Геннадий ШАЛЮГИН
Пушкин, Чехов и «Черный монах»
15 января 1900 года А.П.Чехов лаконично сообщил сестре Марии о покупке гурзуфской дачки, включающей "кусочек берега с купаньем и Пушкинской скалой" /П.,9,14/ В Гурзуфе эту скалу обыкно¬венно называют "Генуэзской": когда-то здесь стояла византийская, а потом и генуэзская крепость. И.Медведева-Томашевская, жена знамени¬того пушкиниста, отдыхав-шего на даче в здешних местах, сообщила, что Чехов назвал скалу Пушкинской совер¬шенно справедливо: юный поэт совершал сюда уединенные побеги и с бо¬льшой точностью описал башни крепости, греческое кладбище на север¬ном склоне горы в черновых строках стихотворения "Кто знает край, где роскошью природы..."1/. Именно под сенью Пушкинской скалы Антон Павлович уединился в августе 1900 года. Он приступил к работе над пьесой, в которой звучат строки из "Руслана и Людмилы", а носталь¬гический рефрен "В Москву, в Москву!" перекликается со знаменитым пушкинским: "Москва! Как много в этом звуке...". Строки эти, кстати, отчеркнуты Чеховым на страницах "Евгения Онегина" в томике, храняще¬мся на Белой даче в Ялте.
Можно представить, что ощущал Чехов, обладавший до того "полови¬ной Пушкинской премии", при вступлении в права владетеля целой Пуш¬кинской скалы... Однако - ни открытой радости, ни хотя бы намека на гордость обладания столь значительной реликвией мы у Чехова не най¬дем. Хотя, если вдуматься, благодаря покупке Чехов стал как бы с о с е д о м Пушкина по Гурзуфу: дом Ришелье, где поэт провел счастливейшие три недели, находится в трех сотнях метров от чеховс¬кой дачки. Все сокрыто глубоко в душе - при всем том, что пушкинские строки, пушкинские образы, пушкинские мотивы и интонации переполняют чеховское творчество - и прозу, и драматургию, и эпистолярии...
Пристальное внимание Чехова к Пушкину имело, надо полагать, не только эстетические, художественные корни, хотя и эта сторона взаимоотношений литературных гигантов была весьма существенной. Об этом свидетельствуют многочисленные сопоставления их как "объективных" ху¬дожников, как мастеров "поэтизированной прозы" и "точной детали", а то и как создателей "тернарных моделей". Сопоставлялись их "пара¬дигмы" и просто литературные взгляды 2/. Но в подтексте ощущается не¬кая общность судеб, которая по странности бытия проявляется в жизни великих людей - ну, хотя бы в краткости их земного существования... Не удивительно, что в "Черном монахе", самом таинственном и, воз¬можно, самом автобиографическом произведении Чехова, тема Судьбы тес¬но переплетается с пушкинскими мотивами. Уже отмечено, что "черный" гость Пушкина, "черный монах" Чехова и "черный человек" Есенина создают единую линию судьбы на ладони истории русской словесности. Михаил Булгаков, загнанный в угол преследованиями сталинских соколов, сообщал П.С.Попову о некоем предсказании: "когда я буду вскоре уми¬рать, то никто не придет ко мне, кроме Черного монаха..." 3/.
Образ черного монаха как предвестника собственной чеховской судьбы не раз возникал в воспоминаниях друзей писателя. И.Щеглов-Ле¬онтьев писал, что призрак "черного" гостя ("Моцарт и Сальери") появлялся перед Чеховым в образе "Черного монаха" 4/. Еще в начале 90-х годов Анна Ивановна Суворина намекала, что не случайно Чехову стали сниться черные монахи, а сам Суворин по выходе "Палаты N 6" прямо за¬явил, что Чехов "сходит с ума". Между ними разгорелась полемика о роли "ума и таланта", и Суворин склонялся к мысли, что большой ум Чехова губительно сказывается на художественности его произведений. "Да, я умен по крайней мере настолько, чтобы не скрывать от себя своей боле¬зни", - отвечал Чехов, и петербургские оппоненты восприняли эту фразу как признак мании величия...5/.
В мае 1904 года профессор Г.И.Россолимо встречался с глубоко больным Чеховым в Москве и усиленно живописал ему свои впечатления от поездки в Грецию. "Мне казалось <…> я облегчал его томление и отгонял при¬зрак Черного монаха" 6/. Севастопольский писатель Борис Лазаревский, насквозь "прокопченный" чеховскими влияниями, через день после смерти Антона Павловича записал в дневнике: "Мне кажется почему-то, что смерть его была похожа на смерть Коврина в "Черном монахе." 7/.
