Коронелло книга третья-весь Калейдоскоп!!

 

ПС. В ПРИЛОЖЕНИИ К КНИГЕ РАССКАЗ О ТОМ, КАК МНЕ НЕ ДАВАЛИ ДЕЛАТЬ КНИГУ КОРОНЕЛЛО
ЧИТАТЬ ПО ССЫЛКЕ:
http://juliyacoronelli.livejournal.com/651855.html
НА ЭТОМ САЙТЕ ДАННЫЙ ТЕКСТ УДАЛЯЮТ, САМИ ПОНИМАЕТЕ, ПОЧЕМУ...)))))))

!!











ПОВЕСТЬ Калейдоскоп ОПУБЛИКОВАННА В ГАЗЕТАХ Газета "Информпространство" 2008 год
и "Еврейское слово" №07(425) 5769/2009 24 февраля — 2 марта



Все не вошедшие ранее рассказы из повести опубликованны в альманахе

Сияние лиры
Повесть Калейдоскоп-весь
Джулия Коронелли

"КНИГА КОРОНЕЛЛО" СОСТОИТ ИЗ ТРЁХ ЧАСТЕЙ. (ОБЬЕМ КНИГИ 264 усл. печ. листов формата А5)

КНИГА ПЕРВАЯ ИЗ "КНИГИ КОРОНЕЛЛО" ОСНОВАННАЯ НА ИСТОРИЧЕСКИХ ДОК-ТАХ И ФАКТАХ СОСТОИТ ИЗ ДВУХ ЧАСТЕЙ, ОНА НЕ БУДЕТ ПРЕДСТАВЛЕННА В ИНТЕРНЕТЕ В СВОБОДНОМ ДОСТУПЕ,(ОНА БУДЕТ ПРЕДСТАВЛЕННА ТОЛЬКО В КНИЖНЫХ МАГАЗИНАХ, БИБЛИОТЕКАХ МИРА И ИНТЕРНЕТ-МАГАЗИНАХ).

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ИЗ "КНИГИ КОРОНЕЛЛО" - "КАЛЕЙДОСКОП" - ЭТО МОИ ВОСПОМИНАНИЯ О СЕБЕ, О СВОЕЙ СЕМЬЕ КОРОНЕЛЛИ, В СВОБОДНОМ ДОСТУПЕ, ПЕРЕД ВАМИ, ЧИТАТЕЛЬ!

ИЗ ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЧАСТЯХ В ИНТЕРНЕТЕ НА ЭТОМ И ДР. САЙТАХ ЕСТЬ НЕСКОЛЬКО ГЛАВ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ С ИСТОРИЧЕСКИМ МАТЕРИАЛОМ.




КНИГА ТРЕТЬЯ
КАЛЕЙДОСКОП

Моему сыну Артёму



ЧАСЫ УЖЕ ПРОБИЛИ ДВЕНАДЦАТЬ, И ОПУСТОШЁННЫЕ БОКАЛЫ ВНОВЬ НАПОЛНИЛИСЬ ШАМПАНСКИМ. ВСЕМИ ЗАБЫТЫЙ КОТ КУЗЯ ПРЫГНУЛ НА ЁЛКУ. ХЛОПОК – РАЗБИЛАСЬ РАЗНОЦВЕТНАЯ ИГРУШКА. Я ВЗЯЛА ВЕНИК И СТАЛА СОБИРАТЬ ОСКОЛКИ. СТРАННО. ПОЧТИ КАЛЕЙДОСКОП ИЗ ДАЛЁКОГО ДЕТСТВА. ВОТ БЕЛЫЙ, ПРОЗРАЧНЫЙ ОСКОЛОК, СЛОВНО ОТ МОЛОЧНОЙ БУТЫЛКИ

