В этот город меня отдали в 1968 году, девятимесячной – дедушке с бабушкой. Маме нужно было возвращаться на работу, выходить на свой химический завод, хотя у нее блузка на груди промокала от молока.
Жигулевск… Какое странное у меня к нему было отношение! Сколько лет я ненавидела его, как черт ладан – потому что быть здесь – означало находиться в разлуке с мамой.
Она приезжала к нас среди недели и на выходные, и каждая минута с нею была дорога.
Летом я выносила на тропинку стульчик, чтобы сидеть и ждать – и издали ее увидеть, и изо всех сил побежать навстречу, в ее раскинутые руки. Зимой дежурила у окна. И даже короткая задержка была горем, грабежом нашей встречи.
Уже с половины седьмого бабушка приговаривала:
-Что эта мать себе думает….
А у матери просто опоздал автобус.
Ночами я держала маму за руку, чтобы не отпустить утром на работу. Помню, как она оторвала от своей норковой шапки пушистые шишечки и дала мне их – как талисман. Я носила их на уроки, сжимала в руке на контрольных. Я их нюхала. Они пахли мамой…
В 13 лет, когда я стала меньше болеть, и уже не требовался тот образцовый режим, что был у дедушки с бабушкой – я настояла на том, чтобы вернуться в Тольятти.
Потом, особенно в годы юности были планы…
Уехать к морю…в Одессу, с ее играющим говором… Жить где-нибудь на Шестнадцатой станции большого фонтана, чтобы «и дома, и замужем»…Чтобы трамваем можно было доехать до центра – до театров, набережных и кораблей… Побродить по Привозу – когда мы там были, мне хотелось покупать только раковины – огромные, с перламутровыми, розовыми и голубыми шипами, дети таинственных морских глубин. Чтобы акации цвели, чтобы «Фонтан черемухой покрылся». А потом вернуться к себе в тишину предместья, где лежал наш безлюдный переулок, который назывался - Хрустальный, и во дворе у хозяйки росли - орехи. И пес ее неизменно провожал нас на море, и даже – в море. Он прыгал по цепочке камней, и волны омывали его лапы, и он тревожно лаял, пока мы не выйдем на берег.
И выйти замуж за какого-нибудь капитана дальнего плавания, и работу себе выбрать тоже связанную с морем.
Далекие города манили меня тогда. Поездки еще были недороги, и была у меня возможность в первый год работы в журналистике - отправиться на Сахалин, проехать его на коне из конца в конец, побывать на Чеховских местах, отправиться в море ловить лосося…
И Питер будто звал…Думаю, у каждого свои «Алые паруса». Двойственные уже это слова – настолько они стали штампом, что я ненавижу их почти так же, как «принца на белом коне».
Затаенная мечта – это нечто почти святое, и ранит – сравнивать ее с расхожим.
И все же…Как Ассоль ждала парусов, так мечталось мне, что когда-нибудь в новогоднюю ночь…
Новогодняя ночь…
-Где вы встречаете Новый год? – колдовской вопрос.
Возишься вечером на кухне – а дом, как корабль готовится вплыть – в неведомое, в тот самый миг, когда дрогнут, соединять на двенадцати, стрелки часов…
Так вот, об этой своей мечте я лучше расскажу рассказом своим – тех лет:
***
Во Дворце было холодно. Когда-то, в стародавние советские времена, которые я еще помнил, Дворец Культуры этот был гордостью города. Мало того, он был олицетворением праздника. Он поднимался над окружающими его кварталами двухэтажных домов, его лепные украшения, колонны, статуи - ну чем не король в толпе простолюдинов? И, несмотря на гулкость огромных залов, здесь было почти жарко. Девочки из танцевальных кружков порхали в своих купальниках и невесомых юбочках - и еще форточки открывали, проветривали.
Теперь все захирело, точно в замке Спящей Красавицы. От Дворца все открестились, не на что стало его содержать. Поговаривают, что он опасен, как сгоревшее в Самаре здание милиции - деревянные перекрытия, пустоты... Если что, огонь вмиг пойдет полыхать. Так что, скорее всего, нас всех, последних могикан, отсюда турнут.