В проекции на судьбу Чехова символично, что смерть его героя связана с легочной болезнью и настигает его в Крыму... Именно здесь, вероятно, молодой писатель впервые почувствовал дыхание судьбы. Летом 1889 года, только что похоронив брата Николая (скоротечная чахотка), он сам едва избежал гибели. Служащий ялтинской купальни неосторожно обронил тяжелый шест, который упал в воду буквально в сантиметре от головы Чехова... "Чудесное избавление от гибели наводит меня на раз¬ные, приличные случаю мысли" - писал он А.Н.Плещееву (П.,3,234). Сим¬волично и то, что именно в тридцать семь лет (роковое пушкинское число) он снова на волосок от смерти: обильное кровотечение в ресто¬ране "Славянский базар" во время обеда с Сувориным. Приговор профес¬сора Остроумова был жестким: "Ты калека". Воистину: люди обедают, просто обедают, а в это время разбиваются их судьбы... Как бы пытаясь обмануть судьбу, смертельно больной Чехов в 1904 году покидает Южный берег, едет в Германию, но и чуже¬земные доктора оказались бессильны перед неизбежным.
Тема судьбы у Пушкина и Чехова уже привлекла внимание иссследова¬телей 8/. Однако за подсчетом того, сколько раз в рассказах Чехова употребляется слово "судьба", было оставлено в стороне главное: сопо¬ставимость судеб самих писателей. Пушкин, осознав свою особую судьбу национального поэта, пристально вглядывался в контуры жизнеописания гениальных людей. Вот, оказавшись в глухой кишиневской ссылке, он пишет стихи о таком же изгнаннике - римском поэте Овидии Назоне. Вот он называет князя Олега Святославовича "вещим". Кому "вещает" летописный персонаж, герой пушкинского стихотворения? Да самому Пушкину: о предсказанной - и сбывшейся трагической гибели от коня. Известно, что суеверный Пуш¬кин весьма серьезно отнесся к предсказанию петербургской гадалки Киргоф о собственной гибели от белого человека, белой головы или бе¬лого коня 9/. Предсказание странным образом сбылось: поэт погиб от руки белокурого Дантеса.
Разумеется, к пушкинским суевериям, которыми он наградил и многих своих героев (Татьяна Ларина, к примеру, считала за несчастье встре¬тить черного монаха), можно относиться, как это часто случалось в научной литературе, со снисходительной иронией. Однако нельзя отри¬цать того факта, что вера в судьбу и ее проявления в разного рода приметах являются фактом мироощущения поэта и фактом его творчества. Углубляясь в специфику предсказаний, можно понять, почему именно "бе¬лому" человеку суждено стать роком Пушкина: белый - антипод смуглого и курчавого потомка африканских негров. Следуя этой же логике, Пушкин сделал антиподом героя "маленькой трагедии", белокурого музыкального гения Моцарта - черного человека! Пушкина особенно привлекали случаи, в которых реализуется роковая предопределенность ("Метель"), он размыш¬ляет о возмездии как части судьбы: зло не остается безнаказанным ("Русалка").
Чехов, осознав собственное литературное призвание, не мог не вглядываться в судьбу Пушкина, с которым его самым тесным образом связал Толстой, назвав "Пушкиным в прозе". В словах Толстого, записанных Лазаревским в сентябре 1903 года при посещении Ясной Поляны (интересно, знал ли Чехов об этом лестном отзыве?), обычно цитируют первую часть ("Пушкин в прозе"). А далее следует знаменательная фраза:
"Вот как в стихах Пушкина каждый может найти о т к л и к н а с в о е
л и ч н о е п е р е ж и в а н и е, такой же отклик каждый может най¬ти и в повестях Чехова" 10/ (Здесь и далее разрядка моя -Г.Ш.). Несом¬ненно, это замечание касается и самого Чехова. Характерный пример из воспоминаний И.Щеглова-Леонтьева о встрече с Антоном Павловичем в 1897 году. Чехов увидел в гранках высказывание Пушкина из письма жене: "Черт меня догадал родиться в России ... с душой и талантом!" - и заду¬мчиво произнес:
-"Как это странно ... мне именно сегодня приходили в голову почти те же слова!.." 11/.
