Воскрешение

(Фото автора с супругой)

Дин Дин сидел за столом, заваленным бумагами, нехотя оторвал от них взгляд и перевел его на мою появившуюся персону. Ядовито-зеленый и холодный, как абсолютный нуль, он, этот взгляд, недоуменно уперся в меня, смело приближающемуся к нему, и стал острым, словно жало змеи. Всю его владычественную силу и сущность пронизывала одна мысль: как может этот незнакомый, седой мужчина, в синем, аккуратно разглаженном костюме, с орденом Отечественной войны на лацкане, так смело шагать по ковровой дорожке от двери к столу, за которым восседает могущественный обладатель этого взгляда, привыкший к тому, что даже его ближайшие соратники и те не позволяют себе — ни в малейшей степени — такой манеры поведения?!
— Дин Дин, — сказал я, подойдя почти вплотную к столу, — я написал поэму о мироздании, эпиграфом к которой взял слова из одного вашего, тоже мировоззренческого, стихотворения. Поэтому не могли бы вы посмотреть ее?
— Но у нас же план! — не думая ни секунды, зычным, натренированным голосом отрубил Дин Дин. — А потом, у нас такой порядок: обращайтесь в отдел поэзии. Если там сочтут нужным, то вашу вещь передадут сюда. Почему же вы сразу, минуя все инстанции, обращаетесь к главному редактору, ко мне?
От зеленого льда его глаз по-прежнему несло нестерпимо колючим холодом, и мне почему-то подумалось: интересно, а где он, этот холод, обитает в нем? Ведь вроде не старый еще мужчина, кровь должна быть как у всех, к тому же и модная тряпица на шее (вместо галстука), и вдруг такой леденящий взгляд — откуда он?.. Но мысль мыслью, а надо что-то отвечать на заданный вопрос. И я сказал:
— Я пришел к вам потому, что хочу знать ваше мнение, ваш суд о моей вещи, украшенной эпиграфом-строкой, рожденной вами. И думаю, что никто другой, кроме вас, не поймет меня так, как поймете вы...
Ледок, тронутый огнем такой любезности, немножко потеплел. Дин Дин взял рукопись, положил сверху нее небольшой, специальной величины и формы, листок бумаги и быстро что-то начертал на нем. «Неужели сразу в печать?» — обрадованно подумал я.
Он нажал кнопку, через мгновение в кабинет вбежал длинный, седеюще-лысеющий мужчина средних лет, в молодежной тенниске и в пегих джинсах, и, не доходя несколько шагов до «трона», почтительно замер в ожидании повелений.
— Возьмите и посмотрите эту рукопись, — сухо сказал Дин Дин и протянул «длинному» мою поэму. И, так же сухо, в мою сторону: — Всё!
— Но я же прошу посмотреть ее лично вас! — удивленно произнес я.
— Мне лучше знать.
— Хорошо. А когда можно узнать о результате?
— Зайдите через десять дней.
Я сделал припуск, чтоб дело было наверняка, и зашел через месяц. Долго ждал в коридоре. Наконец, Дин Дин вышел из кабинета и, заметив меня, не останавливаясь, бросил:
— С вами надо поговорить. Но сейчас мне некогда. Я уезжаю…
 А когда можно зайти? — только и успел спросить я.
— Зайдите через десять дней.
Ладно. Запасемся терпением и будем ждать. «Главное, — думал я, — это его слова «с вами надо поговорить». Значит, он ознакомился с моим трудом и, видимо, хочет высказать какие- то замечания. И, действительно, ему некогда, ведь главный редактор — вон какая нагрузка!..»
Сейчас я уже точно не помню, сколько раз еще ходил по этому «десятидневному» кругу, но однажды произошло следующее.
Как обычно, я вошел в помещение редакции и, оглядевшись, направился в сторону кабинета главного редактора. Не успел я сделать и шага, как увидел навстречу мне идущего своей «летучей» походкой Дин Дина. Он окинул меня молниеносным взглядом и хотел было уже нырнуть в коридорчик выхода, когда я, видя такое положение, внезапно окликнул его:
— Дин Дин, здравствуйте! А я к вам... Вы же обещали мне...
Дин Дин резко затормозил шаг, так же резко развернулся на сто восемьдесят градусов и, облив меня ледяным холодом своего зелень-взгляда, дико закричал:
— Да ви же, ви же!.. Ви же вчера были здесь!.. — Звук «ы» в слове «вы» был настолько пронзительно тонким, что слышалось не «ы», а «и».