Впрочем, нас мне не жалко. За последние годы сменилось столько руководителей кружков-однодневок, что я не всех теперь узнаю в лицо на улице. И они, учившие раньше вязать, петь, мастерить, теперь что-то продают или убирают. Жить-то надо. И не на пятьсот рублей, обеспечивающие какие-то блокадные нормы, а по сути и их не дающие.
Осталось нас теперь немногим более десятка, и опять, слышал, кто-то увольняется. Я-то буду держаться здесь до конца. Во всяком случае, пока здесь Маринка и Армен. Нас, профессионалов, по существу трое. И мы дружим.
Армен учит ребят восточным единоборствам. У него черный пояс, первый дан. Он ученик знаменитого Йорге. Когда-то, когда шихан приезжал в город, Армен повел его в ресторан. В самый лучший, хоть немного достойный его наставника. И там к ним привязалась подвыпившая "крутизна". Удивительно незлобивый шихан и берущий с него пример Армен очень долго не поддавались на разного рода провокации и оскорбительные замечания. Сделать это им было тем проще, что они действительно не боялись. Даже если бы все братки дружно ощетинились автоматами.
Но когда разозленные самим мирным видом непонятных мужиков парни решили наконец дать волю кулакам, Армен и его учитель решили, что все, хватит, сколько можно. В зале и других людей немало, а эти подвыпившие неандертальцы напугают, обидят. Охрана же куда-то испарилась, связываться боится.
Все было кончено в несколько секунд. Без лишних движений, без поломанной мебели, без тяжелых травм. Но в себя братки приходили, видимо, уже в отделении милиции, потому что по широкой ресторанной лестнице прибывшие менты их сносили, как трупы.
Возможно, на Армене бы потом отыгрались. Но кто-то запретил это делать. Более того, этот кто-то потом присылал за ним нехилую машину и возил в загородный особняк, где предложил вести частные тренировки. Так что теперь проблемы с деньгами у Армена нет. Но его ученики в городе не буянят, зная, что случись такое - всё, на занятиях можно ставить крест.
Иногда я хожу к Армену в зал, размяться, когда уже все его ребята уйдут. Мало приятного, когда тебя валяют, как щенка, но Армен говорит, что через пару месяцев я уже смогу дать приличный отпор не слишком храброму хулигану.
Потом в раздевалке мы ставим электрочайник. А бывает, пьем красное армянское вино - его Армену присылают из дома. Крепче он ничего не употребляет - нельзя.
Если у Марины к тому времени уже заканчиваются занятия, она приходит к нам.
Марина - мастер спорта, чемпионка по акробатике с кучей медалей. Все это было когда-то. Теперь она ведет аэробику, четыре группы. Зал бедный. Видео нет. Она не может поставить кассету с записью программы, поэтому со всеми группами последовательно работает "вживую", четыре часа. Она говорит, что после прежних нагрузок это совсем нетрудно, но я ей от души сочувствую - наверное, по причине природной лени. И еще потому, что Маринка такая худая. О таких говорят - "в чем душа держится". Мужа у нее нет, но есть дочка, которую Маринка растит одна. Не помогает никто - мать ее живет где-то далеко. И нам с Арменом всегда хочется ее как-то подкормить, побаловать. Когда Маринка приходит, Армен говорит, что он "на минутку", и возвращается с тортом или коробкой конфет. Я говорю то же самое, и поднимаюсь наверх, в свою каморку, за яблоками.
У меня в саду великолепная яблоня - урожая хватает на всю зиму. Тогда Маринка говорит, что пришла к нам в последний раз, потому что она не Прекрасная дама, и не нищая на паперти, и вообще нечего тут изображать. И мы готовы выбросить все наши дары в окно, лишь бы она не ушла.
Последнее средство сделать так, чтобы под оливами был мир - принести гитару.