Ранним летним утром 1964 года я проснулась и увидела огромного серого кота, серьёзно смотревшего на меня своими круглыми жёлты-ми глазами.
– Ты кто? – спросил он озабоченно. Хмуро и укоризненно пробормотал себе под нос: «Ух, толстая какая, значит, ест много».
Я ничего не могла ответить от ужаса и заорала. Кот обиделся и, гра-циозно спрыгнув с моей подушки, поспешил скрыться в прихожей, по-скольку на мой крик сбежалась куча народу: мама взволнованно оха-ла, ещё совсем слабая после тяжёлых родов, в смешной голубой ноч-ной сорочке; папа разглядывал меня, учащённо дыша, быстро-быстро хлопая своими длиннющими чёрными ресницами удивлённых карих глаз; даже баба Груша в ситцевом платочке и с палочкой, без помощи домочадцев, дошла из дальней комнаты, чтобы посмотреть на розо-вое чудо, улыбнулась мне и, подымая вверх скрюченный от тяжелой работы длинный указательный палец, мудро изрекла: «Валюша, мокрая, небось, девка-то».

МОЙ ВЗГЛЯД УПАЛ НА МАЛЕНЬКОЕ ИСКРЯЩЕЕСЯ СОЗВЕЗДИЕ ОСКОЛКОВ-ЗВЕЗДОЧЕК

В престижном московском районе Сокол, в громадной 3-х комнатной квартире, бывшей «коммуналке», которую получил мой дед Яков Аро-нович Глусский от авиационного завода, где работал большим на-чальником, проживала обыкновенная семья простых советских людей. Здесь ютилось всё его многочисленное семейство: мать Роза и её муж Арон, жена Антонина и её родители – моя прабабушка Груша и прадед Иван, единственная дочь – моя мама Валя со своим молодым мужем и мной, грудной и вечно орущей. Хорошо если вы не в силах представить, что творилось в те дни на кухне с утра. Она напоминала огромный тонущий фрегат. По палубе бегали матросы, пытающиеся то откачать воду из трюма, то спустить шлюпки, а также перепуганные пассажиры 1 класса, боящиеся на эти шлюпки не попасть. Первой за штурвал вставала баба Тоня, сухонькая, немолодая, но очень энер-гичная женщина, с пышной кудрявой седой шевелюрой, стриженой под «боб» и всегда весёлым лицом. Ловко увёртываясь от свисающих с верёвок мокрых пелёнок-парусов и тряпок-флагов, она кормила на завтрак супом двух капитанов: старшего – проектирующего для «Страны Советов» ракеты и самолёты, и младшего – строящего все-возможные здания для «Дорогой моей столицы – золотой моей Москвы».

О том, как ужиться двум начальникам в одном доме – это отдельный рассказ-триллер.
Когда «склянки» били 8 утра, чуть не «отдав концы» и выпроводив на службу командующих без рупора, вечно спорящих и не уступающих ни в чём друг другу горлопанов, она шла поднимать на вахту никогда не высыпающуюся маму и, накладывая ей еду в огромную тарелку, твердила:
– Врач сказал, чтобы у тебя пришло молоко, необходимо не нервни-чать и пить коровье. Пей!
– Мама, отстань, ну какое ещё молоко?! Ну как можно тут ненервни-чать, если Юлька не ест, – причитала моя мама, поднося к капризным искусанным губам тонкую, бледную, трясущуюся от переутомления руку с фарфоровой чашечкой из старинного сервиза.

Скажу по секрету, не голодала я вовсе, наоборот, не могла уже видеть эту бутылочку с противной белой смесью, которую мне приносила восьмидесятилетняя баба Груша, самостоятельно ковыляя с палочкой каждое утро до пункта детского питания в соседний подъезд. Возможно, я и ценила столь трепетную заботу обо мне, но есть отказывалась наотрез: «Взрослые, разве вы можете понять нежную душу ребёнка-а-а-а-а?!»

