Какой мне сон, дружок, на днях приснился!.. Иду я, значит, дремучим лесом. Но мне совсем не страшно. Всё вокруг зеленеет, цветёт, поёт, ликует. Прямо благодать! В лесу полумрак, но иногда сквозь могучие кроны деревьев проглянет лучик, и так радостно, так благолепно на душе становится — будто в раю! Вдруг слышу за спиной старческое покашливание:
— Эх-кхе... кхе... кхе...
Оборачиваюсь, и — о ужас! — вижу: свешивается с огромного дуба отвратительное чудовище, чёрт — не чёрт, дракон — не дракон. Признаюсь, поначалу я очень испугалась, едва в обморок не упала. Но потом пригляделась: да ведь это Змей Горыныч собственной персоной. Только совсем не страшный — об одной голове, из пасти никакого огня не пышет, зубов почти нет, а старческие глаза так жалостливо слезятся...
— Ты, деточка, меня не бойся, — беззубо прошамкал змеюшка.
Это он меня, бабулю Ульяну, деточкой обозвал.
— Какая я тебе деточка! — возмутилась я. — Мне сто лет скоро будет, через двадцать-то годков.
— Э-хе-хе, — вновь прослезился Горыныч. — А мне сто миллионов лет уже!
И слёзы закапали у него из глаз, как весенняя капель с крыш.
— Что ты, змеище, льёшь слёзы крокодильи, — осмелела я окончательно. — Ни в одной сказке о тебе доброго слова не сказано. Всегда ты только и делал, что зло причинял.
— Это всё наветы на меня, — пробурчал Горыныч. — А ты знаешь, Ульянка, что я не только сказочный персонаж. Я и такие, как я, чудища многие миллионы лет назад жили на земле. Мы хоть и страшные, но совершенно безвредные, можно сказать, добрые. Людей мы совсем не трогали, да их в те времена ещё не было на нашей планете — Бог не сподобился создать. Её заселяли малые и большие ящеры — ползающие, плавающие, летающие. Например, на болоте, среди густой и высокой растительности можно было встретить такое страшилище, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Куда мне до него: головка маленькая, плоская, как пирожок, тело огромное, неуклюжее, с выгнутой спиной. А на ней роговые щиты-пластины — твёрдые, словно камни, хвост длиннющий, усеян острыми костяными наростами. И весит более пяти тонн! Это страшилище — стегозавр — добрейшее существо: даже мухи не обидит, а питается травой. Или ещё один травоядный ящер — бронтозавр. Длина его от головы до хвоста достигала восемнадцати метров. Он был огромный, гораздо больше слона, страшный, как сто Кощеев Бессмертных, и очень-очень добрый — вот как я, — шепеляво продолжал Змей Горыныч и снова прослезился.
— Давно ли ты стал добрым? — спросила я у него. — Наверно, с тех пор, как зубы выпали... Разве, змеюшка, среди вас, ящеров, не встречались хищники? Ну-ка вспомни...
— Кхе-кхе, кхе-кхе, — закашлялся Горыныч.
Он, вероятно, хотел скрыть, что в его змеином роду хищников немало, но передумал и решил рассказать правду:
— Чего греха таить, были среди нас жестокие страшилища: в семье, как говорится, не без урода. Вот — тиранозавр. О, это ужасающий ящер длиною до четырнадцати метров! А его метровая пасть сплошь усеяна громадными зубами-кинжалами. Всё живое в страхе разбегалось, разлеталось, расползалось, завидев этого самого крупного хищника из всех живших на земле... Вот так, Ульянка, кхе... кхе... — закончил Змей Горыныч свои воспоминания о стомиллионнолетней давности.
Мне, дружок, стало так жалко этого древнего пенсионера Горыныча, что я даже всхлипнула, как маленькая, и... проснулась.