— Дин Дин, да не был я вчера здесь, — пытался я остановить его душераздирающие крики. — Последний раз я посетил вас, пытаясь поговорить с вами, месяц назад...
Напрасное занятие!
— Да ви же, ви же!.. Такой же костюм, — он обмерил меня взглядом с головы до ног. — Такой же... этот... — приставил к моему ордену ребром ладонь и затряс ею.
Это его реброладонье, указующее на орден, вывело меня из состояния равновесия и, с трудом сдерживая себя, чтобы не взорваться от такого оскорбительного отношения к своей боевой награде, я жестко повторил:
— Не было меня здесь ни вчера, ни позавчера. Последний раз я был у вас месяц тому назад. Вы меня путаете с кем-то.
— Да ви же! Ви же!.. — не унимаясь, кричал он.
Я понял все эти «зайдите через десять дней» и «мне с вами надо поговорить» — лишь пустой звук, бездушное прикрытие, слащавый жест любым способом отмахнуться от меня, как от назойливой мухи.
— Дин Дин, отдайте мне мою рукопись назад, — сказал я.
Произошло невероятное. Глаза его налились нектарной сладостью, но чтобы не выдавать открыто свою радость от такого моего внезапного решения, он спросил улыбчиво:
— Что так?
— Да, знаете, — как бы замялся я, — вы перегружены… Вы…
— Пойдёмте! — бодро произнес он и, показав рукой на дверь своего кабинета, виляюще зашагал вперед.
В поисках моей рукописи вороша бумажки на столе, он то и дело повторял в сердцах: «Черт! Да где же она?» И, наконец, взяв какую-то папку, сунул мне в руки. Папка была не моя, но я открыл ее и увидел в ней целую кипу стихов, чужих стихов, аккуратно отпечатанных на машинке.
— Ваша? Берите! — понукал Дин Дин. На мгновение мелькнула озорная мысль: а что? Можно и взять — ради потехи. А моя рукопись пусть пропадает — ведь я всегда сумею восстановить ее по памяти!.. Но вслед за этой озорной мыслью, мне стало грустно, и я подумал о том авторе, которому принадлежали эти стихи: «Эх ты, поэт, поэт! Ты такой же простофиля, как и я, наивно влипший в эту историю!»
— Нет, это не моя рукопись, — ответил я. И напомнил. — Да вы же, кажется, отдавали ее кому-то?..
Дин Дин чертыхнулся еще раз и помчался к двери. В отделе поэзии, зав. которым, как оказалось, был тот, «длинный» модник, «главный» учинил королевский разнос всем и каждому и, приказав найти рукопись, хлопнул дверью.
После свершившегося сотрудники отдела впали в оцепенение, подобно заключительной сцене из гоголевского «Ревизора». Потом один из них, придя в себя, прошептал:
— Давайте, ребята, поищем, — и ленивым, улиточным движением пальца приподнял краешек близлежащей бумажки.
Пока шли поиски, я огляделся. И первое, что бросилось в глаза, был большой застекленный шкаф, а в нем, прижатая к стеклу, с заломленными в диком беспорядке листами, корчилась чья-то рукопись, судя по ее стабильному положению, не один день забытая всеми начисто. «Еще один наивный простофиля!» — снова подумал я.
Поиски продолжались. У меня был дефицит времени, и я сказал, обращаясь к «длинному»:
— Извините, но ведь Дин Дин вам препроводил мою рукопись при мне. Поглядите же в своем шкафу! — почти приказал я.
«Длинный» как-то неуклюже передернулся, хотел что-то сказать, по-видимому, резкое, но, сдержавшись, молча открыл шкаф и... тут же в его руках забелела рукопись. Он раскрыл ее и начал читать.
— Моя рукопись! — закричал я. — Давайте ее скорее!
И, прежде чем он опомнился, я подскочил к нему, выхватил рукопись из его рук и с быстротой молнии выскочил на улицу.
— Моя! Моя рукопись! В моих руках! — шептал я, прижимая ее к груди...
Через некоторое время мне на глаза попалась небольшая газетная заметка, в которой сообщалось, что главный редактор одного журнала настолько любвеобилен к начинающим авторам, что все рукописи, поступающие в сие издание, читает сам, не передоверяя их никому. Прочитав такое и, естественно, воссияв как утренняя заря от вдруг открывшейся солнечной надежды напечатать свою мировоззренческую вещь у столичного добряка, я воскликнул на весь свой дом:
