С этого поезда на этой станции я сошел один. Все остальные покатили к морю. Странно бывает, когда от массовых человеческих потоков вдруг кто-то отделяется и едет в другую сторону. И, может статься, что он в это время будет отвечать за все человечество…
Было так тихо, что, казалось, и уши не нужны!
Все вокруг, как везде на Кубани по утрам, было проложено густым белым туманом, таким плотным, что скользкая прохлада бесцеремонно лезла под пиджак.
Мне в жизни повезло – у меня был городок, окруженный «мягкими лесистыми складками предгорий Кавказа», как подправил когда-то давно дед мое школьное сочинение.
Вокруг городка густо росли дубовые леса, которые вовсю, но безуспешно, старался извести местный леспромхоз, а местное лесничество успешно их снова восстанавливало (это, конечно, до второго пришествия капитализма). А уж сколько было орешника, тутовника, кизила, диких груш и яблонь!
Город начинался с посадок кукурузы, огородов, заборов и, наконец, тут и там появлялись дома - небольшие, уютные, крытые дранкой, которые постепенно строились в улицы.
Улицы, никогда не слышавшие об асфальте, потому что уши у них были забиты пылью, вытягивались по городку сообразно рельефу и спускались плавными медленными кривыми к маленькой речонке под соответствующим названием Пшиш.
Здесь жил покой. Даже войны и революции старались побыстрее обойти эту станицу. На эту тишину было жалко и снарядов, и патронов. Пальнут где-нибудь по случайному скоплению живой силы (другой силы не было), и живая сила тут же рассыпалась веером в разные стороны…
И снова наступала тишина. Здесь чаще можно было услышать разговор кур и свиней, чем человека.
Движение грузовика по улице было событием, а когда вдруг проезжала легковая машина – все в ужасе считали, что будет местный конец света.
В былые годы города образовывались медленно, как жемчужины, пряча где-то в центре свою неповторимую красоту и ценность.
В Хадыженске, бывшей казачьей станице, все было на месте: в центре - рынок, площадь, сквер с памятником погибшим воинам на месте сгоревшей деревянной церкви, автобусная станция, клуб и горком. Все остальное медленно расходилось во все стороны и понижалось в этажности. На окраинах низкие одноэтажные домики снова плавно переходили в сараи и огороды, а затем в низкую пыльную траву... И за ними снова шумел лес.
И только в одном месте – там, где был наш дом - город переходил в «Зону», где командовал майор Ветров.
По хрустящему гравию я дошел до короткой низкой аккуратно выметенной асфальтовой платформы, времен, когда здесь ходили еще паровозики и вагончики девятнадцатого века, и впереди, среди густой зелени, я увидел маленькое, будто игрушечное, белое зданьице, над открытой дверью которого была вывеска:
«ст. Хадыженская
Сев.-Кав.ж.д.»
Отвесная гора, нависшая над станцией, внятно и услужливо усиливала каждый мой шаг.
Небольшие автобусы, 19-местные «Торпеды», здесь начинали ходить часов с восьми, поэтому рано утром до города можно было добраться только на попутной машине.
Как только я шагнул в темное зданьице вокзала, передо мной тут же вырос боевой крупный инвалид на деревянной ноге и спросил глухим мощным голосом:
- В Хадыжи?
Волна, хлынувшая из памяти, окатила меня с ног до головы: «Ну да! Именно Хадыжи! Как же я забыл!?.»
Я кивнул.
- Пошли! - решительно сказал инвалид и повел меня в фиолетовый туман.
Мы забрались в старый, но зато самой первой модели, «Запорожец» с ручным управлением. Приятно было вытянуть ноги туда, где у всех машин находится мотор. За спиной, чуть ниже и дальше, что-то фыркнуло, надрывно завыло, и мы поехали.
Я осторожно осматривал машину, а инвалид крутил баранку, выбирая среди дороги места получше. Мы поднимались все выше и выше, забрались на узкий серпантин по краю горы. Десятки раз на этом повороте у меня замирало сердце, пока мы не отъезжали от края обрыва в пыльные заросли.
Но тут сразу слева показывалось кладбище. Сколько раз оно портило мне восторг от приезда и усиливало грусть отъезда, своими крупными размерами, намекая, что многие люди на земле едут не туда, куда хотят...
Раньше, когда я ездил тут с дедом и бабушкой, мне становилось пронзительно жалко, что они тоже видят кладбище и понимают, что к чему.