СВЕТЯЩИЙСЯ НЕЖНЫМ СВЕТОМ ВОСТОКА, ПРЕКРАСНЫЙ ГРАНАТ. СМЕСЬ ЦВЕТОВ – РОЗОВОГО И ЧЁРНОГО
    
Вот кого я совсем не помню, так это мою прабабушку Розу (Рейзю) Вольфовну Палирблех, которая вязала мне белоснежные чепчики и вышивала распашонки. Мама часто рассказывала о ней когда я под-росла: красивая еврейская барышня, знала пять языков, окончила с похвальной грамотой частную повивально-фельдшерскую школу док-тора медицины П.Т. Нейштубе. До революции она работала практи-кующим фельдшером. Я постоянно слышала, как мама всю жизнь со-крушалась и отчаянно корила злую насмешку судьбы: «Надо же, твоя прабабушка приняла так много родов, а мы с тобой «по блату» влип-ли: я чуть не умерла, а ты будешь всю жизнь, теперь, мучится и стра-дать из-за дуры-практикантки, которая испугалась, что ты переверну-лась во время родов ягодицами вперед. Пока эта идиотка бегала за главврачом, ты задохнулась на целых десять минут! Мне обещали «кесарево», но почему-то передумали, а я тужиться не могла, у меня сердце слабое. В самый престижный роддом Москвы имени Клары Цеткин, на Таганке, меня заранее отправил твой отец – Евгений Вик-торович Коронелли. Хватило же у него ума выбрать роддом с таким названием! Все беды от этих революционеров».

Из-за неизлечимой болезни врач посоветовал маме вывезти меня как можно быстрее в деревню, где «мозг ребёнка постоянно снабжается кислородом». «Родового имения» на тот момент у родителей не было. И дождавшись, когда мне исполнится год, «семейный совет» постановил: «отправить дитё на выселки» к родителям папы в посёлок «Спартак» под Рязанью. Подальше от московской суеты и пререканий руководителей двух «соперничающих держав». Больше всего расстроился от этого указа серый кот.

– Ну вот, а как же моё детское питание? – жалобно промяукал он мне на ушко и обиделся, как в первый день нашего знакомства.
– Бысь, Куся! – ответила я, сильно потянув его за хвост.
– Ой, больно, дура-Юлька-д-уррра! – пропищал он и поцеловал меня мокрым кожаным носом в пухлую щёку.

ЗЕЛЕНЫЙ ИЗУМРУД, КАК ДАВНО Я ЕГО НЕ ВИДЕЛА. ОН СЛОВНО ЗАТЕРЯЛСЯ В КОМНАТНОЙ ПЫЛИ, ПОТУСКНЕЛ. НО СЛУЧАЙНО СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧИК УПАЛ НА НЕГО И ОН ЗАСВЕРКАЛ

Моей второй маме (на самом деле она – мне бабушка) Валерии Викторовне Коронелли было на тот момент всего сорок три года. Но мне очень повезло! Молодая бабушка приняла меня – пухлое годовалое создание.
И стала я для неё любимой доченькой. Её родная дочь Анхела умерла в трёхлетнем возрасте в войну в какой-то захолустной деревеньке под Алма-Атой, куда мама попала с двумя маленькими детьми из Феодосии. Испанских коммунистов с семьями эвакуировали из Ростова-на-Дону, спасая от немцев. Мама провела в эшелонах два долгих года с остановками в разных неизвестных местах. Мой дед-отец, её муж, испанец, Родейро-Перейра Мануель ухитрялся и воевать и сопровождать семью. Когда Анхела погибла, он чуть не попал под трибунал: выхватил из кобуры именной пистолет, чудом не пристрелил коменданта, ответственного за поселение. Этот татарин с самого начала знал, что здесь останавливаться нельзя – все дети до трёх лет вымерли от кори. Моему папе Жене исполнилось пять, и он выжил, а могилу дочери никогда уже не найти.

Потеряв ребёнка, мама утратила всякий интерес к жизни. Она ужасно страдала. От самоубийства её спасла любовь. Ведь у неё остались: маленький сын и нежный, преданный муж. С Мануелем мама познако-милась в феодосийском Клубе Офицеров на танцах. Да-да, именно на танцы посылали старшеклассниц от школы по комсомольской линии развлекать иностранных военных граждан, скрывавшихся от фашистского режима Франко.

