Глава третья
- Ну, ты и клуша, - сказал я с лёгкой укоризной и прикрыл за собой разболтанную входную дверь на скрипучей пружине. – «Потом слезает, и снова пьют»… Ты видела, какие классные слайды, шедевры!
- Я и не спорю, - сконфуженно призналась Таня, отерев ладошкой о мой рукав. - Стала бы я тебя к нему приводить… Значит, ты доволен?
- Ясный Павлик, - сказал я. – Не то слово.
- Ты заметил, что он тебя узнал? Я ведь ему о тебе рассказывала. Когда в прошлый раз у него была.
- Эх ты, - я нежно потрепал её распушенный локон. – Какой же он порнограф, там одна эротика и то какая-то… простодушная.
- Девчонки говорили, у него и порнослайды есть.
- Но ты же не видела?
- Не видела.
- А говоришь.
Она тут же выпустила мою руку и, быстро зайдя спереди, стала в позу «инженю драматик».
- Нет, вы только посмотрите на него! Я договорилась, организовала,
его сюда привела, вахлака, а он ещё на меня и наезжает! Хороши дела, - обиделась девушка, уже не на шутку.
- Ну вот, - засмеялся я, - графья, а изъясняемся, как ломовые извозчики.
- Не одному же тебе, - улыбнулась Таня задиристо и снова взяла за руку. – Пойдём скорей, а то метро закроют.
Я подсветил циферблат часов.
- Нюхх-хин кот и куклик! Мы, что же, выходит, у него четыре часа
просидели?
- А ты и не заметил.
А я, действительно, не заметил.
В семь вечера встретились с ней на выходе из метро «Красносельская», добирались из разных концов Москвы. Она прямо из института, я – из общаги своей. В октябре темнеет рано, но шумная стайка людей, не спешащих никуда, внимание привлекает. Силуэты в сумраке были смутны, по заливистым голосам и бойкому говору в основном молодые девчонки, Танины ровесницы. Почти все с набитыми полиэтиленовыми пакетами; под ручками жёваными смазано – нашлёпки иностранных торговых фирм.
Собралось нас уже человек пятнадцать. Непринуждённо гомоня, свыкаясь друг с другом и к тому, что да, какое-то время придётся побыть вместе, мы перезнакомились наскоро, но без суеты. Остря как-то уж слишком наигранно, наконец, прошли часть квартала и свернули в какой-то узкий дремучий рукав. Дома тут угадывались повсюду присаженные, грязно-жёлтые.
Дверь открыл мужчина моложавый, крепко сбитый. Спортивного телосложения. Лет 45-ти. Взгляд пронзительный, вдумчивый, стрижен коротко, шатен. Красивый овал лица, тонкие сжатые губы – такие женщинам нравятся весьма. Одет просто. В прихожей мне показалось – чересчур. Как беспризорник.
Пропустив Таню вперёд, я втиснулся последним.
- А вы, наверное, и есть Саша? – спросил он учтиво.
Я, как конь, затоптался на месте.
- Да, - ответил сдержанно. И тут же, не выдержав роли, засмеялся и добавил, уже по-свойски: - Он и есть.
- Таня мне о вас говорила. Проходите, раздевайтесь.
Пока разулся, и приобвыкли глаза к неяркому свету, все уже галдели на шестиметровой кухне. Прошёл за хозяином. Взглянул из-за суконной портьеры: светопреставление. Таня держала место, показывала кивком головы. Я протянул ей пакет, через стол, и мельком лишь скользнул взглядом по цветастой новой клеёнке. Чего там только не было!
Печенье, братиславские рожки, курабье, рогалики, кексы. Ветчина, карбонад, свежие салаты из огурцов и помидоров в сметане. Банки с вареньями и джемом. Девчонки в передниках расторопно, с фасоном стругали буженину на бутерброды, а посредине стола, на фаянсовой голубой тарелке возвышался чей-то торт с абрикосовым повидлом.
Аромат от печенья шёл одуренный – такое с кондачка не спечёшь.
«Хороши декорации, - прикинул я грустно, - какие там слайды…»
Отменно зная старомосковские традиции, я порыскал глазами по водке. Ничего. Даже сухого вина. «Экономит порнограф, что ли? – подумал, а Тане сказал: - Подай это… бутерброд с сыром».
Я тоже не первый год увлекался слайдами, - хитрое искусство, надо сказать. Фотографии сами по себе – дело обычное; если снимаешь на хорошую оптику, несложно и угадать, каким снимок получится. А вот на стене, на матово отблёскивающем широком экране… Ну, так это один кадр. А – фильм?
В чаду тесной кухни я уже не мог усидеть спокойно. Таня, неловко кривя руки, наливала мне чай, о чём-то беседуя оживлённо с подружкой справа, кому-то кивала через стол, смеялась, шутила, подтрунивала над Юрой запросто, - по всему было видно, что она здесь человек свой.
Я отставил пустую чашку и причмокнул волей-неволей: « А девчонки-то ничего… Раскованные, симпатичные (у метро все курили поголовно). Шебутные, яркие. Но она – лучше. Она и тут, в цветнике – лучше. Таня перехватила мой взгляд. И мне как-то так показалось, что она всё это знала заранее. И что девчонки мне приглянутся, и что она – лучше.
- Налить ещё? – улыбнулась она.
- Всю воду не перепьёшь.
- А, поняла. Забыла предупредить: вино тут не подают. «Даляра» не будет.
- Мило, - сказал я, - но странно. Не в духе Москвы.
- Не знаю, не знаю… где там тебя по Москве приглашают…
- Не, а как это? – спросил я, пропуская мимо ушей её колкость.
- Когда фотает их на пленэре, значит, можно, а на отдыхе, выходит – нельзя?
- Он говорит, вино портит восприятие.
- Жаль, не слышал тебя поэт Ли Бо. Вот бы удивился старик.
- Ты зря на неё пялишься, - сказала Таня. – Это его жена.
- Однако. Ей же…
- 23, - подсказала Таня. – Но они живут порознь… так… приезжает по выходным.
- Носки постирать?
- И это тоже. Ему ведь надо писать, и Ира, кстати, это понимает.
Она, между прочим, моя подружка …
- А почему кстати? Могла бы и не понять. Девчонка молодая…
- Она понимает.
- Лихие у вас тут нравы. Похоже, ты для меня старовата, - почесал я переносицу, - разницы-то всего шесть лет…
- Поговори мне ещё, - ткнула девушка мне кулачком в бок. – Когда я к тебе в твоё училище противное приезжаю, ты иначе поёшь.
- Ну, так… - потянул я, - тут же вон какой цветник.
- Зря губы раскатал, - сказала Таня и шепнула мне на ухо: - Они почти все его любовницы.
- Да. Не маслице-фуяслице. Так таки и все? Но он же старый для них…
- Это он для тебя старый. А для них – нет. – Она посмотрела искоса и добавила: - Он ведь и мне предлагал. Летом, когда я у него первый раз была.
Я поёрзал на табуретке. Промолчал, а потом буркнул:
- И что?
Она снова посмотрела искоса и расхохоталась.
- А то. Стала рассказывать про тебя. Какой ты у меня…
- Ревнивый?
- Старомодный. Говорю, мой парень эти затеи не поймёт. Запретил. «Ну, а если с ним? Пусть посмотрит… Всё чин чинарём…»
- Так и сказал?
- Почти.
- Ну, а ты?
- Ну, вот… тебя привела… он хотел, чтобы ты сам эти слайд-фильмы посмотрел. И убедился.
- В чём убедился? Понятно, не порнуху же он нам тут крутить собирается… Всё, для чего он сюда девок зовёт, у него, наверное, в запасниках хранится… кому попало не показывает.
- Вот об этом с ним сам и поговоришь, после сеанса.
- Да с какой стати? – спросил я так, что на меня посмотрели. – Ты что, наложница моя, что я тебе разрешение давать должен?
- Вот об этом с ним сам и поговоришь, - повторила Таня, отставляя пустую чашку.
- Попал как кур в ощип. Ты бы хоть заранее предупредила.
- Я и предупредила, - сказала она, и, резко рванув под собою стул, прильнула ко мне, без смущения поцеловала в губы.
Юра, меж тем, не особо напрягаясь, понимающе скучал у оконного переплёта, как будто небрежно, но я так видел – не без задней мысли, - разыгрывал ритуал знакомства. Поочерёдно «серебряное собрание» подавало со стульчиков голос. Почти как в анкете: имя, место работы или учёбы, хобби. Откуда родом. И странное дело – смазливые москвички оказались в меньшинстве. Где же он их берёт, думал я, иногородних? Не по вокзалам же… Да таких на вокзалах и не встретишь. Девицы эффектные. Без комплексов. Неужели тоже к фотоискусству решили прибиться? Ой, ли…
- А вы откуда родом? – спросил он меня напоследок с каким-то особенным участием.
Я не сторонник подобного амикошонства. От таких вопросов веет средневековой дикостью, надо – сам скажу. Но Юра – писатель и зря, думаю, пустяками не пробавляется. Я и ответил, чуть покраснев:
- Украина. Днепропетровск.
- А, родина Ильича? – потёр он руки с довольной ухмылкой.
- У нас Ильичей много, - спокойно сказал я. И отломил крохкое курабье.
Затем, как по команде, перебрались в залу. И началось кино.
Квартира у порнографа, как я его окрестил ещё с теплохода, - была гаденькая. Однокомнатная. Рассаживались долго, кое-кто на полу.
