало-помалу столичный вокзал проволакивало назад, уже замерцали под киловаттными прожекторами искривлённые нити рельсов, локомотивное депо, мастерские вагонников, неказистые будки дорожной обслуги.
   Дрюню на самом деле звали Андреем, но это нелепое прозвище – Дрюня, - с чьей-то лёгкой руки пущенное ещё в первые месяцы учёбы, прижилось, и как амброзия по пустырю, пошло гулять по всему факультету. Кличка и имя слились воедино будто для ясности, заиграли вместе, как осколки в калейдоскопе.
   Дрюня был поджар, мускулист, росл, с сеткой мелких морщин на рано постаревшем лице. Он был мастером отчебучить веселье, какую-то отчаянную хохму – даже и в институтском масштабе.
   Мог, к примеру, объявить во всеуслышание о кончине известного профессора, мямли и догматика, собрать со студентов деньги ему на венок, а назавтра тот являлся  как ни в чём ни бывало на лекцию, а денежки уже тю-тю… отплакали в каком-то кабаке. Мог высмеять в стенгазете очередную придурь ректора и деликатно намекнуть, чтоб тот подавал в отставку. И подобным проделкам было несть числа. Не раз вставал вопрос о его отчислении, но выручали студенческое самоуправление и отличная успеваемость. Был он, что называется, малый с головой.
   У Дрюни были смешные уши. Тонкие до прозрачности, но хрящеватые, они оттопыривались так, что за них без опаски можно было заложить пачку карандашей. Он мог ими шевелить, и тогда уши ходили вверх-вниз вместе с густыми бровями. Походка у Дрюни была под стать его натуре: дерганная, раскованная; по узкому коридору общежития вышагивал он винтом, едва не задевая побелку. Ему, двадцатилетнему пареньку из деревни, надо было самоутвердиться в новой для него, непривычной жизни, и понимал он это по-своему.
   Была у Дрюни ещё одна странность – любил лишний раз прокатиться по России. Когда так вот внезапно подступало это.
   Тогда он уж не скрытничая херил все занятия и отваливал как минимум на недельку, благо билет в полцены, а России – вон сколько…
   Дверь поддалась под чьим-то дюжим толчком, и в купе влез «дядя сарай». Вдрабадан. Но на ногах ещё держался.
   - А Манька – игде? – икнул он в недоумении.
   - Курить пошла. В тамбур, - ответил Дрюня, пристально вглядываясь в незнакомца.
   - А-аа… - потянул растерянно мужик, и наладился уж было отваливать, да тут вдруг его как толкнуло: - С чего это она… Она у меня отродясь не курила.   
   Он усиленно соображал, не садился, но и Маньку искать больше не шёл.
   - Какая Манька! – не вытерпел наконец Мишка. – Ты в каком купе едешь? Товаришщ…
   - А? В четвёртом, - сказал мужик.
   - А это – шестое. Исправляй ошибку!
   - Понял, не дурак… Дурак бы не понял… Чёрт, это у меня не впервой уже… Язви их мать, римскую цифирь перепутал… Э-э-э, ну, крепитесь. Не буду мешать.
На уклонах вагон поколыхивало в стороны, и молодые люди ощущали от этого незапланированного движения неловкость.
   - Призвание я чувствую, - сказал Дрюня очень тихо.
   - А старики твои как, тоже его чувствуют? Ты спроси, поинтересуйся! Приедем, ты им скажи, так, мол, и так, бросаю институт, подаюсь в артисты. Сниматься буду, а вы, если чего, меня завсегда по телеку…
   - Хорош пи...ть, - сказал Дрюня. – Не в концерте.
   - Дело, мол, верное… Искусству хочу пособить…
   - Хорош, я тебе сказал!
   - А что тут такого? У нас же страна Советов.
   - Иди ты знаешь куда со своими советами!
   - Знаю, – сказал Мишка и засмеялся.
   - Без тебя тошно… А батяня, правда. Только заикнись про это, такой хай поднимет, такой хипеш,  что святых выноси. Тут и гадать нечего. Спят и видят: ухоженный я, гладко выбрит, одет с иголочки да и работёнка не пыльная, тут вон она, в карманчике... Жена москвичка, всё как полагается. Тесть доктор наук, иначе не в кайф. И книжки чтоб писал.
   - Чего это ты отвязался? – спросил Мишка немного раздражённо. – Они же тебе, дурню, только добра желают. Чтоб жизнь твоя полегче была, чтоб не махал  кувалдометром в пути, как батяня твой машет – пока вперёд ногами не понесут… А ты придёшь к избе, и прямо с порога в артисты запросишься. Каково им будет, как думаешь?
   - Не поймут. Отсталые они.