Чехов, как и Пушкин, размышляет о судьбе ("У меня странная судьба <...> не злой человек, но ничего не делаю приятного ни для себя, ни для других"-П.3,89), о провидении, сохранившем его жизнь в ялтинской купальне ("чудесное спасение"); он исследует дуэль как случай, через который реализуется судьба (повесть "Дуэль"); случай же, по высказы¬ванию Чехова, определяет судьбу литератора: "чтобы вас признали та¬лантом, <...> случай играет гораздо большую роль, чем талант"12/.
Доверенному адресату А.С.Суворину - как бы между прочим - приз¬нается, что в середине 80-х годов во время спиритического сеанса "дух Тургенева" сказал ему: "Жизнь твоя близится к закату". "И какая-то сила, точно предчувствие, торопит, чтобы я спешил" (П.,5,306). И Чехов торопится схватить от жизни все, что возможно. В 1894 году он дважды приезжает в Крым, потом совершает длительное путешествие по Италии, Франции и Германии. Параллельно по Петербургу распространяются слухи о чахотке, которая добралась до Чехова. Он торопится писать - спеть как можно больше песен. Даже в Ялте, куда весной 1894 года Чехов приехал лечить бронхит, его ни на минуту не покидает мысль: "я должен, я обязан писать. Писать, писать и писать"(П.,5,281).
Вместе со своим героем Чехов размышляет о безумии как наказании за гениальность, за перенапряжение творчества. Легенда о Поликратовом перстне не случайно "всплывает" на страницах "Черного монаха", на¬писанного Чеховым в период расцвета популярности. И Тригорин в "Чайке" озвучивает мысли, несомненно, близкие самому автору: "Бывают насильст¬веные представления, когда человек день и ночь думает, например, все о луне, и у меня есть своя такая луна. День и ночь одолевает меня одна неотвязная мысль: я должен писать, я должен писать<...> Пишу непрерывно, как на перекладных, и иначе не могу <...> Разве я не сумасшедший? <...>Я иногда боюсь, что вот-вот подкрадутся ко мне сзади, схватят и повезут, как Поприщина, в сумасшедший дом" (С.,13,29). "Не дай мне Бог сойти с ума" - читаем и у Пушкина.
О скрытом автобиографизме в "Черном монахе" написана содержательная статья С.В.Тихомирова: "Опыт самопознания мелиховского отшельника".
Собственно-чеховская человеческая судьба и его личный духовный опыт, по справедливому замечанию автора, составляют психологический стер¬жень повести, на который намотаны мелиховские впечатления. Он при¬водит массу фактов из мелиховской жизни Чехова, благодаря которым становится совершенно очевидным, что Коврин во многом "копирует" своего автора. Тут и страшный сон о монахе, и споры о миражах, и "Серенада Брага", которую на пару с Ликой Мизиновой исполнял в Мели¬хове Игнатий Потапенко...Тут и курение "дорогих сигар", от которых у Чехова разыгрался бронхит, и сам факт переезда в деревню из-за город¬ского утомления и "расстройства нервов". 1892-93 годы были для Чеховых весьма сложными: болезнь отца, затем сестры Марии (брюшной тиф), обострение туберкулеза у самого Антона Павловича...Обманывая себя и родных, он называл свой недуг "бронхитом", однако в душе подозревал, что это чахотка. Черный монах, который приснился Антону Павловичу, явился "сновидческой проекцией" душевной тревоги, охватившей писа¬теля. Черный монах - проводник болезни и предвестник смерти - являлся сначала к Чехову, и уж потом - к его герою магистру Коврину 13/.
Не менее интересны наблюдения писателя В.Рынкевича в книге "Пу¬тешествие к дому с мезонином" о роли "женского фактора" в жизни и творчестве Чехова. Он смотрит на проблему как бы "изнутри", из шкуры литератора, и опирается на методологию творца теории архетипов Карла Юнга, которого сам же и перевел на русский. Жизнь художника, по Юнгу, "обязательно полна конфликтов, где противоборствуют 2 силы: обычный человек с его естественным стремлением к счастью, наслаждениям <...>, и беспощадная страсть к творчеству <...> которая в данном случае сводит на нет все личные желания" 14/.
Лика Мизинова вошла в жизнь Чехова "как бы из пушкинских времен и пушкинских мест": ее деда Юргенева знавал Пушкин, бывая в Бернове и Малинниках, где прошло детство Анны Керн (Тверская губерния). Рынке¬вич видит нечто мистическое в том, как еще в 1889 году, когда подруга Марии Чеховой только появилась в их доме, Антон Павлович в повести "Скучная история" предсказал ее драматическую судьбу: увлеклась теа¬тром, полюбила актера, он ее обманул, родила ребенка, ребенок умер... В случае с "божественной", "золотой", "злодейкой" Ликой, откровенно ждавшей чеховской любви, личная судьба Чехова, как и чувства девушки, оказались принесены в жертву долгу перед литературой, перед писатель¬ским призванием. Как бы в отместку, Лика заводит романчик с "томным" Левитаном, а в 1893 году появляется в Мелихове с другим другом Чехова - Игнатием Потапенко... Печать тех дней, когда голосу Лики, исполнявшей мистическую "Валахскую легенду", за раскрытым окном вторили соловьи, лежит на рассказе "Черный монах" 15/.
