Десять лет я прожил рядом с Зоной, и так и не понял, что это такое. Зона была обширным куском территории, распластавшимся на окраине города. Вела себя хлопотливо, но тихо, и своим существованием за сплошным забором почти никого не трогала.
Забор был не выше пяти метров, но был задуман так, что человек перед ним был бессилен. Даже чемпион мира по прыжкам с шестом не смог бы справиться с этим забором, потому что с каждым новым рекордом заборы во всех лагерях немножко модернизировали…
С внешней стороны зона была довольно миролюбива. Много раз, сокращая путь, чтобы не топать в два раза больше по жаре, мы, мальчишки, шли босиком по узенькой дорожке вдоль этого деревянного, как я потом узнал «маскировочного» забора. Часовые на вышках со скуки щелкали затворами карабинов, наставляли их на нас и натренированно кричали: «Стой! Стрелять буду!..» Мы канючили: «Дяденька, пропусти!..» и, в конце концов, наигравшись, они нас пропускали. И мы бегом шлепали мимо вышки, чувствуя на спине неприятный холодок.
Зато на территорию казармы, к солдатам, мы проходили свободно, потому что половина наших ребят была детьми офицеров зоны.
И мы смотрели вечером кино, или играли в волейбол, или на бильярде, занимались на перекладине или брусьях, или глядели, как в стороне, за особыми длинными столами, солдаты разбирали и чистили свои карабины и автоматы.
Начальником зоны был майор Ветров! Когда он при нас кого-то ругал, я думал, что он сейчас его убьет!
У майора был бульдог Макс – редкая по тем временам птица. Мы не видели еще в своей жизни таких страшилищ, поэтому он врезался нам в память сильнее Ветрова.
Макс оберегал свою собственную зону - зеленый невысокий штакетный забор, который огораживал дом хозяина.
Однажды мы, играясь, бегали вокруг большой лужи перед домом Ветрова и кидали куски глины так, чтобы обрызгать друг друга, и веселились все больше и больше. Макс не любил смех и бегал внутри своего забора и недовольно рычал.
Но когда Колька в пылу игры схватил палку, чтобы метнуть ее в лужу так, чтобы окатить всех нас сразу, Макс не выдержал, отбежал назад, разогнался и рычащим оскаленным драконом легко перемахнул через забор.
Мы, мальчики и девочки, бросились врассыпную, а Колька, на кого нацелился Макс, понял шестым чувством, что не удерет, и сиганул в самую середину лужи, на лету бросив палку, и спрятался в грязи, погрузившись в жижу до подбородка.
Макс, брезгуя лужей и помня, что за грязную шкуру лупцуют, по инерции перемахнул Кольку вместе с лужей по высокой дуге и, приземлившись на другом берегу, стал бегать кругами, поглядывая на Кольку страшными глазами, рыча зубами и капая слюной.
- Максик! Хороший! Зачем ты так! - ласково отвечал из лужи Колька, стуча своими зубами.
Тут семилетняя дочка Ветрова пришла в себя и смело пошла на бульдога. Она взяла его за ошейник и потянула за собой к калитке, напирая на то, что Макс сам нарушил правило, заведенное хозяином – сбежал из зоны.
Макс папу боялся. Однажды, когда зеков в рабочей зоне не было, мы забрались по крутой лестнице на пустую в это время сторожевую вышку, и дочка Ветрова зачем-то взяла с собой Макса. Наверх Макс забрался первый, ловко перебирая лапами по крутым ступенькам, а вот спуститься вниз никак не мог. Он злился, бегал вокруг раскрытого люка и лаял, и девочка, вся в слезах, пошла за папой.
Чтобы девочке не влетело, мы, на всякий случай, остались с Максом.
Я помню это до сих пор: видя, что команд собака не слушает – ей ни разу не приходилось спускаться с длинной крутой лестницы - папа взял Макса двумя руками за ошейник и, рыча страшнее собаки, потащил ее вниз…
Наша улица упиралась в ворота зоны, которые все время открывались и закрывались, пропуская внутрь грузовики с толстыми дубовыми бревнами, и выпускали другие – со шкафами и мебелью.