   - Сам ты отсталый! – удручённо съязвил Мишка. – Отста-алые…  Я ведь, если по правде сказать, то тоже не понимаю, на кой тебе чёрт вся эта морока… Слыхал, небось, конкурс там какой?
   - Да уж интересовался…
   - То-то… Да и с чего ты вдруг взял про призвание? Это что, в твоём личном деле написано? Или в карточке медицинской? Призвание… Модно сейчас стало про призвание талдычить, прямо рехнулись с ним все. С утра до ночи счастливых людей показывают. И ты туда же… призва-а-ание.
   - Зато критиканов хоть отбавляй, - огрызнулся Дрюня.
   - Я не критикую. Я понять хочу… что за мода такая пошла. Зачем человек решается сам себе крылья подрезать, да вдобавок ещё и на самом взлёте?.. Ты бы лучше вон Лилькой впритык занялся, она ж тебя поедом на лекциях ест, а ты, лапоть, всё в эмпиреях летаешь… Эх, Дрюня, мне бы твои данные… А то смотри, Москва задумчивых не любит.
   Дрюня хмуро выслушал. Молча. Собрал крутой лоб в складки. А потом вдруг и предложил, невольно привставая со своего места:
   - А давай на спор, Мишка! На бутылку коньяку!
   - Тогда лучше сразу на кабак! – воодушевился тот. – Чтобы два раза не бегать.
   - Ладно, - сказал Дрюня, - на кабак так на кабак. Закрой один глаз.
   - Зачем?
   - Закрой, тебе говорят!
   - Ну на, закрыл.
   - Размечтался, одноглазый… Где денег возьмёшь, если проиграешь?
   - Не твоё дело. Найду как-нибудь.
   - Найдёшь… на дороге, наверно… Даже не подрабатываешь нигде… Зазорно, видите ли, ему.
   - Не сдохнем. Прорвёмся.
   - Да если хочешь знать, этим пол-Москвы кормится.
   - Отвали. Не надо меня на арапа брать, магарыч всё равно тебе ставить…
   - Хорошо, - сказал Дрюня. – Заказывай роль. Минута на сборы, и леплю кого хошь. Почище Таганки. Влёт!
   - Знаешь, на кого ты сейчас смахиваешь? – спросил Мишка.
   - А вот обижать меня не надо. Забздел, что ли? Давай на три! Три бутылки коньяка.
   - Дрюня, не заводись, - попросил Мишка. – Судить-то кто будет?
   - Как – кто? Ты.
   - Ну, а если я скажу, что сыграл ты неважно, и мне не понравилось, и призвание твоё дутое… что тогда? А ты, поскольку нервный, станешь горло драть и доказывать, что сыграно блестяще, мимика была точной, выразительной, благодарный зритель на брюхе ползал, а я, серячок, не разглядел в простом да великое… Как тогда доказать? Я не жмот, но мне неохота за просто так банковать, пойми меня правильно…   
   Дрюня задумался. Действительно, Мишке в здравом смысле не откажешь. А хотелось, чтоб без обмана.
   - Ладно, - он гибким движением выгнул кисть правой руки и растопырил пятерню перед самым носом приятеля. – Кого?
   - Давай чего попроще… Ну, скажем того «дядю», что купе перепутал.
Дрюня подскочил как ужаленный, глаза выпучил на Мишку.
   - Это пьяного – попроще? Ну, земляк, извини меня!.. Но я попробую. Понимаешь, - наверное, больше для себя говорил он, - это как бы совсем другой пласт переживаний. На границе человеческого и дочеловеческого, причём тому причиной не историческое время, вещь более или менее постоянная, а краткий, как вспышка молнии, момент опьянения. И его нужно поймать… Сыграть гусара или ту же Раневскую из «Вишнёвого сада» можно и без особого дарования, потому что перевоплощение в образ происходит безболезненно для психики. Ты во всяком случае играешь человека – с его обычной, под стать, конечно, образу, речью, жестами и так называемой анатомией лица…
   - Как по писанному чешешь…
   - Не то – пьяный. Здесь приходится играть одномоментно две роли: того, каким он зачастую бывает трезвым – его характер ведь и привычки остались прежними - и того, кем он стал под воздействием алкоголя. На маленький, едва уловимый промежуток времени.
   - Что же, играть алкаша отказываешься? – спросил удивлённо Мишка.
   Дрюня промолчал. Закинул нога на ногу.
   Казалось, он к чему-то заинтересованно прислушивается. В коридоре, вероятно, совсем близко, различались чьи-то приглушенные голоса. Дрюня резко вскочил, просунул книжку в скатку вылинялого матраса на верхней полке и так же внезапно бухнулся обратно, на лавку. Представительно откинулся на мягкую обивку за спиной и стал внимательно вглядываться в узкую полоску света в дверном проёме.
   Разговор приблизился вплотную. Полоса света вдруг задрожала и начала постепенно раздвигаться. Вошёл проводник.