Дело в том, что я веду здесь по этой части все - и студию игры на классической гитаре, и кружок бардовской песни. Но вопрос в том, как я сам всему этому учился. Эта мысль пришла мне в голову лет в четырнадцать. Не юный Моцарт, скажем. Но когда я понял, что это - мое, то родители решили, что я в одночасье свихнулся. Я сутками напролет слушал записи великих гитаристов, а ночами ставил у постели плошку с холодной водой. Чтобы мои изрезанные струнами пальцы не так болели и не мешали спать. Словом, я учился как одержимый, и моим Эверестом стала победа на конкурсе в Австрии, и гитара, подаренная мне там.
Теперь я достаю ее только, чтобы играть на концертах, и еще когда приходит Маринка. Они оба - и она, и Армен - слушают так, что мне и зала не надо. Но мне не слишком хорошо, потому что я ощущаю, что им обоим в это время довольно-таки хреново.
Армен тоскует по жизни, которую оставил. Он до сих пор весь другой - не наш. А почему он здесь, отчего не хочет вернуться, я не спрашивал. Захочет - сам расскажет. Если учесть, что говорит он семь слов в неделю, я этого так и не узнаю.
Казалось бы, женщины общительнее. Куда там! Маринка может довольно-таки сочувственно расспрашивать нас, но о себе говорит, как закоренелый циник. Вы что, мол, геронтофилы, не можете себе молодых девчонок найти, на старье потянуло? А баба с дитем, так совсем уже не баба, а рабочая лошадь, только она сама себя погоняет, и мужика с кнутом ей не надо.
Один раз, только один раз я услышал ее настоящую речь.
Каморка моя, комнатка в поднебесье, под самой крышей, куда ко мне приходят ученики, находится бок о бок с тем залом, где Маринка гоняет свою команду.
...И был день рождения одной из ее дам. И там, за стеной, чокались, пили и хохотали. А потом, когда это стадо - несмотря на аэробику, судя по топоту, как есть коровы, - утопало из зала, Маринка кому-то сказала, почти сквозь слезы:
- И что дальше будет - не знаю...
- А в чем проблема? - осторожно спросила ее собеседница.
- Да если разгонят нашу шарагу... Пока чего-нибудь найду, пока устроюсь... А мне дня без работы нельзя - чем ребенка кормить буду? Я уж и так над собой трясусь - вдруг заболею, слягу? Что с Настей тогда?
- А мама?
- Да мать на меня еще когда, извиняюсь... положила. Я ж то на соревнованиях, то на тренировках. Вот тогда - сколько ж вокруг нас мужиков вилось! Если б любовь, а то мода на нас, на спортсменочек. Вроде как приличную машину иметь, так и девку подходящую... Мне б сейчас ту шубу норковую, которая у меня была! Я б ее продала и полгода ни о чем бы не думала.
- Как Новый год будешь встречать? - спросила невидимая девушка Маринку, видимо, желая отвлечь ее от грустных мыслей.
Но если уж на человека находит откровенность, то так просто его из этого состояния не вытащить.
- А знаешь, о чем я когда-то мечтала? - в ответ спросила Маринка, - В таком подростковом, щенячьем возрасте... Будто иду я в новогоднюю ночь на площадь. На мне чернобурка - это тогда верхом роскоши казалось. Такой длинный легкий мех с белыми искрами. И я в него как старинная дама, кутаюсь... И брожу среди этого веселья, маскарада такая вся одинокая. Снег летит. И никому я не нужна. А потом, когда я уже с праздника ухожу, догоняет меня настоящая карета, запряженная вороными лошадьми. И выходит оттуда настоящий незнакомец, в плаще и черной маске. И садимся мы с ним в эту карету, и лошади мчат, а за окнами уже старинный город типа Петербурга. И приезжаем мы в его дом, и там он просит меня стать его женой...
Такой вот бред сивой кобылы. И ведь до сих пор, будто традиция какая - Настя уснет, а я иду в новогоднюю ночь, обойду площадь, потолкаюсь в толпе...