На мой взгляд, в Коврине еще больше лично-чеховского начала, чем это показано в литературе. Взять хотя бы ковринские занятия наукой (он пишет диссертацию), которые и послужили причиной душевного заболевания. Известно, что в 1891-93 годах Чехов по уши пог¬рузился в написание огромного (по его писательским стандартам) труда "Остров Сахалин". По воспоминаниям В.Лаврова, Чехов "приходил в ужас от размеров своей работы"( С.,14-15,780).
Суворину - как бы в шутку - он характеризует свою каторжную книгу не иначе, как "труд академический", а близким друзьям говорит, что этой работой он отдает дань медицине и смотрит на "Остров Сахалин" как на диссертацию (С.,14-15,800). Г.И.Россолимо поведал, что Че¬хов действительно любил "помечтать" о преподавательской карьере, а книга о Сахалине действительно рассматривалась им как возможное осно¬вание для получения докторской степени. Ничего из этого, однако, не получилось: декану медицинского факультета Клейну чеховские научные планы показались блажью 16/.
Коврину, в отличие от Чехова, ценой неимоверных усилий удалось-¬таки получить кафедру, однако почитать лекции не привелось: пошла горлом кровь. "Он плевал кровью, но случалось раза два в месяц, что она текла обильно <...> Эта болезнь не особенно пугала его, так как ему было известно, что его покойная мать жила с точно такой же болез¬нью десять лет, даже больше" (С.8,253). Всякий сведущий в жизнео¬писании Чехова знает, что кровохарканье у писателя наблюдалось с се¬редины 80-х годов, и что Чехов действительно видел в этом наследст¬венный фактор: у матери частенько лопались кровеносные сосудики в горле. Называлось это явление - геморрой горловых сосудов.
Разочарование в "ученой карьере", которое испытал Чехов, несом¬ненно, отразилось в размышлениях его героя. В Севастополе, незадолго до смерти, Коврин воспринимает ученые штудии как проявление "суеты мирской": стоило ли работать дни и ночи ради положения "посредстве¬нного ученого", ради того, чтобы "под сорок лет получить кафедру, быть обыкновенным профессором" и излагать обыкновенные, притом чужие мысли...(С.,8,256).
Характерно и то, что в 1892-93 годах Чехов углубляется в изучение специальной литературы по психиатрии, сближается с директором лучшей провинциальной психиатрической лечебницы доктором В.И.Яковенко, участвует в ежегодных собраниях врачей-психиатров в селе Покровско-Мещерское Подольского уезда, где расположена лечебница. Этот факт можно толковать двояко. Либо Чехов набирает материал для "Палаты N 6" и "Черного монаха", либо какие-то личные, внутренние мотивы заставляют пристальнее анализировать признаки душевной патологии. В 1892 году петербургский издатель Ф.Павленков выпустил в переводе с итальянского книгу Ц.Ломброзо "Гениальность и помешательство". Прямых доказательств того, что Чехов читал ее, нет, однако приведенные в ней факты - в про¬екции на самочувствие самого Чехова - заставляют задуматься. А фактов близости между одаренностью и патологией профессор Падуанского универ¬ситета, готовя спецкурс по психиатрии, набрал немало. К примеру, у некоторых пациентов обнаруживалось проявление особой даровитости в первые периоды заболевания чахоткой... Многим гениальным людям были свойственны судорожные подергивания, как у помешанных. Некоторые воспринимали музыку так, словно их переполняло неизъяснимое счас¬тье 17/. О Чехове этой поры известно, что у него "нет особенного желания жить", зато есть "геморрой и отвратительное психопатическое настроение" (П.,5,216); что он воспринимает музыку, в частности, се¬ренаду Брага, ставшую музыкальным лейтмотивом "Черного монаха", как "что-то мистическое"; что от переутомления его "дергало": стоило Че¬хову забыться сном, как некая странная сила подбрасывала его в посте¬ли 18 /.
