(Фото автора)
В воздухе ревел самолет.
— Чкалов, — сказал Миша, кивнув па небо.
— Что? — не понял я.
— Как Чкалов, говорю. Ишь, выделывает номера.
Я посмотрел вверх. Там кружилась черная точка.
— А кто это?
— Да наш Пузырькин.... А прошлый раз вечером пролетел над танцплощадкой. Да так низко, что задел за деревья. Все, конечно, кто куда. Девчонка, с которой я танцевал, не могла опомниться целый час…
Миша опять кивнул на небо:
— На такой телеге — и такие фокусы? Доиграется. Обязательно доиграется!
Сплюнул, руки в карманы, и пошел, насвистывая что-то.
«Телега» — это «Ан-2», или просто «Антон», самолет то есть. Зря его Миша обозвал так. Хороший самолет, хорошая машина! Для пируэтов, которые сейчас выделывал Пузырькин, он, конечно, мало приспособлен, этот пузатенький двукрылый самолетик (да не обидятся летчики, что я называю его так: на фоне современных лайнеров он и впрямь — самолетик, маленький самолетик), но на своем месте он незаменим. О достоинствах его я распространяться не стану — о них, по-моему, знает каждый. Скажу только, что там, где не может пролететь и сесть никакой другой самолет (за исключением разве знаменитых «кукурузников»), там пролетит и сядет «Антон».
На одном из них и кружился сейчас Пузырькин — командир экипажа этого самолетика. Вообще-то он не имеет права заниматься такими вещами (ведь не истребитель же!), но, как говорится, своя рука — владыка: па полевом аэродромчике небольшого северного поселка он был предоставлен сам себе.
Мы производили аэромагнитную съемку. Миша был одним из магнитологов, то есть летал и записывал пики аномалий, а я сидел в помещении и обрабатывал, вычислял их.
Сегодня они уже отлетались (полеты начинают чуть свет и заканчивают пораньше, чтобы не трясло от нагретых слоев воздуха). Миша уже выспался. Засвистел — значит пошел в столовую. А Пузырькин, как всегда, — в небо. Отдохнет, делать нечего, ну и давай кружить над головами. Развлекается, значит. И, конечно, хвастается, что он летчик.
Хвастун он невозможный! Высокомерию его нет предела, всезнайству нет границ. Подковырщик наипервейший. Ехидства, насмешки — его натура, его стиль. Право же, никогда в жизни я не встречал людей, в которых было бы соединено столь много отрицательных черт. Имелись ли в нем положительные качества? Наверное, да. Как и в каждом из нас, состоящих из того и другого. Но в нем это другое выпирало из всех щелей его существа. Он был горд, сатанински горд. Все другие для него были не более чем пешки, валяющиеся где-то далеко внизу. Он ни с кем не считался, не прислушивался ни к кому и никогда. Даже в тех областях, в которых он был, как говорится, ни в зуб ногой, он старался навязать свое. Он хотел только говорить, приказывать, учить.
А уж со мной-то, вычислителем...
Заходит в камералку. Поздороваться, поприветствовать? Что?!
— Ну как, пехтура?
Это — в лучшем случае. А то так:
— Корпишь, гнида?
Но и это далеко не самое худшее. Самое худшее... Впрочем, не стоит омрачать читателя.
Так мы жили и работали вместе. Было стыдно смотреть на него: как-никак, командир самолета (или, как он величал себя, «командир корабля»), под властью которого находилось несколько человек экипажа, а вел себя так непристойно. Хотелось помочь ему — так, чтобы он взглянул на себя, увидел себя, как есть, и содрогнулся от этого увиденного. Но как заставить его сделать это? И можно ли заставить? Трудное это дело (и даже невозможное) — сломать не считающуюся ни с кем и ни с чем самоуверенную, спесивую натуру.
И всё же я решил попробовать. Решил поговорить с ним. Один на один. Откровенно. Обо всем.
Понимал ли я, вступая в бой, как неравны наши силы? Да, конечно. С одной стороны, любующаяся своей величиной «шишка» — летчик, командир, перед которым трепещет экипаж, который не знает, что такое прекословие, который внушил себе, что воля его абсолютна; а с другой — «тряпка», несчастный вычислитель, которого можно клевать сколько угодно и когда угодно.
— Иван Семенович, наверное, надо поздороваться? — отчетливо выделяя каждое слово, сказал я, когда он вошел в камералку и, как всегда, не удостоив меня приветствием, приступил к своим выкрутасам. В комнате никого не было; момент, по моим расчетам, был самый подходящий.
Пузырькин от неожиданности остановился, как вкопанный. Выпучил глаза, раскрыл рот: ему, абсолюту, делают замечание? И кто же, кто? Гнида?!
Несколько секунд он стоял в таком положении. А потом... Потом бесчеловечная машина заработала во всю мощь.
— Ты... Ты... Мне указывать?! — завизжал он. — Ничтожество!..
И погнал. Я дал ему возможность высказаться. Как говорится, разрядить нервную систему. Потом сказал — как можно спокойнее:
— Иван Семенович, я хотел бы поговорить с вами...