Потом он мне говорил, с болью в голосе: по рангу, мол, от Союза писателей кубатура больше не положена. И получилась потому квартира- кабинет. Она же – спальня. Но наш человек и на медном пятаке примостится. И жить будет. Я диву давался: как можно в 16 метров вбухать столько барахла? На столиках – его книги, три фотоаппарата, плёнки, диапозитивы, какие-то прозрачные, немыслимых цветов минералы. На стенах офорты, миниатюры, у шифоньера рельефные керамические групповухи из «Кама-сутры». Четыре ящика с наколотыми огромными бабочками под стеклом. А ещё пишущая машинка, папки, альбомы. И опять книги, книги, книги.
Посередине – антикварный ломберный столик красного дерева, простецкий до смеха проектор на нём. Себе я пару недель назад купил «Пеленг-автомат»,– надо признать, за нахальные деньги. От клёпаного жестяного проектора Юры веяло ленд-лизом, пенькой и сырыми портянками. Экран сочно поблёскивал белой эмульсией и раскатан был прямо над спинкой дивана. Рассеянный свет люстры гнал по потолку оранжевые разводы.
Стоя за умной машиной, Юра работал как кочегар. В диамагазин вставлял рамку так, чтобы она выталкивала предыдущий слайд, потому на экране просветов не было. Я оценил эту технику: в «Пеленге» так не сделаешь. А он не глуп, подумал я, себе, что ли, попробовать?
Поначалу он показал Париж, откуда недавно вернулся. Я усмехнулся: взгляд рачительного диверсанта, по привычному для нас разгильдяйству ошибочно заброшенного не в тот квадрат. Типичный взгляд босяка.
Париж меня не тронул: пять лет изучая французский язык, станции их подземки я знал лучше, чем московские. Тем более то, что наверху. Да и набор достопримечательностей новизной не блистал: Инвалиды, Нотр-Дам, Пантеон, Елисейские Поля. Уровень восьмого класса. Но путеводитель Юра, надо отдать должное, пропахал, как следует. Не было на слайдах разве что тамошних бомжов. Клошары называются. Музыкальным сопровождением шёл Джо Дассен, Далида и под конец прохрипел что-то тускло-жалобное Шарль Азнавур. Как-то невпопад даже. Жалко стало старика.
А вкус у мэтра подгулял, засомневался я. Не следовало бы ему ехать в Париж в этих старорежимных штанах, там и своих хиппарей хватает. Сдуру полиция могла бы и за бродягу принять… Не успел я как следует посмеяться собственной шутке, как Юра объявил «собранию», что, мол, дошлая французская полиция, ажаны, как-то раз его с кем-то спутала. Понятное дело, подумал я, и я бы спутал. В таких штанах там под мостами обычно живут. Говорил, пытались даже в участок забрать, потом кинулись – русский писатель. Ну, что с него взять, может, они все там такие… Одним словом, еле отбрехался. И вот вам, как итог – фото с полисменами, на память… Я подумал, почесав машинально затылок: такие фильмы можно километрами снимать, как гармонь растягивать.
- Помолчи, пожалуйста, - одёрнула меня за рукав великолепная Таня. - Это только начало, - мягко, но внятно прошептала она.
- Да я уже осоловел, - шепнул я в ответ. – А ты говоришь, начало…
Париж отмелькал, Далида скорбно допела.
А дальше был полный отпад!
Все ушли в экран. Легко и печально из квадроколонок звучала музыка: местами симфоническая, иногда эстрада или орган. Юра движениями, отработанными до автоматизма, втыкал сверху в щель проектора очередной слайд, так, чтобы не происходило заминок. На экране – ни мгновения, ни мига желтого пустого света. Кончается мелодия или часть – последний кадр. До секунды отлажено.
Заахал Ахмад, невзрачный казах из Ташкента, биофизик. На него цикнули девчонки, смолк.
Следующий слайдфильм в онемевшей комнате – абстракции. Морозные узоры, кристаллы, изображения каких-то химических процессов. Наложения второго слайда с «космическими» переливами цвета. Крупные планы чередовались с малыми, некоторые слайды скорее напоминали галлюциногенные картины художников, - так, во всяком случае, нам казалось. Наложения кадра на кадр давали потрясающий эффект. То ли космический пейзаж нам виделся, то ли другая планета. На окнах изморозь. Витиеватый серпантин. Откуда-то собор святого Петра в Ватикане… Никаких комментариев. Сиди и смотри. Фантазируй себе сам. Работаем самостоятельно, предостерёг мэтр ещё в начале просмотра. Каждый видит своё. В этом и прелесть – в сотворчестве и соучастии.
Ну, и венец программы, наверное, то, куда мастер мою девочку сманивал – слайдфильм «Колдунья» (4 части, 24 минуты). Замелькали через кадр обнажённые девичьи тела. У стога, на горной реке, в берёзовой утренней роще. Эротика в чистом виде, где-то даже «партийная». Ни тебе поз двусмысленных, ни промежностей потешных. Я вытянул шею, старался вглядываться пристальней; я знал – технически эротику на одном уровне не вытянет никто. Это невозможно. И я дождался. Мелькнули три или четыре слайда всего, где изящество женщины смотрелось натужно, похотливо, вульгарно. Я усмехнулся и дёрнул Таню за рукав. Она не поняла – «Отстань». «Присмотрись получше, где девушка восседает на поваленной берёзе, а кругом снег. А она – нагишом. Раскованная поза. А зад…» Изящная эротика всё-таки, подумал я. Дух захватывает. Но где-то там, в штанах… Нагая девушка с длинными распущенными волосами, с алой мушкой на лбу танцует индийский танец в прозрачном сари. Сказка!
Что-то вдруг клацнуло и Юра зажёг свет. Мы сидели совершенно обалделые и где-то с минуту глаза ещё оставались там, на экране. По инерции. Потом взрывом – возгласы, крики, похвалы, восторги. Вразнобой. Юра строг, слушает вполуха, привык, думаю, сука. Но видно: похвалы ему по сердцу, доволен. Люди поняли. Кто молчит – подозрителен.
Я устало протёр глаза, погладил край Таниного запястья.
- Что ты молчишь? – спросила она.
- Не слабо, - сказал я, - дока этот твой порнограф. Но с берёзами у него всё-таки перебор, в России что, другие деревья не растут?
- Ты беспросветный тупица, - в тон мне ответила Таня. – Ты видел, как плотно «Колдунья» ногами обхватывает ствол? Ты бы хотел, чтобы это была сосна?
Я посмотрел на неё, мы сразу же расхохотались.
Уже у входа в метро Таня произнесла обиженным тоном:
- Ты на меня ноль внимания. О чём ты думаешь?
- Ты не шуми, - примирительно сказал я, - оклематься дай, отойти немного. Мне надо подумать. Так что извини – комплиментов пока не будет. Пойми и извини.
Не знаю, поняла ли она, но позвонила только через неделю. Позвонила на работу, в «вонючее» ПТУ. Мурлыкала в трубку бодро, кокетливо, но я чувствовал по интонации – обида до конца так и не прошла. Сначала она, как обычно, подтрунивала над моей кушеткой, затем сказала, напуская равнодушный вид:
- Мне Юра звонил, «Порнограф». Ты ему чем-то понравился. – Она запнулась, вероятно, ища какую-нибудь к случаю колкость, но так и не найдя, прибавила, уже спокойным тоном: - Он хочет… чтобы ты к нему приехал.
- С тобой?
- Нет. Меня он уже не хочет.
- Даже фотографировать? – спросил я.
- Даже фотографировать… Так что ты можешь больше не переживать за мою нравственность, кина не будет.
Я вздохнул в трубку и ответил:
- Да я особо и не переживал. Ты бы комплексовать там стала, за свои крошечные груди. Помнишь, как у нас поначалу было? Даже руками прикрывала…
- Помню, - повеселела она, - потому что дурой была. – Я вдруг представил её, увидел словно – с распущенными тесёмками кимоно у себя в девичьей комнатке с пейзажиками и «Грюндигом» на прикроватной тумбе, живую, сладкую, истекающую соком на тахте полулёжа; телефон там тоже стоял у изголовья, и она отвечала однажды подружке, верхом сидя на мне: «Да, мы сейчас с ним этим занимаемся» - и хохотала в трубку... Она подбирает сейчас слова, думал я, взвешивает каждый слог… ну да! – она совсем не про то мне хочет сказать. Небось, трёт сейчас голые ступни друг о дружку. А сама думает…
- Так что мне ему передать? – спросили на том конце провода. – И, видно, не выдержав взятой на себя роли до конца, она, наконец, осведомилась: - Ну, ты ведь не фильм туда поедешь смотреть?
- Не фильм, - сказал я. – Давай завтра.
Наутро я и поехал.
На улице уже давно было светло, и в этот раз я с трудом нашёл 3-ий Красносельский переулок. Может быть, потому что был день, я и волновался больше.
- Так что, собственно, тебя интересует? – спросил он с участием.
Мы сидели всё на той же кухне с облупившимся кафелем, теперь вдвоем, и допивали чай. Я никак не мог привыкнуть к его небрежности в одежде, разглядывал его и не знал, как начать. Мятый ворот белой неглаженой сорочки топорщился у ключицы, скулы узкие, загорелые, брюки обвисшие, тоже мятые, в серую клетку… «Ну и где тут жена? – спросил я самого себя, - которая всё понимает?» Я вот не женат, а выгляжу, по сравнению с ним, как лорд.
В зале, устроившись на диване вполоборота к нему, я спросил то, что мне, как фотографу, больше всего не давало покоя. Все эти дни после сеанса.
- Юра, - сказал я и почувствовал, что краснею. – Вот эта твоя «Колдунья»… Как ты добиваешься того, что на слайдах обнаженная девушка так раскованна? Не эротика, а какая-то чистая, целомудренная красота женского тела…
Он поёрзал, скрипнув пружиной дивана.