Голоса становились все тише, Потом звук ключа, запирающего раздевалку - и все, ушли.
В тот вечер у меня было еще два урока. Но я не уходил, сидел долго, почти до закрытия Дворца. Достал свою нареченную, гитару свою, и играл, играл тихонько...Только получалось так, что шли только романсы. Звука такого, как у моей, я ни у одной гитары не слышал. Тут даже не звук - голос. Она со мной всегда разговаривала. И когда мы с ней дошли до того, что "только раз в холодный хмурый вечер, мне так хочется любить", совсем тоскливо стало. После этого я ее обнял, и мы пошли домой.
...Дело в том, что у меня были друзья в национальном парке. Те самые ребята, что занимались там туризмом. Мы всегда держались вместе на разных сходняках, типа "грушинки". Они считали меня своим личным бардом. А я знал, что у них всегда были лошади. Пятизвездочных гостиниц в нашем краю не водится. Чем еще туриста привлечь? Красивые, спокойные кони, в охотку возили народ по горам. И еще, вот только на днях, по заказу им сделали сани. Парадные, красивые сани, на которых они собирались заработать. Кто-то из молодоженов желает ехать в загс на "мерседесе", а кому-то вдруг загорится, как в старину?
Когда я явился к Женьке и попросил все это дело - сани и коней на новогоднюю ночь, у него естественно, глаза на лоб полезли. Что я не пью, он знал, а если чувство юмора страдает, то не до такой же степени.
- Надо, Женька, - сказал я, не желая ничего объяснять.
- Да я бы дал! Да я бы слова не спросил! Но ты понимаешь, что если что...
- Вот, - сказал я, кладя на стол свою дорогую, - Три тысячи она стоит. Долларов, конечно. Да не бойся, со временем не подешевела. По заказу сделана. У тебя ее с руками оторвут. Все окупишь.
...А в нашем театральном кружке водились костюмы - все на свете, от Ангела до Змея Горыныча. Правда, все это было уже не новое, кое-что потрепанное порядком. Но плащ черный и маска сыскались.
Все-таки хорошо, что Маринка сказала, что мечта ее сбываться должна по дороге обратно. Приедь я за ней на площадь - идиотская сложилась бы ситуация. Народ бы решил, что я платный катальщик, и ломанулся бы очередь занимать.
А так... Я знал, где она живет. Тихая улица, одноэтажные коттеджи... В густой тени, во мгле новогодней ночи стояли мы - санки, лошадки и я, и видели, как вышла она из дома и пошла в свое недлинное путешествие. Курточка, кепка - на романтику жизнь ей денег не оставляла. Чернобурки не было и у меня, чтобы накинуть ей на плечи...
Мы ждали ее, и впервые я заметил огненный отблеск новогодних небес - будто горело там что-то в вышине. А потом пошел снег... Так мы и выехали ей навстречу - из снежных хлопьев.
Нужно было видеть ее. Мне показалось, что она никогда не сможет стронуться с места, несмотря даже на то, что узнала меня. Воплощение и принятие того, чего быть не может, и сбывается так просто, что... она стояла и смотрела, пыталась пошевелить губами и не могла.
Тогда я, в лучших традициях жанра, ступил на землю, то бишь на снег, откидывая за спину плащ, и подал ей руку. Я боялся запутаться в этом проклятом плаще, и боялся, что лошади не очень-то будут слушаться. Поняв, что она так и не шевельнется, я подсадил ее, то есть, почти взяв на руки, усадил в сани.
...Мы ехали, ехали по широкой зимней ночной дороге. Она была дальней, вела в контору парка, но Маринка этого не знала. Просто старинного города, типа Петербурга, было не выстроить, а лес - он всегда вне времени. И никого нет вокруг. Ни слева огонька, ни справа, только белизна снега, проступающая, светящаяся даже во тьме... Лошади сами собой пошли тише. Тогда я наконец обнял ее и нашел губами ее губы.