— Ты? Говорить? Со мной? — снова завизжал он. — О чем? О чем мне говорить с тобой? Гнида ты, вошь...
И погнал снова. Как по написанному. Я позволил ему разрядиться вторично. Накричавшись, он устало опустился на стул.
— Иван Семенович, почему вы нападаете на меня? — дав ему немножко отдохнуть, спокойно, тихим голосом произнес я.
— Я? Нападаю? На тебя?.. Это вы! Вы нападаете на меня! Все! Все, как один... Вы, вы съедаете меня! — Вскочил со стула и неожиданно заметался по комнате.
Я онемел. Вот это да! Вот так понятия. Не он «съедает» нас, а мы его. Здорово! Такого поворота боя я не ожидал. Нужно было срочно менять тактику.
Дождавшись, когда Пузырькин успокоится, я подошел к нему и, как можно мягче, сказал ему:
— Я виноват. Простите меня, Иван Семенович. Больше этого не будет с моей стороны.
На мгновение лицо его озарилось каким-то внутренним светом. Я обрадовался: неужели дошло? Неужели мир?
Но в следующее мгновение он потемнел снова, в глазах его засверкал обычный, ехидный блеск. Ничего не сказав, он зло оттолкнул меня в сторону и опять заметался по комнате.
Пометался, подскочил ко мне:
— Все вы... Все вы... Ух! — и сжал кулаки. Подбородок его дрожал. Мне послышалось: стучат зубы. Бледный, подавленный, стоял он передо мной, и во всем существе его клокотала ненависть. Казалось, еще немножко, и он не совладает с собой, бросится на меня.
Нет, я не боялся его. Мне по-прежнему было жаль этого высокого, статного парня. Боже мой, что делает с человеком страсть!
Однако попробую еще раз попросить прощения. Может, смягчится он?
— Иван Семенович, но я прошу прощения... По-христиански...
Нет, не озарилось внутренним светом лицо. Ни на мгновенье, ни на долю мгновения.
— А пошел ты со своим христианством! — заорал он. — Гнида! Вошь!
Не состоялся бой. Остались мы на своих позициях.
Впрочем, нет, бой состоялся. Его дала сама жизнь. Неизбежный, закономерный бой.
Вскоре после описанного случая мы перебазировались на другой участок работ и, естественно, оказались в другом поселке. Посреди него текла горная речка, окаймленная лесистыми сопками. Через речку был переброшен высокий арочный мост, соединяющий оживленную автомагистраль.
В один из солнечных дней стоял я на улице и любовался суровым северным пейзажем. Слышу: гул. Самолет! Опять Пузырькин. Кружится над поселком. Новое место, новые люди — надо показать себя. Обязательно!
Кружился, кружился, потом пошел в пике. Решил промчаться над поселком как можно ниже, по долине, вдоль реки. Вот он уже почти над сопкой. Вот уже скрылся за сопкой. Сейчас он должен вынырнуть вон там, между сопками. Больше ему деваться некуда: долина, а дальше горы.
Но почему он не выныривает? Странно...
И вдруг вижу: бегут люди. В чем дело? Неужели упал?
Помчался вслед за ними. Точно! Грохнулся. Угодил прямо в реку. Торчит из воды высоко задранный хвост. И черная щель открытой двери, в которой... О, да сколько же там лиц! Бледные, перепуганные, тянутся они вверх. Пытаюсь распознать их: бортмеханик, радист, моторист, второй пилот, Миша, еще какие-то неизвестные люди. Ага, катал, значит…
— А где же Пузырькин? — спрашивает кто-то из подбежавших сотрудников, обращаясь к плеяде неудачников. — Жив он?
— Жив. Вон он, сзади висит...
— Ни жив, ни мертв! — пытается пошутить кто-то.
Повытаскивали из водяного плена трясущихся любителей покататься по небу, погрузили в машину, увезли. Никто не пострадал — спасла река.
Что же случилось с самолетом, почему он упал?
Очень просто. В пылу ослепления своим «абсолютом» Пузырькин не заметил проводов, натянутых с берега на берег, врезался в них, и самолет рухнул вниз, слегка задев за ферму моста.
Если б он пролетел на несколько сантиметров ниже, была бы катастрофа. Но, как говорится, хорошо, что всё хорошо кончается.
Провода потом натянули, самолет вытащили и увезли на ремонт. А Пузырькина...
Не знаю, что сделали с Пузырькиным. Только ушел он из авиации. Переучился на шофера и ездит по земле. И, говорят, даже на самых хороших дорогах не развивает скорости свыше 30 километров в час.
1978 г.
ЕСЛИ...
Если вы кого-то, вспыхнув, обозвали,
Если вы кому-то сердце обожгли,
Если, хоть на йоту, зла причиной стали
И тотчас же скрылись за толпой вдали,
И шагая где-то, неисповедимо,
В самооправданье мыслите о том,
Дескать, эка важность, всё проходит мимо,
Всё перегорает медленным огнем,
Тут же, не домыслив, резко развернитесь,
Хоть вы оказались на краю Москвы,
И бегом обратно — честно извинитесь:
Это значит, стали
Человеком Вы.
1979 г