Металлический шлагбаум все время поднимался и опускался, будто с ним играли за веревочку, пока это кому-то не надоедало, и он оставался поднятым весь день.
В час дня и в пять вечера на зоне сипел гудок, призывающий к какому-то неизвестному действу. После второго гудка мы шли с речки по домам обедать.
Каждый день мы видели офицеров, которые шутили, солдат, которые смеялись, группки зеков, которые степенно разговаривали, сидя в тени деревьев под охраной одного или двух автоматчиков, и я думал: значит, так тут устроен мир!…
И никто мне больше ни о чем не говорил: ни знакомые, ни родные, ни, тем более, сами зеки.
Даже, когда за все эти десять лет три раза на моих глазах из зоны, пробивая двое ворот (шлагбаум в эти моменты был лениво поднят), на улицу выскакивал здоровый ревущий «Студебеккер» и, весь в пыли, скрывался за поворотом, я думал, что тут нет ничего особенного. Тем более выбегавшая вслед за ним охрана стреляла в воздух раза три – и все. Вокруг же были люди.
И потом оказывалось, что побег совершался по несерьезному. Беглецов быстро ловили за городом у ближайшей палатки с водкой, которую они взламывали, чтобы тут же напиться и упасть в беспамятстве. Их тихо, без шума и оркестра, возвращали обратно, и по дороге к зоне снова пылили грузовики.
Каждую субботу вдоль нашего забора по утрамбованной дорожке из гравия шли к зоне суровой нагруженной походкой молчаливые, изможденные, черные от загара женщины с чемоданами, сумками и сетками… В серых женских пиджаках, или в простых пропыленных платьях. Они шли на свидания и несли передачи… Шли не часто, всегда по одной - по две, и я считал, что, значит, так и надо, раз это происходит всегда...
В ста метрах от ворот зоны, по обочинам, стояли грузовики, груженые лесом и уже порожние, и два-три серо-зеленых «воронка». Прыгая с грузовика на грузовик – кто ступил на землю, тот проиграл – мы играли в салки. А в «воронках» мы играли в прятки. Кабины в них были закрыты, а дверь сзади для зеков – пожалуйста! Надо было успеть вскарабкаться по ступенькам, тихо закрыть за собой дверь и выбрать, где спрятаться.
Сразу у входа, по бокам, были два узких сиденья для солдат. Здесь не спрячешься – сразу видно. Вот за солдатскими местами, тоже по бокам, были две крошечные кабинки с закрывающимися снаружи на задвижки крепкими деревянными дверцами. Там было тесно, темно, и пахло терпким взрослым потом, но лучшего места спрятаться не было – потому что за кабинками уже была решетка с дверью в общее отделение с лавками по кругу человек на пятнадцать. Поэтому мы прятались по кабинкам, но надо было держать ухо востро, потому что более интересным, чем прятки, было закрыть кого-нибудь в этой кабинке, и под общий хохот слушать, как тот бьется в темноте о дверь и вопит, чтобы его выпустили… Дружба и шутки здесь были казацкие…
А однажды у нашего дома грейдер, каждый год равнявший дорогу, взял чуть поглубже около нашей груши и острым краем ножа выволок из земли большую бомбу, килограмм на сто пятьдесят.
Мы все тут же собрались на нее посмотреть, для храбрости побрасывая в нее камушки, выбирая помельче.
Быстро приехали солдаты и огородили бомбу плотным забором с надписью «Не подходить!».
Поскольку бомба была метрах в пяти от нашего дома, и мое окно выходило прямо на грушу, то охранять ее по ночам взялся я. Я придвинул кровать к окну, и, выключив свет, наблюдал за своей бомбой.
