С благодарностью автору картины
"Красный дом" Ляле Цыпиной.
КРАСНЫЙ ДОМ
Старые дома обладают сложной энергетикой, часто тяжелой. Видимо, судьбы живших в них людей накладывали слой за слоем, как краску на фасад, переживания и горести. Мне повезло и в этот раз: дом, куда, после известных событий, привезла мой багаж машина, встречал меня тёплым светом и хрупким цветником под окнами, как букетом. Острые лепестки бледных астр и «игрушечные» садовые ромашки – крупные и высокие, у самой стены, в тепле.
Я пережил, наверное, в этом доме уже две полных жизни. Внизу живёт дворник Аким - чайник на примусе, картуз с гвоздя блестит бляхой. В бельэтаже доктор с семейством, жена, тихая женщина, доченька осьмнадцати годков, в конопушках, рыженькая, как солнышко.
Узкая двойная дверь парадного. Рядом арочка проезда во двор – странное место. Редко кто бывал там, мешала закрытая на древний замок створка ворот. Но у дворника ключа не было, зато стал присматривать за мной, выдавая этим какую-то существующую тайну.
Доктор.
- Простите, я ваш новый сосед сверху. Хотел познакомиться. Здравствуйте!
- Прошу, проходите, пожалуйста, в кабинет.
Бывают люди приятные во всех отношениях. Вот и доктор произвёл на меня самое хорошее впечатление. Равно, как и его кабинет. Следовало ожидать стерильной чистоты и хирургической атрибутики, но всего этого здесь не было, а был письменный стол тёмного дерева под зелёным сукном, чернильный прибор чёрного чугунного литья, но очень тонкой, удивительной работы, два подсвечника и трубка. На стене, против стола, висел большой морской бинокль и несколько картин, изображающих южные берега, море и закатное солнце. Против окна блестели барометр и часы в металлическом круглом корпусе, так, чтобы сидящий за столом не мог их видеть.
Часто вещи говорят о хозяине своём лучше и полнее, нежели самая полная биография.
Из мебели я привёз с собой только два «венских» стула, патефон и настольную лампу.
Слушал вечерами полонезы и сквозь открытое окно - шум тополиных листьев. Позже, когда патефон сломался, слушал тополь и, по памяти, прикладывал к шелесту листьев тоску Огинского. Ночами, в тишине городка, тополю подпевала невидимая липа бархатным и загадочным голосом одинокой флейты.
- Хромаете после ранения? Сустав повреждён.
- Да, морское прошлое. Уже забывать стал, почти не болит.
Домовёнок.
Стал привыкать и к странному свету этого городка. Утром, когда солнечные лучи возникали из-за пруда перед церковью, по неведомой причине дом и особенно арка, выкрашенные охристой краской, казались, залиты закатными оттенками бордового и краплака. Что-то странное творилось и с тополями, пока были листья. Жесткой тени не давали они никогда, особенно вечером. Мистические блики, мягкие просветы, оттенки тени от тёмно-оливкового до болотного, любые другие цвета, но только не серые.
Вечерами, за чаем, между работой и сном, я вглядывался в распахнутое окно. В безоблачные летние дни тень нашего дома, стоящего одиноко и отделенного кустарником и заборами от основного квартала, к вечеру становилась подвижной стрелкой огромных часов. Крыша постепенно заострялась и начинала движение от дровяного сарая к церковному пруду по дуге, причём длинна стрелки постоянно увеличивалась. Потом наступала ночь, и оставался только шум тополиных листьев, словно эхо не прозвучавших курантов.
Уже к концу первой недели моей жизни в этом доме, к моему Домовёнку среди ночи явились гости - пара странно одетых существ, оказались местные домовые. Чердачные. На довольствии у дворника, зарабатывают охраной белья, сохнущего на сквозняке под крышей. Чаёвничали они на кухне, всё тихо-мирно, не шумели. Я, занятый работой, не мешал им, да и некогда было. Мой потом гордый ходил по дому, не роняя ничего, против обычного. Только одно и приключилось - лопнула пружина в патефоне, от старости, наверное. Ну не любят они шума, не принято здесь это.
Вечерами слушаю тополя. Совсем сухие листья стали, скоро ноябрь.
Окна.
После этого случая дворник попросил сходить с ним на задний двор за какой-то надобностью. Я пошел следом за ним в арочку, мы повернули налево, направо, протиснулись, обходя могучие деревянные ворота, в калитку, которой прежде и не заметно было, попали во двор. Вступили на территорию заднего двора. Пространство сжалось и внезапно расширилось во много раз. Карета с открытой дверцей, детская карусель, военный шатёр или шапито из белого почти брезента, коновязь, составленные под навесом зимние рамы, две кошки: рыжая и белая в рыжих пятнах, небольшая водонапорная башня - так и стоял бы я в оцепенении, озирая эти чудеса, но дворник позвал меня в сарай. И я пошел, вернее, побрёл, утопая в сухой липовой листве.
Тускнеет вечер, станет мгла.
Пушистых лап у елей вяжет
Тяжелый снег, туманом ляжет
Не рук поднять и не снести
Молчанья дней, вперёд грести.
