Я подвозил эту кампанию на Троекуровское кладбище по просьбе вдовы моего старого друга.
У его могилы они выпили первую бутылку, а сейчас за столиком в «Генацвали», приговаривали уже третью.
- Ну, помянули, а теперь, всё же, за наших отцов, - тот, кого все звали Георгичем, - разлил оставшееся и встал.
- Почему «всё же», Георгич?
- Потому что своего я видел только на фото…Да и вообще… Хотя, впрочем, он оставил мне простенькую загадку, которую я разгадал только сегодня утром.
- Долго разгадывал…
- Не складывалось как-то. А сегодня вспомнил и позвонил сыну…
И тот, кого звали Георгичем, так и не выпив, начал рассказывать историю, не то что бы остро, но всё же - царапнувшую меня .
1.
Итак, сегодня я позвонил сыну и попросил заглянуть в словарь.
Сын тоже не знал значения этого слова, переспросил:
- Как, батя? Бранд…ма..у..эр? Через «э» или через «е»? Сейчас поищу. Перезвоню.
А я, друзья, неожиданно для себя, с состраданием подумал, что моему отцу в такое вот сырое, гнусное зимнее утро было бы просто не к кому позвонить.
Да и телефона в его бараке на окраине Хабаровска отродясь не было.
2.
Отец до конца своих недолгих дней оставался, по словам переживших его на полвека приятелей и знакомцев-фронтовиков, неисправимым шалопаем, по-настоящему ценившим лишь красивых и необременительных женщин, коньяк и удачную кампанию…
«Он ничего не умел. Только воевать. А кому его ордена были нужны, если – ни денег, ни ремесла, - выговаривала бабка моей матери, пытавшейся оправдать отца, хотя бы в моих глазах. - Возомнил себя писателем! Кобель… Даром, что инвалид, а то бы за тунеядство привлекли, по статье бы пошёл!В бардаке жил. В бардаке помер.»
Но доставшийся мне после смерти матери архив отца поразил своей объемностью и бережной аккуратностью.
А почерк!
Рукописи и пачка возвращенных кем-то писем были исполнены каллиграфически. Знаете, таким правильным – школьным - почерком…
« Лопушок, я проснулся сегодня в прекрасном настроении, -писал отец, - потому, что приснилась ты . А одернул штору и – вообще чудесно. Кто-то весело и смело размалевал брандмауэр: солнце, цветы, река… И – ни дурацких отказов из издательств, ни болячек, ни долгов, ни похмелья.»
Я понял, что письмо адресовалось матери, оставившей отца по причине его многочисленных измен – по-мальчишески глупых, наспех, от тоски и отчаяния.
3.
Однако дочитать письмо тогда, в невероятно далеком декабре 1979 года, я не успел.
Звонок в дверь. Вестовой на пороге. Конвертик с предписанием.
Вырвали меня со всеми корешками из крохотной комнатки в коммуналке на Сретенке. Из той особой, физически ощутимой московской обжитости, знакомой, лишь младшим офицерам, намаявшимся с юными женами в дальних гарнизонах да по чужим углам,
Никогда больше не повторилось это чудо - жить, как говорила первая жена «между ладошек». Нежиться в крохотным мире , созданным и обжитым тобой и, любимой , как казалось, навсегда, до смертного часа, - женщиной.
Мир этот растворился без остатка. Исчезла и женщина, с которой я его строил…
4.
Да, так вот, дочитать письмо я не успел. И, что обозначает слово «БРАНДМАУЭР» , так и не узнал.
При этом оно укоренилось в памяти как бы в виньетке – из « весело намалеванных» цветов, солнца и моря.
А со временем стало неким кодом к глубинам памяти, хранящим в себе декабрь 1979 года. Тут и прощание с женой…И заснеженный аэродром «Чкаловский»… И сумеречное гигантское чрево «Ил-76»-го… И какие-то сдавленные напряженным ожиданием неведомого лица друзей…
Слово это отмыкало особую, плотскую, память первого, страшного и в то же время наполненного странно-радостным предощущением, боя в ледяном предгорье, ужас и обиду первого ранения и нирвану госпитальной палаты.
5.
Однажды в 1992 году, в Сухуми, в чудовищном абсурде кровавой резни абхазов и грузин, я был опять контужен и отлеживался в библиотеке бывшего санатория имени какого-то партсъезда.