— Надо немедленно ехать к нему! Немедленно!!
И вот я снова в Москве.
Редакция. Секретарша. Формальности: «Кто вы? По какому вопросу?» Когда слуха женщины коснулся звук моего голоса, произнесшего фразу «По личному», она в каком-то бессилии пролепетала: «О, господи!.. Опять по личному...» — «Н-да, наплывчик талантов!» — подумал я и превратился в терпеливое ожидание. И вот, наконец: «Войдите». Открыл дверь. Слегка затененный, просторный зал. Столы — буквой «Т». Ковровая дорожка, ведущая к основанию этого столосооружения, являющего собой «трон» царя знаменитого журнала. Сидящий на нем владыка, увидев вошедшего меня, поднялся, обошел прямой угол перекладины «Т и двинулся мне навстречу с рукой, готовой для пожатия. Через секунду моя небольшая, слегка озорная ладонь исчезла в его теплых, мягких фалангах. Окрыленный таким чутким началом, я сказал:
— Сан Сан, я пришел поблагодарить вас за ваши прекрасные стихи, кото...
Не дав мне возможности поведать о том, что последовало бы за оборванным словом «которые», Сан Сан мягко прервал меня:
— А что именно вам понравилось?
Всё еще находящийся под впечатлением прочитанного тома его стихотворений, да к тому же ободренный таким дружеским приемом, я без малейшей запиночки назвал несколько самых ярких его вещей, и он, наконец-то выпустив мою ладонь из своей, закивал головой, негромко повторяя:
— Очень рад... Очень рад...
— Сан Сан, я слышал, что вы сами, лично, читаете материалы, поступающие в реда...
Он снова, не дав мне закончить мысль, прервал меня на полуслове, слегка наклонив голову:
— Да, да...
— Не могли бы вы посмотреть мои стихи?
— Давайте. Я, правда, только что вернулся из отпуска. Поэтому дел у меня невпроворот. Но, ладно, я выкрою время. Я посмотрю, посмотрю...
Многострадальная рукопись перекочевала из рук в руки. Как говорится, на крыльях радости я выпорхнул на улицу и предался радужным мечтам в ожидании приговора — личного приговора! — моему творению такого знаменитого судии.
Через энное количество времени пришел пакет. Со священным трепетом я вскрыл его и увидел официальный бланк, с машинописным текстом на нем, и... свою рукопись, испещренно-исчерканную какими-то замысловатыми вилюшками. Я начал читать текст сопроводительного письма. И каково же было мое удивление, когда я прочел: «По поручению главного редактора и членов рабочей коллегии...»!
«Как же так? — ошалел я. — Ведь «главный» дал мне слово, что рукопись «посмотрит» сам. Сам! И вдруг...»
Крылья радости за моей спиной поникли. А когда я прочитал банальнейшие, типичнейшие, бездушнейшие «к сожалению» и еще раз взглянул на измордованную рукопись, крылья мои обмякли совсем. А вместе с ними тут же, моментально обмяк, потускнел и образ лучезарного «главного». «Тот же Дин Дин, только в пуховом обрамлении», — пронеслась мрачная мысль. И, тем не менее, я отогнал ее прочь, оправдывая несдержание слова главным редактором, как мне казалось, уважительными причинами. Мне хотелось (ах, как мне хотелось!), чтобы Сан Сан был таким, каким он предстал передо мной в тот первый, светлый день нашего знакомства. Для подтверждения этой своей мечты, я решил встретиться с ним еще раз.
И вот я снова в его кабинете. На сей раз он, увидев и тотчас узнав меня, не поднявшись со своего «трона» и не протянув руки, сухо ответил на мое приветствие и показал на стул. Я поблагодарил и сел — напротив него.
— Сан Сан, я получил...
— Знаю, знаю…
— Сан Сан, но ведь вы же...
— Я не смог. Понимаете, я не смог сам, лично прочитать вашу рукопись! — в голосе «главного» сквозило неприкрытое раздражение.
— Но если бы я знал, что дело обернется таким образом, то есть, что вы передадите мою рукопись кому-то другому, я не отдал бы ее вам.
— Не «кому-то другому», — передразнил он, — а в отдел поэзии, то есть туда, куда и должна была — по закону (это «по закону» он произнес дискантом. «Точный Дин Дин», — подумал я)… — по закону поступить ваша рукопись.