- Ну как… можно трахнуть. Это её раскрепощает. Пропадает стеснительность, появляется в какой-то момент естественность вместо позы. Вместо журнального обезьянничания гармоничное тело женщины. Далёкое и близкое одновременно. Но это, - тут он крякнул в кулак, - это не обязательно. Некоторым хватает просто комплиментов… – он как будто осёкся, глянул на меня пристально из-под очков. Я понял, что ему мешало говорить дальше: он, видимо, вспомнил, что я знаю, как ему страстно хотелось отснять Таню.
И он сказал:
- Таня говорила, что ты тоже хочешь заняться обнажённой женской натурой… Очень нелегко искать, но мне проще. Я привожу их сюда, показываю слайды, они понимают, что это вполне реально. Потом, конечно, комплименты… Боже, как они любят комплименты! Как они на них падки! Понимаешь, у любой девушки есть что посмотреть и чем залюбоваться. То ли это ноги, или линия бедра, грудь или лицо особенно одухотворённое… И – сыпь, сыпь туда комплименты – им это нравится. Пусть она представит, что для подобной роли ты выбрал её одну. Что лучше и не сыскать. И ты не ищешь, не собираешься даже. И хвали, хвали…
- А у тебя все снимки эротические? – перебил я.
- Почему… нет, не все. Но в современном обществе эротика стала
ругательством, чем-то неприличным и очень часто граничит с похабщиной, - парадокс, правда? А потому хочется напомнить, что набожный 19 век и тот не чурался обнаженного тела. Эротизм свойственен женщине, ведь она генетически приспособлена к трансформации. Она пластична, и с ней интересно работать.
Он поднялся, постоял и заходил по гостиной.
- Есть и плохие снимки, уродливые… не вздумай их женщине показывать. Лучше выбрось, отобрав оригинальное и чистое. Главное – дух. И вот тут парадокс, составляющий, пожалуй, основную трудность. Женщины с глубоким духовным миром, - а здесь это превалирует, - как правило, несимпатичные. И отказываются. Вдохнуть из себя этот мир в глупышку, куклу очень сложно. И ненадолго можно лишь силясь. И вот тут ужас как важны твои интуиция, манеры, такт.
Я уже начал уставать от его лекции и спросил задумчиво, не глядя ему в глаза:
- Ну а если согреться вином? С ней выпить или ей одной?
- Э, нет, уже будет эротика, - сказал он убеждённо.
- Но ведь у тебя такие слайды в «Колдунье» были? – спросил я и улыбнулся.
Он смолк на минуту, а потом, обогнув стол и подойдя ко мне ближе, сказал протяжно:
- Ну ни х.. себе… И ты заметил? Сколько?
- Три или четыре.
- Три. Ничего себе! – он долго мотал головой. – Ну, ты, брат, считай профессионал…
- Так, а зачем ты их оставил, если сам видел, что это не то?
- Понимаешь, – горячился Юра, - я десятка три перепробовал на их место других слайдов, но по звукоряду, по музыке подходили только эти. Как ни бился. Ну, я и рискнул. Никто и не заметил. Вот… кроме тебя.
- Там Колдунья вульгарна, как колхозная ****ь, как вообще так вышло?
- Да тоже, в общем, случайно. – Он сел рядом. – Поехали мы на этюды, как я их называю, ранней весной, в марте. В Подмосковье в березовых лесах снега ещё по колено. Мороз градусов 15. Прихватил я бутылку «Столичной», это я всегда беру: если поранится, продезинфицировать, если замёрзнет – вовнутрь. Но обязательно после съёмки. Отснял четыре плёнки, ты видел, нормально получилось. Её уже дрожь стала бить, позировала-то голой – минут тридцать… Уходя уже думаю, можно. Дал ей грамм сто. Сам не пил. А возвращались к станции, другой уже тропинкой, и там вдруг – бац! – берёза в стороне лежит поваленная. Откуда в сосняке взялась – понятия не имею. И так пейзажно лежит, фотогенично, а крона в кустах орешника запуталась. Я не утерпел, не мог мимо такой удачи пройти. А девушка уже захмелела.
Он посмотрел на меня почти строго.
- Ну ты ведь не станешь спорить, что она красивая?
- Не стану, - сказал я, не понимая ещё, куда гнёт порнограф.
- Ну, вот… я ведь говорил тебе, эта красота их – моя беда. Без водки ещё ничего, а выпьют – бездуховность, нищета, пустота тотчас на лице. А в позах вульгарность, почти иногда порнографическая… Будто не студентка, а шлюха. Вокзальная, - в обиде, мне показалось, заструилось что-то уже личное. - Но главное – начни работать, - сказал он. - Попробуй хотя бы с Таней.
Я уставился на него, подумал, потом засмеялся натянуто:
- Ну… Таня… - неопределённо промычал я. – У тебя тут одних штативов и ламп вполкомнаты. Не с рук же её снимать?
- Это для портретов. Зачем тебе квартира, поезжайте куда-нибудь на природу, в лес или к реке. Что ты там, экспозицию сам не выставишь? – И добавил серьёзно: - Пока не холодно.
Начало меня уже с этой «лекции» подташнивать, я понял, что в это дело соваться не буду. Я сказал, ногтем елозя по лунке большого пальца:
- Я читал твою «Кубатуру», отослал курсовую Распутину. Прозой современной интересуюсь.
Отозвался Юра как-то не сразу – но и не удивился:
- У нас любят царьков делать из писателей, – он нехотя поправил складку на брюках. - Тот же Распутин. Ведь не всё равноценно. «Печальный детектив» Астафьева. Вампир – не человек, и люди все – подлецы. Не так это. Есть в человеке и доброе и подлое. В любом. Но нельзя перегибать палку. А там идея явно доминирует над художественной правдой. То же и Белов. Был мужик умный, а сейчас пишет чепуху. А их всех похваливают, без детального разбора. За что похвалить, за что и пожурить, обдать жаром критики… - сжал он узкие сухие губы.
Юра, произнося длинную тираду, как-то преобразился. Съёжился. Попёрли наружу чисто литературные распри, я тогда так подумал. «Да ты не так прост, - вывел я. - Естественно, кто сейчас Распутин, Герой Соцтруда… А ты злой и язвительный карлик. Не в том дело – что их хвалят, дело в том, что не хвалят тебя. Обошли. Ну, так и правильно, пожалуй твою «Кубатуру» без водки и не осилишь».
О литературе он говорил толково и переживательно: я понял, что слайды тут всё-таки дело десятое. Не в пример слабее его заводят. Деспотичен в своём мнении, упрямец и гордец. Обижен на внимание критики. «Ты представляешь, «Кубатура» вызвала лишь одну колонку в «Известиях» и пару интервью. А там человека невинного чуть не расстреляли. По суду».
Из толстых журналов я знал прекрасно: между «городскими» писателями и деревенщиками – война. Деревенщики были в фаворе у власти, я считал – вполне заслуженно. Личное совершенствование в духе христианской любви, гражданская скорбь всегда для русской литературы оставались приоритетными. Так же, как и русская природа, язык. Но война слепа, там только две линии окопов. Или ты с теми, или – с этими. Курсовые и диплом я писал по деревенщикам. И не жалел об этом. Сильные ребята.
Он, видно, меня раскусил и попрощались мы холодно. Впрочем, уже на пороге, Юра сказал, снимая с вешалки обувную ложку:
- 22-го октября в ЦДЛ будет обсуждение «Кубатуры», приходите с Таней.
ЦДЛ тогда на всю Москву славился своим рестораном, живых писателей, кроме Юры, я тоже пока не знал.
- Конечно, приду, - сказал я, выпрямляясь и пожимая на прощание руку.
Таня в тот вечер была восхитительна. Новая умопомрачительная норковая шуба с тремя узкими параллельными вставками понизу и пышным отворотом, стального цвета сапоги с серебряной пряжкой. Лаковое белое кепи.
Стояли в Москве те уже дни октября, когда погода скорее напоминает зиму, чем осень. Небо затянули серые угрюмые тучи, провисающие. Казалось, над самыми крышами домов ветер гнал опавшие листья, наметая их кучами по газонам.
Юра встречал всех у входа: без пропусков в ЦДЛ не пускали. На нём неплохо сидел светлый костюм в бурую клетку, сорочка выглядывала с широким воротом, но без галстука.
Переходя улицу, я успел шепнуть Тане:
- Удивительный человек твой порнограф.
- Почему?- спросила она.
- Его хоть от Версаче одень, хоть от Зайцева, хоть в габардин китайской фабрики «Дружба» - всё бледно, всё как будто с чужого плеча. Нет лоска. Ни дать ни взять сирота, босяк.
- Может, ему это и не нужно, - сказала Таня, прижимая меня к дорогой шубе. – Может, он выше всего этого… Смотри, машина!
- Выше-то выше, - не сразу сказал я и кивнул подбородком в его сторону. – Но жёлтые кроссовки под костюм не надевают. Даже в сёлах у нас… Как он только ухитряется такие слайды снимать, не пойму.
Мы подошли, поздоровались, Юра похвалил новую шубу. Таня заметно оживилась. «Интересно, подумал я, у них уже было? Или – всё впереди? И ведь суки, никто не признается».
В ЦДЛ я подал бережно гардеробщику её дорогущую шубу, но девочка моя успела огладить рукава, так что мех заиграл под высокой купеческой люстрой.
Мы сначала прошли мимо столиков буфета, потом ресторана, и мне показалось, что в ЦДЛ только едят и пьют. Шампанское, как позже сказал Юра, только для членов Союза Писателей. Я представил, что там творилось в пьяные, то есть не самые худшие времена.
Мы поднялись по ступенькам буржуйским наверх, и вскоре уже небольшой зал был забит под завязку. По нехитрой студенческой традиции я провёл Таню на галёрку; все приглашённые как раз норовили поближе к кафедре просочиться. На задах оказалось потому совершенно пусто. Только мы одни.