***
Но теперь уже ясно, что останусь я в Жигулевске навсегда. И я научилась любить его. За неизменность. Это в Тольятти или Самару как ни приедешь – так и стоишь на улице, разинув рот: «Батюшки-светы, а туда ли я попала?» Вместо знакомых магазинов – новые, там, где были пустыри – башни многоэтажных домов. Да что там, храмы отстроили! Все выросло, изменилось – в один момент. Люди – бегут. Спешат. Им некогда всмотреться друг в друга.
И даже уединение «на природе» там невозможно. Широкая тропа, ведущая в лес микрорайоном, где живет сестра, где раньше жила и я - давно стала Бродвеем.
Иное дело – наш город, вызывающий недоумение даже у приезжих:
-Но улицы тут – пусты. Здесь кто-нибудь живет вообще?
Даже в центре немноголюдно, а уж на окраинах…
Зато всегда вспоминается мне то место из романа Германа «Дело, которому ты служишь», когда приезжает молодой врач в уездное местечко на практику, и старый доктор, встретивший его – и доставляющий на место, здоровается со всем и каждым.
«- Бойкая серая лошадка в яблоках тащила рессорную тележку наверх, от пристани в город. Богословский сидел рядом с Володей на удобном, с пружинами, сиденье, ловко держал вожжи, здоровался направо и налево:
— Почтение, Мария Владимировна, Акинфичу почтение, здорово, Петрунька, Лизавета Никаноровна, почтение!»
В таком маленьком городе как наш, спустя годы жизни здесь, действительно узнаешь людей через одного, и складывается ощущение некой большой общины. И сам город становится живым существом, его воспринимаешь – почти как своего ровесника. С ним вместе растешь – и старишься, за него чувствуешь ответственность.
Город моего детства…
Были у нас и лошади. Они возили на телегах продукты в детский сад. Увидеть лошадь на улицах вообще – праздник, и когда телега останавливалась в переулке за наших домом, мы спешили к белой лошадке, чтобы угостить ее чем-нибудь: хлебом, яблоками, травой…
Умилительно было, что такое огромное животное так по-доброму глядит на нас, малышей, так тянется губами к нашим ладоням. А телега такая тяжелая! И еще возчик сел – такой большой дядька, сволочь… И лошадка опять устало вымахивает, тяжело ступая копытами по асфальту.
Наши парки…Вспоминаешь, какими она были в те годы – заросшими сиренью и «лохом» - белые шарики которого так весело было давить ногами. Скульптуры, фонтаны – всего этого давно уже нет, это помнится как во сне.
Чтобы войти в «нижний» парк (его официальное название «40 лет ВЛКСМ» почти не звучало») – надо было спуститься по нашей улице.
Здесь тек родник. То есть это сейчас я понимаю, что эта узкая длинная канавка, журчащая вода, первая весною мать-и-мачеха, лягушки – все это было – родник. А тогда у нас ходили детские страшилки, что это стекает вода из морга, которой – о ужас – моют покойников!
Родник тек через парк и оканчивался небольшим прудом. Правый берег его был полог, тут часто стояли мальчишки с удочками, левый – обрывист и крут. Глубина его? Бабушка рассказывала – была ли на свидетельницей этого, или только слух? – что когда-то сюда съехал грузовик с пьяным шофером. Мужчина выбрался, а его пассажиры – женщина с ребенком погибли.
Поэтому я долго пребывала в уверенности, что утонуть здесь не только можно, но и легко. Пока, приехав как-то из института с друзьями, не привела их сюда. И мы увидели, что пруд почти пересох. Небольшие лужицы от родника еще стояли, камыши росли, и поквакивали лягушки. Но дно обнажилось – и было почти вровень с берегом.
-По-моему, - насмешливо сказал Володя Владимиров, - Здесь не утопишь даже котенка.