Как темнело, кто-нибудь из ребят обязательно издали старался попасть в мою бомбу камнем. Иногда это даже получалось, но бомба обиженно молчала. Мне казалось, что я понимаю, о чем она думает. Что вот, она поглубже зарылась в землю, чтобы никого не трогать, а ее вдруг достали и хотят лишить жизни…
Наконец, недели через две – хотя мой дед и Клемов, одев мундиры полковников, ходили к Ветрову уже два раза – «приехала машина с саперами», как сообщила бабушка, когда я вернулся из школы.
Несколько человек, применяя специальные носилки, подняли мою бомбу и уложили в большой грузовик, наполовину наполненный песком. Я представил, как она в нем затосковала.
Вокруг стоял любопытный народ, из окна выглядывала радостная бабушка – их никто не просил отойти подальше. Вместе было веселее… Только когда машина осторожно тронулась и тихо поехала вдоль улицы, впереди поехал газик, из которого махали красными флажками.
Я раздосадованный сел обедать. Такое дело прошло специально, пока мы все были в школе. Вдруг откуда-то далеко-далеко солидно и грустно ухнуло. Содрогнулась земля – это моя бомба послала мне прощальный привет… У меня на глазах навернулись слезы.
Наша груша была единственным большим и густым деревом около входа в зону, и поэтому под ней любили прятаться от жары все, в том числе, и заключенные. Со стороны было немного странно: вот зона, вот охрана, а вот заключенные, которые днем ходят из зоны, куда хотят… Но это были только «расконвоированные» зеки, которым осталось сидеть меньше трех лет. Они ходили на работы недалеко от зоны, неся на плечах лопаты, человек по пять с одним-двумя автоматчиками охраны, а то и вообще без охраны. Они были настолько послушные и усталые, что казалось, уже никогда не будут нарушать закон.
. Они чистили канавы, ровняли дороги и часто отдыхали в тени нашей груши с сигаретками в зубах, и я видел из окна их загорелые до черноты лица с глубокими морщинами и слышал их тихий неинтересный прерывистый разговор и видел их скупые жесты.
Я тогда не знал, что наша зона – «строгая». Здесь почти все сидели по 15 лет, и последние три года они могли жить в зоне по привычке вообще без охраны. О своей прошлой жизни они не говорили, не особо веря, что она была.
Кто-то, хорошо знакомый с лагерями, говорил мне потом, что за 15 лет заключения психология человека меняется настолько, что это уже другой человек, и нет смысла держать его за решеткой дольше. Поэтому в те времена за сроком 15 лет сразу шел гуманный расстрел. Сроки в 20, 30 лет бессмысленны, разве что давать их условно большим начальникам. И нет ничего более бесчеловечного, чем пожизненное заключение…
Однажды я торчал в окне и разглядывал улицу, на которой всегда есть, что посмотреть, когда к забору подошла группа зеков, всем под тридцать-сорок лет, и меня позвали:
- Эй, паренек! Дай водички попить!
Их было человек пять, а автоматчик стоял невдалеке под грушей.
Мою бабушку вид заключенных прошибал почти до слез. Она ничего мне не говорила, но потом я понял, что она, наверное, нагляделась на них в революцию, и белых, и красных. Поэтому она всегда угощала их, чем могла.
А раз так, то я сходил за водой и подал им через забор большую кружку. Они попили по кругу, и потом тот же зек спросил:
- У тебя нету какой-нибудь книжки почитать?
Я, ни секунды не задумываясь, принес им свою, которую читал - «Двадцать лет спустя» Дюма. Они обрадовались ее большой толщине и торжественно поклялись на ней, как на библии, что принесут книгу через неделю.
Через неделю их не было. Еще через две тоже.
Я загрустил, и вдруг еще через неделю они появились в немного возбужденном состоянии:
- Извини, парень! – солидно обратился ко мне тот же зэк. - Мы ее вечерами всем бараком читали! Потрясающая книга!.. И по тексту чувствуется, что есть первая часть...
- Да, есть. «Три мушкетера» называется. Но ее у меня здесь нет...
