Свобода

(Фото автора)

Проходя мимо одной из «работающих» столичных церквей, на паперти которой в нынешние, «перестроечные» времена ютились, выпрашивая милостыню, жалкие представители некогда фанфарно-громкого единства рабочих и крестьян, я, по обыкновению, достал из кармана несколько гривенников и стал опускать их в распластанные на бетоне тряпицы и фуражки. Проделав эту операцию, я спустился со ступенек, переложил портфель из левой руки в правую и направился по своему маршруту дальше. Но вдруг какой-то сердечный импульс заставил меня оглянуться на последнего, сидящего прямо на земле, нищего. Оглянулся и замер. Что-то отчетливо знакомое полоснуло по сердцу. Такой же слегка с горбинкой нос, такой же «волевой» подбородок, дугообразные черные брови, глаза... Хотя они глядели вниз, на мерцавшую в кепке «выручку», но я подумал, что они наверняка черные. И точно! Заметив остановившегося меня, нищий, которого я обошел гривенником (не хватило на всех), поднял их, уставив на меня опустошенный взгляд с аспидно-черным, так мне знакомым оттенком.
 Да, это был он. Он!
Как поступить? Уйти, оставшись неопознанным, или, наоборот, подойти и воскресить былое? Что лучше? Что человечнее? Между тем черно-аспидные глаза глядели на меня, и мне показалось, что узнали меня. И я решился. Достал червонец и, наклонившись, положил в его кепку. Он жадным взором вонзился в купюру, потом, не веря тому, что перед ним действительно «красненькая», взял ее в руки и поднес к лицу. Убедившись в реальности, тотчас же спрятал червонец за пазуху и остолбенело воззрился на меня. Узнал? Нет! Просто было интересно: что за щедродатель такой объявился, который жалует отнюдь не «положенные» пятак или гривенник, а целую десятку. Поглядев несколько секунд на «интересного» дядю, облучая его каким-то фосфорическим светом, глаза снова потухли, и давно не мытые веки прикрыли их.
 — Не узнаешь? — вырвалось из меня.
Грязно-опухшие веки резко дернулись вверх, и выпрыгнувший из них взгляд вонзился в меня внимательно изучающим лучом…
— А-а-а... Так это ты?.. Ты облагодетельствовал меня червонцем? — первое, что выползло из него после того, как произошло узнавание.
Голос. Тот же голос и та же интонация!
 — Да, это я...
— С портфелем! — перебил «аспид», и на его лице изобразилось подобие всё той же ядовитой, сатанинской улыбки, которую не стёрло ни время, ни это нищенское положение. — Значит, в люди вышел? Человеком стал!
— Почему «стал»? Я им был всегда.
— Ке-ке-ке... — знакомо закекетал «аспид».
 «Ничего не изменилось в этом существе», — подумал я, и память снова опустилась в произошедшее почти полвека назад.
...Мы встретились с ним на строительстве Каракумского канала. В один из обычных дней, сдав радиодежурство напарнику, я сидел в тени глинобитной хибары и, как всегда, в свободное от работы время занимался поэтическим творчеством. Раскрытый блокнот, уже изрядно выросшая бородка (которую я решил отпустить за этот полевой сезон), расстегнутая ковбойка, из-за которой выглядывал висящий на шее крестик, — делали свое «притягательное» дело. В наивности своей я и не предполагал, как много было вокруг меня желающих удовлетворить свое любопытство, кто я такой. А особенно, конечно же, всех интересовало: к;к работник, приехавший на ударную, сталинскую стройку, может носить этот вонзающийся всем в глаза крест?
— Я гуманист, — сказал подошедший ко мне черноволосый парень и без всякого разрешения сел рядом на выглаженную среднеазиатским ветром грядку песка.
Я недоуменно взглянул на представившегося «просветителя», не понимая, что он хочет этим сказать. А к тому же мне не очень-то и хотелось понимать его, или кого бы то ни было другого, отвлекаться от своего любимого хобби — сочинения стихов. Но не прогонять же человека! В крайнем случае, думал я, посижу минут десять, и если он не уйдет, уйду сам.
— Я гуманист, — повторил гость, — а у тебя на шее крест. Значит, ты христианин... Так я понимаю? — явно навязывался на диалог черномазый пришелец.
— Ну... так... — нехотя ответил я. Ах, как мне не хотелось вести разговор с этим прилипалой!
— Я к чему это? Крест — орудие казни преступников...
— Знаю, — не дав ему закончить мысль, ответил я, надеясь на то, что этого достаточно для прекращения разговора о кресте. Но «гуманист» продолжал:
— Так вот. Орудие казни — а вы, христиане, обожествляете его! Носите на золотой цепочке, целуете, кланяетесь ему. Как это можно? Как вас понимать?