Тяжелый ветер. День дотла.
Но на утро у меня вышло совсем другое воспоминание, детское и далёкое: всё так, только небо светлее и дальше, а двор, "задний", так говорили, попасть в него не просто, очень не просто, только небо глядело - да что там ему интересно? А мы, мальчишки шестилетние, с ума сходили, так нам хотелось попасть туда, проникнуть, подсмотреть - тот двор был весь покрыт зелёным мхом? лишайником? плесенью... но был, я видел это - стены, кирпичи, рамы окон, стёкла не открывавшихся давно окон, земля, брусчатка, всё вплоть до руки уже дворника, держащегося за ключ в открытой дверке, всё было зелено. Сиреневые сепии воспоминаний детства, как сладки вы, подносимые редким подарком - и как бы помнил это и держал в себе, как запах тополей у того дома, но и его нет уже на свете...
Здесь яркие, притягательные воспоминания детства сгладили шок зрительных неожиданностей увиденного. Сарай был мастерской по производству витражей. Окон, по сути. У ближней стены стоял иллюминатор капитанской каюты с галеона. Верхний ряд стёкол полыхал оранжево и розово, ликовал. На верстаках, заготовках, лежали сухие липовые листья. Всё выглядело так, как будто никто не прикасался к инструментам и все эти цветные чудеса выросли в полумраке мастерской из морских рассказов и воспоминаний.
В отставке
Я выучил, вслед за китайским языком, язык скандинавских гномов, посвисты полуговорящих птиц с Мыса Отчаянной Разлуки. Незаметно для себя втянулся в это ремесло – изучать языки. Стал испытывать своё отношение к способам составления фраз и, главное, к методам прорисовки образов в разных языках. Хотя, кто я такой, чтобы мне одно нравилось чем-то больше другого? Натыкаясь в разных языках на одни и те же «изюминки», стал читать книжки по истории этих народов. Однажды набрёл на странный язык медленных капель, что удивило непохожестью восприятия времени. Эти капли жили на какой-то планете, покрытой океаном. Со дна вырастали огромные деревья высотой в несколько километров. Капли начинали свою жизнь, конденсируясь из медленного тумана на самых верхушках деревьев, почти в космосе. Плавно стекая по веткам до самого океана, они умнели, вырастали, сливались, капали и разбивались всю свою долгую жизнь – по нашим меркам десятки лет. Странный у них был язык, но ещё более странным было то, что в каждой фразе присутствовало дерево их жизни, как точка отсчёта, эталон неподвижности, мерило красоты и достоинства.
... я приручаю вас к теплу,
дождинки - тонкие иголки,
скатиться вместе по челу,
ресницы теребить без толку.
и мерно капать в никуда,
нести отверженную воду,
стать солью строк, когда узда
ослабнет, снег явив природе...
Перед сном вспоминал посещение заднего двора. Интересно, как же выглядит наш дом с той стороны?
Кабачок.
Приходил сюда сначала обедать, пристрастился к кухне, стал прислушиваться, как трещит фитиль у лампы, оценил потемневшие картины и гравюры, услышал несколько матросских историй, привык. Хозяин дал возможность выбрать его любимое вино, не беспокоил расспросами и не докучал новостями. Там хорошо было помолчать.
Однажды только ощутил себя маленьким мальчиком в незнакомых гостях, когда на тебя обращают внимание.
А там, за вымытым окном,
Мой враг – алеющий дракон
Дом, улица и снова дом
Кто-то поёт по ночам иногда. Так тихо-тихо, почти дыханием. Или мне вновь мерещится.
Морской сон.
Здесь с утра стоит такая тишина, что просыпаешься от неё. Слышно как солнце нагревает паркетные плашки и они выгибаются рыжими кошачьими спинками, но не скрипят, а тянутся от ленивой неги и блестят мастичными блестками на потолке. Вдоль стены отростки отражения паркетных зеркалец. На потолке – круглый блик от кошкиного блюдца. Ещё минутка тишины. На матовой палубе доски влажными крупинками тверди среди бескрайнего океана. Уснувшая летучая рыбка возле шпигата, чистая линия горизонта – воздух и воля чистого сердца. Ветер не хочет врываться в этот сон, на такое малое время. Если я ветер с моря, думает он, то стану ли во сне таким же свободным? А вдруг во сне мне понравится больше? И не трогает замочек на золотой клетке. Свистит в снастях и удирает за корму.
Последняя.
Собранные вещи лежали на лавочке под тополями. Аким курил и слушал доктора. Из подъезда вышла жена доктора с пакетом в руках. Нужно было прощаться.
Сидя высоко в кузове и покачиваясь на своём венском стуле, став вдвое выше человеческого роста, я смог, наконец, увидеть обратную сторону нашего дома. Глухая стена красного кирпича, видимо примыкавшая ранее к другому дому, светилась одним случайным окном второго этажа. Девушка с золотыми волосами неотрывно смотрела в сторону моря.
18 января 2011 г.
Репродукция картины с разрешения автора.
Ссылка на изображение:
http://fotki.yandex.ru/users/evikova/view/50053/?page=0