Бугаев, третий секретарь Московской писательской организации, казённым тоном пронудел приветствие из-за стола, потом долго чесал о гласности, перестройке; мужик, между тем, мне понравился – интеллигентного вида, обходительный, с бородкой благообразной.
Сначала выступил один из персонажей повести, член коллегии Верховного Суда, и пошёл рассказывать о правосудии, о презумпции невиновности и прочая, прочая… Потом другие – о том же. Мелькнули где-то спереди знакомые по «киносеансу» лица. Пришёл и узбек из Ташкента, почтительно склонив голову, слушал и даже что-то записывал. Кучно повыселись в первом ряду племянница Порнографа и ещё какие-то распомаженные шумные девицы.
- Они перед тобой меркнут, все, – честно признался я Тане и взял её за руку.
Она пытливо посмотрела на меня и спросила, указывая наманикюренным пальчиком:
- Даже вон та, с конским каштановым хвостиком в джинсовой мини-юбке?
Я пригляделся, потом привстал: Таня в ожидании комплимента была неподражаема.
- У тебя ноги красивее, - сказал я.
- Только ноги? – спросила она со смехом. – Хороший мальчик. Ты хоть заметил, что на мне всё сегодня новое, вплоть до нижнего белья?
- Ты смотришься потрясающе. - Я нагнулся к ней и окунул нос в концы подкрученных локонов. – И духи эти убивают наповал, как снаряд…
- У мамы взяла. Это Раlomа.
-Такой арамат надо пить из кружки. Нет, ты, действительно, сегодня… Я и слов таких не нахожу, какая ты сегодня.
Она удовлетворённо засмеялась.
- Я вырядилась, как тургеневская барышня, которую папа с мамой везут на её первый бал в Дворянское собрание… Ты это хотел сказать?
- Нет, правда, шикарно. Дай потрогать твою юбку. Это что за материал?
- Чистый шёлк… - Видя, что я ещё не скоро успокоюсь, Таня приложила мне палец к губам:
- Я что, вместо тебя главный вопрос должна задать?
- Не понял.
- Ну, спроси, наконец, зачем я сегодня такая красивая?
Двумя пальцами я поскрёб висок: может, для Юры? Поднял голову, бросил пристальный взгляд на кафедру. Юра бегал как заведённый, отчаянно жестикулировал, гневился, потом сел. «Нет, не для Юры… ему наплевать».
- Боюсь угадать, - смутился я поневоле. – Неужели для меня?
- Нет, ну, редкий, редкий болван! Боже, с кем я связалась,- прошептала девушка тихо, - за что это мне?
- Угадал?
Она больно ущипнула меня в запястье.
- Он, видите ли, ещё угадывает, - протяжно сказала Таня. – Вольф Мессинг… Ты вспомни, где и когда в последний раз мы с тобой были? Кроме этого босяцкого притона в ПТУ, где ты якобы всю ночь сторожишь? Туда хоть в стразах приди, никто не заметит. – Она подумала и добавила с лукавинкой: - Да и не надо. В театре, в ресторане уже месяца два как не были… Кумекаешь, к чему я веду? Мой господин?
- Кумекаю, - грустно согласился я.
- Где же мне и показать себя тебе, как на людях. А тут, вон смотри их сколько… Ко мне приезжаешь, так я тебя тоже без одежды только интересую…
- Ладно, угомонись. Исправлюсь. Слушай вон лучше лысого, хорошо излагает.
- Понимаю. Конечно, ты человек творческий, тебе всё равно. Ты знаешь, во сколько мне шуба обошлась?
- Ну, если это натуральный мех… - засмеялся я от души, - то обошлась она не тебе, а папе с мамой. Твоей стипендии на облезлого русака не хватит.
- 2000 рублей, - не слушая меня, сказала Таня. – Это тебе не хухры-мухры. Это в пересчёте на рубли, папа отдал все свои боны и даже призанял… Юбка, под которую ты сейчас лезешь, тоже, кстати, английская.
Обсуждение повести было не бурным: больше других, - и мне показалось это странным, - горячился автор.
- Всё, - сказал я, - давай слушать. Неудобно будет: он спросит, а мы ни бум-бум.
Выступления шли ровно, без сучка, без задоринки. Все поголовно хвалили, указывая мягко на незначительные недочёты. Мелькали и «молодые» писатели, лет за 40. Некоторых я видел по Центральному ТВ, «На чае у Карпова», человек пять.
Заседание уже длилось часа два, пользуясь тем, что на последнем ряду мы одни, я развалился в стуле и вытянул ноги.
Несколько раз поднимался Юра, разъяснял, сетовал на глухоту критики. И сердился уже до ража, на то, что накануне ему даже не дали выступить на собрании.
Он говорил, мол, легко сейчас печатать вещи о культе личности, о «лысенковщине», о Сталине, то есть о том, что давно прошло. Это необходимо, но зачем же умалчивать крупные недостатки дня сегодняшнего? «Кубатура» - не вчера, но сегодня очень актуальна и нужна. А критика молчит, почти кричал он, почему? Неизвестно.
Мне, мол, главное, не похвалы. Главное, чтобы увидели явление, чтобы повесть получила резонанс, причём у тех людей (ответственных работников в основном), от которых ещё много чего в нашей жизни зависит. Он запальчиво просил, размахивая руками: «Не надо обо мне говорить – но о тех недостатках, которые вскрывает повесть. А вы об этом – ни слова!»
- Ты скоро в междурядье сползёшь, - сказала Таня. – Сядь нормально, возьми меня за руку. Я что-то устала.
Я прижал её потеснее – мешал подлокотник. Потом подцепил подол английской юбки и устремил между ног красавицы свой русский палец, просто так сначала. Легко отодвинулась полоска трусиков под колготками, я не торопясь приладил влажный палец к вожделенному бугорку. И водил, водил, водил, вдавливал тугую лайкру в её мокрую мякоть. Она засопела, заёрзала под пальцем и едва слышно прошептала: «Перестань». Я водил по промежности, пока, вдруг не ощутил на пальце слизистый сок. Глаза её повлажнели, лицо заблестело. Она раздвигала ляжки всё шире, приноровляясь наскакивать в такт. «Я прошу тебя, перестань. Будет беда. Ты ничего не понимаешь». Я снова нащупал набухший уже бугорок, она вдруг разом плотно сдвинула ноги. – Я просто балуюсь, – прошептал я. - Ты слушай, слушай, слушай… - Она уже стала ёрзать на стуле сбиваясь с ритма, не в такт, розовые крылья вспотевшего носика раздувались. Наконец она дёрнулась всем телом назад и закатила глаза, - ну откуда мне было знать, что вот-вот начнутся «эти дни»…
- О-оооо, - простонала она и убрала мою руку. – О-бал-дуй. Пришли одни писателя послушать.
- Так я всё слышал, - сказал я, с трудом тоже понемногу успокаиваясь, и погладил вспотевшими пальцами её чулок повыше колена.
Она потянула воздух и спросила:
- Ну, и что теперь делать? Тут пока тепло, а на улице?
- Зайдём в магазин, купим новые.
- Так и колготки мокрые.
- И колготки купим, - сказал я.
- Ты такой богатый? Ты хоть знаешь, сколько это стоит?
- Я вчера от ВОХРы зарплату получил, на колготки хватит, - с нахальным достоинством произнёс я.
- Я же тебе говорила: не надо.
- Но руку ведь не убрала.
Через полчаса она вышла из «Галантереи» лукаво улыбаясь. Взяла меня за руку, поцеловала в губы.
- Ну, как? – спросил я её, пряча сдачу в карман.
- Поросёнок ты всё-таки, - сказала Таня и погладила меня по щеке.
- Ну, я же не виноват. Ты сама обольстила. Посмотри, какая я нарядная, посмотри, какая я красивая… Кто бы удержался.
Я полез в карман, достал деньги и безразлично пересчитал.
- На такие шансы ловить можно. Все, идём заглаживать вину!
- Не поняла.
- Мы с тобой, кажется, твой любимый жюльен давно не вкушали. Пойдём в «Охотник». Прокутим всё до последнего пятака на метро.
Она испугалась, взглянула пытливо:
- А жить тебе на что?
- Нет, ну я должен загладить? Туда отродясь таких красивых девчонок никто не приводил. 2000 шуба, одна только, а с нижним бельём? – Я засмеялся. – Они ахнут: беспутный студент и такая краля, какой кусок золота приволок! Поехали!
Она посмотрела долгим проницательным взглядом, молча взяла под руку и сказала, дыша прямо в лицо:
- Ну, и обормот. Ты у меня.
Глава четвёртая
Базар отсвистел, и Саша, по обыкновению угнездив книги в сумку стопами, покатил тележку по снегу. Всё. Шабаш.
«Чего бы себе купить эдакого, к чаю?» - подумал он, вполспины кланяясь горевшим в Соборе свечам. – Хочу пряников «Сатурн». Крохкие, с хорошим подъёмом, политые ослепительно белой глазурью – уж на пряники-то… - усмехнулся он.
«Сатурн» был только тем не хорош, что со своей сумкой надлежало пробираться в толчее через Центральный базар к Крытому рынку; пряники эти продавали в секции только там.
Обойдя колбасные ларьки и аптечный у запасного входа, взгляд неожиданно привлёк белёсо-туманный изнутри морозильник с рыбой. Его окликнул из-за прилавка смущённый, но бойкий голос:
- Саша! – и смолк, тотчас, резко. – Голос был женский, вкрадчивый до противности. Знакомый.
Он остановился, повертел растерянно головой, ища настороженно того, кто позвал.
За прилавком стояла Тая.
Покупателей не было, она машинально оправила клетчатый опрятный передник, откинула с тупо-радостной улыбкой деревянную полку и вышла к нему.