В свои слишком юные годы мама уже была замужем за Виктором Иогелем, который старше на восемь лет. Расписали их по блату, ведь отец мамы – начальник. Моего папу Женю она родила в четырнадцать лет.

…И это дочь всеми уважаемого Виктора Викторовича Коронелли? Главного экономиста феодосийского порта?!
Её мама, моя прапрабабушка, Александра Георгиевна снова лежит с сердечным приступом, отец запирает дочь на ключ, а старший брат Ростислав вопит: «Убью дуру такую!» Но всё напрасно. Она влюби-лась, но теперь в испанца.
…И скоро у неё будет от него ребёнок – доплясалась!
...Ничего, первый муж Виктор – здоровенный детина! Он одним махом прибьет этого «воробья заморского» – зло шушукается народ в горо-де. Испанец уплывёт, а она останется с двумя детьми. Останется од-на, останется одна, останется…

К удивлению феодосийцев, Мануель побил Иогеля и никуда не уехал. Он женился на Лерочке, и они прожили в любви и согласии до самой смерти. Эту историю мне рассказала мама Лера, когда умер дед. Он воспитал папу Женю и меня, как своих родных детей.

А ВОТ И ТЁПЛЫЙ СВЕТ ЯНТАРЯ, ПРИВЕЗЕННЫЙ, КОГДА-ТО ДАВНЫМ-ДАВНО ИЗ ПРИБАЛТИКИ, НЕИЗВЕСТНО КЕМ И НЕИЗВЕСТНО КОМУ…

Хорошо мне живётся на моей «маленькой Родине» в посёлке, при цементном заводе «Спартак», где если ветер дует с завода, то вся лист-ва во дворе становится белой, будто выпал первый снег! В двухэтажке двери квартир никто не запирает, все ходят друг к другу в гости когда вздумается. По вечерам в доме становится шумно и весело.

Лучшая мамина подруга – Нина Харитонова. Она мне кажется маминой сестрой – настолько они близки. С большими, как переспелые оливы, глазами, с черными кудрявыми волосами и хриплым низким голосом, она напоминает Шахерезаду из «1000 и 1 ночи». Сказочные «рецепты молодости» Нина и мама испытывают на себе каждый день, потому что Нина вечно болеет надуманными болезнями, которых нет ни в одном медицинском справочнике, а мама ей «ассистирует». За компанию.

Нинин муж, дядя Павел, работает на заводе вместе с папой Манолем (именно так в посёлке называют деда).
В шестилетнем возрасте я с родителями переехала в Москву. Но каж-дое лето мы ездили в посёлок «Спартак» и останавливались у тёти Нины. Привозили ей и всем друзьям гостинцы – московские продукты и хлеб. Да-да, московский хлеб для них был намного вкуснее, чем спартаковский: серый, вязкий, как глина и с «устюками». Каждый год, еле дождавшись каникул и, наконец, очутившись у Нины, я с трепетом шла в дом, загадывая желание: «если на полу террасы сохнут самые сладкие в мире яблоки, значит на этот раз соседский Юрка, наконец-то влюбится в меня». Не торопясь, я проходила в большую, светлую комнату, где на трюмо в ряд стоят матрёшки, от самой пухлой и здо-ровенной, до самой маленькой с полмизинца. «Всё как обычно!» – от-мечала я, с удовольствием плюхаясь на уже застеленную для меня кровать, над которой висит гобеленовый коврик, с изображением тол-стых курчавых детей и узкомордых собак.

А пока мы живём в посёлке. Ходим с родителями в гости к Нине почти каждый день, на другой конец «Спартака», через лесопарк, за которым течёт широченная речка Проня. В такую даль меня водят специально, чтобы мои ножки окрепли. Обратно папа везёт на черном, блестящем мотоцикле, усадив спереди на бензобак. И я ужасно воображаю перед соседями.