Вид из окна - до слёз! Точь-в-точь из письма отца - море, горы и кипарисы были словно намалеваны гигантской кистью. Аляписто, без оттенков и весело, как то, неведомое слово – БРАНДМАУЭР.
В который уже раз оно шевельнулось в памяти и заставило меня встать и, проковыляв через огромный библиотечный зал, отыскать в сваленной в углу груде книг энциклопедический словарь.
«Брандвахта…Брандмейстер..,» - что-то о пожарах и пожарных.
Интересующее меня - «Брандмауэр» в кратком послевоенном словаре отсутствовало.
6.
В 1995 году, в Моздокском госпитале мне в руки попался дореволюционный том Брокгауза и Эфрона.
Но - нужная страница на «Б» была для вполне понятной солдатской нужды кем-то выдрана.
7.
Ах, да, ещё… В архитектурной энциклопедии, обнаруженной мною в 1992 году в библиотечке винодельческого завода в Приднестровье, рядом с которым мы держали оборону, том на букву«Б» отсутствовал.
8.
В 1999 я кликнул слово в компьютере, но оно, как мне показалось, зависло…
А на самом деле меня догнал первый инфаркт.
9.
Я берегу архив отца.
Но до этого утра так и не мог дочитать до конца то памятное письмо к матери
Не разобрал ни одной рукописи…
Изредка рассматриваю пожелтевшие фотографии – юного морячка-отца , незнакомых молодых мужчин и женщин.
Они и весело, и смело смотрят на меня из своей выцветшей вселенной... Май 1945-го.Победители.
А я, воевавший всю свою жизнь, – почему-то чужой им.
10.
Читать письма отца к матери как-то вообще неловко , поскольку это не просто переписка родителей, не документ, не хроника , а наполненное страстью, неизбывным желанием, письмо молодого мужчины молодой женщине.
- А рукописи отца? Почему ты не прочёл их?
- Литература, - да и вообще все, что придумано, что лежит вне реальной жизни, - меня рераздражает,ребята.- Да и что мог оставить после себя пусть и симпатичный шалопай с образованием в пять классов?
Впрочем, есть, наверное, и другая причина:развязав тесемки картонных папочек, я, боюсь, получу вполне ожидаемый ответ на банальные вопросы.
- На какие? - спросила вдова.
- Скажем, насколько оправданна жизнь отца БЕЗ МЕНЯ?
Моя жизнь БЕЗ НЕГО?
Жизнь мамы, прошедшая нищенски. униженная душным временем и скудным бытом?
И насколько талантливо или бездарно все то, что таят в себе картонные папочки?
Разве не понятно?
11.
Ну, и что делать с этим? – спросила меня сегодня утром жена, затеявшая генеральную уборку и достав из платяного шкафа фибровый чемодан отца.
Неожиданно он раскрылся и на пол скользнуло то самое, недочитанное почти тридцать лет назад, письмо…И со сквознячком - прямо мне в руки, а вместе с ним, ребята, снова затрепетало в памяти это слово, снова показалось, что несёт оно в себе какой-то тайный знак:
«КТО-ТО ВЕСЕЛО И СМЕЛО РАЗМАЛЕВАЛ БРАНДМАУЭР:
СОЛНЦЕ,
ЦВЕТЫ,
МОРЕ…
ЭТО ЧУДО ПЕРСПЕКТИВЫ ПРОСТРАНСТВА…
ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ!»
Что же там было такое - в удаленном на вечность, на бездонную пропасть утре?
Что заставило его, похмельного, израненного мальчишку засмеяться от, может быть, подложного, секундного но –физического ощущения счастья?!
И,- ещё не получив ответ, - я подумал: слава Богу, что было у него и то утро, и перо, и чернила, бумага,конверт.
Слава Богу, был у него этот БРАНДМАУЭР – с его весело размалеванным миром.
12.
Сын позвонил минут через пять.
- Ты слышишь меня, папа? Так вот - «Брандмауэр»…
Тут, знаешь ли, много нюансов...
Но в конечном счете смысл один и тот же.
13.
Что угодно я ожидал, ребята.
Но это?
Что же он прошёл и понял об этом мире? И каким был мой юный отец, - способный увидеть тут и «чудо, и перспективу» и ощутить в себе желание жить?
- Так вот, - зачитал сын: «Брандмауэр – это
ГЛУХАЯ СТЕНА НАПРОТИВ;
ПРЕИМУЩЕСТВЕННО -
ИЗ КИРПИЧА.»
Март 2006 г.