I
Танго гражданской войны кружило по стране, устраивало показательные расстрелы, вешало народ на столбах и топило в ледяных купелях. Казалось, мир сошел с ума, и торжество безрассудства продлится до скончания веков.
Кособокая, с облупившимися стенами церковь на окраине села давно не привечала богомольцев. Некогда широкая дорога к ней покрылась пучками травы, а сама обитель божьего духа утонула в зарослях бурьяна. Измученный частыми сменами власти народ совершал религиозные обряды по домам, за закрытыми ставнями. Лишь седовласый священник посещал обветшалый храм в надежде оградить его от течения смутного времени.
Горизонт тонул в лучах заката, когда в церковь вошла молодая женщина. Она с удивлением осмотрелась.
— Батюшка, а почему икон нет?
Старец в засаленной рясе прищурил подслеповатые глаза.
— Да растащили все. Вот их и нет! Давно ли из города?
— Давеча вернулась. С родителями жить буду. Помощи хочу у Бога просить — беременная я!
— А где муж-то? Почему не с тобой?
Женщина сникла и стала теребить подол платья.
— Убили, — соврала она, не решаясь признаться в том, что дитя нагуляла.
Старик, потирая поясницу, скрылся за алтарем. Из-под половицы он извлек завернутый в холстину предмет.
— Вот, сберег один образ. Молись, дщерь, проси благ для чада своего. Икону потом спрячь. Найдешь куда, я не стал доски на место класть. Оставлю тебе замок и ключ. Как закончишь, занесешь мне. Свечи-то есть у тебя?
— Есть, батюшка! — ответила женщина.
У выхода старик обернулся.
— Не забудь запереть, а то лиходеи здесь шабаш устроят. Сейчас все можно, все с рук сходит.
Пламя свечи осветило образ святого.
— О, всесвятый Николай Угодник, помоги мне, грешной...
Чья-то рука легла на плечо женщины. Та резко обернулась. Перед ней стоял мужчина в длинной шинели без знаков отличия, по всей видимости — офицер. Лицо незнакомца скрывал башлык.
— Веруешь ли, что молитва сия дойдет до того, кому послана?
Под куполом церкви металась огромная птица. Мужчина склонил голову так, что подбородком коснулся груди.
— Я тот, кого проклинают не знающие истины. Ты ждешь ребенка, вымаливаешь для него здоровья и благополучия. Обратись ко мне, я дам все, что ему нужно.
Черный какаду вцепился когтями в плечо хозяина и захлопал крыльями. Свеча погасла, утопив храм во мраке.
— Убирайся! Мне с малых лет известно, на какие уловки ты способен! — женщина, преодолевая страх, торопливо крестила незнакомца.
Тот вздохнул и с явным сожалением усмехнулся.
— Насколько же вы, люди, глупы! Просите у размалеванной доски милости божией и отвергаете тех, кто способен помочь. Перестань меня осенять, — это помогает лишь в сказках.
Мужчина одернул башлык и пошел прочь.
— Дура! Дура! От счастья отрекаешься! — грассируя, крикнул попугай и страшно захохотал.
Двери церквушки хлопнули, будто от сильного ветра. Незнакомец исчез, и воцарилась тишина. Испуганная баба спрятала икону и поспешила к батюшке.
Набежавшие тучи скрыли звезды и луну. Тревожно, будто отпевая кого-то, за плетнями завывали псы.
— Лукавый мне являлся в образе офицера! Поклонения требовал, — выпалила женщина в сенях поповской избы.
Священник сжал в кулак куцую бороденку.
— Не бойся, дочка, — чудак, поди, какой-нибудь. Помешалась Россия-матушка, спятила! Куда ни глянь — одни душевнобольные. Корчат из себя черти кого! Читай Библию и веруй в Господа. Как он решит, так и будет!
Схватки начались прежде срока — слякотным, осенним вечером. Повитуха, бабка лет семидесяти, давала советы:
— Ты ходи, милая, переступай через пороги-то — легче будет!
Будущая мамаша с распущенными волосами бродила по дому, поглаживала отяжелевший живот.
Старуха напоила ее отваром и увела в баню. Укрывшись от посторонних глаз, она стала колдовать над измученной схватками женщиной. Крик новорожденного напоминал звериный рык. Одна из баб перекрестилась.
— Разродилась, родимая!
Дверь бани распахнулась. Повитуха, как слепая, шла и щупала перед собой воздух, пока не споткнулась. Упав, она захрипела и в помощи уже не нуждалась. Любопытные бабы, толкая друг друга, протиснулись в баню. Тускло светила керосиновая лампа. Младенец выдавливал из груди мертвой мамаши молозиво, смешанное с кровью, и жадно слизывал его. Жуткое зрелище потрясло женщин. От страха они бросились вон из бани.
— Антихриста родила! Антихриста! — неслось над селом.
На крик сбежались мужики, вытащили труп роженицы и облили баню керосином. Подпалив сруб, они наблюдали, как огонь пожирает почерневшие от времени бревна. Никто не обратил внимания на незнакомца в шинели, стоявшего за их спинами.
— Эх, люди, люди…
Кровля бани с треском обвалилась, швырнув в небо сноп искр. Клубы дыма зависли над пожарищем и формами напоминали дитя. Налетевший ветер неторопливо погнал их в сторону погоста.
— Я встречу тебя, мой мальчик. Ты будешь незаурядной личностью! — Незнакомец исчез так же незаметно, как и появился.
На следующее утро мужики принялись разгребать пепелище и не нашли останков новорожденного, будто того и не было вовсе.
— Сгорел нелюдь, подчистую!
II
В начале рабочего дня в кабинет директора губернской филармонии вошел гражданин невысокого роста. Сняв с головы канотье с помятой тульей, он представился:
— Герман Гуляйдуша — многопрофильный артист.
Карл Иванович Ляпунов обреченно вздохнул. Поставив стакан с недопитым «купцом», он промокнул губы платочком и устало посмотрел на вошедшего.
— Что же вы можете, уважаемый? — Ляпунов был уверен, что ничего нового он не увидит.
Мужчина принял позу оперного певца и вздернул подбородок.