Если об этих "проекциях" на личность Чехова можно говорить условно, то севастопольские реалии, отраженные в рассказе Чехова, в полной ме¬ре автобиографичны. 14 июля 1888 года Антон Павлович в письме из Фео¬досии, куда его пригласил А.С.Суворин, излагает сестре первые крым¬ские впечатления. Крым - за исключением гор и моря - не понравился молодому писателю: степь, на его взгляд, напоминала тундру (в кото¬рой он, естественно, не бывал), сам город интересен только тем, что стоит на берегу "чудеснейшего моря". Как и в случае с "тундрой", Че¬хов пытается отыскать какой-то свой, оригинальный образ для опреде¬ления моря. "Самое лучшее у моря - это его цвет, а цвет описать нельзя. Похоже на синий купорос" (П.,2,294-95).
Этот "синий купорос", навевающий скорее образ садовых вредителей, чем Черного моря, через пять лет проступает в "Черном монахе", в сцене смерти Коврина, что заставляет попристальнее вглядеться в севасто¬польские впечатления самого Чехова. Судя по письму, Чехов прибыл в Севастополь вечером и вместе с дорожным спутником, украинским помещи¬ком Кривобоком (неясно, настоящая ли это фамилия - или ироническая выдумка в духе Гоголя) поселился в гостинице. Судя по всему, это была гостиница Киста на берегу Северной бухты, в сотне метров от причала. Гостиница сохранилась; ее фасад, увенчанный балконами, обращен к морю. Антон Павлович сообщает сестре о своих дневных и вечерних впечатлениях, о дикой красоте гор в лунном сиянии, которая "настраивает фантазию на мотив гоголевской "Страшной мести": "видишь то пропасти, полные лун¬ного света, то нехорошую, беспросветную тьму. Немножко жутко и приятно" (П.,2,294). Поселившись в номере, они с соседом "натрескались вина" и завалились спать. Описания ночной бухты в письме не приведено.
Наутро - то ли от похмелья, то ли по иной причине - Чехов вял и раздражен: "...скука смертная. Жарко, пыль, пить хочется. Из гавани воняет канатом, мелькают какие-то рожи <...>, слышны звуки лебедки, плеск помоев, стук, татарщина, всякая неинтересная чепуха..."(П.,3,295).
Героя "Черного монаха" Антон Павлович по прибытии в Севастополь поселяет именно в той гостинице, где в 1888 году сам провел ночь, и описание ночной бухты, как ее увидел с балкона Коврин, как бы воспол¬няет отсутствующий фрагмент в известном письме Маше. "Коврин вышел на балкон; была тихая теплая погода, и пахло морем. Чудесная бухта отра¬жала в себе луну и огни и имела цвет, которому трудно подобрать наз¬вание. Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами вода походила на синий купорос, а местами, казалось, лунный свет сгу¬стился и вместо воды наполняет бухту..."(С.,8,256-57).
Несомненно, что Коврин видит тот же ночной пейзаж, который в 1888 году видел в Севастополе сам Чехов. Несомненно и то, что сам Чехов, созерцая красоту Северной бухты, был в особом, "фантазийном" настро¬ении, иначе невозможно объяснить необычное, одухотворенное состояние морского пейзажа, увиденного потом Ковриным с балкона: "Бухта, как живая, глядела на него множеством голубых, синих, бирюзовых и огне¬ных глаз и манила к себе" (С.,8,256-57). Было ли тому причиной вино, которым путешественники обильно заливали вареную рыбу и цыплят, или нечто похожее на "чудесную радость", которая дрожала в груди Ков¬рина, - это выяснить уже невозможно. Как невозможно отрицать и саму возможность того, что отягощенный усталостью от долгого путешествия и обильных возлияний писатель не пережил приступ горлового кровотечения, после которого, по словам чеховского же героя, наступает сла¬бость и апатия...
В эту историю удивительно вплетаются мотивы, навеянные Пушкиным... Антон Павлович приехал в Крым из сумской усадьбы Линтваревых, где семья Чеховых сняла на лето дачку. В описании романти¬чной украинской природы звучит парафраз на тему пушкинской "Русалки".
