П А Л А Ч И Ж Е Р Т В А (рассказ-быль)
Всегда, когда я гляжу на нашу районную больницу, я содрогаюсь от мысли о том , что в этом старом огромном здании могут кого-нибудь резать. Профессионально и хладнокровно, пусть даже для блага больного. Мысль эта наполняет меня прямо-таки космическим ужасом.
Я взрослый человек, но тем не менее отчётливо сознаю, что когда-нибудь и мне придется попасть под этот нож, не важно, в чьих руках он будет. Этот дом боли постоянно требует крови своих жертв. Огромный больничный комплекс, построенный, наверное, в сталинские времена, построен с размахом: поликлиника, гараж, столовая, детский корпус. Сама больница в виде буквы «Ж» и, конечно, морг. Скромное здание на задворках, и всё обсажено огромными высоченными старыми тополями. Всё хозяйство безнадёжно устарело, обветшало и обнищало. Кажется, и весь персонал постарел вместе с ним, многие врачи и сёстры успели умереть, немногочисленная молодёжь безнадёжно борется со старостью. Но в душе уже согласились – да, это старость. И здесь, под этими высокими потолками, даже свет лампочек не в силах достичь до пола. Лишь солнечный свет очень деликатно омолаживает внутренности этой старой громоздкой развалины.
Здесь имеется ужасно запущенный необъятный подвал. Где никогда нет света, залитый водой, с герметичными стальными дверями – детище холодной войны, бомбоубежище. Монстр старый и дряхлый, но еще живой и постоянно требующий человеческой крови. Его сердце – операционная, его слуги – хирурги, старые верные слуги; его жертвы – старики, его жатва – осень и начало зимы.
Я всегда обходил больницу стороной, старался не глядеть и не думать о ней, но как часто бывает с нами: чего мы боимся, то с нами в конце концов и произойдёт. И со мной произошло, я получил на работе травму. И сколько я ни упирался, именно туда я и попал, в самое чрево – операционную. Травматологическое отделение, где режут, пилят и откусывают, каждый день и каждый час, несмотря ни на что.
Мне вовсе не хочется расписываться в своей ненависти к хирургам, но мне неприятно, когда кого-нибудь режут по живому, не спеша и тщательно. И бедная жертва, обливаясь потом и кровью, скрипя зубами, выкрикивая проклятья и взывая к богу, дёргается и ждёт конца, любого, но только поскорей. Увы, всё это правда и ничего, кроме правды. Мрачная правда.
Здесь как на войне: каждый знает, когда его будут резать, и тем не менее завтракают, играют в карты, кипятят бесконечный чай и терпят, терпят и ждут. Море скорби.
Хирурги любят молодых – у них всё быстро заживает, за них работает молодость – и недолюбливают стариков. Долго лежат, чаще бывают осложнения, капризны. Их не любят забирать родственники, откупаться щедрыми подарками, их нужно обслуживать, чаще умирают.
Суровое время перестройки, воровство, отсутствие необходимых лекарств, нищая зарплата. Много случайных людей среди младшего персонала, апатия, но есть еще железные солдаты, фанатично преданные своему делу, единственному делу своей жизни.
Со мной всё произошло быстро, вечером поступил, ночью прооперировали. На холодном клеёнчатом столе. Холодная сталь инструментов, холодные глаза, холодные руки в резиновых перчатках. Холодный бок эмалированной посудины, упершийся в бок, и горячая струйка крови с гноем. Скрип зубов, рывки, заговаривание и отвлекающие вопросы: неужели больно, чем болел раньше. Слава богу, закончилось. Едва дополз по стене до кровати, нога не слушалась совершенно. Медсёстры убирают кровяные лужи с клеёнки. Хирург пошёл пить чай. Монстр дождался своего часа, жертва уползла раздавленная, капая кровью… до следующего раза.