— Я могу исполнить любой текст в любом диапазоне, на произвольный мотив. Хоть под музыку, хоть без нее. Вообще, я много чего могу! — Он бросил шляпу на стул.
Ляпунов понял, что утро испорчено окончательно.
— Валяйте!
Гражданин прокашлялся, выпучил на Карла Ивановича пожелтевшие склеры и на одном дыхании исполнил «Боже, царя храни!» на мотив «Во поле березка стояла».
От его вокальных данных ложечка в стакане неприятно дребезжала, покрывая поверхность чая мелкой рябью. В конце концов, посудина лопнула, залив стол заваркой. Ляпунов чертыхнулся и вытер лужу вафельным полотенцем.
— Вы, как Шаляпин, посуду крошите! Чем еще удивите, любезный, или это все?
Обладатель веселой фамилии изобразил обиду. Указательным пальцем он почесал нос, затем смешно подпрыгнул. Воткнул руки в бока и выставил вперед ногу в разбитом башмаке.
— Чего пожелаете: танго, карамболь или другие популярные танцы? — По выражению его физиономии несложно было догадаться: гражданин ждет аплодисментов.
— Ну, это могут многие. — Карл Иванович хотел быстрее закончить знакомство, но Гуляйдуша его обескуражил.
— Я танцую исключительно лежа или вприсядку. У вас патефон имеется?
— Но как же танго — лежа и без партнерши?
Мужчина саркастично ухмыльнулся, схватил стул и, насвистывая мотив далекой солнечной Аргентины, волчком закружился по кабинету. Он так ловко дирижировал ногами, что Чайковский на портрете скуксился, осознав ограниченность своих способностей.
Ляпунов, желая внимательнее рассмотреть технику исполнения, нацепил очки. Он удивленно наблюдал за пируэтами танцора. Самое интересное заключалось в том, что Гуляйдуша, аккомпанируя себе, не задыхался и не сбивался с ритма. Если закрыть глаза, то можно было решить, будто он не парит над полом, а удобно сидит в кресле, упиваясь собственным мастерством художественного свиста. Такого еще Карл Иванович на своем веку не встречал.
Весть о необычном человеке мгновенно облетела учреждение и собрала у директорского кабинета кучку ротозеев. Пианист Безруков смотрел в замочную скважину. От восторга он цокал языком.
— Этот болеро затмит саму Терпсихору. Такие коленца выкидывает, что мама не горюй! — Сева подмигнул коллегам и вновь прилип к замочной скважине.
Коллеги Безрукова желали лично удостовериться в небывалых способностях невзрачного гражданина. Они отталкивали пианиста, и чуть не довели дело до драки. Неожиданно дверь распахнулась, опрокинув Севу на пол. Из кабинета выглянул Ляпунов. Паровозным гудком он разогнал подчиненных. Выпустив пар, дверь снова закрылась.
— Довольно интересно. Я думаю, можно устроить ваше выступление на концерте для тружеников села. Мы поедем с агитбригадой по колхозам и совхозам. Так что пройдете проверку боем, а там посмотрим, — на этом Ляпунов счел разговор с Гуляйдушой законченным. — Приходите завтра, обсудим нюансы ангажемента.
III
Заполненный клуб колхоза имени Собаки Павлова напоминал муравейник. Плюшевый занавес дрогнул и, волнообразно складываясь, пополз в разные стороны. Перед взором публики предстали рассаживающиеся по местам музыканты.
Жалобно крякнул гобой. Сцена оказалась настолько мала, что скрипачи, фехтуя смычками, боялись выколоть друг другу глаза. Директор филармонии, исполняющий по совместительству роль дирижера, взмахнул палочкой и призвал всех к тишине. Оркестранты прекратили какофонию, и только Безруков яростно давил на педаль расстроенного фортепьяно. Его пальцы галопом скакали по клавиатуре. Сам Сева неистово дергался, вызывая у публики смех.
— Товарищ Безруков, немедленно прекратите! Вы сейчас весь репертуар сыграете! — призвал к порядку Ляпунов.
— Простите, увлекся.
Карл Иванович пожурил эксцентричного пианиста и объявил номер. Из-за кулис вышел сухой мужчина с виолончелью. Зал притих, перестал шуршать бумажными кульками. Кто-то из зрителей тихо покашливал. Музыкант уселся на скрипучий стул и принялся терзать смычком струны. Тоскливая, похожая на рыдание, музыка усыпляюще действовала на слушателей.
— Божественно! — шептала дряхлая старушка, подставив к уху ладонь. — Это «Марш энтузиастов»? — спросила она соседа.
— Да что вы, ей-богу! Это какой-то Штраус, если верить дирижеру, — ответил ей похожий на козла бородатый колхозник.
Лицо старухи, светящееся изнутри, сморщилось и погасло.
— Да?! Я-то думаю: чего это взгрустнулось?! — в подтверждение своих слов она всплакнула, а потом громко высморкалась.
Мелодия смолкла, вызвав в зале свист и улюлюканье. Ляпунов посчитал это за выражение восторга и довольно потер руки.
— А сейчас, в исполнении похорон… Простите! камерного оркестра прозвучит душещипательное адажио Томазо Альбинони!
Недовольный ропот пробежал по залу. Чей-то заплетающийся язык требовал песен. Карл Иванович понял, что труженики полей неадекватно относятся к музыке без слов. Пришлось выпустить на сцену темную лошадку.
— Друзья, прислушиваясь к вашим пожеланиям, мы переходим к оригинальному жанру. Герман Гуляйдуша исполнит «Арию умирающего Каварадосси», подыгрывая себе на двуручной пиле.
Колхозники не знали умирающего гражданина лично и никогда не слыхали о нем, но его неминуемая смерть вселяла здоровый оптимизм. Не дослушав пение на чужом языке, публика затопала.
Гуляйдуша взял инициативу в свои руки и развалился на сцене. Он подтягивал к животу колени, резко распрямлял ноги, прогибался в спине и отрывался от пола. На некоторое время артист зависал в горизонтальном положении. Как ему это удавалось, не поддавалось осмыслению. Зрители вскакивали с мест и рвались на сцену. «Камаринская» в исполнении Гуляйдуши произвела фурор.
