Лавра

   
   Я говорил около часа, а потом положил перед собой на панель микрофон и с заслуженным правом на отдых погрузился в размышления, навеянное зрелищем только что увиденных золоченых куполов, возвышающимися над массивными крепостными стенами.  Я только что говорил об истории монастыря с самого начала его основания. То есть как в стародавние времена пришли сюда два молодых брата с целью найти прибежище в дремучих лесах подальше от глаз людских и посвятить всю свою жизнь мыслям о Боге. А еще я рассказывал о том, как развитие России могло бы пойти и другим путем, если бы один из этих братьев не основал здесь монастырь, и не почил бы в нем после долгой жизни в ореоле славы и народной любви. 

     Разумеется, поведал я о главном воинском подвиге монастыря – многомесячной осаде его иноземной вражьей силой, которая воспользовавшейся расстройством и неразберихой в государстве, борьбой амбициозных бояр и всякого рода авантюристов за власть, ворвалась в страну и едва не оборвала нить ее исторического развития.

  Не без стеснения в душе я все не мог не высказать моей малочесленной иностранной публике, сидящей в автобусе, следующую очевидную для меня мысль.  Агрессивные, разбойные волны, катящиеся с Востока, не стремились вымыть, вычистить из душ, покоряемого народа, его духовную составляющую. Напротив, к ней относились с суеверным почтением. А вот агрессия с Запада имела всегда своею целью разрушение не только государственности, но и духовных очагов народа. Потому что там на Западе, очевидно, понимали, что если у народа, израненного и ослабевшего, остается душа со всеми признаками его национальных черт, значит, остается и вероятность его возрождения. Как же в таком случае во время польской  интервенции, одной из безусловной целью которой было внедрение в России католицизма, мог остаться незамеченным  самый главный очаг духовности и православия страны, находящийся всего то в 70 верстах от Кремля. Нет, не мог. Но отстояли очаг, выдержали, не пустили ворога. И через несколько лет началось возрождение страны, лежащей в руинах.

    Я, конечно, мог бы добавить, как ровно через пару столетий история едва не повторилась. Новый вал агрессии докатился до Москвы. Новое вторжение  с Запада огромной армии, говорящей на  двунадесяти европейских языках под водительством самоуверенного корсиканца.  И вновь был послан не маленький отряд чужеземцев к монастырю. И новая  смертельная угроза нависла над ним. Но не было в то время, к счастью, ровного асфальтированного шоссе, ведущего от столицы к знаменитой обители. И заблудился в лесах разбойный отряд, благодаря спасительному для нас туману.  А если бы ясная погода и хороший проводник? Легко представить, что стало бы с очагом монастырем. Для этого надо вспомнить, как в то же самое время в Кремле представители просвещенной и продвинутой части Европы, мародерствуя, сдирали золотые и серебряные оклады с драгоценными каменьями с божественных ликов в главном соборе страны. И как еще устраивали в нем лошадиные стойла.

 Но понимая всю щепетильность этой темы, которая, несомненно, оцарапает нежную и чувствительную душу наследников подданных того самого корсиканца, я редко затрагивал ее. Даже жертвуя исторической объективностью, я старался дипломатически без нужды не переходить без надобности известную границу. Да и зачем? Если она существует, эта граница, то надо ее соблюдать. Да, случалось иной раз перейти её, но только в  случае самообороны, в пылу полемического азарта.

    Была, правда, еще одна тема,  еще один такой здоровенный валун, на который я взбирался в моем повествовании крайне редко, да и то под натиском обстоятельств. Например, тогда, когда мне проходилось работать с религиозными группами. И вот тогда, со всей откровенностью я рассказывал, как сразу же после революции монастырь перенес самое суровое испытание и едва не исчез, превратившись в музейно-исторический экспонат. И при этом также сдирались с икон драгоценные оклады, была осквернена главная могила монастыря, а все служители веры выставлены вон. И это в лучшем случае. Потому что некоторые из них были высланы вон из жизни.

   Новая власть в раже захватывавшей страну новой веры с новыми  жизненными установками и правилами поведения стремилась разрушить, прежде всего, очаги прежней веры. Самое абсурдное в этом было то, что новая вера не сильно то отличалась от прежней. Просто из прежней убрали мистику с виртуальным, ни разу, никем и никогда не увиденным верховным божеством. И все. А вот задача создания безгрешного, высокоморального человека осталась прежней. Прежним было и стремление к справедливости и равенству, как к высшей цели. Вся и разница, что цель эту попытались достичь жесткой, бескомпромиссной, диктаторской властью.

     Но тут же, как бы стараясь установить философский баланс между добром и злом, я говорил и о том, что в истории всему можно найти объективное оправдание. Оправдание даже и самым ужасным вещам. Если не поддаваться эмоциям, а постараться встроиться в то далекое время, то можно и понять, что все происходящее в эпоху революционных потрясений было объективно, неизбежно, и даже исторически оправдано. Похожие, а то и более впечатляющие примеры того, как уничтожается одна вера, а на ее обломках утверждается другая, в мировой истории несть числа. Подтверждение этой мысли можно найти в истории любой страны,  и во множестве случаев, и во все времена.  Франция, в этом плане не только не исключение, а, может быть, и самый яркий пример. Надо непременно вспомнить, как грабили и рушили церкви воспламененные просветительскими идеями санкюлоты  в самой Франции?
   