И вот дед умер. Это случилось в Москве, 31-го декабря, когда я был в десятом классе.
29-го вечером мы с мамой решили поехать в Ленинград на встречу Нового года к маминым старым друзьям. Я уже взял две сумки и пошел к дверям…
- Погодите! – остановил нас дед. Он последнее время хворал сердцем. – Дайте мне ваш телефон.
- Зачем он тебе? – сказал я. – Мы скоро приедем.
- Не-ет. Дайте ваш телефон. Он мне будет нужен.
Мама вернулась, достала телефонную книжку и раскрыла ее:
- Вот!..
- Ну, до свидания! – сказал я, и мы вышли на улицу.
А 31-го декабря, утром, дед принял ванну, вышел и сказал, что даже Петр Первый говорил, «что после бани солдат штык продай, но выпей!» Выпил рюмку водки, довольно рассмеялся – и умер.
Теперь он лежит на другом кладбище, в Москве... А я еду к бабушке, которая уже, наверное, ждет меня.
На перекрестке двух улиц, Школьной и Грибоедова, инвалид остановил машину. Туман нехотя поднимался и уже не мешал еще раз увидеть этот дом - рано-рано утром. Небольшой и уютный, беленький, с приятной темной дранкой на крыше.
За ним, в ста метрах, раскинулась родная Зона, около которой я прожил столько лет. Те же фонари, вышки, забор, шлагбаум…
Я подошел к калитке. Было тихо. Собака спала крепче всех. Калитка была заперта, и я по-былому перемахнул через нее. Вышло довольно тяжеловато. Гравий хрустел под ногами, но тишину это не беспокоило. Я прошел под дрожащими от росы виноградными листьями и заглянул в два темных оконца. Можно было различить только белоснежные занавески. Там, в углу комнаты, на кровати спала бабушка. Маленькая форточка была приоткрыта, и я старался уловить ее дыхание.
Вдруг я ясно почувствовал, что там, за этим окошком, спит единственный человек, который только и живет мною, и ждет меня уже полгода, пока я привезу ему какую-нибудь радость и продлю его жизнь... Этот человек стар, он может скоро умереть, как умер мой дед, и только холодом повеет от похоронных фотографий, которые обязательно сделают родственники...
Я тихонько постучал в окно, и тотчас же, будто там вовсе и не спали, услышал:
- Дима!.. Я сейчас! Сейчас!.. Дима!..
Целый год я все время куда-то спешил и опаздывал. Здесь же можно было приравнять все спешки нулю и медленно цедить густое время между пальцев, пока какой-нибудь из дней вдруг приятно не защекочет ладони.
Вот, собственно, почему мне так срочно было сюда надо. К тишине и спокойствию, как к высшей стадии буйства и полета мысли…
Здесь, в этих шероховатых белых стенах, вымазанных глиной и побеленных снаружи и изнутри, привезенное прошлое успокаивалось и засыпало. И теперь его можно было навсегда поместить в галереях памяти с бесконечными коридорами, в большую часть которых я уже никогда потом не заглядывал...
И только когда приходили письма, шумный большой мир врывался сюда и шуршанием исписанного листа пытался потревожить мой покой.
Давным-давно, когда я только еще пошел в первый класс, дед уже выходил на пенсию и задумал строить дачу. Дед ходил по квартире с книгой «Как построить дом» и вопросом, где же строится? В Нахабино под Москвой, или купить дом на юге? Ни на то, ни на другое денег не хватало…
Дед подумал и со своим другом Клемовым купил пополам дом в станице Хадыженской, известной своим приятным климатом, лечебными бромойодистыми ваннами и апатичным ко всему настроением...
Да к тому же в то время там жила бабушкина сестра Анна, которая вроде моей тети Аллы, весело меняя жилье одно на другое, двигалась таким образом по всему свету.
И после окончания первого класса, в конце мая, меня, еще холодненького от московской погоды, привезли прямо сюда: в тепло, в клубнику, в окружение соседских мальчишек, которые с утра до вечера проводили время на реке, в лесу и на улице…
По утрам я в девять часов вскакивал с кровати и бежал к остановке автобуса встречать с базара бабушку, которая уехала туда в семь утра и должна была привезти темно-зеленый арбуз.
А она уже довольная шла мне навстречу с двумя тяжелыми авоськами в руках. Внутри одной, сверху, как на насесте, сидела и серьезно оглядывалась, все ли в порядке, живая курица, а на дне другой виднелся сверкающий арбузный бок.