Но тогда, в детстве, мы приходили сюда и зимой, и летом. Зимою особенно волшебно было – смести снег, и разглядывать лед – с застывшею в нем ряской, водорослями. Иной раз – лягушатами. Это напоминало те «секретки», которые мы делали в саду. Уложишь в ямку на яркую бумажку сокровища свои - какие-нибудь колечки, камушки… Прикроешь сверху стеклом, засыплешь землей, а потом тихонько, одним пальцем расчищаешь стеклышко. И будто открывается окошко в другой мир. Тайна.
Было в этом парке и особенное какое-то дерево – невысокое, с обилием перекрученных веток, темных, почти черных. У самого основания его было дупло. Здесь каждый раз я оставляла конфету «для ворона». По легенде, сюда каждую ночь прилетал сказочный черный ворон. Во всяком случае, на другой день конфеты уже не было.
Потом эта сказка продолжилась – для моей племянницы Даши. Когда она совсем маленькой жила у нас, я оставляла ей в этом дупле письма «от гнома Васи». Иногда Вася жаловался на здоровье:
…А теперь я весь охрип,
У меня, наверно, грипп.
Пью я чай с лесной малиной,
Пью я чай с лесной калиной,
И хотя я весь хриплю,
Даша, я тебя люблю!
А пожарная вышка в детстве моем называлась «башней Марьи-царевны». Там, в том высоком окошечке, за решеткой, она, несомненно, сидела. И по ночам ее сторожил страшный дракон. Он облетал вокруг башни – низко над землею, и было у него все, что положено драконам – и гребень на спине, и длинный черный хвост, и огнедышащая пасть.
Марья не боялась дракона. Она привыкла к его ужасному облику. Но он не давал ей спуститься к людям. Как хотелось одной из ночей прийти к ней на помощь!
Еще – мы «дарили» друг другу деревья. Когда гуляли по улицам с мамой и сестрой, звучало:
-Смотри, какая красивая береза. Я дарю ее тебе!
И до сих пор, пробегая мимо, вспоминаешь: эта береза – мамина, эта – Олина, эта – моя.
***
Фонтаны, журчанье воды…Сейчас в городе нет ни одного. Но они были! И их нельзя забыть! Фонтан в «верхнем», больничном парке – глубокий. Здесь двумя рядами стояли скульптуры спортсменов, и я удивлялась – зачем было лепить этих грубых мужиков с веслами и мячами, когда – гораздо красивее – тоненькая девушка гимнастка.
Фонтан в парке «Кристалл». Мелкий – летом по теплой воде тут всегда шлепали дети. А в центре фонтана – сидел на небольшой скале – орел, и струи воды о него разбивались.
В этом же парке чуть дальше, за стадионом, были аттракционы. Работали они несколько часов в день, и каким счастьем было – увидеть издали мельканье карусели. Не опоздали!
Лодочки, на которых самые отчаянные парни раскачивались так, что они совершали оборот в воздухе, переворачивались. А тетенька-билетерша смотрела по песочным часам, что время вышло. Вздыхала, и нажимала какую-то ручку. Из деревянного пола выдвигалось нечто, и лодочка, задевая за него, начинала тормозить, раскачивалась все медленнее, все ниже…
А карусели, где парами были – олени, лошадки…А «Ветерок», когда повизгиваешь, а скользкое кресло взлетает под тобой – и унеслось бы в небо, кабы не железные цепи…
И сцена была в парке – верх красоты, как мне тогда казалось… На заднем плане нарисованы ярко-синим и ярко-зеленым Волга и Жигулевские горы. Когда нет городских праздников, можно подняться на сцену и «выступать» - читать стихи, или петь. Обследовать таинственные кулисы. Правда, пахло тут неприятно. Кулисы служили своего рода общественным туалетом.
***
В родной избе не ошибешься мимо печи. По своему городу можно идти с закрытыми глазами. Ощупью.
Говорят, что когда-то наш город планировали ленинградские архитекторы. Отсюда стройность улиц, стиль…Сейчас желтую и розовую штукатурку домов «сталинского ампира» бороздят трещины, то здесь, то там – пятна сырости, текут крыши.