    Но сейчас расслабившись, в тишине я думал о другом. С мною случалось иногда, когда отрешившись от настоящего в равномерном гуле мотора и в однообразии мчащейся под колеса автобуса бесконечной дороги, я мысленно в воображении пускаться в довольно странное предприятие. Я пытался историю пропустить через собственные ощущения, вообразить её с чистого листа без помех, внедренных в сознание пришедших извне чужих ученых мыслей, самому выстроить логическую цепочку в поиске собственного пути к истине. Путь этот  мог быть грубо наивным, да и мысли были возможно примитивными, но они в моем сознании принимали особый вес, потому что путь этот я пробивал сам.

    Вот сейчас я задумался о фигуре Сергея Радонежского. Его считают, кажется,  первым на Руси монахом отшельником. И я попытался реально представить себе, как этот еще совсем молодой человек, поднявшись на живописный, покрытый лесом холм, оглядевшись вокруг, решил, что это то самое место, где можно остаться в тиши и уединении до конца дней своих. И вот с тех пор в течении нескольких лет без всех нам знакомых удобств, ставшими привычными и обязательными условиями существования, он и жил  почти в полном одиночестве, нарушаемого редкими визитами людей и весьма частыми какого-то медведя, которого кормил он с руки. Невероятно.  Чтобы понять это, я попытался перенестись мысленно, напрягая воображение, в подобное положение. Но даже и мысленно представить себе это не мог. Один, в заснеженном лесу, в убогой избенке, без всяких связей с людским миром.
 
     Одержимый верой Сергий, еще вчерашний мальчик Варфоломей, в одиночестве прожил несколько лет в условиях даже еще худших, чем самый известный в мире отшельник по неволе - Робинзон Крузо. Тот жил на острове, не особенно, кажется, заботясь о пропитании и даже не думая в своей хилой хижине о грядущих смертельных морозах, да еще и в компании с прирученным людоедом Пятницей. То есть ему было с кем поговорить, а значит уже не терять свой собственный человеческий облик. К этому надо добавить, что наш отшельник мог покинуть свое добровольное заточение в глухом лесу среди диких зверей в любой момент.  Что собственно и сделал, не выдержав подвига отрешения от мирской жизни, его старший брат. А ведь это, пожалуй еще и большее испытание: одно дело, когда сама судьба испытывает силу твоей плоти и духа, и ты это доказываешь в преодолении поставленных на твоем пути препятствий. И совсем другое дело, если ты по повелению собственного сердца испытываешь свой дух, с полным осознанием того, что в любой миг ты можешь также добровольно сам положить конец всем своим страданиям.  Невероятно. 

   И все это во имя чего, задумался я. Понятно, во имя веры. Человек не может жить без веры. Без веры, главным образом, в то, что  жизнь после нашего земного пути не прекратиться. Веры в то, что есть же непостижимая сила, которая правит миром. Сила, которая и его самого вызвала чудесным способом из небытия, и вовсе не для того, чтобы однажды без сожаления и безвозвратно туда же, в небытиё, его и отправить. Вера эта существует и сегодня, даже и не смотря на массу приобретенных знаний, так удручающе подвергающие сомнению существование всех невидимых и недоступных для понимания сверхъестественных сил. Что же говорить о тех временах, когда этих знаний и вовсе не было. Вера объединяет всех живущих людей на земле. Вера  приняла у разных народов в силу многих обстоятельств разные черты, правила, обряды. Она материализовалась в культовых строениях и живописных представлениях.  Вера стала объяснением и оправданием существования всех живущих на Земле.

   Вера,  она тоже имеет свои крайние точки. Например, крайняя степень веры проявляется в том, что всегда найдутся люди, погруженные в  мысли о вечном, об истинном предназначении человека, которые увидят смысл всего своего земного существования в отречении от мирских дел. Это для них единственный способ приблизиться к божественным истинам. И единственный способ познания мира. Они всегда будут иметь одну мотивацию в жизни - дойти в своем движение по жизни до возможного крайнего предела, и таким образом приблизиться насколько это возможно к Богу. И в этом смысле для всех прочих людей они и сами становятся не от мира сего. Они становятся святыми, праведниками. И в этом случае они сами становятся центрами притяжения.

   Нам кажется, что в нашей житейской суете мы слишком уж удалились от мыслей о вечном, и с комплексом вины идем к праведникам, которые притягивают нас, как магнит. И нам представляется, что одно только прикосновение к ним рукою уже приближает нас к Богу. Вот таким праведником был и остался в глазах людей в продолжение веков  Сергий Радонежский. А этот холм над мелкой речкой, выбранный им случайно для жилья на обширной нашей земле, в десятке километров от села Радонеж, тоже стал точкой духовного притяжения, освященный самим фактом земного пребывания праведника на его вершине.