Герман почувствовал вдохновение и уселся на газету. Елозя по ней ягодицами, он прочитал статью о вреде алкоголя, чем вызвал ажиотаж. В завершение выступления, он скинул ботинки и перетасовал босыми ногами колоду карт. Гуляйдуша предложил всем желающим перекинуться с ним в «дурака» на раздевание. Без проблем он оставил колхозников в чем мать родила, поклонился и покинул сцену. Очаг культуры шумел и требовал его возвращения.
Ляпунов подводил итоги. Вывод напросился сам собою: общество деградирует, его больше интересуют не шедевры классики, а нечто ненормальное, чего не увидишь в повседневной жизни.
Весть о Гуляйдуше разнеслась по всем губернским закоулкам и дальше. В связи с этим гастрольный график пришлось перекроить. Давая многочисленные концерты, коллектив филармонии приобрел широкую известность. И вроде бы надо радоваться успехам, но на деле все обстояло иначе: выступления сводились к тому, что после двух-трех музыкальных композиций товарищи в строгих костюмах и дамы в вечерних платьях превращались в разнузданную толпу. Забыв о подобающей манере поведения, они свистели, улюлюкали и требовали выхода Гуляйдуши. Музыканты, осознавая собственную никчемность, стали пропускать репетиции.
Стрижи защекотали небосвод крыльями и довели его до исступления. Не сдержавшись, он захохотал. Стрелы молний и потоки воды обрушились на землю. Карл Иванович с грустью смотрел на стекающие по окну ручейки. Его терзал вопрос: «Можно ли для продвижения на Олимп славы одного, пусть талантливого, человека жертвовать благополучием других людей, менее одаренных Господом? И не справедливее ли поприжать его ради нормальной жизни большинства?» — определенного ответа на эти вопросы Ляпунов не находил. Если посмотреть на проблему с одной стороны, выходило так, а с другой — совершенно иначе. Гуляйдуша раздражал, вызывал острое неприятие и изжогу. Более того, Ляпунов его боялся. Он отлично понимал, что, благодаря Герману, о филармонии узнала вся страна. Но работа огромного коллектива свелась к обслуживанию этого неординарного человека. Созданный многолетним трудом симфонический оркестр разваливался на глазах. Великолепные музыканты вливались в ряды похоронных команд. Певцы перекочевали в рестораны, конферансье, отличавшийся небывалым остроумием, переквалифицировался в тамаду.
Стук в дверь прервал размышления Ляпунова. Карл Иванович отошел от окна и сел за стол.
— Войдите! — изображая работу, он что-то писал в журнале.
В кабинет протиснулся Сева Безруков. Виновато опустив голову, он напоминал провинившуюся собаку.
— Ночью украли рояль и теперь мне не на чем репетировать.
— Как же так? Рояль не ложка, в кармане не вынесешь, — возмутился Ляпунов, его щеки затряслись от негодования. — Сдается мне, это проделки Гуляйдуши. Не кажется ли вам, товарищ Безруков, что этот господин превращает филармонию в балаган, в театр одного актера? Скоро он выживет вас, а затем — и меня.
Карл Иванович оперся локтями на стол и обхватил голову.
— Увольте его, — предложил пианист.
— У меня нет оснований. Он обжалует решение через суд и выиграет дело. Вы же видите — для него нет невозможного. Он феномен — дитя парадокса! Не удивлюсь, если узнаю, что в его жилах течет киноварь или вулканическая лава!
— Давайте устроим пикничок. Напоим его и утопим. Поди потом, разберись: зачем он в воду полез?! — подал идею Сева.
— Как же мы его заманим? Он ни с кем не общается, считает себя выше всех на две головы. Тщеславный нарцисс! Окружающее общество его утомляет и требуется только для аплодисментов.
После такого заявления Безруков сник, но быстро пришел в себя. В его глазах вспыхнул огонек, а губы растянулись в коварной улыбке. Он подошел ближе и наклонился к Ляпунову.
— Мы его женщинами заманим! Уж от женщин и вина еще никто не отказывался!
Карл Иванович обнял Безрукова за шею.
— Сдается мне, что Гуляйдуша… — дальше последовало слово, от которого Петр Ильич на портрете покрылся румянцем.
Дождь прекратился. Робкий солнечный луч расплывчатой полосой пересек кабинет. Ляпунов с Безруковым так увлеклись планами по устранению врага, что не услышали, как в кабинет вошел Гуляйдуша. Не подозревающий о заговоре, он похлопал по плечу сжавшегося в комок Безрукова.
— О чем судачите, господа?
— Да так, о бабах, — ответил директор филармонии.
— Все о пустом. О возвышенном думать нужно! Кстати, Сева, учитесь играть на деревянных ложках. Мы нарядим вас в шкуру. Будете ассистировать мне в роли помешанного на музыке медведя.
IV
Автобус губернской филармонии выехал за город и свернул на грунтовую дорогу. Директор филармонии Ляпунов, пианист Безруков, а также Герман Гуляйдуша и три балерины, взятые для его соблазнения, мчались на пикник. В случае успеха сомнительной кампании, каждой из девушек Карл Иванович гарантировал выписать премию. Балерины нуждались в деньгах и прямо в автобусе стали докучать Гуляйдуше повышенным вниманием. Сначала он мило улыбался, но вскоре послал их по матери и стал смотреть на пейзаж за окном. Мелькали почерневшие деревушки, потом исчезли и они. Помотавшись по степи, автобус выехал к широкой реке. Божья благодать царила вокруг.
Пока Безруков возился с мангалом, а барышни суетились с закусками, Ляпунов спросил Гуляйдушу, что тот будет пить.
— Мой организм принимает только газированный йод. Вы разве не знали? — наблюдая за реакцией Ляпунова, Герман скривился в усмешке. — Не переживайте, я все прихватил с собой.
Запах шашлыков щекотал ноздри, салаты дразнили глаз, а запотевшие бутылки в ведерках с сухим льдом призывали к началу вакханалии. Директор филармонии разлил вино по стаканам.
— Друзья, предлагаю выпить за нашего кормильца. За ярко вспыхнувшую звезду неподражаемого Германа!