Мамина подруга Кава (Клара Васильевна) Федорова – учительница английского языка в школе: полная, смешливая, любящая над всеми подтрунивать, особенно над своей мамой Катей.
– Юлька, скажи: «Катька – дура»!
Я как попугай повторяю:
– Катька – дула!
И все смеются.
Однажды Клара снова просит меня сказать любимую издевку. Я заду-мываюсь и вдруг произношу:
– Катюшечка!
Баба Катя улыбается:
– Какая умная девочка, не то, что вы взрослые дураки!

Другая мамина подруга Кува (Шура) Горшкова – худощавая, вечно работающая в огороде, где стоит выкрашенная в жёлтый цвет будка, в которой живёт пёс Шарик: черный, огромный, смесь дворняги с водо-лазом. Он на всех рычит и зло лает, показывая здоровенные, крепкие клыки. А со мной дружит и позволяет кататься на себе верхом. Зимой я запрягаю его в санки, и Шарик, радостно виляя хвостом, возит меня по заснеженным дорогам посёлка. У Шуры есть муж дядя Коля и сын Витька – мой «жених», к тому времени уже взрослый парень, заканчи-вающий школу. Приходя на обед, он дразнит, пугая меня каждый день до слёз стуком в дверь, мерзким голосом произнося неизменное: «Я – Фантомас!».

Мне года четыре. Однажды осенью я возвращаюсь от своей подруги Ленки из дома напротив. Дороги раскисли от непрекращающегося уже несколько дней холодного моросящего дождя. Я неосмотрительно наступила на смешно чавкающий под резиновыми сапожками край лужи и неожиданно, словно на лыжах съехала на её мутное дно. Всё. Ноги накрепко увязли в грязи. Без посторонней помощи мне никак не выбраться. Я стою одна посреди дороги и реву-у-у! И тут, к моему счастью, вдалеке замечаю тёмно-зелёный дождевик дяди Коли. Шутник и любитель выпить – он всё время обзывает меня ужасно непонятным словом «хунвэйбиночка» моя. Только бы он меня заметил! Я кричу во всё горло: «Дядя Хунбинбин, вытащи меня!» Услышал... Оглянулся…  Подошёл и выдернул как гриб из сапог, взяв подмышку, отнёс домой, хохоча на весь посёлок. Так и прозвали его после этого случая «Красноносый Хунвэйбин».

А ВОТ И БЛЁСТКИ, ЕЩЁ МИНУТУ НАЗАД СИЯВШИЕ НА ПЁСТРОЙ ПОВЕРХНОСТИ, ЁЛОЧНОЙ ИГРУШКИ

Помню себя года в два, когда по уши влюбляюсь в мужа Нининой до-чери Лёльки и съедаю целую тарелку нелюбимой противной манной каши, чтобы он меня похвалил.
Мне года три. Мы с папой ходим по вечерам к школе «смотреть на Луну», и во время этих прогулок он вслух придумывает сказки: про дворец Султана Паши, про верблюда, который прошёл в игольное ушко, про огромный арбуз – в нём живёт школьный сторож дядя Коля.

СЕРДОЛИК – КРАСНЫЙ КАМУШЕК

Никто и не догадывается, почему я до сих пор плачу каждый раз, когда смотрю «мультик» про Винни Пуха и Пятачка.
Мне уже лет пять. У меня огромный красный бант на макушке в каш-тановых, кудрявых волосах, новое, сшитое мамой, розовое платье в рюшечках. Тёплый весенний день. Блестят на солнце раскрытые вы-мытые окошки. Первое мая – всенародный праздник и мамин День Рождения!
Нарядная и важная я выхожу во двор, где меня ждет подруга Ирка Леонова.
– Юлька, к нам за дом старьёвщик приехал. Меняет ненужные вещи на пластмассовых кукол-пупсов и шарики.
– Пойдём посмотрим.
Старик-татарин в синей грязной телогрейке, жмурясь, греется на сол-нышке, свесив ноги в поношенных башмаках с телеги, запряжённой старой худой кобылой, жующей молодую травку. «Меняю вещи! Под-ходите! Меняю старые вещи!».
– Ирка, у тебя есть старые вещи? — слабеющим голосом спрашиваю я, с тайной надеждой взирая на горку не надутых ещё разноцветных шариков.
– Не-а, зато в огороде у дяди Миши валяются ненужные резиновые сапоги.
– Ты уверена, что он их не носит?
– Точно уверена. Были бы нужные – дома бы лежали.
Надо проверить. Мы идём в соседний подъезд.
– Дядя Миша куда-то пропал, – огорченно вздыхаю я после длитель-ного долбления ногой в закрытую дверь.
– Надо спешить, старьёвщик уедет! – зудит Ирка.