Они ушли, а я держал в руках свою книгу. Она была уже не моя - обложка была отполирована до воскового блеска, странички стали тонкими и прозрачными. Книжка посидела в зоне... И мне иногда было забавно, что никто из всего барака не знал, что есть первая часть… Но лет через двадцать, я вдруг забеспокоился, как те зэки, что вокруг меня полно вещей, которые я тоже знаю только наполовину…
Отец Вовки Иванова был толстым тучным лейтенантом из охраны, который всюду совал свой нос и везде искал какую-нибудь мелочь, которую можно было бы прихватить домой. И Вовка таскал меня всюду: по сторожевым вышкам, по спортивному городку солдат, а однажды сказал, что, наверное, в зоне можно взять какой-нибудь интересный инструмент, и что в воскресение туда можно попасть.
Поэтому впервые я попал в зону в 12 лет, и не сказал об этом дома ни слова.
Мы с Вовкой подошли к проходной, и он долго канючил у кого-то внутри, чтобы нас пустили. И вдруг крепкая решетчатая калитка открылась, и мы вошли в пространство, все окрашенное известкой в белое.
Оказывается, зона была разделена на рабочую и жилую часть. И в воскресенье рабочая была пуста - все зеки были заперты в жилой зоне. А мы проникли в зону производственную, где делали мебель.
Изнутри зона выглядела вся белой. Тот самый деревянный забор, который мы видели некрашеным снаружи, изнутри оказался окрашенным известью. Перед забором шла вспаханная мелкими комочками полоса, посыпанная известкой, а перед ней забор из колючей проволоки, тоже побеленный.
Над деревянным, маскировочным, забором торчали вышки для охраны, на которых сегодня никого не было… Все было пусто и тихо, просторно, и все посыпано опилками и побелено известью. Внутри не было ни одного дерева. Деревья отсюда были видны далекими верхушками крон. Я теперь понял, почему зеки любили отдыхать под нашей грушей.
Мы бродили по цехам, по лесопилке.. Вовка нашел какую-то железяку, которую решил прихватить с собой.
- Может из-за нее тут завтра разгорится скандал… - сказал я. Мне не хотелось здесь прикасаться ни к чему.
- Да ничего не будет! – по южному певуче сказал Вовка. – Они о ней даже и не вспомнят!..
Я глазел вокруг, и мало что шевелилось во мне. Это было не для меня, твердо считал я. Это для других людей, которых бросили на произвол судьбы, когда они подрастали. Которым не объяснили чего-то очень главного и небрежно выпустили в жизнь. И они, как дети, брали чужое, думая, что это свое…
Обратно из зоны нас опять долго не выпускали те же самые часовые. Охране было скучно. Вовка клянчил, грозил нажаловаться отцу, но солдаты выпустили нас только, когда наигрались вволю…
Мы с Вовкой пришли к нему домой, и он нажаловался отцу. Отец отругал его за совершенное предприятие, а потом спросил:
- Ну, ты хоть что-нибудь интересное принес?..
Потом, когда мы подросли, в зоны для малолеток стало тянуть моих друзей. Когда я приезжал в Хадыженск и начинал искать своих друзей, их младшие братья говорили мне, что их посадили.
- Как!? – восклицал я. – За что!?.
А непосаженые еще ребята - моложе меня! - отвечали:
- Дима, нам скучно! Мы то две бочки вина украдем из шалмана на углу, то холодильные вагоны с мясом вскрываем на железной дороге! Участковый говорит: «Еще раз поймаю - посажу!..»
И, приезжая на следующий год, я узнавал, что участковый-таки их посадил, когда они пьяные угнали чей-то «Москвич» и на нем же перевернулись…
Я думал, что у меня в Хадыженске полно друзей, а оказывалось, что никого… Те, с кем я в трусах бегал на речку, теперь сидели в робе по зонам… То ли это была казацкая кровь, то ли подспудное влияние вот этой тихо расположенной рядом зоны…
Кому бы из моих московских друзей пришла мысль взломать шалман и вынести из него две бочки по сорок литров вина, которые потом просто выльются в траву на поляне!?. Что за страсти и характеры скрывает этот маскировочный забор и эти загорелые лица моих местных приятелей?..