Привыкший к похвалам Гуляйдуша наполнил лафитник бурой газировкой, и ни с кем не чокаясь, выпил. Ни один мускул не дрогнул на его лице, ни одна морщинка не выдала ощущений; глаза оставались светлы и безразличны. Казалось, будто он дернул не убийственной жидкости, а стакан нарзана. Ляпунов содрогнулся. Стало ясно, что их задумка с алкоголем — глупость. После первого стакана последовал второй. Завязалась беседа на различные темы. Балерины старались привлечь внимание Германа длинными ногами, но он не проявлял к ним интереса. Надоедливо каркая, над отдыхающими кружилась ворона. По всей вероятности, ей тоже хотелось выпить, закусить и присоединиться к беседе. Герман сунул в рот сливу. Подобно пуле, косточка с визгом рассекла воздух.
— Да вы просто ворошиловский стрелок! — с восторгом воскликнул Безруков, рассматривая мертвую птицу.
Ляпунов восхитился очередной выходкой Гуляйдуши, но виду не подал. Он отлично знал, что лучший способ подтолкнуть человека к необдуманному действию — это провокация. Как бы невз-начай, Карл Иванович обронил:
— Это что! Читал я одну мудрую книгу, так в ней писалось, якобы один товарищ воду в вино превращал и мог ходить по воде, аки посуху.
— Допустим, воду в вино и я превращу, — хмыкнул Гуляйдуша. — В этом нет ничего сложного. Дайте час, и вы убедитесь в этом сами. А вот прогулки по воде… Скажите, а это не сказка?
Ляпунов плеснул себе вермута.
— Нет, не сказка. Тому было много свидетелей.
Самолюбие Гуляйдуши было задето. Как же он не слышал о таком человеке и не использовал подобный фокус в своих выступлениях? Залпом осушив стакан спирта, Герман погрузился в думы. Он, не моргая, долго смотрел в одну точку, потом резко поднялся. Решимость читалась на его лице.
— Если это смог один — то обязательно сможет и другой!
Стеклянная вода отражала облака, Гуляйдуша скинул ботинки и закрыл ладонями лицо. Минуту он шептал заклинания. Ляпунова потряхивало. С небывалым интересом он ждал развязки: или Гуляйдуша превзойдет самого себя и поднимется на новую высоту, или его авторитет пошатнется.
Гуляйдуша уверенно пошел по водной глади. Он вибрировал так, что слышалось гудение. От удивления у директора филармонии отвисла челюсть. В нескольких метрах от берега Гуляйдуша взмахнул руками и пропал из вида. Пьяные балерины синхронно ахнули, Сева перекрестился, а Карл Иванович облегченно выдохнул. Удостоверившись в позитивном исходе операции, он кликнул ковырявшегося в моторе шофера.
— Дуй в город за милиционерами и водолазами!
Поиски Гуляйдуши закончились ничем. После тщательного исследования дна водолаз доложил:
— Тело утопленника не найдено. На небольшом участке дна просматриваются следы босых ног приблизительно сорок второго размера. Я пытался проследить, куда они ведут, но дальше все покрыто илом.
После несчастного случая с Германом работа филармонии вошла в привычное русло. Радуя население изысканностью мелодий, заиграл оркестр. Постепенно о Гуляйдуше стали забывать. Ляпунов стремительно поднимался по карьерной лестнице и перебрался в город на Неве, куда перетащил и Севу Безрукова.
V
«Находясь в состоянии алкогольного опьянения, известный артист эстрады Герман Гуляйдуша утонул на глазах очевидцев. Его поиски закончились неудачей. Остается смутная надежда…» — профессор медицины Иван Петрович Бесславный бросил газету на стол и посмотрел на спящую жену.
Покрытые целлюлитом ноги и второй подбородок, трясущийся при храпе, вызывали двоякое чувство: он любил эту женщину, и в то же время она вызывала раздражение. Почесав переносицу, Бесславный задумался: можно ли вернуть супруге прежние формы? Сделать такой же миниатюрной и привлекательной, как двадцать лет назад, в день их знакомства?
Половодье в тот год было необычайно бурным. Подмытые паводком берега осыпались, окрашивая реку в ржавый цвет. Старый дуб, тщетно цепляясь за уползающую почву, накренился и рухнул. Стая ворон c истошным криком следила за тем, как усыпанное гнездами дерево уплывало в неизвестность. Ивана Петровича осенила мысль: искусственное омолаживание организма уничтожит жировые отложения, накопленные за многие годы. Он докурил папиросу и направился к служебному автомобилю.
Революционная мысль лишила покоя. Бесславный допоздна задерживался в институте, строчил в тетради какие-то формулы и задумчиво смотрел на облицованную кафелем стену. «Большинство изменений, происходящих в организме, связано с действием гормона роста. Но как добиться того, чтобы гормон не причинил вреда, а дал желаемый результат?» — размышлял Иван Петрович. В конце лета профессор провел опыты на мышах. Результаты превзошли все ожидания! После инъекции грызуны не просто теряли вес, а становились настолько шустрыми, что Иван Петрович без промедления решил ввести изготовленный им препарат супруге.
— Аидушка, дорогая, зарубежные коллеги передали вакцину против старости. Это секретная разработка. Хочешь выглядеть, как юная красавица? Если да, то позволь сделать тебе укольчик. Обещаю поразительный эффект!
Аида доверяла помешанному на медицине супругу и покорно подставила под иглу рыхлую ягодицу. Прошла неделя, но никаких перемен в облике супруги не наблюдалось. Иван Петрович подумывал о том, что стоит повторить процедуру, но как-то среди ночи Аида, давно избегавшая близости, прижалась к нему и тяжело задышала. «Вот оно, началось!» — Иван Петрович торопливо стянул с себя пижаму. То, что произошло в течение следующего месяца, ввергло профессора в шок: Аида уменьшалась на глазах.
Зимние сумерки размывали очертания, обесцвечивали краски и без того блеклого города. Выпавший снежок поскрипывал под стоптанными ботинками Бесславного. Сутулая фигура профессора в драповом пальто походила на вопросительный знак и не привлекала внимания прохожих. Никто из них и представить не мог, насколько гениальный человек ходит с ними по одной улице.