Это был какой-то волшебный мир, где с 10-ти и до 5-ти часов вся детвора шумной компанией уходила на речку, шлепая босиком по глубокой теплой уличной пыли. Кто был побольше, имел на себе побольше одежды. Я же помню только свои темные выгоревшие трусы и майку.
В нашей части города купаться можно было только в одном месте мелкой речушки Пшиш - «Белой яме». Бесконечное плескание в воде приводило к тому, что я трусил домой, как голодный пес…
А вечером под единственным фонарем на нашей улице собиралось еще одно детское сборище…
Дедушка и бабушка жили здесь с начала марта по конец октября. Я со своей двоюродной сестрой жил тут с конца мая и приезжал в Москву вместе с дедушкой и бабушкой, потому что мои родители тогда строили Асуанскую ГЭС в Египте.
По этому случаю всю первую четверть я учился в местной школе.
Учиться в Хадыженске было здорово! Во-первых, все два месяца было тепло и солнечно. Во-вторых, все вокруг поспевало, и можно было надкусить все, что угодно, и это оказывалось съедобным!..
Ходить в местную двухэтажную каменную школу было интересно. Хотя бы потому, что в ней во время войны находился немецкий штаб. А ее большой широкий двор, обсаженный вкусными медовыми акациями, на переменах становился пространством, где все носились в свое удовольствие.
На урок нас звала солидная уборщица в грязном фартуке, которая выходила на высокое крыльцо и махала большим колокольчиком. И мы все со всех сторон теплого двора гурьбой неслись обратно в холодные классы.
Весной по приезде дед и бабушка разворачивали свои виноградные лозы, поливали их из ведер при нашем с сестрой участием все лето, а десятого сентября мы все начинали резать сочные грозди и давить вино. Поэтому до двадцатого октября все были заняты виноделием.
Резали, мыли и давили руками крепкие сбитые ягоды специального мелкого темного винограда, потом сливали все в шестиведерную бочку, накрывали марлей, и под ней что-то начинало понемногу шипеть…
Первые дни дед утром перед школой наливал мне из бочки стакан красной жидкости, вкус которой я никогда не забуду. На десятый день дед говорил:
- Все!.. Сок начинает становиться вином!
И я на всю жизнь сохранил во рту этот никогда больше неиспробованный вкус сока, только-только превращающегося в молодое вино, и никакой другой выпивки мне больше не было нужно…
К первому ноября лозы снова сворачивались, укрывались папоротником, присыпались землей, и сад выглядел пустым местом с рядами земляных валиков и столбов с натянутой на них проволокой.
Получалось, что у меня было две жизни – одна в Москве, и другая здесь. У меня было два дома, две кампании друзей и два неба над головой.
А какие у нас вечером по праздникам были застолья.
Женщины пели (на Кубани везде поют), а мужчины хвастались друг перед другом, у кого вино лучше… Поэтому меня периодически посылали за вином в наш низенький погреб.
Я опускал трубочку в бочку и втягивал вино ртом, чтобы оно пошло в бутылку. Не зная, что делать с вином, заполнившим рот, мне приходилось его глотать - ведь за столом мне вина не доставалось.
?Дед рассказывал, как во время гражданской войны Абрау Дюрсо переходило из рук в руки по семь раз, потому что и те, и другие хотели выпить.
И как по бесконечным длинным туннелям, уставленным с двух сторон огромными бочками в два ряда, сторожа часто водили одновременно дегустаторские экскурсии красных и белых офицеров.
Тем летом я каждый вечер выходил на улицу искать свою юность. Но в заветный час улица для меня была пуста. На лавочках сидели деды и старушки, а на углах, под лампочками фонарей, носились подрастающие мальчишки... Из моих знакомых - никого.
Сейчас я приехал в Хадыженск в последний раз. Этой осенью бабушка должна была продать нашу половину дома Клемовым.
Тихо, грустно.
Только дубовые леса были оптимистами. Я ходил по ним целыми днями, и они говорили, что жизнь длинна, организм крепок, а опавшие листья отрастают вновь.
И все! Хадыжи затмились для меня студенческими походами, отрядами, альплагерями.
Приехав, я кинулся записывать наш роман с Ниной в блокнот. Я писал, как очумелый. Набросками, чтобы только успеть охватить все, все… Неужели без записи оно забудется? – думал я. Ведь я же люблю? Или еще нет?.. Но перепутается – это точно!..
С каждым днем я чувствовал, что забывается какая-то фраза…