Незамеченными продираясь сквозь колючий крыжовник мы лезем че-рез дырку в заборе в огород. Ну, вот и сапоги, тяжеленные, болотные. Мне немного не по себе: ведь взрослые учили не трогать чужое. Но старьевщик сейчас уедет, и я не успею обменять эти ненужные дяде Мише сапоги на подарок для мамы – красный заветный шарик! Мы ужасно спешим, хотя и очень устали.
– Дети, это точно ваше? – недоверчиво спрашивает старик.
–  Наше, – честно глядя в его узкие щёлки глаз, дружно врем мы. И вот, наконец, у меня в руках красный огромный воздушный шар. Он нетерпеливо рвётся в синее праздничное небо! Я несусь по посыпан-ной гравием дорожке, крепко держа его за нитку. Шарик летит за мной как верный друг. Воздушное чудо для мамы… И тут, я спотыкаюсь о камень... Раздается хлопок!… Я чувствую сильную боль в коленке. На белоснежных колготах огромная дыра с алой каемкой. А где же мой шарик?

Вместо чудесного волшебства в ободранном грязном кулачке нитка и остаток красной резинки… Я уже не ощущаю боль в колене, вскакиваю с дороги и бегу… Я забываю есть ли у меня дом… Я снова падаю, и уже не могу подняться с земли от слёз, бессилия и обиды.
Дома мама долго ругает меня за разорванные колготки и грязное пла-тье. А дяде Мише повезло – он успел забрать сапоги у старьевщика, и может, поэтому нас не выдал?…

ПЛОСКИЙ СЕРЫЙ КАМУШЕК-ГАЛЬКА... ОТШЛИФОВАННЫЙ ФЕОДОСИЙСКИМ МОРЕМ. В НЁМ ОБРАЗОВАЛАСЬ ДЫРА, И ЕСЛИ ПОСМОТРЕТЬ СКВОЗЬ НЕЁ, ЖЕЛАНИЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО СБУДЕТСЯ...

У моей мамы Леры был старший брат. Звали его Ростислав. Он был высокий, худой и казался очень мудрым в отличие от сестры – не-большого роста, полненькой и смешливой. Мы с бабушкой – мамой, и моим дедом-папой жили в Москве, а дядя Слава, родом из жаркой Феодосии, каким-то для меня и сейчас загадочным образом, сразу после войны очутился в городе Кирове.