Юный художник Коля Дмитриев - талант, как и Надя Рушева – и так же безвременно ушедший – любил рисовать такие дома. Стены с историей. Сколько поколений детей бросали об них мяч, сколько голосов они слышали, сколько ласточкиных гнезд свито под крышами…
Уходят старые дома. Недавно начали сносить «засыпухи» - восьмиквартирные строения, в которых селились первые жители Жигулевска. Их узкие лестницы с высокими ступенями… Их тепло… И совершенно поленовские дворики этих домов. Тихие, почти безлюдные, тонущие в сирени и акации, с немыслимо высокой для города травой.
Груды камушков. Может быть, для кого-то - это просто гора щебенки, привезенная с карьероуправления. Но в детстве мы сидели тут часами. Камушки вовсе не такие простые, как кажется на первый взгляд. Среди них можно найти - совершенно прозрачные, сказочные. Для нас это – драгоценности. Мы их копим. Звучат слова – слюда, кварц. И совсем уже счастье – отыскать камень, будто сложенный весь из темно-желтых, цвета гречишного меда прозрачных трубочек. Названия этого минерала я до сих пор не знаю.
Каждый шаг в городе связан с детской памятью. Тут, в переулке, мы нашли новорожденного котенка. Выбросила какая-то сволочь. Близкие не разрешили нам взять котенка домой, и мы - как могли – устроили ему постель в картонной коробке, принесли тряпки, прикрыли сверху листвой – для теплоты.
Утром котенка нашли мертвым. Последние силенки он потратил, чтобы выбраться из своего убежища.
А здесь, в низине, где сейчас стоит элитный дом, был стадион. И мальчишки пускали здесь планеры. Звук моторов звал – издали. Мы бежали смотреть. Чей самолет дольше продержится в воздухе?
Зимою же мы катались здесь на санках. По одному, по двое. Помню счастье ехать не первой, а второй – уткнувшись в чью-нибудь заснеженную шубу, зажмурив глаза - чтобы не так страшно на крутом спуске.
Магазинчики. Их названия, родившиеся в народе, не признававшем безликих номеров. «Розовый» - по цвету приземистого здания, «Молдаванский», даже «Инвалидный» - потому что на какое-то время сюда были «прикреплены» для получения дефицитных продуктов – инвалиды.
Кинотеатры. Сейчас их в городе нет. Ни одного. А прежде «Березка» - с ее «розовым» и «голубым» залами. Не было роскошнее ничего бархатным занавесов – таинственных, в медленно гаснущем свете. И высокая гулкость Дворца культуры. Как давились здесь мальчишки в очереди за билетами на «Зорро».
Здесь была и наша балетная студия. Станки, зеркала во всю стену, маленьких кубик раздевалки. Я никогда не была способной к балету, к движению вообще, но помню радость тела, всех мышц его – легкая одежда, простор зала и – полу-танец – полу-бег по кругу, под игру аккордеонную.
Дом природы, где по весне продавали в коробках цыплят. Как-то раз нам с подружкой достались два последних. Один из них был с больной ножкой – она неестественно загибалась кверху. Дедушка сделал цыпленку костыль из щепки, и он отлично выучился с ним бегать.
И рынок наш нельзя не вспомнить, потому что таким уже никто не увидит его. Старый лабаз, потемневшего дерева. Здесь торговали мясом, и я бы заходить сюда не любила, если бы у входа не светились таинственно в специальных ячейках – яйца. Мне объясняли, что так проверяют их свежесть, но яйца светились как драгоценные камни.
И был магазин – комиссионный – где можно было увидеть старинные вещи. Броши с чешским стеклом, серьги с камеями…
И еще совершенно волшебная лавка была. Такая же старая, темная. Деревянная – как все здесь. Но войдешь – и в глубине, на витринах, подсвеченный лампами, искрится и переливается хрусталь.
Я была - и до сих пор падка – на стекло: перстни с большими прозрачными камнями, переливчатые бусы. И сейчас картинки детства напоминают цветные стеклышки. Вся память – мозаика. Из этой мозаики и складывается душа.