Сон был беспокойный, рана кровоточила и болела. Утром старожилы мне сообщили, что мне повезло с хирургом – рука лёгкая. Я так не считал – вот наивный. Едва я смог сносно ковылять, меня приставили обслуживать инвалида. Бедняга опился импортного спирту и остался без пальцев на руках и без ступней. Еще и не старый. Нет, его не зарезало поездом и ни при чём здесь циркульная пила. Элементарная глупость и фатальное невезение. Никого не оказалось рядом, чтобы дать ему необходимое количество питьевой воды, и весь яд ушел в конечности. У проопериванных больных почти необъяснимая любовь к хирургу, который их резал. Это странно, но это так. Говорят они про свою операцию, словно про момент тайного, но жгучего свидания. Как правило, это любовь неразделённая, однобокая. Хирург производит тысячи операций, и каждая последующая заслоняет собой предыдущюю, отнимает много сил и нервов. Хирургам странны их больные со своими нелепыми симпатиями. Врачи готовы полюбить их только в момент истины, когда операция в самой середине, при вскрытии; всё, что после, оставляет лишь слабые воспоминания.
А больные, как дети, ловят при обходе их взгляды, случайные фразы и гордятся своими ранами.
Чем тяжелей, тем больше шансов на взаимность. Смешно, если бы всё это не было замешано на крови.
Все эти перипетии я наблюдал, ухаживая за своим инвалидом, он тоже рассказал мне, замирая от сладкого ужаса, как женщина-врач откусывала ему специальными кусачками пальцы на руках. И как она сердилась – уже немолодая, силёнок-то маловато, как он мужественно держался. Она обессилела и позвала врача-мужчину, и как со стуком посыпались они тогда, высохшие и почерневшие, на кафельный пол. «Хватит!» - не выдержал я, и он, довольный, обиделся.
Чем лучше я за ним ухаживал, тем больше у него возникало желаний, а другие калеки, видя всё, начали ревновать и требовать к себе внимания. Но он был главный, а они не очень, ну одну ногу отрезали, ну две, всё равно он главнее. Его личный хирург тоже интересовалась его самочувствием, но по другому поводу – нужно было освободить койку. А он и не догадывался, думал, запомнила, будет помнить.
У неё «тяжелая рука», - разоткровенничался он, когда я вставлял ему прикуренную сигарету в рот. А я и не понял – о, святая наивность. Женщина-хирург, почти пенсионер, со старинным именем и фамилией из дореволюционного прошлого. На обходе она вдруг заявила, что надо будет сделать еще разрез и почистить рану, плохо заживает. Свет померк у меня на глазах, больные оживились. Она с интересов посмотрела на моё колено – изучает, щупает. Когда человек любит свою работу, он, видимо, и привыкает любить то место у больного, где ему предстоит потрудиться. Любовь палача к жертве.
Я с неприязнью посмотрел на её руки. «Тяжелые», - согласился я. Тяжелые руки немолодой женщины, плохо чувствующие пальцы, плохо служащие своей хозяйке. Она стала заигрывать со мной. «Ну, ничего страшного, не унывай, всё быстро сделаем», - догадалась, что меня уже предупредили об её славе. Женские глаза смотрели проницательно, просили принять такой, какая уж есть. Так немолодая, но состоятельная вдова просит надежды у молодого, но бедного любовника. Впрочем, показалось, наверное, ведь выбора у меня не было.
Всё было обставлено, как в спектакле: я долго томился в операционной, стол маячил перед глазами, обтянутый проклятой клеёнкой и убогой простынкой – всё равно запачкают. Сёстры деловито сновали и раскладывали инструменты с тампонами. Рассказывали друг другу семейные новости, я чутко вслушивался в каждый шаг за дверью, в больничном коридоре. Там шарканье, кряхтенье, бряцанье тарелок – обычная возня. Вот чёткая поступь – она, с кем-то поздоровалась, остановилась. Передышка и опять шаги, близко, у двери. «Может, я пойду уже?» - обратился я к медсёстрам. «Не спеши», - они засуетились еще быстрее. Входит, взгляд победителя: «Как, еще не на столе?». Вот она, месть, что не доверился сразу – сполна познал тяжесть «старческой» руки. Долго не могла разрезать мышечную ткань, сердилась, что дёргаю здоровой ногой. Добросовестно и тщательно вводила тампон под кожу, не помогла и местная анестезия, она всё делала не спеша и добросовестно. Не ленилась лишний раз проверить, перепроверить.