— Но почему вы не предупредили меня об этом? О том, что рукопись попадет в отдел?
— А какая разница — отдел или я? Вы что, не доверяете? Ведь там такие же поэты-профессионалы!
— Сан Сан, — с неожиданной для себя смелостью (откуда только она взялась во мне?) я повторил, четко и решительно, — я принес рукопись к вам и вручил в ваши руки. И если бы я знал, что ее будет читать кто-то другой, я ни за что не оставил бы ее у вас. Отписки чьи-то, — ударил я на последнее слово, — мне не нужны.
Сан Сан скрипнул челюстями и отвел взгляд. Потом тихо проговорил:
— Но ведь вам всё же ответили. Вам пошли навстречу... Ведь мы отвечаем далеко не всем.
— Значит, вы сделали одолжение? — удивленно переспросил я.
— Да, да, да! — задакал он, переходя опять на тончайший дискант.
— Так вот оно что! — вырвалось из меня. — А я-то думал...
— Ну ладно, — неожиданно мягко перебил меня «главный». — Давайте вашу рукопись. Я посмотрю ее. — Во всем его облике — в едва заметном, хищном отблеске глаз, в мгновенно изменившемся тоне — я вдруг почувствовал, что он задумал что-то недоброе. И с той же строгостью и решительностью я сказал:
— Нет, не дам. Не верю теперь я вам.
— Давайте, давайте...
— Не дам.
— Не дурите! — в глазах «главного» замигали злобные огоньки. — Не дурите! Давайте...
Дело принимало зловещий оборот и могло кончиться самым непредвиденным для меня образом. И я сдался:
— Ладно. Когда зайти за результатом?
— Я напишу вам.
— Спасибо.
Недели через две пришел ответ, подтвердивший мои предчувствия. Поскольку он сохранился, приведу его полностью, как документ, со всеми авторскими абзацами, многоточиями и подчеркиванием.
«Дорогой Николай Николаевич!
Тяжело огорчать человека… Но лгать еще тяжелей. И оскорбительней для него…
Мне кажется, что поэтический успех, если Вы его даже и добьетесь, очень дорого будет стоить Вам. Повторю еще раз: начинать надо в молодости. И то, если тебе дано от бога, как говорят… Одного желания тут мало!
Пишите, если это доставляет Вам удовольствие. Но не делайте трагедии из того, что написанное Вами не увидит света.
Искренне, дружески». И подпись…
Здесь самое, так сказать, интересное — это «искренне, дружески». А особенно, когда оно звучит после «и то, если тебе дано от бога». Кстати, слово «Бог» тогда еще никто не осмеливался написать с большой буквы. Это уж потом, после 1985-го, пошло-поехало…
«Искренне-дружеский» главный редактор оказался прав: «дорого» мне дался «поэтический успех» — через некоторое время и без того надорванное сердце дало осечку. Обширный, тяжелейший инфаркт навсегда закупорил добрую половину сердечной мышцы… И частичку этого «закупоривания» взяла на себя «искренняя дружественность» совета «не делать трагедии из того, что написанное Вами не увидит света». Комментируя это зловещее пожелание маститого мастера начинающему поэту в своей предыдущей книге стихов, в авторском вступлении мы сказали: «Не увидит света! Вот так и рубили — с ходу, под корень, чтобы ничто из того, что не соответствует их представлениям, ни в коем случае не пробилось к солнцу»….
Прошло несколько лет. Здоровье, подорванное грозной болезнью чуточку улучшилось, так что неистребимое желание самовыражения вновь заставило меня взять бумагу и карандаш. А также, по мере возможности, следить за новациями литературной жизни. Хотя о какой-либо возможности опубликовать написанное где бы то ни было, после попыток, закончившихся так печально, я уже перестал думать.
И вдруг одна из центральных газет напечатала объявление, под заголовком «Хотите опубликоваться в сборнике?..» Процитируем его дословно: «Центральный Совет Экологического Интернационала в плане подготовки к изданию третьего выпуска сборника «Воскрешение» 24 декабря и далее по субботам (до Пасхи) проводит конкурсные чтения с участием поэтов из всех регионов страны на право участия в сборнике.
Это право будет определяться конкурсной комиссией, а также всем составом присутствующих.