Помню, он работал начальником Отдела Реализации Леспромхоза, и может, поэтому и разводил кроликов во дворе собственного двухэтажного дома. А ещё у него был огромный лохматый сторожевой пёс и ручной ворон Яшка, такой вредный и кусачий, что запомнился мне на всю жизнь. Мне было лет семь, когда однажды летом, мы приехали в Киров. Вот там-то я и познакомилась со своими родственниками: с тётей – Татьяной Яновной и её дочерью Лорой, а так же со своими двоюродными сёстрами – Ирой и Светкой.   
С Иркой мы сразу подружились, поскольку обе были примерно одного возраста, да и характером оказались похожи  –  шустрые, шпанистые, непоседливые. А Света была младше, и брать с собой играть эту плаксу и ябеду было не интересно. Тем более, что игры у нас придумывались экстремальные, за которые родители по головке не погладят, а всыпят «по первое число» если узнают.
Например: мы прыгали с крыши высоченного сарая в стог сена, ведь классно, если дух захватывает от ужаса, когда летишь с высоты, ла-зили по деревьям, объедаясь иргой, от которой рот был чёрен и болел живот. Читали в шалаше, построенном нами из старых досок, очень страшную книгу «про Щелкунчика и Царя крыс». А ночью нам снились одни и те же сны о том, что этот Царь съел наших мам. Знать про всё это Светке было нельзя, она ещё маленькая… и противная. Мы же, ходили на рыбалку. Оторвав доски от забора и привязав к ним на бельевую верёвку крючки, согнутые из гвоздей, имея в запасе белый хлеб, мы гордо шли на пруд, и, закинув удочки, торчали у воды полдня, недоумевая: «Почему все над нами смеются, а рыба не клюёт даже на огромный ломоть». Почему?
За дыру в заборе дядя Слава ругать нас не стал, он был заядлым ры-баком, только спросил: «Девоньки мои, а кто же это придумал?» Пришлось мне сознаться, что я.
Дядя Слава со всем своим семейством приезжал к нам в Москву. Он привозил маме белые кроличьи шкурки и мясо, а мне - варенье из ир-ги. Я говорила: «Спасибо за сладкое, дядечка Слава» и хихикала.
Увы, он так и не узнает, почему я вечно улыбалась, глядя на него. Меня всегда поражали дяди Славины уши. Таких здоровенных ушей я не видела ни у кого из людей и предполагала, что у дяди они выросли не случайно, а потому что он любил кроликов.

МЕДНЫЙ КОЛЧЕДАН. ЧЕМ-ТО ПОХОЖИЙ НА ЗОЛОТО, НО ТОЛЬКО ТУСКЛЫЙ, СЛОВНО СТРЕМЯЩИЙСЯ СЛИТЬСЯ С ПРОСТЫМ НАРОДОМ, ЖАЖДУЩИЙ В ТИГЕЛЬ

Испания, Испания
Прекрасная страна.
Наверное, в Испании
Есть дом, где я жила.
Мне пели серенады,
И ночью под луной
Мое шептали имя,
Зовя меня с собой.
Корнелло благородный
Слыл крестным короля.
Имел в Эгейском море,
В Наксии острова.
И я – его дочуркой
Единственной была.
Испания, Испания
Прекрасная страна.
Сеньоры, синьорины:
Вот дом где я жила.
Оливки, мандарины,
Чужие острова.
Пускай я Коронелли.
Я русская душой,
Но все же серенады
Поют лишь мне одной.

Папа Маноль часто вспоминает про свою маму, которую любил и очень уважал. Звали её Мария. Дома он вечно что-то делает: строгает или точит в своей мастерской, расположенной в тесном коридоре и громко рассказывает мне о ней на ломаном русском языке, немного щурясь от дыма папиросы с крепчайшей махоркой, прилипшей к ши-рокой нижней губе.
   
– Марррия, одна совсем, воспитывала шестерых мой сестра. Седь-мой, самым последним в семья я ррродился, и в нашей маленький городка меня называли Неньо так назовут всех малыша в Испании, пока они не начнут ходить в школа. Отец мой уехал на заработка в Америка, да так и пропал там. В четыре года мать посадила меня на лошадь, хлестнула что было сила кнута, и крикнула вслед: «Держись, Маноло!» Вот и держусь с той поры в седло», – смеётся отец, сверкая белоснежными крепкими зубами, как-то неестественно выделяющи-мися на смуглом морщинистом лице. Его черные глаза блестят дет-ским лукавством. Я обнимаю его за шею, вися на ней, ерошу кудря-вые, седые волосы, и спрашиваю: «А дальше что было? Пап, ну скажи, ты упал?»
– Нет, голубка, я же говорю, держусь. Вот так!
Он хватает меня и легко подбрасывает к потолку.