- А ты что тут делаешь? – ещё не веря своим глазам, спросил он. – Ну, ты даёшь! Я думаю, она в Москве, работает там в своей больнице, деньги девчонкам зарабатывает, - а она тут с рыбой… Ну, не можешь ты без неё…
- А куда я без неё? – засмеялась она, подыгрывая ему в тон.
Тая, если верить Шурику, - и собственным глазам тоже, - даже старше него. Высокая, худородная, с серыми глазами навыкате, неживыми как будто, откуда веяло такой пустотой и непрухой, что холод порой пробирал: всё-таки мы привыкли распознавать человека по его глазам. А тут особый случай: смотри – не смотри, и никак не поймёшь, что у женщины на уме; глаза – тоже рыбьи, стекловидные, и хрусталик будто даже взгляд холодит.
- Да никуда я не поехала, - радостно захлебнулась она голосом и подступила вплотную. - Оттуда звонили, звали. Приезжай, Тая, как мы без тебя…
Она торопилась, будто оправдывалась.
- Но папа болел, мы ему, помнишь, в его комнате общежития ремонт сделали, окна утеплили…
- И ты тут всю зиму простояла? и не могла даже позвонить? – он чувствовал, что внутри у него начинает кипеть.
- Времени не было, забегалась, - виновато и скучно поморщилась женщина, отводя неживые глаза.
«Ну да, - подумал Саша, припоминая давнишний разговор с её отцом, художником-кустарём. – А что Тая в Москве делает, в поликлинике? - допытывался тогда Саша. – У неё же нет медицинского образования. – Полы моет, - просто ответил старик. – Она там и нянечкой и уборщицей… «Звонили, звали… - посмотрел он на неё, не умея скрыть радость. – В Москве, конечно, своих нянечек нет, пропали бы, если б не Тая».
Подошла и низко нагнулась к витрине какая-то толстая баба в терракотовом пальто. Попросила мойвы. Тая завертелась волчком, придавая осмысленности глазам, даже растерялась. Положила на тарелку. Потом взвесила. Подала. Ей хотелось, видно, показать Саше, какая она бойкая. Ещё.
«М-да, - даже оторопел он, глядя взыскательно на крашеные, коротко стриженые волосы женщины. Сказал про себя: это была трагическая связь. Знакомы лет восемь, спали «раз в год по обещанию», тоже раз восемь-десять, и в основном, по пьянке. И всё. Ну, откинем два года в Венгрии… Всё равно получается ерунда. Нормальные, заурядные самые мужички за такой срок и жениться успевали, и развестись, а тут… дичь, мазохизм. «Звонили, звали…» Дозовёшься тебя…
Но всё-таки ему её захотелось просто по-свински тут вот и отодрать, на этом склизком прилавке. Прямо сейчас. Он вздохнул и подумал: «Достоевщина какая-то… А ничего не поделаешь, попробуем ещё… «Вечная любовница».
В нерешительности переминался он с ноги на ногу, потом спросил, показав на витрину:
- Это камбала?
- Филе, - произнесла, улыбаясь виноватой улыбкой, женщина.
«Ладно, - решился он наконец. – Ещё один раз и всё. Последний».
- Ты давно у меня не была, - посетовал он, и получилось искренно.
- Девчонки мои, ты не представляешь… - ну, вот, затарахтела, это минут па пять… тема неподъёмная, - поморщился Саша и стал делать вид, что слушает. – Кате недавно 28 отпраздновали. Она всё там же, на швейной фабрике, в три смены сейчас. Ну, и на дому шьёт, заказы есть, но клиенты все почему-то привередливые, и обмануть норовят… ну, ты её знаешь, ангел.
- А этот – обормот её, муж?
- Да что муж, - смутилась поневоле Тая и без надобности вытерла кисти рук о передник. – После того, как родился у неё мёртвый ребёночек, ну, помнишь, я тебе рассказывала - полгода прожил с ней и бросил. Они у меня жили, а потом он ушёл. Иногда звонит, иногда приходит. Но живут порознь… Она тоже к нему иногда ходит...
- Хуже, чем у нас с тобою.
Её глаза вдруг заблестели. Она хотела заговорить, долго смотрела не мигая и промолчала.
- А Даша? Ещё ходит к этим прохвостам? на богослужение?
- Уже нет. Это была детская забава, прихоть. Я и не неволила поэтому.
- Ну, слава Богу. С твоими доходами чужим попам ещё десятину отдавать… как-то даже не по-русски… А дядя Миша часто в наших рядах ошивается, - сказал Саша, ставя сумку на пол. – Постарел. Всё репродукции ищет к новым картинам. Альбомы, фотографии. Хороший мужик, но художник неважный… как сама думаешь?
- Не знаю, - без запинки вымолвила Тая, - он всю пенсию на краски отдаёт. Я приготовлю ему что-то, принесу вечером – поест при мне из-под палки. Через неделю приходишь, всё стоит. Нетронутое.
- Он, по-моему, в детство впадает. Всё мне про детдом рассказывает, до войны в Каменец-Подольском. Хороший старик. Но вид всегда какой-то запущенный, даже жалко его.
Тая снова оправила передник. Сказала грустно:
- Я ему не раз говорила: «Папа, у тебя же всё новое есть. Мы ему с Дашкой, в ноябре ещё, ботинки на меху купили, куртку на синтепоне. Носи, новое! Нет, донашивает старое… Ты видел его калоши?
- По виду, брежневских времён, - засмеялся Саша. – Как старики говорят: «Осталось нам три «до»: доесть, доносить, дожить…»
- Хорошо – но мы-то у него есть? Говорю, папа, приходи утром, я девчонкам завтрак готовлю, и ты поешь. Отдохнёшь у нас, телевизор посмотришь, а потом уже и иди себе в свою комнатку, пиши картины, ваяй. Ну, не на голодный же желудок… Он забывает поесть, понимаешь, просто сидит и выпиливает месяцами эти дурацкие рамки. А их не покупает никто…
Саша у дяди Миши дома был – зрелище не для слабонервных, месяц ходил больной. Он подумал: заладила кухонная женщина. Ничего не меняется, первое свидание нелепое – и потом ерунда… Ему становилось тошно от её болтовни. И от этой рыбы.
С места в карьер, без всякого перехода он спросил, со стыдом:
- Может, придёшь? Я кресло купил новое, телевизор – посмотришь. И вообще, как живу…
Она подняла свои мёртвые глаза на него, на миг в них загорелось желание. И тотчас погасло. Она опустила глаза и сказала деланным тоном:
- Я на Кулебовку сегодня к маме обещала заехать, картошку надо забрать. А после работы хозяйка просила документы отнести, в налоговую.
Это был уже устоявшийся «ритуал». Он её долго просит, она неуверенно обещает, и – не приходит. «Сбои» за эти годы как раз и случались восемь раз.
- Приедешь со своей картошкой, отдохнёшь и приходи.
Он почувствовал такой стыд, что даже вспотел и расстегнул молнию на куртке. «Прошу, как калечь церковная… Копеечку щербатую».
Кровь вдруг прилила к лицу, он почувствовал, что краснеет.
- Когда? – спросила она, опуская снова глаза.
- Не знаю… как управишься. – В переговорах с ней он умышленно сбивался на «кухонную» лексику, давая понять, как и ему близки её домашние хлопоты, - потрахаться, мол, дело десятое, главное – борща в семью наварить и кастрюли почистить. А мы как-нибудь…
- Ну, это поздно будет, - неуверенным тоном отозвалась она, не уходя за прилавок. – Ты ведь рано ложишься…
- Не, ну поздно – это когда? – ему уже хотелось перейти на крик и послать её на х.. с её картошкой.
- Восемь-девять часов.
- Я буду ждать до десяти.
- Но я на минутку.
Он закусил губу, краска с лица спадала.
- Осталась бы на всю ночь, - сказал он. – Они что, без тебя котлет не поедят? А утром прямо от меня – и на работу. Так даже ближе, - он уже не понимал, уговаривает ли он её или себя – чтобы продолжать уговаривать дальше.
- Нет, - сказала она, по-прежнему не уходя за прилавок. – Дашка волноваться будет.
- Да ей 19 лет скоро! – взорвался наконец Саша. – Ты месяцами из Москвы не вылезала, неделями на трассе эмальпосудой торговала – и что? она в бессоннице металась? твоя Дашка?
- Нет, - повторила Тая. – Но я забегу.
Он думал, стоя и разглядывая дохлую рыбу: ну, сука! опять это «забегу». Понятно, она не филолог, но как так можно херово чувствовать язык, тем более родной. Что могут успеть любовники за «забегу»? «Забегу» - это сколько? час, два? Или 30 минут?
- В общем, я буду ждать, - неуверенным тоном произнёс Саша. – Винца купить? - он смутился и добавил: - Чтоб отпраздновать встречу?
- Ты же не пьёшь? – спросила она с надеждой.
- Ну… ты выпьешь. Я – квасу посконного, тебе твой любимый «Кагор».
- Хорошо. Я забегу.
Саша шмыгнул носом, картинно снял сумку с полу, и, разбитый на охналь, отрешённый, постаревший сразу на год - выполз из Крытого рынка.
«На фига она тебе, - думал он, переступая извилистые, с сизыми разводами бензина лужи. – Пусть рыбой торгует. Оно ж бревно бревном в постели – и она сама это знает. «У меня комплексов много», - передразнил он её и вдруг понял, что говорит вслух.