   Пожилой, лет пятидесяти с гаком, в форменном поношенном кителе и фуражечке с синим околышем, немного съехавшей набок. Он умостился с краешку, привычно расхлестнул свою билетную книжку и спросил у молодых людей – билеты.
   Да за постель приказал приготовить.
   Мишка, который теперь очутился рядом с проводником, протянул молча загодя заготовленный билет и мятую рублёвую купюру.
   - Не уверен, что я твой рубль довезу, развалится по дороге, - хмыкнул, впрочем доброжелательно, проводник и спрятал деньги на дно кармана.
   - А чё эт ты такой неуверенный? – спросил Дрюня со своего места.
Мишка с интересом и испугом посмотрел на приятеля, зачем-то кашлянул в кулак, поёжился. Скосил глаза на помрачневшего проводника.
   - О, да ты, милок никак нализался в дорогу!.. Неплохо, неплохо. Куда ехать-то? – всё ещё миролюбивым тоном осведомился он.
   - Не твоё дело, папаша, - вяло, тягуче произнёс Дрюня и всё так же вяло, тягуче откинул тяжёлую голову назад, зыркнул на проводника исподлобья.
   - То есть как не моё дело! – чёртом подкинуло проводника.
   - А так, - сказал Дрюня. – Не твоё дело. С какой это стати я должен перед каждым встречным-поперечным отчитываться, куда еду?
   - Так я же проводник! – вскричал мужчина в форменном фуражке, и она ещё больше завалилась набекрень. – Он меня хоть признаёт? – довернулся он в сторону Мишки. – Это ваш… товарищ?
   - Тамбовский волк ему товарищ! – ответил Мишка угрюмо. – Первый раз вижу.
   - Надо б как-то его выхмелить, что ли… - сказал примирительно проводник. – Совсем развезло молодца.
   - Э-э, батя, водка – не стоп-кран, дёрнешь – не остановишься. – Изрёк Дрюня и густо замигал глазами.
   Между тем физиономия его становилась всё более примечательной. Он скучновато привалился растрёпанной шевелюрой к углу, устроив голову на подкладке своего пальто. Лицо его расплылось в равнодушном довольстве, губы он, не переставая, обсасывал, гонял желваками истраченную слюну и то и дело морщил нависший лоб, - будто от головной боли. Иногда растирал его плотными пальцами и крепко втягивал ноздрями воздух, скоблил виски. Безнадёжно зевал и прогибался назад всем телом, далеко выбразывая свои худощавые ноги в джинсах.
   Выходило похоже. Мишке даже показалось, что таких отвратительных пьяниц сам он ни разу нигде не видел.
   - А билет у тебя есть? – спросил после длительной паузы проводник.
   - Кого? - Дрюня принялся медлительно, с достоинством нашаривать свои карманы.
   - Как это я его у вагона упустил из виду, - посетовал проводник, беря в союзники взглядом – Мишку. – Теперь мороки с ним будет… колготни…
Мишке стало по-человечески жаль мужчину. У того ведь работа… Но отступать уже было поздно.
   Он бросил на приятеля нехороший насмешливый взгляд.
   Тот всё ещё продолжал рыться в карманах. Чуб прилип ко лбу от обильного пота. Дрюня пыхтел, как самовар.
   - Нет, что ли, билета?
   - Не знаю. Кажется, был… Только никак не найду.
   - Ищи, ищи, я обожду. Да что ты всё их наизнанку выворачиваешь! Раз за разом… Нет там! В пальто лучше посмотри.
   - Смотрел. Тоже нет.
   - Ну на нет и суда нет, - поднялся проводник. – Не обессудь, парень. – И захлопнув билетную книжку, проводник ушёл.
   Молодые люди остались в купе одни.
   - Ну? – спросил Дрюня, смахивая пот тыльной стороной ладони. – Как?
   - Чистая работа, - признал Мишка без особого энтузиазма. – Только как ты теперь выкрутишься, не пойму? Хоть ты и артист, а задаром везти тебя никто не станет…
   - Да. Но билет-то у меня есть. На самом деле.
   - Да. Но ведь никто, кроме тебя, этого не знает. На самом деле.
   - Хорошо, что ты предлагаешь?
   - Иди к проводнику, пока не поздно, всё объясни. Билет покажи…
   - Да ну его к бесу! – не дослушал Дрюня. – Горит, что ли… Он всё равно сейчас обход делает. Я ему обо всём расскажу потом, когда он чай принесёт. В купе это как-то будет выглядеть… не так глупо.
   - Дело твоё. Только не нравится мне этот спектакль… В чём-то ты, земляк, по-моему, даже сам себя переиграл…
   - В чём же? А? Он ведь поверил! А это – главное!
