К вопросу о моралистах (цена аборта).
Мама моя – полненькая, седенькая женщина. Возрастом за восемьдесят.
Когда приезжаем в гости, она искренне радуется, что удалось прожить ещё какой-то отрезок времени и в очередной раз повидаться с нами. И грустит, что жизнь так скоротечна, пролетела быстрокрылой птицей, и, возможно, эта встреча – уже последняя, ибо в любой момент может уйти она в мир иной.
У неё удивительная память, удерживающая в себе множество деталей, фамилий и имён людей, с которыми сводила и разводила долгая жизнь. А ещё у неё светлое понимание жизни, опыт пережитых лет и великих событий.
У неё одна мечта – по возможности быстро покинуть сей мир, никого при этом не намучив, не испортив жизни родным своими последними днями пребывания.
Когда мы последний раз рассуждали на эту тему, мама с горечью призналась – Бог потому и не даёт ей лёгкого ухода, ибо грешна она и грешна так, что не заслужила пока у Всевышнего разрешения покинуть Землю и должна всё ещё отрабатывать за грехи свои и стараться заработать прощение.
-Мама, - искренне удивился я, - ну какие у тебя могут быть грехи не отработанные? Ты за жизнь столько добра людям сделала, стольких спасла, примирила, вылечила, что и говорить об этом нет смысла!
-Да нет, сынок, - грустно улыбнулась мама, - ты просто о моих грехах ничего не знаешь. Оно, может, и к лучшему, что не знаешь, а то ещё неизвестно, как бы ты стал ко мне относиться.
-Мам, ну какие страшные грехи могут на тебе быть? – усомнился я. – Ведь ты же не убийца!
Она глянула на меня вопросительно. Глаза наполнились слезами. И слезинки покатились по морщинистым щекам.
-Ладно, сынок, покаюсь, – сквозь всхлипы прошептала она. – Может, поймёшь, может, и осудишь, а всё легше жить будет, чем всю жизнь на душе камень носить.
Она вытерла платком слёзы, высморкалась и стала рассказывать.
Не поверишь, сынок! Я и есть самая настоящая убийца! И крест этот, наверное, ещё не скоро отработаю. Я из Архиповки в Киров работать уехала. В селе Макарье, в доме ребёнка, медсестрой устроилась. Это в самом начале пятидесятых было.
От войны совсем ещё близко, но жить уже получше стали. Проживала на квартире у Алексеевны, с подругой.
Хозяйка к нам, как к дочкам, относилась, всё женихальные планы строила в отношении к своим племянникам.
Однажды прихожу с работы, в нашей комнатке Павлина Неарбатова, подруга моя из Архиповки, дожидается. Обрадовалась, обниматься бросилась.
Я смотрю, какая-то она не такая. Бледненькая, взъерошенная, слёзы в глазах.
«Ниночка, миленькая, только ты меня и спасти можешь! – причитает. – Беременная я, почти три месяца! И ребёночка никак нельзя, лучше в петлю!»
Я недоумеваю:
«Павочка! Как я-то могу помочь?»
«Так ты же медик, Ниночка! - отвечает. – Помоги, Христом Богом молю!»
Тут кое-что сразу надо пояснить, чтобы понятно было. До войны ещё Декрет был принят «О запрещении абортов». Государство из войны с огромными людскими потерями вышло. И чтобы восполнить эти потери, ответственность за проведение абортов резко повысили. За криминальный аборт грозил не мифический срок, а вполне конкретный. До пяти лет можно было получить, и не принуд работ или поселения, а лагерей, и не только делавшему, но и потенциальной матери. А ещё общественное мнение, навязанное женщинам. Вот такие сложности были в этом вопросе.
А сейчас необходимо и про Павлину Неарбатову рассказать хоть немного.
Павлина в Архиповку приехала после педагогического института. Учительницей работать по распределению.
Невысокая, стройная девушка, симпатичная веселушка, она сразу стала заводилой среди местной молодёжи. Диспут организовать, спектакль или концерт устроить, обсуждение книги – всё это её заслуги.