Чехов сообщает Суворину о водяной мельнице, о мельнике и его дочке, которая сидит у окна и "чего-то ждет". "Каждый день я езжу в лодке на мельницу", - сообщает он своему петербургскому адресату, намекая то ли на рыбную ловлю, то ли на что-то иное... (П.,2,277). В его же письмах из Феодосии слышатся как бы отголоски "русалочьей" темы. Вот как Чехов описывает море: "теплое, нежное и ласковое, как волосы невинной девушки". Сообщая сестре о севастопольских впечатлениях, он упоминает о мотивах гоголевской "Страшной мести"; месть, как извест¬но, один из ведущих мотивов и пушкинской "Русалки". Через год в Ялте Чехов уже работает над пьесой "Леший", где "русалочья" тема звучит в полный голос 19/. Плодотворный опыт использования пушкинского мотива потом отразился в пьесах "Дядя Ваня" и "Чайка". П.Н.Долженков так описывает параллели между пушкинским и чеховским произведениями: жили две девушки, одна на берегу озера, другая - Днепра. Приходит человек из другого мира, в которого они влюбляются: Тригорин - из мира искус¬ства, Князь - из высшего социального слоя. Обеих героинь безжалостно бросают 20/.
Отмечено, что пушкинские строки "Невольно к этим грустным бере¬гам// Меня влечет неведомая сила" стали своего рода "присловьем" в речевом обороте Чехова: в письмах они встречаются четыре раза 21/.
В июле 1892 года, когда, возможно, уже вынашивался замысел "Черного монаха", Чехов признается в письме к Ф.Шехтелю: "Ужасно тянет меня неведомая сила на Кавказ или в Крым; вообще к морю <...> если я не понюхаю палубы, то возненавижу свою усадьбу" (П.,5,74).
Однако в творчестве писателя эта пушкинская фраза приобрела смысл, который трудно представить в устах "сурового реалиста", каковым до недавних пор изображали Чехова. Ординатор Королев ("Случай из практики"), столкнувшись с несправедливостью судьбы, размышляет о "дьяволе, в которого не верил, и оглядывался на два окна, в которых светился огонь. Ему казалось, этими багровыми глазами смотрел на него сам д ь я в о л, та
н е в е д о м а я с и л а, которая создала отношения между сильными и сла-быми, эту грубую ошибку" (С.,9,310-11).
Дьявол с красными глазами, эта неведомая сила, встречался в че¬ховских текстах и раньше: этот символический образ просвечивается в книге "Остров Сахалин", в пьесе "Чайка". Неожиданно появляется он и в "Черном монахе" - как раз в финале, незадолго до смерти Коврина. Больной магистр читает письмо Тани Песоцкой, в котором она проклинает его, желает гибели - и испытывает беспокойство: он смотрит на дверь, "чтобы не вошла в номер и не распорядилась им <...> та н е в е д о м а я с и л а", которая разрушила его счастье и здоровье (С.,8,256). Это, на мой взгляд, ключевая фраза, которая дает ясное представление о природе Черного монаха и которая предполагает отыскание перекличек с пушкинской "Русалкой".
Впрочем, пушкинские тексты и без "неведомой силы" довольно глубоко вошли в ткань рассказа Чехова. На эту тему есть серия статей старей¬шего чеховеда - Е.М.Сахаровой, которая проследила отражение образ¬ности романа "Евгений Онегин" в "Черном монахе". В частности, очень заметна параллель между Татьяной Песоцкой, ставшей женой безумца, и Татьяной Лариной. Коврин даже напевает арию Гремина:
Онегин, я скрывать не стану,
Безумно я люблю Татьяну.
По иронии авторского замысла, у Пушкина именно Татьяне приходилось испытывать душевный дискомфорт при встрече с черным монахом; у Чехо¬ва же "безумная любовь" Коврина трансформировалась просто в безумие. Сама житейская ситуация в рассказе напоминает пушкинский роман: в деревню, где скучает Таня Песоцкая, приезжает "необыкновенный" чело¬век, ученый; она уверена, что судьба уготовила ей супружество. Увы, супружество обернулось мукой: отец Тани умирает, прекрасный сад Песо¬цких гибнет, а сама Татьяна пишет Коврину письмо с проклятьями. Пись¬мо это составляет, как и в пушкинском романе, "важнейший сюжетный узел" чеховского произведения 22/. Современные иссследования пока¬зывают, что тема рока, возмездия, определяющая сюжет пушкинской "Пи¬ковой дамы", также явственно прослеживается в "Черном монахе" 23/.
В пушкинской "Русалке" Князь соблазнил и бросил дочку Мельника; последствия были ужасны: девушка утопилась в Днепре и стала "русалкой холодной и могучей". Мельник сходит с ума: ему мнится, что он стал воро-ном:
Два сильные крыла
Мне выросли внезапно из-под мышек
И в воздухе держали. С той поры
То здесь, то там летаю...
Русалка, поднаторевшая в чарах и колдовстве, лелеет месть:
Я каждый день о мщенье помышляю,
И ныне, кажется, мой час настал.