Нежданный гость упрямо втягивал меня в длительный разговор — в своего рода дискуссию, которая мне ровным счетом не давала ничего. И можно было бы поступить с ним так, как это сделал Родоначальник новозаветного учения с досаждавшим Ему в пустыне искусителем-дьяволом... Но рядом со мной сидел не дьявол, а человек во плоти, исповедующий другие принципы. И я ответил, исходя из своего христианского понимания предмета нашего разговора:
— Да, крест — это орудие казни. Но в нашем случае, орудие казни не преступника, а невиннейшего человека. Причем, не просто человека, а Богочеловека, Сына Божия, сшедшего с небес и воплотившегося, как это говорится в нашем символе веры, нашего ради спасения, с полным послушанием Своему Небесному Отцу и в полном смирении перед Ним...
— Ке-ке-ке, — захохотал черномазый, причем вместо звука «х» отчетливо слышалось петушиное «к». — Послушание, смирение... А где же достоинство, человеческое достоинство? Ведь смиряться и слушаться могут только дети, в страхе перед своими родителями. А взрослый человек, тем более «сын божий», — с явной иронией подковырнул «гуманист», — он же свободен, он должен располагать сам своей судьбой. И своим достоинством! Ты понимаешь, что такое достоинство — достоинство личности, достоинство самого себя? Это — полная свобода, это — когда человек независим ни от кого и ни от чего на свете! И горд, бесконечно горд за эту свою независимость, за эту свободу... А что такое ваш смиренненький Иисус, хотя он и «сын божий»? — снова ехидненько скривился черномазый. — Вот Люцифер — это да! Люцифер, Вельзевул, Сатана — называйте его как хотите. Но он — тот, кто единственно свободный от всех и от всего...
— Постой, постой... — пытался я остановить эту изливающуюся лаву велехваления извергу, восставшему на своего Творца. Но апологет зла вошел в раж и, не обращая внимания на мои слова и жесты, продолжал в том же духе:
— Да, он восстал на бога, да, он проиграл свою битву с ним, но — понимаешь ты, смиренник? — он остался самим собой — гордый, независимый...
— Стоп! — не выдержав, крикнул я и рассек рукой воздух так, что чуть не ударил ладонью по лицу «оратора». — Стоп, «гуманист»!
Черномазый вытаращил глаза и оцепенел, как мумия. А я, слегка успокоившись, сказал:
— Ты говоришь: свободный, и даже — единственно свободный. Это дьявол-то — с его почерневшим существом, с его хаосом в уме, с его завистью и ненавистью к Творцу — свободный? Единственно свободный? Да это же чушь, «просветитель»! Чушь, которая не влезает ни в какие ворота!.. Творец-Бог, по извечной Своей любви, подарил каждому из нас величайшее из величайших благ — благо бытия, благо жизни, благо свободы. Почему — «благо свободы»? Да потому, что Он, Бог-Творец, и Сам есть свобода. Та свобода, которая только одна способна дарить жизнедеятельность, вечную жизнедеятельность или вечное счастье обитания в ней, в ее просторах, в ее красотах. Она — мир души, мир ума, направленного к познанию этой свободы и Того, Кто, имея ее в Себе, бескорыстнейшим образом подарил ее — эту Свою свободу — другим, чтобы и они были вечно счастливы так же, как вечно счастлив Он Сам — Творец и Даритель ее... И вот, вместо ответной благодарности за этот подарок, за это светоносное счастье свободы, — звериная, клокочущая злобой ненависть негодяя-смутьяна, не понявшего ее... Ну ладно, восстал этот «изрядник ума» и получил сам в себе достойное вознаграждение — помешательство ума. Казалось бы, оценка его черной деятельности со стороны всех нас, осмысливших этот жуткий опыт, должна быть однозначной. Так нет же! Находятся его защитники. И даже воспеватели его!
— Хорошо ты говоришь... Складно... Ке-ке-ке... — всё с тем же ехидством закекетал оппонент. — Только ты не сказал главного, а мы не так глупы, чтобы не заметить этого. Ке-ке-ке... Ответь-ка ты, защитник свободы, — лицо «гуманиста» стало вдруг багровым, в голосе зазвучала жесть, — что это за свобода такая, которая должна, как по расписанию, руководствоваться чьими-то соображениями, пусть даже они исходят из самых высочайших уст? Да, творец сделал свое дело — дал нам жизнь и свободу. А теперь — наше дело: подчиняться или не подчиняться ему. На то она и свобода! Понимаешь — свобода?! Никто больше не в состоянии отнять или нарушить ее!