Хорошая девушка, с отзывчивым, добрым характером. Ученики в ней души не чаяли. Молодые парни вокруг неё постоянно вились. Но больше других Пётр с Иваном за ней ухаживали. Вечером, после концертов или танцев, так и ходили втроём: Пётр слева, Павлина в центре, Иван справа.
Павлина, надо сказать, ни одному из них предпочтения не отдавала. С обоими держалась по-дружески ровно, и чуть на расстоянии.
Я-то знала, у Павлины жених был, тоже из студентов. Он после института трёхлетнюю практику отрабатывал на другом конце области. И оба ждали, не могли дождаться, чтобы воссоединиться и зажить уже настоящей семьёю.
Рассказала Павлина, что допекли её ухажёры местные, и решила она все точки по местам расставить. Уж не знаю, сговорено у них было или так, само собой, получилось, но после разговора затащили они Павлину к стогу, свалили. Один за руки держит и рот ладонью зажимает, а другой в этот момент платье задрал и панталончики стаскивает. Надругались над ней по очереди.
Когда стало ясно, что задержка у неё, ринулась она по бабкам. А бабки, ясное дело, боятся что-то делать. Хоть и деньги хорошие сулила, да кому же охота под старость лет в лагеря ехать. Не получилось с бабками.
А тут адрес мой случайно узнала, как за последнюю соломинку ухватилась, приехала в отпуск.
Целый вечер умоляла, упрашивала помочь ей.
Но я-то, я-то, что могла сделать? Хоть и учили акушерству, но прерывать беременность не учили. Всего-то мне двадцать второй год, и в таких делах никакого опыта. Да что опыт? Вообще ничего подобного ни разу не делала. Отказала, одним словом.
Сидим, друг против друга, обе навзрыд плачем. Пава на меня умоляюще смотрит, всё ещё надеется, что смогу что-то сделать. У неё на моих глазах жизнь рушится. Со всех сторон безвыходное положение.
Кому она пойдёт и пожалуется, что её, учительницу и комсомолку, два парня изнасиловали? А матерью-одиночкой жить – тоже не выход. "Общественное мнение" на раз съест, затюкает, уничтожит. Да и выживать как? У неё ни родителей, ни родственников после войны не осталось. И жениху разве что объяснишь? Кругом виновата – себя вроде как не блюла.
И я тоже от безысходности реву. И не суда страшно, а того, что подруге помочь не могу.
Ушла вечером Павлина. Я её до Слободской дороги проводила. Когда прощались, глянула она на меня так, будто и предала её я. И во взгляде том – нет, не презрение, не гнев, а словно и жалость ко мне. Словно Бог её взглядом говорил, вот, мол, тебе испытание, да не выдержала ты его.
Через неделю попалась мне на глаза газета местная «Комсомольское племя». Там, в подвале, большая статья о том, что бывшая учительница и комсомолка, Павлина Неарбатова, будучи беременной, утопилась. И ещё много разных моралистических слов и увещеваний о том, что не должна так поступать советская девушка, лишая жизни себя и будущего ребёнка.
Представила я, как стояла она на старом мосту через Вятку, смотрела на быстро уносящуюся воду, как, наконец, решилась и сделала шаг с моста вниз – в воду.
Даже сейчас горько мне становится от понимания, что вина в смерти её и её ребёнка на мне пудовым камнем лежит. Каким же чёрствым сердцем нужно обладать, чтобы ничего в такой ситуации для подруги не сделать.
Слова её последние: «Прощай, Ниночка»! – постоянным напоминанием звучат в голове…
Помолчала мама. Слезинки снова скатились по её щекам.
-Вот, сынок, - тяжело вздохнула она, - и несу теперь крест по всей жизни, и молюсь Господу за её душу. Ибо Бог не ей испытание присылал, а мне. А я его и не выполнила. Нет, даже и неправильно. Не то что не выполнила, а даже не пыталась его выполнить…