Бесславный подошел к подъезду.
— Здравствуйте, Иван Петрович! — приветственно воскликнула соседка. — Что-то Аиды давно не видно. Не заболела ли? А то, может, помочь чем по хозяйству?
— Спасибо, все нормально. На зиму в Крым подалась, к родственникам. Недостаток йода в организме решила восполнить! — отговорился он и вошел в зияющий темнотой проем.
Квартира встретила непривычной тишиной. Обычно жена с упреками поджидала Ивана Петровича в прихожей.
— Аида, Аида! Ты где? — Бесславный прошел в комнату и заглянул под кровать. — Куда же ты запропастилась? Привязывать надо, не дай бог в подъезд выбежит, что люди скажут?!
Он выпрямился и увидел жену. Свернувшись калачиком, Аида спала на его рабочем столе. Иван Петрович осторожно взял ее на руки и перенес на кровать.
На следующий день, перед уходом на работу, он решил посадить Аиду в пустой аквариум.
— Ты из меня игрушку сделал! Мало того, что лишил радости общения с людьми, терзаешь воздержанием, так еще и в тюрьму хочешь засадить! Я требую, чтобы ты незамедлительно сделал мне сожителя! Я молода и желаю любви во всех ее проявлениях! — Аида топнула босой ножкой, Иван Петрович промолчал.
Пока жена молодела и сдавала в размерах, профессор осунулся, стал рассеянным и задумчивым. Работы над новой вакциной противоположного действия зашли в тупик. Он уже помышлял о том, чтобы ввести себе инъекцию омоложения и скрасить тем самым существование Аиды. Останавливали бытовые вопросы: «Кто будет бегать в магазин, оплачивать коммунальные услуги? Никому доверять нельзя — объегорят в два счета! Не дай бог, упрячут обоих в какой-нибудь исследовательский институт, начнут опыты ставить!» — такие перспективы профессора не устраивали. Он все больше сутулился, превращаясь в сухарик.
Аида постоянно капризничала, изводя его откровенными желаниями, вызванными гормональным взрывом. Что мог предложить ей морально раздавленный своим изобретением ученный? Дошло до того, что он решил пригласить карлика из цирка. Но даже карлик бы выглядел рядом с Аидой гигантом!
Перед уходом на работу Иван Петрович замешкался в дверях и не заметил, как в квартиру прошмыгнула кошка. Она тенью юркнула в комнату и схоронилась под диваном. Бесславный читал лекцию, когда боль в сердце потревожила его. Профессор схватился за грудь и сжал побледневшие губы.
Очнулся Бесславный в больничной палате. Молоденькая медсестра улыбнулась и погладила его по плечу.
— Не волнуйтесь, все страшное осталось позади! — она не подозревала, о чем в тот момент подумал профессор.
— Милочка, у меня к вам будет одна просьба. Не могли бы вы посетить мою квартиру? Там осталась женщина. М-да, женщина не совсем обычная. В общем, она очень маленькая, меньше карлика. Я переживаю и прошу вас проведать ее. Вероятно, она голодна. Только умоляю, пусть это будет нашей тайной! — Иван Петрович сжал руку медсестры костлявыми пальцами.
Девушка повернула ключ и отворила дверь. Мимо нее, оседлав обезумевшую кошку, за порог выскочила миниатюрная амазонка и рванула вниз по лестнице. Вскрикнув, медсестра выронила сумку и отпрянула в сторону.
Следы Аиды затерялись. Иван Петрович подал заявление в милицию, но поиски пропавшей жены результатов не дали. Ходили слухи, будто бы какая-то необыкновенно маленькая женщина выступает в шапито, но это были лишь слухи. После нескольких бессонных ночей Бесславный потерял всякие надежды на возвращение Аиды, купил ящик водки и ушел в запой. Мысль о том, что супруга испытывает по его вине нечеловеческие страдании, заставляла профессора заниматься самоедством. Он шарахался по запущенной квартире, пинал пустые бутылки и проклинал себя и свои фантастические затеи.
При всем своем разгильдяйстве и любви к горячительным напиткам, русский человек являет собой яркий образец покаяния, самопожертвования и смышлености. Допустив непозволительную ошибку, он с расстройства погружается в беспробудное пьянство. Каясь в содеянном, бичует себя непотребными словами и проливает горькие слезы. Когда алкогольная пелена спадает по причине опустошения кармана и наступает осмысление содеянного, наш мужик напрягает мозги и находит такое оригинальное решение для устранения возникших проблем, что никакому чужестранцу и в дивных снах не виделось. Конечно, бывает и по-иному. Но в общей массе русский народ отличается смекалкой.
Алкоголь действует на многих одинаково, диктуя стандартную манеру поведения. Иван Петрович же был человеком необычным. К тому же, очень одаренным. Его промытые спиртом мозги рожали гениальные идеи.
В меру возможностей он тщательно фильтровал их, очищал от шелухи. И тогда они сверкали не хуже бриллианта! Как-то утром Бесславный не нашел рядом с кроватью поллитровку. Он присел и сдавил раскалывающийся череп ладонями. Безрадостные думы, овладевшие им, нагоняли тоску: «Всему свое время. Время любоваться цветами и время возлагать их на могилы. Бедная Аида, я даже не могу тебя похоронить!» — на его глазах навернулись слезы. Иван Петрович посмотрел на часы. Они стояли. Желая узнать, который час, профессор отправился на кухню послушать радио. Его внимание привлек шорох за дверью. Иван Петрович прильнул к глазку, но никого не увидел. Любопытство заставило его выглянуть на лестничную площадку. На пороге, в рванине, грязная и босая стояла оплаканная им Аида. Она с презрением посмотрела на опухшего супруга.
— Пьешь, скотина! Изуродовал меня и веселишься? — игнорируя неподдельную радость Ивана Петровича, женщина прошла в гостиную. — Набери ванну. Сто лет не мылась, чешусь вся!
Присев на пустую бутылку, она оглядела комнату.
— Как был засранцем, так им и остался!
Сказочное возвращение супруги оживило Бесславного. От похмелья не осталось и следа. Напевая под нос, профессор искупал Аиду в эмалированном тазу и закутал в махровое полотенце.