В итоге я уже устал от боли, потерял чувство времени и конца этому аду. Всё когда-нибудь кончается, кончилась и моя казнь, радости я не почувствовал. Она тоже была измучена, платок взмок на лбу от пота и сбился. Стало жаль её, сколько впереди у неё ещё операций, а время работает против. «Отдохни», - уронила она. «Лишь бы ничего не забыла, тогда опять сызнова», - с затаённым страхом подумалось мне. Уходит – значит, всё, наверное, хватит ей на сегодня. Сёстры, тоже немолодые, деловито обрабатывали рану, накладывая повязки.
Да, у нас с ней был долгий роман, мучительные перевязки, не всегда ловкие её манипуляции, от которых я подпрыгивал на стуле. Но дело шло на поправку, и она с гордостью посматривала на меня при обходах. Гордилась перед коллегами – перспективный больной. Врачам, которые чаще оперируют стариков, видать, необходимы такие больные, для веры в себя. Любовь ушла, и слава богу, я уже с прохладцей смотрел на неё и не вздрагивал от звука её шагов в коридоре.
Через неделю привезли подростка. В дорогом спортивном костюме, с магнитофоном, он вызывающе смотрелся среди вылинявших стариковских пижам. Она уже присматривалась к нему, нежно потрогала его опухоль на шее. Он ничего и не понял, завсегдатаи деликатно промолчали. У меня осталась последняя перевязка, мне порядком надоела больница, двое стариков в коридоре успели умереть. Ночью заснули, утром тихая возня и поиски носильщиков среди ходячих больных. Первой покойницей оказалась внушительных размеров старуха, больные увиливали, сестра тихо материлась, наконец, приподняли. Короткая тишина. Вдруг вопли, врывается дочь: «Мама,мама!» - «Шевелитесь же, ироды!» - шипит сестра, обыденно перекатили бренное тело на носилки, покатили. Дочь обескуражена, волосы растрёпаны, пальцы цепляются за казённое одеяло. Всё, конец. Вечером еще подходил, спрашивал о самочувствии. «Ничего, сынок», - через силу ответила старуха.
Второй – старик, с единственной почерневшей и высохшей ногой, всё требовавший добавки чая. Гангрена, родственники не спешили забирать. Врачи терпеливо ждали. Дождались к утру, и он тоже дождался, некому в деревне ухаживать, вот и не дал ногу отрезать.
Так, вспомнилось, сидел в больничном коридоре, перед дверью в перевязочную. Там же и операции делали, только не написали, чтоб не пугать. Вон идёт подросток, сейчас спросит у меня, последний ли я. Ещё ни о чём не догадывается. А вот и она, догнала, взяла участливо за рукав, спрашивает о чём-то незначительном. И заглядывает в глаза по-особенному – с надеждой. Ой, он, кажется, что-то почувствовал, заколебался, тень легкой тревоги легла на лицо. Она же ласково поглаживает его по спине, спокойно так, по-хозяйски. А ладонь-то против воли подымается к шее, где опухоль, а пальцы-то уже ищут её. Коснулись, он вздрогнул, она сбила испуг вопросом, пошутила, натянуто засмеялась. Нехороший смех, у него спина напряглась – может, обойдется, не сейчас, что-то припомнил нехорошее, больные говорили или намекнули. И опять поглаживание по спине, и ищущие пальцы, как будто клад ищут.
До заветной двери – три шага, рука её уже на плече лежит у бедняги, и шея рядом. Дверь приоткрылась, она пропустила его вперёд. Он застыл, увидев внутренность операционной, она обернулась ко мне, кивнула головой (вот, мол, моя работа такая – я палач, а рядом жертва, но мы любить друг друга должны). И решительно толкнула больного внутрь, туда, где шушукались между собой операционные сёстры. Я тоже кивнул. Сейчас будут крики, глаза, полные ужаса, и ласковое «тише, тише, уже не больно». Это больница – дом крови и боли, тут без неё никак.
К О Н Е Ц ( Богданов Кировск Копия)