   - Не думаю, - сказал Мишка. – Но пари ты выиграл. Вообще ты молоток, Дрюня. Я бы так долго не смог…
   Похвала была поздней, обида – внушительнее.
   Больше они не разговаривали.
   А поезд нёсся всё дальше. За окном сумерки сгустились, залегла в ложбинах безветренная морозная ночь. Черно было окрест. Только неярко в небе светила луна и отблёскивали далёким мерцаньем низкие звёзды. Иногда проскакивали через узкие потоки, и тогда колёса на малых мостах отбивали такт раскатисто и сухо, так, будто строчил в степи пулемёт.
   Молодые люди с нервозностью в движениях поджидали проводника. Приоткрыли даже дверь. Часто прислушивались к голосам, выглядывали. Но чая так и не дождались.
   Сначала за окном замелькали редкие столбы с подслеповатым освещением вдоль полотна, приземистые железнодорожные пакгаузы, скрепления рельсов и автоматические стрелки на закруглениях пути. Затем вдруг ударил в окно сноп очень яркого света и показались на междупутье вагонники с длинными, промаслившимися молоточками.
   Состав подходил к большому городу. Завизжали со скрипом тормозные колодки, и он остановился, дёрнувшись несколько раз, напротив громадного желтостенного вокзала с мемориальной табличкой у входа.
   По коридору вагона застучали шаги.
   - Где? – деловитый голос.
   - Да тут вот. В шестом, - отвечали виновато.
   В купе к ним никто не стучал. Просто решительно рванули дверь.
   - Кто? – спросил сержант, обращаясь к проводнику.
   Тот стоял позади, переминаясь с ноги на ногу. Милиционеров было двое, ещё один оставался в коридоре, на подстраховке.
   Сержант оказался плечист, хорошо сложен. Немного, пожалуй, грузноват для своих лет – а так ничего. Его мясистое рябое лицо было до синевы выбрито, скулы квадратные, а на правой щеке виднелся рубец от шрама.
   Ему шла короткая стрижка.
   Карие глаза были строги, не в меру строги, и Дрюня, на мгновение только заглянув в них, скуксился.
   - Вон тот, что в углу пристроился. Справа.
   - Собирайся! – приказал сержант. – Да поживей, стоянку сократили!
   - А в чём, собственно, дело?
   - Это самое мы сейчас и выясним, - ухмыльнулся сержант. – Давай веселее! Ваньку ломать не советую.
   - Да я же ничего плохого не сделал! Пошутил только…
   - Тогда тебе в вытрезвителе не скучно будет, - заверил Дрюню сержант, ещё более оживляясь. – Там шутников девать некуда, со всего города насобирали.
   - Я же не пьян! Я разыграть его хотел!
   - Давай пошевеливайся быстрее. Там разберутся, пьян или не пьян. На то и врача держим.
   Дрюня молча встал со своей полки, подавленно одевался, непослушными руками запахивая полы пальто.
   Мишка сидел ошеломлённый и едва дышал от страха перед таким диким недоразумением. Он никак не мог взять в толк, почему его друг не оправдывается, не доказывает своей невиновности, наконец, не покажет билет. Идиот. Как воды в рот набрал! А - дома? А институт?
   Ему стало невмоготу от непоправимого.
   - Товарищ старший сержант!
   - Не дерзи, понял? Не видишь, я не старшой ещё… Сержант.
   - Да какая мне разница…
   - Тебе и впрямь никакой. А по мне, так большая.
   - Товарищ сержант, вы разве не видите, что он совершенно трезв? Зачем же вы его забираете?
   Тот искоса взглянул на Мишку. К горлу подступила волна законного гнева.
   - А ты кто ему будешь?
   - Я? Никто… Но он не пьян ведь.
   - Много болтаешь, - осерчал не на шутку сержант. – Смотри, как бы и тебе не пришлось проехаться с нами.
   - Да я… я только так… сказал… - неожиданно для себя самого промямлил Мишка, и ему тут же стало стыдно за свой голос.
   - То-то. Сиди и сопи в две дырки… - выругался матерно сержант, ловя заинтересованным взглядом напарника в коридоре.
   В проходе поднялся Дрюня.
   - Пшёл! Володя, возьми его сумку. Так надёжнее, чтоб не удрал.
Дрюню вытолкали за дверь. Она с грохотом отъехала в сторону. Проводник так и простоял, не обронив ни слова. Он был заметно обескуражен.
   Мишка прилип к окну, вне себя от бессильной ярости.
   Дрюню повели по перрону, он низко пригнул голову. Два довольных сержанта шествовали под  боком.
   Поезд тронулся, понемногу набирая ход и оставляя за собой разлетающуюся от вагонов снежную порошу. Мишка забился в угол. Посмотрел на опустевший одёжный крючок напротив.
   Стало одним артистом больше, подумал он опечаленно.

                1990г.