— Где ты пропадала? Я с ума чуть не сошел!
Аида приказала отнести ее на кровать и напоить чаем. Прихлебывая из игрушечной посуды, она поведала мужу, как всю зиму мучилась в подвале. Как грелась у труб отопления и спасалась от кошек и крыс.
— Одичала совсем. Питалась картошкой и луком, оброненными жильцами. Все украдкой… Боялась людям на глаза попасться. Да и бегать босиком по снегу — не для меня. Весны ждала!
Бесславного будто подменили. Приподнятое настроение не покидало профессора. Он делал расчеты, что-то чиркал в блокноте. Бесславный поселился в лаборатории, сутками смешивал ингредиенты и изучал их под микроскопом. «Сбрендил!» — шептались студенты, «Оклемался!» — радовались коллеги.
Ближе к осени новый препарат был изготовлен. Появилась уверенность, что теперь-то Аида обретет прежние размеры, станет обыкновенной женщиной! По дороге домой Бесславный умолял Бога: «Лишь бы Аида согласилась. Ошибки быть не должно! Все неоднократно проверено, учтены любые варианты». С порога, не успев войти в комнату, он сделал жене предложение:
— Аида, лапушка, я принес разработку нашего института, прошедшую многочисленные испытания. После ее воздействия на организм ты станешь прежней во всех отношениях женщиной!
Аида, взвесив все «за» и «против», решила, что терять нечего. Задрала халатик и наклонилась. Любуясь миниатюрной фигурой жены, Иван Петрович достал из портфеля футляр со шприцем.
— Ой! — вскрикнула Аида, приложив проспиртованную ватку к игрушечной попке. — А вдруг этого будет недостаточно?
— Не волнуйся, милая! — Бесславный опустил футляр на пол и показал запасной шприц с волшебной жидкостью.
Месяцы, проведенные в подвале, научили Аиду выживать в любых условиях. Она легко взбиралась на кухонный стол, диван и другие, с виду недоступные ей места. Ночью она думала о том, что на этот раз, если и случится конфуз, то он коснется обоих. Дождавшись, когда Иван Петрович уснул, Аида вскарабкалась на письменный стол. Привязала к спине шприц и подкралась к мужу. Бесславный спал, не подозревая о замыслах любимой.
Аида осторожно сняла шприц и воткнула его в плечо супруга. Иван Петрович схватился за место укола. Он чуть не прихлопнул жену, но не проснулся. Кратковременная боль лишь изменила ход сновидений.
Утром Иван Петрович обнаружил отсутствие вакцины.
— Аида, а где второй шприц?
— Выкинула! — соврала она. — Хватит экспериментов! Если не будет перемен, останусь коротышкой. Я уже смирилась.
Спустя неделю, на Аиде лопнул самодельный лифчик, а Иван Петрович почувствовал вялость и нежелание подниматься с постели. Организм профессора мутировал, превращая сравнительно крепкого мужчину в старика. Бесславный с непониманием глядел в зеркало и отмечал резкие перемены во внешности. Если Аида не успевала менять одежды по причине необузданного роста, то Иван Петрович хирел. Передвигаясь по квартире, он испытывал боль в суставах. Его кожа покрылась бурыми пятнами, волосы выпадали и клочьями оставались на подушке.
В институте Бесславный больше не появлялся.
Аида хорошела! Выходя во двор, она поражала соседей цветущим видом.
— Йоду надышалась! — шушукались старухи, с завистью поглядывая на жену профессора.
Высохший и пожелтевший Бесславный неподвижно лежал на кровати. Неожиданно он захрипел и вытянул костлявые ступни. Убедившись в смерти мужа, Аида вышла на балкон, жадно вдохнула утреннюю свежесть. Начиналась новая жизнь!
Предрассветная медь неторопливо растекалась вдоль горизонта. Заполнив собою широкие бульвары и дворы, она покрыла кромку облаков пунцом. Млечный Путь бледнел, превращаясь в прозрачную стеклянную пыль. Не в силах сопротивляться натиску солнца, он окончательно растворился в небесной бездне.
Вторая молодость убила в Аиде интерес к похотливым молодым голодранцам, кобелиной сворой увивающихся за ее точеной фигуркой, также пропала тяга к умудренным опытом мужчинам. Она сама не знала, чего хотела — раздражало излишнее внимание. Избегая отдыха в людных местах, Аида предпочитала уединение и нагишом загорала в стороне от городского пляжа. Сомлев на солнце, она побежала к реке. Вода остудила упругое, стройное тело. Аида взвизгнула, окунулась и поплыла, по-собачьи загребая руками. Внезапно кто-то обхватил ее за талию и, случилось то, о чем она тайно грезила и чего старательно избегала. Все произошло так молниеносно, что женщина некоторое время находилась в прострации. Она пыталась удержать похитителя чести, но тот легко выскользнул из объятий, подарил букет из пузырей и скрылся на глубине. Кто это был, так и осталось загадкой. Вдова профессора выбралась на берег. Отдыхать расхотелось. Набросив платье, она уехала в город. Вскоре появились первые признаки беременности. Чтобы рождение ребенка не вызывало кривотолков, молодая женщина закрутила интрижку с назойливым ухажером. Удовлетворив плотские желания, тот перестал с ней общаться. Собственно, ей этого и требовалось.
Аида поглаживала выпуклый живот и прислушивалась к зародившейся под сердцем новой жизни. В середине беременности она обратила внимание на то, как человечек, живущий в ней, обожает классическую музыку. Аида включала радиолу и удобно устраивалась в кресле. Дитя, завороженное вальсами Штрауса и фугами Баха, в такт барабанило ножками в материнской утробе.
Роды прошли благополучно, подарив Аиде розовощекого карапуза. Он очень быстро заявил о себе, как о личности одаренной, можно сказать — гениальной. В шесть месяцев Левушка, как нарекла его вдова, встал на ноги и пошел, в десять — сплясал лезгинку. Вместе с появлением зубов у него обнаружились задатки художника. Стоило недосмотреть, как, справив нужду, он тут же принимался расписывать обои дурно пахнущими арабесками.