Пересёк широкую прямоугольную площадь, озираясь по сторонам, рискуя ежесекундно быть раздавленным, и вышел в свою улицу, уже приноравливая мысль к первой чашке чаю – в тепле, в мягком кресле. Взыграло как-то сразу в душе, самотёком пронимало хорошее настроение. Чай дело святое. Как там у Федор Михалыча: «Или мир в тартарары, или мне чай пить?»…
По ту сторону дороги, всего метрах в двадцати, одно ЧП возводило в бетоне и зеркалах корпус мебельной фабрики, а он, глядя радостно под ноги, продвигался вдоль облупленных, ещё довоенной постройки, одноэтажных магазинчиков.
«Ого! – углядел вдруг табличку на оранжевой ленте. И остановился. – А книжный таки прогорел. Опять бытовухи напрут… а книг уже и купить будет негде…»
Саша за пять лет так и не стал человеком менталитета «базарного». Правильно его приятель говорил: «Интеллигентный человек бывшим не бывает». Когда кто-то умолял его взять мобилу за десятку или серебряную цепуру дешевле лома он, казалось бы, с руками такие вещи должен был бы отрывать – ан нет, стоял и долго, терпеливо, порою и назидательно – протопоп Аввакум! – втолковывал «болящему», что дать сможет только копейки, коллеги и того меньше. Постарайся, мол, братан, как-то выкрутиться сам, перемогись, а задаром нашему жулью… Иногда смотрели как на придурка – долго мигая. Потом, позже, - благодарили – кто выкрутился – но помнил он, как и в движении они, по аллее уходя, о разговоре этом думали.
Так и о книжном пожалел: где теперь людям книжку купить по дешёвке? Один такой только магазинчик и был, с книгами ещё совдеповскими: и классика, и фантастика, и приключения, - всё, что с детства каждым по сто раз читано-перечитано… Долго они и держались, стойкие женщины. Но налоги, отопление… пожарнику дай… санэпидемстанции дай, а книги копеечные… а «дядям» своё отдай…
Скверно, подумал он. Поморгал глазами, вглядываясь в осыпавшуюся изнутри штукатурку, и зашагал задумчиво домой, оминая встречных прохожих, бровки держась.
«А я ещё поначалу удивлялся, - хмыкнул он озадаченно и свернул за угол к заброшенному кинотеатру, - почему это классику у нас почти никто не берёт. Ну, если такие "тузики", как мы с Шуриком читательский вкус формируют, то какая, на фиг, классика, о чём речь… А базарный в нём дух промолвил: «И не скажешь теперь – в магазине эта книга двенадцать. Берите у нас за пять». Аналогия эта срабатывала здорово, человек уходил счастливым – как же, «разбогател» ниоткуда аж на семь гривень. Шурик, книжные цены не знавший совершенно, тот вообще прокрикивал «тридцать», - с походом, так сказать, и продавал гуляючи – за десять. Мастер…
Ага, вот и подъезд наш родной. Смотри, побелили, покрасили – а он и не заметил... А давно, похоже – уже высохло.
Саша поднялся, машинально вытер задубелые ноги о половик, достал из кармана ключи и отпер филёнчатые двери.
Шибануло в нос затхлым табачищем. По контрасту с морозцем на улице – как в сортире. «Нет, тут надо что-то решать, это порнография, - зло выругался он и поставил на пол сумку с клеёнками и значками. – И так каждый день. Двери на балкон, уходя, - запираю, откуда тогда этот запах?» Он разулся, забуцал промокшие, в потёках грязи ботинки под обувную полку и прошёл в комнату. Так и есть, шпингалет не закрыл, и натянуло с балкона.
Вспомнил Витю, тот жил неподалёку, в трусах можно было дойти. У Вити полдома трамвайчиком, под самым кинотеатром. И дыма в комнате, как тумана по полю. И Саша допытывался: «Вентилятор в фортке, он что, что-то даёт? – «А как же. Без него я б давно угорел». – «Эх, - говорил тогда Саша, - а у меня в комнате форточки нет, только на кухне… А то бы тоже поставил». - Тот слушал – и второй раз, и третий, а на днях недавно, – не выдержал, вспылил даже: «Да как это нет? У сеструхи моей такая же хрущёвка, и форточка есть. Как ей не быть - тогда так и делали, по единому плану, по стандарту».
Саша купил себе квартиру восемь лет тому назад, у буфетчицы станционного вокзала: та торопилась страшно, до Нового года успеть. Чтобы погасить крупную задолженность за «домик в деревне». Успела. И он сам, по-ребячески растрогался, когда в аккурат 31-го декабря они с Кэт, пришли поглядеть, как семья выбирается. Кэт приехала к нему из Венгрии, Новый год справлять – и о свадьбе договариваться. Договорились. На свою голову…
Прожил он в Венгрии два года. А потом вернулся и вот сам уже живёт здесь шесть. Но форточки никакой не видел. Не мог наткнуться. Да и надобности вроде не было. Приоткрыл дверь на балкон, вот оттуда немного и тянет, свежаком. Но курил он всегда на балконе, за стеклянной полуприкрытой рамой, и от окурков в банке, на полу, натягивало сквозняком в комнату вонючего духу.
Он подошёл к окну, задрал голову. Ну, да, стёкол в раме как будто два.
И весь периметр окна, и маленькая его створка вверху оклеены полосами бугристой уже и пожелтелой бумаги; он её никогда и не трогал, сдерёшь – потом клей, отирай, пыль в пазах выскабливай.
Саша не без боязни обдирал ленту, от ветхости она сама повалилась в ладонь. «Ага, вот же крючок какой-то, никогда не обращал внимания. - Он провернул его в гнезде, с силой дёрнул. - Чёрт! действительно – форточка! Спасибо Вите, надоумил. Каких-то восемь лет всего понадобилось… чтоб в собственной квартире фортку отыскать… Э-э, чудны дела твои, Господи!.. Может, тут где и брильянты закопаны…» - Он усмехнулся, приоткрыл дверь. «С такими темпами… с такой любознательностью… Хорошо, - вдруг посерьёзнел он, - что с Таей теперь делать? Пойти сейчас в магазин или когда придёт? Если придёт…»
По «кидалову» женщина в самом деле была мастерица. Просто умница. Средне интегрально являлась один раз из пяти обещанных. Это если обещала. Сама звонила лишь изредка, когда уже была пьяна, в праздники. «Приходи, мы с девчонками тут сидим, сейчас в лес идём гулять». Раз сходил, на Пасху – потому что был дядя Миша. Так и проболтал с ним весь день, о живописи; она обиделась, больше папу с собой не брала, но и он не ходил.
Саша сел в проваливающееся кресло и подумал: а раньше – какие были женщины! Где они теперь? Те сами набивались к нему, юные, ироничные, не привередливые… будоражили кровь… А теперь… Завалящую чехонь с рыбного ларька не дозовёшься. Беатриче с рыбным рассолом по локоть. И рыбьими глазами.
Ну, что теперь делать? За пойлом сходить и рахат-лукумом?
Э, нет, сказал он себе – сперва чай.
Только теперь, после такого чудесного «обретения» форточки, Саша как бы очнулся от машинальности дня и понял, что в кресле сидит, не раздевшись. Он поднялся неохотно, вздохнул, зачем-то покашлял и вернулся в прихожую. Повесил, долго отыскивая свободный крючок, наконец, зимнюю дутую «аляску», закинул шапку на сетку. Сетка зимою вгибалась как солдатская кровать, под тяжестью затёрханных свитеров, джемперов, бейсболок, рукавиц и прочего тряпья – платяного шкафа в квартире не было. Да и ставить его, в общем, некуда. Всюду книги. Два шкафа битком, на столах, под столами, под шкафами брикеты, отдельно в поставленных на попа книжных полках, тоже пачками; даже на сыром балконе не особо ценные в навесном шкафу.
Он шутил: живу без женщины, ей просто нет места – ни положить, ни посадить. Она физически не влезает между книг. А книги… ну только разве не под головой лежат, всюду на них натыкаешься. А вокруг сплошной холостяцкий быт, с мизерным налётом богемности. Картины в три стены, иконы, на подоконнике полесская деревянная посуда, шкатулки и керамический «Мишка-солдат» одного знаменитого венгерского гончара из Дебрецена. Ещё из осины пивные чаши, из ореха вощёные по ободу, отполированные, с контурной резьбой конфетницы на ножках.
Намного короче говоря - как сказали бы англичане - что угодно это было, только не жилая квартира. То ли склад книжный, то ли лавка старьёвщика. Но для жены места тут не было. Это факт. Да ещё с такой «лежанкой»… «А чё, - говорил ему приятель Смирницкий, кабанистый, рыхлый и недалёкий, - хорошая постелька. Как у Далай-ламы» - «Ну да. И кого ты в такую постель заманишь? – смеясь, спрашивал Саша». – «Всё нормально, ты что? С неё же не свалишься никуда, и не скрипит, катайтесь оба хоть до письменного стола. Матрац всё-таки…» - «Ну, а вид?» - «А ты говори, что ты спартанец, каста у вас такая, на полу спите, водку не пьёте. Режим…» - «Думаешь, поверят?» - «Да они сейчас такие дуры, всему верят, - справедливо итожил Андрей. – Матрац, он только ночью и нужен, а так лежит, в глаза не бросается, - а вот картины, да ещё помпезно как, на белых офисных обоях – ты что, это ж кайф! Письмо можешь от Далай-ламы ей показать, вообще обоссытся.» - «На фига ей письмо?- резонно спрашивал он Андрея» – «Для понтов, - говорил Андрей. – Французский, немецкий, венгерский ты знаешь, перемешай буквы, в карандаше начеркай – они там бедные – и всё о кей будет. Скажешь, что ты «посвящённый», или как там у них. И что имеешь право от «фракции» и её посвятить. Прямо на этом матрасе. Под бубны и эзотерические песни. А главное, не стесняйся, подливай в бокал ей почаще, и всё наладится. И Далай-ламу вспоминай… тоже… большого ума человек».