«Неведомая сила» приводит Князя к берегу, где он когда-то был счаст¬лив; он созерцает плоды своей измены: мельница развалилась, тропинка заглохла, садик зарос, заветный дуб гол и черен... Но самое страшное - смерть возлюбленной и безумие Мельника:
И этому все я виною! Страшно
Ума лишиться. Лучше умереть.
Князь почему-то очень страшится безумия, как будто предчувствует, что встреча с вороном (а черный ворон в русской народной поэзии всегда был символом несчастья) не пройдет ему даром: "...человек, лишенный ума,// Становится не человеком". Пушкин не завершил "Русалку", оставив нас в раздумье о судьбе Князя; вероятнее всего, Русалка свершит свою страшную месть, сведет его с ума, а потом заставит броситься в воды Днепра.
"Неведомая сила" в облике Черного монаха приходит как отмщение и к герою чеховского рассказа. В Севастополе Коврин получает письмо бывшей жены, которая сообщает о смерти отца, о гибели сада; виной тому - безумный Коврин: "Я ненавижу тебя всею моею душой и желаю, чтобы ты скорее погиб. О, как я страдаю!<...>Будь ты проклят!" (С.,8,254). Мотивы вины, мести, безумия, гибельного участия в людских судьбах ин¬фернальных сил, составляющие ядро "Русалки", вдруг тугим узлом завя¬зываются и в финале чеховского рассказа.
Коврин боится, как бы "неведомая сила" не проникла через дверь. Но от судьбы не уйдешь. Томясь, Коврин выходит на балкон: бухта смо¬трит на него множеством глаз, среди которых выделяются "огненные". Инфернальная сила начинает свое действие. Бухта манит Коврина к себе, и в мыслях мелькает: "Не мешало бы выкупаться". Как бы между строк, проявляется перспектива "утопления" героя - судьба, уготованная обид¬чикам женщин, ставших русалками. Однако Коврину суждена не менее ужа¬сная смерть: безумие и чахотка объединяются, чтобы лишить героя жизни.
В нижнем этаже под балконом заиграла скрипка, запели два женских голоса - запели уже знакомую песню о безумной девушке... У Коврина захватило дыхание. "Черный высокий столб, похожий на вихрь или смерч, показался на том берегу бухты. Он со страшной быстротой двигался через бухту по направлению к гостинице <...> Монах с непокрытою седою головой и с черными бровями, босой, скрестивши на груди руки <...> остановился среди комнаты". И он снова внушает несчастному магистру мысли о ге¬ниальности.
"Коврин уже верил тому, что он избранник божий и гений <...> но кровь текла у него из горла прямо на грудь < ...> Он упал на пол <...> Он видел на полу около своего лица большую лужу крови и не мог уже от слабости выговорить ни одного слова <...> а черный монах шептал ему, что он гений и что он умирает потому только, что его слабое человеческое тело <...> не может больше служить оболочкой для гения" (С.,8,256-7).
Какое мощное символическое наполнение несет в себе финальная сцена рассказа! Тут и мотивы народных поверий о русалках и мести за поруганных женщин. Тут и черный ворон, предвестник безумия. Тут и ан¬тичный мифологический образ перевозчика мертвых душ Харона, пересе¬кающего севастопольскую бухту, словно Стикс. Тут и традиционная пла¬кальщица-скрипка, которая наряду со свирелью еще с древнейших времен олицетворяла пришествие смерти... Американская исследовательница К.Питерсон в своей статье о "Черном монахе" приводит свидетельство известного фольклориста С.Томпсона о том, что в народной поэзии стран Европы дьявол может появляться в образе монаха; он выходит из воды, проносится вместе с ураганом. В подтексте - за образом Черного монаха кроется библейский архетип, придающий чеховскому тексту универсальный символический смысл 24/.
Такая "густота", образная "плотность" чеховского рассказа не слу¬чайна: слишком важна для писателя тема судьбы, важна попытка заглянуть за темную завесу будущего. Потому и автобиографизм рассказа "Черный монах" - автобиографизм особого свойства, который родственен четырехк¬ратному восклицанию трех сестер - "если бы знать! если бы знать!", за которыми, в свою очередь, легко прочитывается томление романтического героя "Евгения Онегина": "Что день грядущий мне готовит?" И если в пушкинские времена судьба ставила литераторов под выстрел дуэлянта, то в конце века ее символами стали полет в лестничный колодец, оборвавший жизнь сошедшего с ума Гаршина - и чахотка, от которой в Ялте умер Надсон... "Я не брошусь, как Гаршин, в пролет лестницы" - заверяет Че¬хов обеспокоенного Суворина (П.,5,134). Однако оба варианта - и сумас¬шествие, и легочную болезнь - Чехов вольно или невольно "просчитывает", ощущая, очевидно, что подобная судьба дана не случайно. Черный монах, поначалу возникший как фантом больного воображения Коврина, в финале явственно приобретает черты надчеловеческой силы, воплощающей возмез¬дие социума и природы.