Регулярно делать ремонты молодая мамаша не имела возможности. Предохраняя стену от очередной фрески, она повесила над горшком огромный кусок зеленовато-бурой клеенки.
Время капля за каплей стекало со стрелок массивных ходиков. Лева рос. Годам к шести у него проявились музыкальные способности. Тренькая на зубцах расчески, он подбирал полюбившуюся мелодию и вскоре мог наиграть «Времена года». Лева так и проводил дни за днями, то рисуя заточенной спичкой на закопченном стекле удивительные пейзажи, то музицируя на совершенно не приспособленных для этого вещах.
Аида показала его знакомому скрипачу. Тот по достоинству оценил природные данные ребенка. Дальнейшая судьба Левы Бесславного определилась сама собой. Чем больше он занимался музыкой, тем меньше уделял внимания другим увлечениям. Скрипка приворожила его неповторимым звучанием. Ему нравилась ее грациозная форма, восхищала история рождения, уходящая корнями к арабскому ребабу, испанской фидели и британской кротте. Он с легкостью освоил все способы держания смычка и приемы извлечения звука. Одновременно окончив среднюю школу и музыкальную, Лева перебрался в Северную Пальмиру, где продолжил оттачивать грани таланта в консерватории. Оставшись в одиночестве, Аида быстро дряхлела, покрылась уродливыми бородавками и умерла. Патологоанатом сделал заключение, что при жизни покойная принимала неизвестный науке гормональный препарат, вызвавший необратимые процессы в организме.
VI
Дождь прекратился. Солнечный луч отрекошетил от позолоты церковных куполов, запрыгал по мокрой листве, по стеклам низкорослых построек ушедшей эпохи. Насладившись баловством, он схоронился в темных, сырых подворотнях. Радостно зачирикали воробьи. Улица ожила, наполнилась гамом и суматохой. Севастьян Аркадьевич Безруков, руководитель камерного оркестра, проживал в одном из домов — ровесников века. Стены его жилища настолько пропитались сонатами Бетховена, мессами Шуберта и серенадами Моцарта, что стоило приложить к ним кружку, и можно было услышать знакомую мелодию. Безруков приоткрыл окно. В прокуренную комнату ворвалась пьянящая свежесть. Севастьян Аркадьевич продолжил прерванный монолог. Его приятель, Карл Иванович Ляпунов, полный мужчина с залысинами на шароподобной голове, убаюканный мягким голосом, начинал дремать.
— Единственный язык, не требующий перевода, это язык музыки. Он способен выразить переживания и радость. — Безруков не смотрел на собеседника и не видел, что тот его не слушает. — Ни одно искусство не обладает такой силой воздействия на разум человека, как волшебство звука. Понимаете, Карл Иванович?
Услышав свое имя, Ляпунов вздрогнул, открыл глаза и без всякой прелюдии перешел в наступление.
— Сева, ты мне читаешь лекцию, будто я студент, а не работник Министерства культуры. Я не по этому поводу пришел к тебе. У моего хорошего знакомого сын консерваторию закончил. Ты бы взял его к себе. Парню необходимо поиграть с виртуозами.
Сухопарый, с ниспадающей на плечи пепельной шевелюрой Безруков задумчиво посмотрел на собеседника. Раздраженный тем, что его перебили на самом интересном месте, он спросил:
— И куда же я его пристрою, позвольте узнать?
— Неужели в оркестре не найдется место для скрипача? В конце концов, пора бы выгнать Бесславного. Сколько можно терпеть его выходки?! На репетиции опаздывает, выпивает. Он своим поведением деморализует созидательную обстановку в коллективе. Знаешь, он чем-то мне напоминает Гуляйдушу! Помнишь такого?
Выражение лица у Безрукова изменилось. Из возбужденного, покрытого красными пятнами, оно стало растерянным и бледным.
— Помню, как же! Но Бесславный… Такого, как Бесславный, днем с огнем не найдешь. Да, опаздывает! Да, позволяет себе лишнего! Но я не представляю, как коллектив обойдется без него. Не представляю! Лева не просто играет, он предается вдохновению. В его мелодии есть пульс, она тревожит душу. — Севастьян Аркадьевич присел на диван. — В нашем ансамбле создана атмосфера творческой свободы, в нем собраны исполнители, каждый из которых может быть оркестрантом и солистом. Предлагаешь удалить частицу души, заменив ее непонятной субстанцией?
Ляпунов резко оборвал речь вспылившего маэстро.
— Ничего страшного! Натаскаешь парня, подскажешь, что и как. У нас незаменимых людей нет. Не сегодня-завтра твой Бесславный или окончательно сопьется, или выкинет какой-нибудь фортель во время выступления. Что тогда? Подумай. Я обещаю тебе организовать хороший график гастролей и похлопочу о приобретении новых инструментов. Ты тоже не будешь обижен, поверь. И давай не будем ссориться, это только осложнит наши взаимоотношения. Тем более не забывай, кому ты всем обязан!
Севастьян Аркадьевич осунулся, словно после болезни. Окинув взглядом музыкантов, он обратился к новичку:
— Дмитрий, кажется, так вас зовут. Если ошибаюсь, поправьте. Мы вносим некоторые коррективы при исполнении классических произведений, в этом наша изюминка. Я попрошу вас начать свою партию с пиццикато. — Безруков взмахнул палочкой. Небольшой зал вздрогнул и задышал бессмертной музыкой.
Сырое душное лето уступило власть пропахшей дымом костров озябшей осени. Поддерживая под руку Ляпунова, Безруков не обращал внимания на природные метаморфозы.
— Понимаешь, Карл Иванович, Митя неплохой мальчик, но это не то! Совершенно не то, что мне нужно. Да, он играет, старается, но в его музыке нет надрыва, нет души. Она мертва… — Безруков смахнул со скамейки облетевшую листву. — Надо вернуть Бесславного. Вернуть, во что бы то ни стало!
— Странный ты человек! А куда же мы денем Митю? Что я скажу его отцу? — Ляпунов сунул руки в карманы пальто и присел на край лавки. — Ты подумал об этом?