    Я увидел впервые в жизни этот монастырь, когда мне самому было лет шесть. Сидя в кабине грузовика между шофером и отцом, я ехал по дороге к Ярославлю. Меня везли на лето к дальним родственникам отца в ростовской области в деревню с таким смешным именем Перетрясово.

   От долгого легкого покачивания по едва заметным волнам дорожного полотна я задремал. И вот тут вдруг увидел, как во сне, нечто такое, что поразило меня нереальным  сказочным видением. И не просто видением, а невероятным образом ожившей картинки к сказке о царе Салтане. В той книжке под картинкой была строка, которую я помнил наизусть: « И дивясь, перед собой видит город он большой, стены с частыми зубцами и за белыми стенами блещут маковки церквей». И вот наяву внезапно я увидел поразительную, восхитительную картину, так волшебно стирающую грань между сказкой и реальной жизнью.

   Много позже он во множестве раз входил в ворота этого монастыря, ведя за собой группы иностранцев. Он рассказывал об истории монастыря в суетливой толчее на маленькой центральной площади у невысокого обелиска, и в то же время испытывал странное ощущение. Весь этот монастырь ему представлялся большим музейным экспонатом и ему самому не верилось в то, что он рассказывал. В то, что это действительно именно здесь, вот в этом месте юный Петр дважды нашел спасительное прибежище. А когда находился в маленьком сумеречном пространстве Троицкого собора у могилы преподобного Сергия, то силился, напрягая все свое воображение, увидеть перед знаменитой иконой Рублева фигуру Иоанна Грозного, разбивающего лоб в молитвенных поклонах по убиенному родному сыну.  Но совсем уж трудно ему было представить, как здесь на этом  небольшом пространстве монастыря, по которому перемещаются сейчас группы экскурсантов, увешанные фотоаппаратами, в течение долгих месяцев несколько сот монахов, крестьян, стариков, женщин, детей, отбивались от иноземцев, защищая не только свои жизни, но и символы общей православной веры.  Претерпевали они тяготы бесконечно долгой осады с ясным пониманием того, что попрание, осквернение этих символов означало в их глазах уничтожение смысла разумного существования. Потому и не сдавались, потому и умирали иной раз по несколько десятков человек в день. Невероятно.

    И к досаде своей видел, как далекая реальность, канувшая в лету, и покоящаяся теперь под плотным слоем времени, плохо проступала через картину, которая воочию стояла теперь перед глазами с толпами туристов, посещающих une des curiosites russes historiques (одну из достопримечательностей русской истории).  Даже казалось, что и вовсе не проступала. Почему? Как снять пелену, которая становится все более плотной и непрозрачной и все менее позволяющая разглядеть людей, живших и умиравших в этой обители по мере удаления от них в пространстве времени. Не получалось даже  и при  совершенно зримых картинах из фильма «Светлый путь», снимавшегося вот прямо тут же перед ним на этой площади и в интерьере трапезной, построенной на средства и по велению Петра. Смотрим шедевр соцреализма, весь пронизанный энтузиазмом эпохи, видим дебелых ткачих – вчерашних деревенских девок, - распевающих чудесные, восхитительные страдания, и все равно не верим,, что декораций всему этому действию служили реальные барочные стены, которые и сегодня он видел перед собой.

    А ведь была между всеми этими событиями и людьми в них участвующими, начиная с прихода сюда молодого отшельника, крепкая, реальная, последовательная связь, из которой уже невозможно произвольно по желанию вынуть даже и самое малое звено. Иначе, если бы даже кому-то волшебным образом и удалось бы это сделать, то несомненно нарушилась бы и вся последующая цепь событий. Да только это вряд ли у кого-то получилось бы, потому что всю эту цепь сковывал неведомо для нас сам Бог, чье присутствие здесь под сенью куполов с крестами чувствуется как ни в каком другом месте.

     Я вдруг подумал о том, что, когда мы мысленно поднимаемся или
наоборот спускаемся по всей цепи событий, имевших место в пространстве, которое очерчено здесь мощными стенами, мы неизбежно вписываем и свой жизненный путь в движение по реке времени всех живших здесь. Это нужно понять и умом и душою. Поскольку без этого понимания нет и ощущения  принадлежности к своему народу, нет и причастности ко всему тому, что происходило не только здесь внутри монастыря, но и на всем пространстве, именуемым Родиной. Можно, наверное, прожить и без этого ощущения, как, впрочем, без какой-либо веры вообще.  Но тогда зачем все разговоры о душе. Душа – это некий сосуд, который наполняется ощущениями и помыслами только высокого порядка. Драгоценными ощущениями. Выкини или разбей этот сосуд – и останутся ощущения и инстинкты животного порядка. И еще тогда становится вполне  понятной мысль «демократических» отморозков утверждающих, что, где нам хорошо – там и наша Родина.