Есть человеческие особи, которым буквально физиологически скверно, когда другим хорошо. Андрей был давнишним приятелем (10 лет в строю, две пятилетки), но – женат. Как и все – условно удачно. То есть фраза сия слитно никогда не фигурировала: только по частям. И хотелось по самое не могу Андрею такого же счастья для друга – чтоб один не болтался, как кобылий хвост. Хотелось, может быть, и искренне, но тут бисер он метал попусту. Саше свои два брака, а особенно разводы, дались солоно; боясь ожечься, он давно уже дул на холодную воду. Даже любовниц не заводил, только из прошлого, ещё 20-го века (Бр-рр!) осталась эта приходящая кухарка Тая. Свидания последних лет ничем, по безалаберности её, не отличались от первого. «М-да», - усмехнулся Саша и поставил эмалированный чайник на плиту. То было феноменальное рандеву. Ни до неё, ни после такие хозяюшки ему, слава Богу, не попадались.
Однажды, в далёком уже мглистом апреле, отбатрачив после Венгрии уже с годик на одной быстро богатеющей фирме, он прозрел окончательно: надо тикать. Надо работать только на себя. Не по пятидневке, с ненормированным рабочим днём и жлобами в офисных креслах, а – на себя. Если лень – сиди дома, дождик или оттепель – тоже хорошо. Есть запал – вышел, подмолотил на маслице и – зашёл.
Поначалу кинулся – а что продавать? То, что в доме есть. А что есть? Только книги. Так что думать тут особо не пришлось.
Так стоял он ранним утром где-то в марте на плитах, у клумб незасеянных в сквере, рядом с чьими-то юбками, платьями выложил рачительно на картон классику свою. День стоял, другой. Неделю. «Колхоз» останавливался, цокал языком и отваливал. Без умных книг. Выручка - по нолям. К исходу недели он затосковал не понарошку: это не бизнес, сказал, это порнография. Что-то тут не вытанцовывается.
Рядом торговал, тоже книгами, мужичина в тёртых джинсах, с крупной гулей на носу. У него дела шли не плохо. Как-то раз, привычно подсосав «гадости» (правильный опохмел, это в аккурат сто пятьдесят водки), - тот подошёл, и, чуть конфузясь, произнёс, почти на ухо:
- Тёзка. Я за тобой неделю уже наблюдаю и мне тебя жалко.
- Ну, не заладилось, не идут дела - сказал виновато Саша, - это ж не от меня зависит.
- Они и не пойдут, - назидательно сказал новый знакомый. И повторил твёрдо: - Они и не пойдут, если классику одну будешь продавать.
- У меня дома ничего другого нет. Я только классику читаю, - сказал Саша.
- И читай себе на здоровье, кто тебе не даёт. Но – дома. А сюда выноси, что читают они. То, что спросом пользуется.
- А что спросом пользуется? – обалдело спросил Саша, - не классика? – И застенчиво бросил взгляд на клеёнку соседа.
- Вот иди сюда, посмотри, - тронул тёзка его за рукав. – Вот тебе, пожалуйста. Детективы, вот сказки, - он присел на корточки и постукивал костяшками побитых пальцев по корешкам почти что новых книг. – Вот любовный роман, за эти сопли бабы последние трусы отдадут. Фантастика, приключения… А у тебя что? – он смелее взял Сашу за рукав и потащил к клеёнке. – Так. Джек Лондон. Ну, это за месяц ещё продать можно. Дальше. О. Генри, Лермонтов, Олеша. Бунин?.. ты что? Они и фамилий таких не знают.
- Так нет у меня других книг, - вымолвил он тогда растерянно.
- Покупай!
- Где?
- Тут и покупай. Напиши трафарет на фанере, присобачь под бордюр, стой и жди.
- И принесут? – покосился Саша недоверчиво.
- А куда они на хер денутся? Сейчас книжные шкафы не в моде. Выбросить жалко, люди годами собирали, а в макулатуру – на вес и за копейки, да ещё обложки заставят срывать… Конечно, принесут. Стой и жди.
Через неделю торговля наладилась: Саша сбегал и на радостях купил тёзке панфурик палёной водки с чебуреком. За «науку выживать».
А ещё через неделю поднесло роковую женщину Таю.
Она возникла ниоткуда, выломилась, проявилась как-то из толпы.
Сорокалетняя женщина в лакированном бежевом плаще, в солнцезащитных очках в тонкой золочёной оправе. Рассеянно разглядывала книги, прямо под ногами, и намётанным уже глазом Саша определил: книги ей на фиг не нужны. И не ошибся.
Помявшись, укрепляя себя голосом, женщина спросила:
- А вы меня не узнаёте?
Он посмотрел на неё внимательно и подумал: «Вот так однажды какая-нибудь дура подойдёт и скажет:
- Я ваша жена. Вы меня не узнаёте?
Пауза подзатянулась. Сцена принимала ильфовский характер, дальше молчать становилось невежливо, и он ответил, понуро опуская голову:
- Нет, не узнаю.
- А я вас уже столько лет ищу, - просто сказала она и улыбнулась.
- Неужели? – ещё раз взглянул он женщину и подумал: «Очки хотя бы сняла, в таких очках родную маму не узнаешь».
- Ладно, я пошла, - сказала она игривым тоном, который до конца ей так и не дался. – Я ещё вернусь, – помахала она рукой с длинными, унизанными серебряными колечками, пальцами. – А вы постойте пока, подумайте, где мы виделись.
И – ушла.
У Саши втуне покоился редкий дар: человек, которого он не видел две недели кряду, для него умирал навсегда. Ни имени уже не помнил, ни внешности. И он не стал напрягаться: тут явно не две недели прошли. И, скорее всего, даже не два года. Работал он в основном по области, до этого вообще в другой стране жил, так что эта женщина однозначно из прошлой какой-то жизни. «Ну, не помню я такие очки!» - выругался он и без причины наклонился поправить книги на картонке.
Часа через полтора, к полудню ближе, она вернулась, издали он ещё приметил лоснящийся на солнце плащ – она бодро пересекала Соборную площадь.
Она шла к нему быстро, в сиреневых туфлях и белых колготках, остановилась напротив и поманила пальчиком.
- Так и не узнали?
Он ненавидел, когда глаза прячут за очень тёмными линзами очков. Особенно женщины. Глаза, говорят, свет души, такой свет надо выпускать наружу. Делиться.
- Давайте встретимся сегодня, - попросила она его и завела за ухо прядь волос. – Вместе и вспомним.
«Смело, - подумал он. – Очень смело».
Саша долго облизывал пухлые губы, а затем произнёс, упавшим голосом:
- Давайте. Надеюсь, вы не на выселках живёте?
- Нет, не на выселках, - улыбнулась не сразу она и добавила: - Я в центре живу, возле Дворца Машиностроителей… когда-то вы меня провожали…
- Во сколько? – спросил он, а про себя подумал: «На фига мне этот геморрой. Таскай её потом весь вечер вдоль реки. Байки бреши».
- Давайте в шесть, - сказала она задумчиво, будто что-то просчитывая. – Только стойте, знаете где?
- Где?
- Асфальтированный спуск к реке, там где-то… между Дворцом и стадионом.
- Это так важно? – удивился Саша и поправил бейсболку.
- Нет, - сказала она, и он почувствовал по тембру её голоса, что напряжение в ней спало. – Так надёжнее.
- Ладно, - улыбнулся и он, - хотите, чтоб меня машиной сбило?
- Глупости вы говорите, - обиделась она, и Саша с отчаянной безнадёгой понял, что у женщины нет и на грош чувства юмора. «Пропал вечер псу под хвост». Он ещё раз наивно попробовал угадать за очками что там, в глазах, но стёкла скрывали зрачки надёжно. «Чёрные они у неё, что ли? – подумал он, осознав наконец всю глубину и безвыходность своего дурацкого положения. Женщина поправила на плече косметичку, расшитую пайетками, ещё раз взглянула на него. Пристально. Словно пытаясь получше запомнить. Потом попрощалась и ушла.
«С такой торговлей… - помрачнел Саша, - я сюда что, сниматься хожу?» Тут же и одёрнул себя: - Э, одичал ты в своей келье, иначе б не согласился так легко… «Давайте»… А теперь что… придётся идти, никто за язык не тянул…
Без десяти шесть он уже ждал её на тротуарных плитах у спуска. На нём были строгие чёрные джинсы с подкладкой, меховая куртка на молнии, кепка. Туфли обул осенние, на литой подошве. Рассчитывал побродить с ней у реки, - а если не будет нести полную чушь, сходить на ту сторону, где даже с этого спуска, в просветах клёнов и голых лип, сверкала зазывно вода и виднелся полосою глины другой берег.
Но то, что женщина опоздает и так капитально, на первое своё свидание - ему даже в голову не приходило.
А зря.
Часы показывали уже полседьмого, он дважды спускался к реке, ходил угрюмо вдоль берега. Половодьем нанесло на песчаный пляж чёрных сучьев, тяжёлыми ворохами бурели на отмелях прошлогодние водоросли. Саша снова поднялся по склону. Её всё не было. Он прошёл в калитку стадиона и минут десять поиграл с детьми в мяч; те здорово смеялись и всё норовили пробить неточно, чтобы «дядя» побегал.
Он в который уже раз посмотрел на часы, похохмил на прощанье и вышел через ту же калитку.
Снова устроился на плитах, возле покатого подсохшего спуска.
Вдруг с высоты птичьего полёта раздался человеческий крик. Он задрал голову: там мелькнула какая-то чёрная птица. «Не она». Крик повторился, женский. Его звали по имени. Откуда-то с неба.
«Ни фига себе мистика», - подумал он и отчаянно замотал головой во все стороны. За рукавом шоссе наткнулся глазами на дом, силикатного кирпича, в потёках по всему фасаду.