— Не переживай так, я уже договорился. Его возьмут в симфонический оркестр Петербургской филармонии. Во всяком случае, он ничего не потеряет — та же работа, те же гастроли. Да и опыта наберется быстрее. Там замечательные ребята — помогут, подскажут. Меня беспокоит другое: что с Бесславным, в каком он состоянии? Я слышал, будто он плюнул на свой авторитет и играет в ресторане. Прискорбно, конечно… Давай зайдем к нему. Посмотрим, что и как, а там уже примем окончательное решение!
Запущенный двор с промокшими под дождем зданиями встретил неприветливо. Разбитые окна в подъезде свидетельствовали, что здесь живут неудачники. Ляпунов с Безруковым поднялись по лестнице и остановились у двери с позеленевшим от времени медным номером.
— Даже звонка нет! Стучи! — Ляпунов сделал шаг назад, пропуская Безрукова. — Его, скорее всего, и дома-то нет!
За дверью послышались движение и глухой кашель. Сувальдами лязгнул замок и дверь приоткрылась. Тощий, с ввалившимися глазами Бесславный, не говоря ни слова, жестом пригласил пройти в квартиру. Взгляду гостей предстала комната с разбросанными нотными листами. На журнальном столике громоздились стаканы. Среди них — початая бутылка вина. Трофейное пианино забилось в угол. Лакированной рамой филенки оно отражало свет, падающий сквозь шторы. Открытая крышка напоминала оттопыренную лошадиную губу, из-под которой выглядывали щербатые зубы.
— Присаживайтесь! Извините за бардак, вчера засиделись допоздна. — Бесславный стряхнул с дивана крошки, будто опасался, что задницы гостей подавятся ими. — Какие проблемы вынудили вас навестить ресторанного лабуха? Вы не будете возражать, если я немного выпью — трубы горят!
Не дожидаясь ответа, скрипач наполнил стакан вином и залпом выпил. Лицо его ожило и покраснело. Бесславный повторил, потом повернулся к гостям и окинул их равнодушным взглядом.
— Мы напрасно тратим время. — Ляпунов поднялся с дивана.
— Подождите, Карл Иванович, не стоит спешить. — Безруков обратился к Бесславному: — Лева, ты сейчас в каком состоянии? Сыграть что-нибудь можешь?
Бесславный неопределенно пожал плечами и дрожащими пальцами открыл футляр.
— Что господа желают послушать? — спросил он, не скрывая сарказма.
Безруков пропустил иронию мимо ушей.
— Лева, что-нибудь из репертуара Тартини.
— Как скажете, Севастьян Аркадьевич! — поклонившись, Бесславный объявил: — «Trille du diable»!
Смычок коснулся струн, вызвав у Ляпунова мандраж. Завороженный необычайно насыщенным звуком, он закрыл глаза. Что-то колдовское, необъяснимо-загадочное присутствовало в мелодии. Многочисленные демоны, притаившиеся в щелях, за мебелью и в углах запущенной квартиры, подыгрывали, подвывали скрипачу в унисон высокими стройными голосами, очаровывая и ублажая сознание.
Чиновник из министерства так бы и слушал, если бы не запах паленого волоса, ударивший в нос. Разомкнув отяжелевшие веки, Ляпунов увидел, как обезумевший скрипач терзает струны. Из-под смычка, скользящего по ним, вырывались струйки дыма. Взгляд Бесславного горел одержимостью. Рядом с Ляпуновым без чувств полулежал Безруков.
Ляпунов хотел подняться и остановить музыканта, но не успел. Стремительным коль леньо* тот высек искру и, не прекращая играть, вспыхнул. Огненный смерч, подбадриваемый коктейлем из мелодии и дикого смеха, закружился по квартире. Он куражился, испепеляя все, что попадалось на пути. Сталкиваясь, покатились пустые бутылки. Тусклые обои отваливались от стен и вспыхивали ярким пламенем. Клубы дыма разукрасили потолок черным орнаментом. Бестелесный танцор, гуттаперчевый и неуловимый, перепрыгивал с дивана на кресло. Пожирая мебель, он демонстрировал дьявольскую силу огня. Удушье и жар довершали безумство, рожденное скрипачом. Треснули и с грохотом выпали оконные стекла. Зарево пожара осветило двор.
— Сколько раз говорила Левке: завязывай с пьянками! Никакого покоя от него не было. Доигрался, стервец! — ворчала похожая на воблу старуха. — Куда там! Опять дружков приволок. Нажрались, поди, как сволочи, чайник поставили на плиту да и заснули! А может, папироски не затушили!
Она дождалась, когда санитары вытащили на носилках два обгоревших трупа и поочередно запихали их в машину. Проводив их взглядом, старуха вошла в закопченную пасть подъезда.
Что это было: проявление высших сил, устранившее все коллизии или несчастный случай — осталось загадкой. Да и куда делся труп Бесславного, никто не знал. Работники морга осмотрели тела и пришли к выводу, что среди погибших его нет. Жильцы дома уверяли, что на протяжении сорока дней из выгоревшей квартиры доносились шум, хохот и скрипичная музыка. Некоторые из соседей божились, что отчетливо слышали голос Бесславного, требовали вскрыть опечатанную квартиру и выяснить, что там.
Свидетельница пожара, мосластая бабка, возвращалась вечером от подруги. Фонари не горели, и сумрак разбавлял жидкий свет из окон, да огромная луна светила ярче обычного. Внезапно над припозднившейся женщиной захлопала крыльями птица размерами с бройлерную курицу, сорвала с ее головы беретку и картаво, с насмешкой закричала:
— Отдайся мне! Отдайся! Я тебе ребеночка подарю!
Волосы старухи встали дыбом, но бабка оказалась не из робкого десятка — схватила подвернувшуюся палку и стала отбиваться.
— А ну, пошла вон! — шипела она. — Разведут дома зверинец, наиграются и — на улицу! Сволочи! — кому адресовала свои проклятья старуха, неизвестно.
— Дура! — птица выругалась матом. — От счастья своего отрекаешься!
На прощанье она хрипло засмеялась. Хохот птицы преследовал старуху почти до самого дома, но запутался в ветках деревьев и постепенно угас.
______________________________________________
Коль леньо* — удар древком смычка по струнам.