— Ты прав, — сказал я. — Ни отнять, ни нарушить ее, каким бы то ни было вмешательством извне, никто и ничто теперь не в состоянии. Да, именно такова сущность свободы. Но...
Я остановился па мгновение и энергичным движением поднял вверх указательный палец правой руки. Черномазый машинально окинул взглядом мой жест, потом удивленно воззрился на меня, дескать, какие тут могут быть «но», когда всё абсолютно ясно. Яснее быть не может!
— Но всё дело в том, — продолжал я, не опуская руки, — что в понимании свободы есть два определения, которыми оперируют мудрецы духа: свобода, пришедшая к своему достоинству, и свобода, не пришедшая к нему. Ты слышал когда-нибудь об этом? — в упор посмотрел я на «гуманиста». Он мотнул головой, и я сказал:
— Да, ни в каких ваших писаниях, ни в писаниях других «мировых» религий этого нет. Для них, для их упрощенного понимания и толкования свободы этот вопрос трактуется примерно так же, как трактуешь его ты. То есть в одном бесспорном утверждении, что свобода есть свобода, которую никто не может стеснить и т. д. и т. п. Всё верно! Наш же взгляд, наше понимание простирается дальше, глубже, тоньше. Как я уже сказал, мы оцениваем существо свободы по главнейшему ее признаку, без которого в полном смысле свободой ее назвать нельзя. Свобода, пришедшая к своему достоинству, — это одно. А свобода, которая еще не пришла к нему, — это другое. В корне другое! В первом случае, это именно ПРИШЕДШАЯ, я подчеркиваю, в свое достоинство свобода. То есть свобода, познавшая себя в точном соответствии с вечной свободой Божией. Свобода с Большой буквы. Во втором — никакая это не свобода, а просто вольность. Те же мудрые, святые мужи, тонкие исследователи этого вопроса, называют ее одним, общим для них словом — своеволие. Улавливаешь разницу?.. — наши глаза вновь встретились — упор в упор.
«Гуманист» молчал. Я был уверен, как говорится, на все сто процентов, что он впервые слышит об этом и, конечно же, ничего не понял из сказанного мною. Так же, как и уверен в том, что ему очень хотелось бы спросить, что это за термины такие «пришедшая — не пришедшая», но он, в силу своего горделивого самоценства, не спросит ни о чем. Так оно и получилось. Оппонент молчал, а мне тоже не хотелось больше бросать свои слова.
Я уткнулся в тетрадь стихов, а он сидел рядом, безмолвно-черный, как омут. И только отчетливое, откуда-то вдруг появившееся сопение говорило о том, что он думает над сказанным и обязательно должен что-то сказать в свое оправдание. Потому что спесь, как бы она ни была побита, никогда не согласится со своим поражением.
— Я знаю только одно, — наконец-то выдавил, тяжело выдавил он из себя. — Свобода — это право владеть собой, распоряжаться самим собой так, как хочу я, свободный во всех направлениях. И никто мне не указ — ни ваши мудрецы духа... ке-ке-ке... — пронзительно-громко захохотал он, — и никакие нравоучения кого бы то ни было!
— Нам говорить больше не о чем, — не отрывая глаз от стихов, негромко произнес я.
Эта моя невозмутимая интонация взбесила черномазого, и он, что называется, пошел напролом:
— Молодец Люцифер, что поднял восстание за право быть свободным!..
— Наш разговор закончен, — повернулся я к витийствующему оратору. — Ты понимаешь это?
Но «гуманист», полностью игнорируя меня как собеседника, стремился во что бы то ни стало закончить свою линию:
— ...А не то, что ваш тихоня… подаривший вам этот смиренный крест!..
— Наш разговор закончен, повторяю еще раз. Ты понимаешь это или нет, «свободный» человек?
— Ничего вы не достигнете с этим своим крестом, — не унимаясь, орал поклонник Люцифера. — А мы... Мы добьемся всего! Всего!! Всего!!!.. Ке-ке-ке...
...И вот эта встреча у церкви. Через десятки лет.
— По закону, — прогнусавил он, — я должен, будучи верен своему гордому взгляду, вернуть тебе твою десятку, твою милостыню... Ке-ке-ке... Но я не сделаю этого. Взгляд взглядом, а десятка твоя мне нужна! Ке-ке-ке... Ты не представляешь, как она мне нужна! Ке-ке-ке... Она для меня мой Люцифер и твой Саваоф. Одновременно! Но все-таки Люцифер лучше Саваофа. Хоть Саваоф имеет всё, а Люцифер ничего, но зато он горд, горд, горд!.. Ке-ке-ке...
Я повернулся и зашагал вдоль улицы по умытому только что прошедшим дождичком голубому асфальту.

1991