«Саша!» - кто-то бесновался на балконе пятого, последнего этажа в торце дома. Он присмотрелся внимательно. Точно, она. Женщина, на этот раз без очков, из-за бельевой верёвки отчаянно жестикулировала, а затем, поняв, что её уже видят, прокричала снова, развязно и бойко:
- Я борщ довариваю, вот только бурячок опущу! – и скрылась за тряпками.
«Ни х.. себе», - подумал он и ничего не крикнул в ответ. - Без двадцати семь, интересно, сколько бурячок варится… Мама говорила, его вроде в конце бросают».
Он направился было к реке, но раздумал, вернулся. Промёрз уже отчаянно, туфли, пусть и английские, хорошей кожи, носить было ещё рановато. Одно дело в них куда-то идти, другое – торчать болваном на одном месте.
«Это ж когда меня в последний раз так кидали?» - фыркнул он и не вспомнил. У меня же студенческих лет ещё правило: дольше пятнадцати минут не ждать. А тут… И кого? Один только раз – за всю жизнь – он прождал Таню в подземке метро, на пересадке, целых сорок пять минут. Ох, и злился! Как нервов хватило, и сейчас невдомёк. Но выстоял таки, выдюжил. И она всё-таки пришла, подбежала даже, ловко ныряя сквозь толпу, раскрасневшаяся, юная, душистая. Обняла, с разгону встав на цыпочки и поцеловала прямо в губы, обдав чувственным восточно-древесным ароматом… Оказалось, комсомольское собрание пустили не в график, кто-то там в вытрезвитель попал… Так это – Таня! А тут… И – кого?
Он шмыгнул носом, достал из кармана чистый платок. «Ох и колотит… какие там походы, какая речка. Но и уйти теперь уже как-то неловко… видела».
Снова сверху раздался человеческий крик:
- Ещё пять минут! Довариваю!
Саша почесал переносицу озябшим пальцем и сошёл с плиты на газон.
«Нет, я, конечно, понимаю: особи мы с ней уже старые, подтоптанные. Очень б/у. Она там в кухонном чаду, поварёшкой гоняя всплывший бурячок, где-то вправе напевать: «И радость первого свидания мне не волнует больше кровь…». Но чтоб до такой степени? На хера тогда и звать?»
Он почесал себя за ухом и выругался вслух: «Коза ты мичуринская. Я вас три года уже ищу… - вспомнились её слова на базаре. - Ну, и ещё бы десять искала, ничего страшного не произошло бы… Ну и память у суки! Как вспомнила?»
Наконец из-за угла дома показалась её худющая фигура. «Хорошенькое дело, - обомлел Саша, - в сапогах! Выгуливай её теперь до полуночи». Он поднял глаза. Снова в очках! Ну уже ж темнеет, ****ь, без очков ни хера не видно, только под фонарями… Зачем? Или мода сейчас такая? И спать в очках… представляю, что там, за очками...
Он потянулся, хрустнул косточками и, улыбаясь натужно, сделал два шага в её сторону. Тоже меховая, до колен, коричневая куртка, чёрные расклёшенные брюки, красный шарф. Замшевое кепи с брошью на тулье.
Они молча спустились к реке.
- Извини, - начала она торопливо оправдываться, сразу же перейдя на «ты». «Плохой признак, - подумал он, - ты следовало говорить уже на том берегу. Не раньше».
Они стояли на железобетонной арке с гнутым, облупившимся уголком вместо парапета; внизу из-под арки угадывалась, уже смутно, ржавая труба большого диаметра, из неё едва слышно выливалась в речку вода.
- Давай всё-таки знакомиться, - попросил он и улыбнулся с натугой. – А то я с тобой тут стою, как резидент парагвайской разведки. Меня знают, а я – нет.
Женщина нагнулась, подняла камешек с земли и бросила в воду.
- Ты так и не вспомнил? – печально спросила она. – 9 Мая, День Победы… Мы отмечали на том берегу, - она кивнула подбородком в сторону леса.
- Все отмечают на том берегу, - сказал тогда Саша. – Но в 2000-м году я уже жил в Венгрии, ты ничего не путаешь?
- Это был ты, - с придыханием сказала она и снова потянулась за камешком. – Я и имя запомнила… Саша… В городе все эти три года высматривала. Но так и не нашла.
- Может, это было раньше?
- Не знаю. Мне кажется, недавно… Но может быть…
- Хорошо здесь, - сказал Саша, - но холодно. Пойдём на мост, посмотрим оттуда на речку и в лесу немного походим.
- Ладно, - сказала она, - заодно там и вспомнишь. Может быть.
Она размахнулась и со всей силы зашвырнула камешек далеко в воду, в сумраке никаких кругов, только булькнуло.
На другом берегу, за мостом, широкая сквозная аллея с длинной узкою клумбой да берёзами по периметру упиралась прямо в скамейку над одной из проток. За ней широкая поляна, крутой обрыв со спуском и снова – река.
Скамейку Тая отвергла; мы спустились с моста, свернули налево и пошли вдоль берега.
Мрачновато уже было в лесу. По кронам тополей и дубков расползался сумрак, даже птицы примолкли. Из лощин на опушке тянуло сыростью и прелым прошлогодним листьем.
Женщина остановилась над обрывом, у края черневшей поляны и сказала Саше:
- Ну, вот… Тут мы тогда и сидели все. А ты с другом был, пузатый такой, смешной…
- Андрей, что ли?
- Его я плохо запомнила, - сказала она, пнув носком сапога какую-то хворостину.
- А вас много было? – с тоской спросил Саша.
- Я, сестра моя Света, папа, Катька и Дашка. – Упреждая его следующий вопрос, выказывая покладистость, она тотчас добавила: - Это девочки мои, одной сейчас 20, а Даше – 11.
- Дочек не помню, - признался он, - а сестру помню.
- А с папой вы весь день про передвижников говорили. Про художников.
- Папы тоже не помню.
- Ну, купались ещё… - не выдержала наконец женщина. – Потом свой плед перенесли к нам, с водкой и пивом, и так уже и сидели до самого вечера.
Он почесал переносицу, улыбнулся, зная, что в темноте улыбки она не заметит.
- Ну, если купались… какой там папа… какие передвижники… А потом что было?
- Потом проводили, уже почти ночью, папу, и ты предложил продолжить… у тебя дома. Я была за, сестра ни в какую. Вы долго нас уговаривали, - сказала она и он даже сейчас по тембру её голоса определил, как тогда ей это было приятно.
- И что?
- Ничего. Попрыгали вокруг нас и ушли. С тех пор я тебя и не видела.
- Ну, всё, - сказал он и тронул её за рукав. – Совсем уже темно, давай я тебя проведу…
По дороге она несла уже редкую чушь, он слушал, не вникая.
Довёл до самого подъезда, во внутреннем дворике сомкнутых Г-образно домов и, прощаясь, спросил, почему-то краснея:
- А как ты вообще работаешь?
Тусклый свет из-за занавесок на чьей-то кухне падал на крыльцо косо, и он увидел, как она вздрогнула, встрепенулась, даже крупные морщины на её щеках как будто разгладились на мгновение.
Саша заметно нервничал. Он так давно не ухаживал за женщинами, что уже, кажется, забыл, как это делается. Но понимал: борщи борщами, а проститься следует, не обидев.
Она молчала.
Он снова спросил:
- Как ты работаешь?
- Два дня на трассе с напарницей посуду продаём, два дня дома. – Она тоже помолчала и добавила, увидев, что и он намерен наконец что-то сказать:
- Я подойду к тебе на базаре. Когда вернусь, хорошо? – Она вдруг встала на цыпочки и поцеловала его в холодную щёку.
Они встречались ещё раза четыре. Он водил её в пиццерию, в кафе, а на Пасху, после целого дня на реке, у своего дома, на ухо прямо нагнувшись, Тая шепнула, пьяная:
- А я не хочу домой. Пошли к тебе…
Было это лет пять тому назад, наверное, а теперь вот сидит он один, в продавленном чешском кресле, злится, - а она не идёт.
На часах полдесятого, за окном давно стемнело, но когда выходил последний раз покурить, ещё была смутно видна крона абрикоса почти вровень окна, и на фоне тёмно-красного неба трепало ветром чёрный осокорь у дороги.
Он подумал иронично: опять купился. В который уже раз. Ну, кто её тянул за язык? «Забегу». Не хочешь – прямо так и скажи… Хотя… почему ей не хотеть? Кому ты нужна такая, кроме меня?
Старая ****ь с сухой щелью. Кухонная машина. Ей бы родиться лет двести тому назад где-нибудь в бауэрской Тюрингии, под сенью неизбывных трёх «К»: Kinder, Kirche, Kuchen… Что она тут делает, в этой бестолковой, давно не казацкой Украине? Её дряблое костистое тело тут проявилось по ошибке Всевышнего. Чего-то он не доглядел со своего прекрасного Высока, где-то её проморгал между Реставрацией и Гейне… Но странное дело – от других, до неё, - ему предложения пожить «по-семейному» - поступали. А от этой – нет. Никогда.
Хорошо, хоть за пирожными не сходил. Раньше – ходил. Бывало, последнюю двадцатку тратил, чтоб ей вина купить, шоколада и яблок – всё, денег больше не было! Сидел слушал музыку вполуха, вдыхая аромат кокосовой стружки… Теперь поумнел: придёт – схожу, магазин под домом.
А звонить не стану – зачем?
И он сказал себе, бодрясь из последних сил: всё нормально, земляк. Всё не так плохо… и не кому будет таращить на меня эти лупатые глазищи.
Она так и не пришла. Он разобрал свой матрац на полу, лёг, долго потом ворочался под одеялом и уснул.