Органическое включение в чеховский текст образов, мотивов Пушкина - не только свидетельство эстетического чутья писателя. Благодаря мно¬гочисленным литературным перекличкам, аллюзиям на каркасе обычной, казалось бы, "historia morbi" - медицинского рассказа о душевном за¬болевании магистра Коврина - нарастает живая ткань народной жизни и богатейшей русской культуры, и уже чувствуется, что Пушкин - это не просто литература: это зеркало судьбы, в которое пытливо заглядывают поколения читателей и писателей.
Сноски:
Статья впервые опубликована в сб.: Чеховские чтения в Ялте. От Пушкина
до Чехова. Вып.10. Симферополь, 2001. С.104-117.
Пушкинские тексты приводятся по изданию: Пушкин А.С. Полное соб¬рание сочинений, в 10 тт.Л.,1977.
1. Медведева-Томашевская, Ирина. Синяя калитка // Крымский альбом.
Альманах.- Феодосия-Москва, 1997. С.103.
2. Сухих И. Проблемы поэтики А.П.Чехова. - Л., 1987. С.109.
3. Виленский Ю.Г., Навроцкий В.В.; Шалюгин Г.А. Михаил Булгаков и Крым. - Симферополь, 1995. С. 52.
4. Щеглов И.Л. Из воспоминаний об Антоне Чехове // А.П.Чехов в воспоминаниях современников. - М.,1954. С.141.
5. Литературное наследство, т.87. Из истории русской литературы и общественной мысли. М.: Наука. 1977. С.346.
6. Россолимо Г.И. Воспоминания о Чехове. Чехов в воспоминаниях современников. - М., 1954. С.587.
7. Записи о Чехове в дневниках Б.А. Лазаревского // Литературное наследство. Т.87. - М., 1977. С. 363.
8. Григорьева Е.И. Категория судьбы в мире Пушкина и Чехова // Че¬ховиана. Чехов и Пушкин. - М.: Наука. 1998.
9. Таинственные приметы в жизни А.С.Пушкина. Сост. А.Е.Тархов. - Симферополь: Таврия. 1994.- 48 с.
10. Литературное наследство. Т.87. С. 321.
11. А.П.Чехов в воспоминаниях современников. - М.,1986. С.80.
12. Рынкевич, Владимир. Путешествие к дому с мезонином. - М.: Худ. лит., 1990. С.115.
13. Тихомиров С.В. "Черный монах" (Опыт самопознания мелиховского отшельника) // Чеховиана. Мелиховские труды и дни. - М.,1995. С. 35-38.
14. Рынкевич, Владимир. Путешествие к дому с мезонином. С.5.
15. Там же. С. 6-7, 51, 111-115.
16. Чехов в воспоминаниях современников. - М., 1954. С. 589.
17. Ломброзо Ц. Гениальность и помешательство. - СПб., 1892. С.14-22.
18. Чехов М.П. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления. - М.,1981. С.257-258, 491.
19. Паперный З.С. "Русалка" и "Леший" // Чеховские чтения в Ялте. Чехов и русская литература. - М.,1978. С.16-21.
20. Долженков П.Н. "Чайка" А.П.Чехова и "Русалка" А.С.Пушкина // Чеховиана. Чехов и Пушкин. - М.,1998. С.232.
21.Кузичева А.П. Пушкинские цитаты в произведениях Чехова // Чеховиана. М.,1998. С.56.
22.Сахарова Е.М. Пушкинские мотивы в "Черном монахе" А.П.Чехова // Чеховские чтения в Ялте. М.,1978. С.98; "Письмо Татьяны предо мною..."
(К вопросу об интерпретации Чеховым образа героини "Евгения Онегина") // Чеховиана, М., 1998. С.159-160.
23.Клюге Р.-Д. Отражение болезни в рассказах "Палата N 6" и "Черный монах" // Чеховиана. Мелиховские труды и дни. М.,1995. С.58.
24.Питерсон, Кристин. "У него было такое же ангельское лицо, ясное и доброе" (символика подтекста в рассказе "Черный монах") // Молодые исследователи Чехова. Вып.3. М.,1998. С.75.