Победителям конкурса вручаются призы, сразу выплачивается 50 процентов авторского гонорара. Приглашаются поэты, пишущие духовные стихи всех религиозных концессий»...
Духовные стихи... Всех религиозных концессий...
Страна атеизма — и вдруг такое?
— Подвох! — сказал я, прочитав объявление.
— Подвох! — подтвердила Валентина Николаевна.
— Такая же красивая самореклама, какая уже была однажды со знаменитым Сан Саном! — добавил я.
— Похоже, что так! — согласилась подруга. Стихи у меня были. Духовные. Но нести их или послать по указанному адресу мы так и не решились.
Прошла зима. До Пасхи — последнего срока приема заявок на участие в вышеуказанном сборнике — оставалась неделя.
— А! Была — не была! Попробуем испытать последнюю возможность!..
— «Главного» еще нет, — сказал один из сотрудников учреждения, куда я пришел, предварительно получив разрешение по телефону. — Садитесь, пожалуйста, либо сюда, либо вот сюда — как вам удобнее, — мягко добавил он, показывая рукой на предлагаемые места.
— Спасибо, — ответил я и сел на краешек дивана, стоящего у двери. — Только, пожалуйста, дайте мне знать, когда появится «главный». Хорошо?
— Хорошо, — кивнул головой сотрудник. В огромное помещение, где несколько обычных, канцелярских столов располагались вдоль стен, увешанных плакатами, зовущими к спасению погрязшего в экологической грязи рода человеческого, вошли сразу несколько человек. Сотрудник, который сидел невдалеке от меня, наклонил голову, привлекая мое внимание, потом поднял ее и повел глазами на одного из вошедших.
— Он? — вопросил мой взгляд.
— Он, — ответным взглядом подтвердил сотрудник.
«Главный» сел за свой, такой же, как у всех, рабочий стол, и его тотчас окружила добрая дюжина людей, которые нескончаемым потоком выплывали из открытых дверей и устремлялись к этой, влекущей всех точке. Шло обсуждение каких-то проблем, бесконечно звонил телефон... «Каюк дело! — подумал я. — Не прорваться мне к нему».
Я сидел вполоборота на одной линии с ним и ждал, когда появится хотя бы маленький просвет в частоколе обступивших его. Долго ждал. Наконец, людская туча несколько разрядилась, и наши взгляды встретились.
— Вы ко мне? — мягко спросил он.
— Да, — ответил я.
— Хорошо. Только подождите еще немножечко, — развел он ладони в стороны, показывая, как нелегко ему выбраться из этого окружения.
Посетители, заметив это, все как один, повернулись в мою сторону и, увидев незнакомого седого человека с орденом Отечественной войны на груди, почтительно отошли в сторонку. «Главный», завершив начатый разговор с одним из них, сказал, обращаясь ко мне:
— Подходите, пожалуйста. Садитесь.
Я подошел и сел на предложенный мне стул.
Глаза! Черные, под такими же черными бровями на слегка смугловатом, как мне показалось, «нерусском» лице, украшенном тоже черными, неподстриженно-природными усами и с огромной, черной же, уже тронутой проседью шевелюрой, они глядели па меня с какой-то подкупающе-мальчишеской простотой, и я от неожиданности такого приема даже стушевался, не зная, что сказать. Такое безгласное состояние знакомства длилось несколько секунд, но оно не привносило в мою душу ни робости, ни отчуждения. Напротив, мне было приятно от прикосновения этого ненавязчивого, совсем не начальственного, а скорее какого-то любознательно-детского взгляда.
Наконец, как будто мы были уже знакомы сто лет, так же мальчишески-просто, мягким, негромким баритоном «главный» произнес:
— Ну что там у вас?
— Да вот пришел по объявлению... Принес стихи... — помня предшествующие встречи с редакторами, неуверенно промолвил я.
— Вообще-то, мы уже набрали материал...
— Но срок-то еще не кончился — еще неделя, — сам того не желая, неуклюже прервал я «главного».
— Да, срок еще не кончился, — всё тем же располагающе-мягким баритоном, раздумчиво произнес «главный». — Ну что ж, давайте...
Я достал из портфеля скрепкой сдавленную стопочку стихов и подал ему. Он тотчас же вонзился взглядом в первый из них:

              ИМЯ

Я православный. Я крещеный.
Я с детства верю в ад и рай.
И, в христианство посвященный,
Ношу я имя — Николай.

Его, войдя в простор Российский,
При свете всех небесных сил,
Мне Чудотворец Мирликийский
В начале мая подарил.

Воспитанник всё той же школы,
Где свет Христова торжества,
Я духоносного Николы
И естества, и существа!

За плоть Христа, что и алчном гаме,
В соборной, дикой кутерьме
Он «поработал» кулаками,
Пришлось ему побыть в тюрьме.

Арест домашний! Две недели! —
Решил архиерейский суд.
Да, осудили... Но не съели
Свет-догмат. Вот он — тут как тут!

Не призрак, нет! Христово тело,
По-человечески Христос,
Весь Он, Его земное дело —
Всё наше — до корней волос!

Не призрак, нет! Все кости, жилы
Страдающие — плоть как плоть,
Чтобы и мы имели силы
Всё претерпеть и побороть.

И нету ада больше — нету —
С тех самых пор, голгофских пор
Проложен путь к спасенью, свету,
Умам небесный дан простор.

Благословен мой край Российский,
Мой богоносный, отчий край!
Спасибо, Тёзка Мирликийский,
За это имя — Николай.

Внимательно прочитав стихотворение, «главный», всё с той же раздумчивостью и так же мягко, сказал:
— Вообще-то, на эту тему пишут многие: «Я — Никола», «Я — Никола»...
И, помолчав немного, добавил:
— Но у вас написано по-другому. По-другому, — повторил он.
И вдруг с неожиданной решительностью сказал:
— Беру все ваши стихи. Сколько их здесь?
— Тринадцать, — ответил я.
— Беру все тринадцать, — сказал «главный» и, положив стихи сверху бумаг, лежащих на столе, слегка придавил их ладонью.
Я был поражен. Как? Взять в печать стихи, не прочитав, не познакомившись с ними даже бегло? Оценить их все, всю подборку, только на основании одного, первого из них? Что за вера такая, вернее, что за доверительность такая к совершенно незнакомому автору? Тринадцать стихотворений! Это сколько же строк, сколько слов принимается без всякого их исследования? И это тогда, когда я знаю по опыту, по горькому опыту, как любое, буквально каждое слово там, у тех, других редакторов, пропускается, что называется, через рентген. Это — в лучшем случае. А в худшем — вообще отбрасывается прочь — без всяких исследований. Как сказал один из редакторов: «Поток — знаете...» И нет такой силы, которая помогла бы вычленить из этого «потока — знаете» слово неизвестного автора и дать ему свет.
И вдруг — такое, абсолютно иное отношение к этому слову! К слову случайного, пришедшего со стороны, причем уже опоздавшего автора!
Невероятно! Непостижимо! Нереально!
Подвох? Или — доброта? Не укладывающаяся в сознании откуда-то вдруг взявшаяся человеческая доброта?
Но стихи мои лежали на рабочем столе главного редактора, принятые к дальнейшему продвижению вперед. Я глядел на них, как на свершившееся чудо, видел их, реально соединившиеся с другими материалами, подготовленными к «зеленому свету», и не верил своим глазам.
Боже мой, как же запуган, как забит человек, как страшно изувечено его сознание, когда такое в общем-то, естественное положение, при котором свободное слово каждого свободного человека должно естественно же признаваться таковым, по слову Откровения: «К свободе призвал нас Господь...», воспринимается как сверхъестественное, из ряда вон выходящее явление жизни?!
И совсем я потерял рассудок или, как говорится, ошалел, когда «главный», взяв из стопки, лежащей на углу стола, небольшую в голубеньком переплете книжечку и, начертав дарственную надпись, протянул мне. На ее титульном листе гласило нижеследующее: «Дорогому Николаю Николаевичу в день знакомства на добрую память! Ваши стихи будут опубликованы в 3-м томике «Воскрешение»...»
Мало того, что стихи приняты и об этом было извещено устно, «главный», по счастливому совпадению с выходом его книги в свет, счел своим долгом подтвердить это решение письменно! Может быть, он знал (и наверняка знал!) о тоталитарно-забитом уродстве душ, и своим пером дал понять о существовании силы, что скрывается в слове, давшем название сборнику, в который должны войти и мои духовные стихи?..
...Заканчивая эту небольшую документальную повесть, хотим добавить лишь: имена отрицательных персонажей мы заменили вымышленными с тем, чтобы, несмотря ни на что, пощадить их, по слову того же Откровения: «Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят...» А третье — положительное — имя даём как есть, тоже согласно Христу, сказавшему одному из благочестивых сострадателей Его: «Ныне же будешь со Мною в раю». Это имя — Олег Сергеевич Хабаров.

1985-1991