Ещё, папа рассказывает: про то, как юнгой лазил босиком по реям парусного фрегата, про то, как подошвы ног, ладони рук грубеют до такой степени, что уже не чувствуешь боли от тросов и канатов, про то, как засыпал под звёздным небом и солёными ветрами в качающейся люльке на самой верхушке мачты. И про то, как учил свою жену и сына Женю испанскому, а они его русскому – вот так и общались.
– Па-ап, а как по-испански картошка, а книга…? – спрашиваю я года в четыре, мечтая стать настоящей испанкой и уехать в таинственный волшебный город эль Ферроль.
– Патата, а книга – либро, а зачем тебе? – смеясь, отвечает папа, он не хочет, чтобы я знала испанский. Он уверен – этот язык не может мне пригодиться, но догадывается про мою несбыточную мечту и удивляется моей хитрости. Папа считает, что нам нечего делать в Ис-пании – там буржуи, а коммунисты построят Светлое Будущее, в кото-рое он свято верил.

Это сейчас я понимаю, как трудно ему было морально, конечно же, он тосковал по сёстрам, по Испании, но вся его жизнь и здоровье была отдана этой, неблагодарной, на мой взгляд, родине. Я до сих пор слышу голос моего принципиального отца.

Хорошо говорить по-русски папа стал только после учебы в Ленин-градском Краснознаменном Военно-инженерном училище имени Жда-нова – это было уже второе его военное училище. Первое он окончил в Испании, выучившись на офицера, а после служил в Главном Штабе Эскадры!
– В тридцать седьмой я был командирован в СССР на Испанский Во-енный транспортный теплоход «Агустин» в город Одесса, а после я был в Феодосия, где встретил Леру. В тридцать девятый я остался в Россия насовсем и пошёл работать учеником токаря на завод.

Пройдя через гражданскую войну в Испании 1937 года, и Великую Отечественную, имея ордена и медали, папа остался всего лишь лей-тенантом запаса. Он тщательно скрывал свою боль. Папа пошел вое-вать добровольцем в Красную Армию, в Отряд Особого Назначения при Обороне Кавказа, хотя мог бы отсидеться в тылу – он же иностранец.

Папа не был ранен на фронте, а в мирное время дважды попадал на карьере под взрыв. Оба раза он закрывал собой разгильдяев-подрывников. И полагал, что в последний, его спас партбилет, лежавший в нагрудном кармане рубашки задержавший в двух миллиметрах от сердца осколок, отрикошетивший от сводов шахты. Папу контузило, и он плохо слышал, ему перебило позвоночник и левую руку, а он – «левшак», так смешно себя называл. Дед научился здоровой правой рукой перешивать костюмы моего папы Жени, который в то время занимал в Москве немалый пост – не пропадать же добру! Когда он шил, то просил меня подобрать нитки под цвет материала. Папа с рождения был дальтоником, что не помешало ему пройти медкомиссию с проверкой цветового зрения. Выучил для ГАИ каким-то образом изохроматические таблицы. Как говорится: «Для пользы дела».

Мы живём в московской, тесной квартирке в Кузьминках. В перешитом костюме, в защитного цвета рубашке из «Военторга», в галстуке и чёрном берете, тщательно выстиранном и высушенном на специально придуманном круге из толстой негнущейся проволоки, и начищенных до зеркального блеска поношенных ботинках – «морской флот Испа-ния – Россия» – шагает на работу в ЖЭК, по привычке отдавая честь:
– Салют!
– Родейро!.. Салют! – отвечают встретившиеся на пути знакомые и друзья.

Только мне папа показывает, как надо правильно «заныкивать» от ма-мы мизерную тогдашнюю зарплату, зная, что не выдам. Не всю, ко-нечно, рублей, эдак, с десять-двадцать в месяц: в записную книжку со специально приклеенным кармашком. Еще небольшой кармашек был пришит к поясу внутренней стороны брюк...

На скопленные деньги папа покупал гостинцы. Подарки на праздники дарил нам с мамой со «значением», что-нибудь полезное. Мне раз – часы, а обычно – книги, маме – вечно туфли, мягкие, кожаные – у нее болели ноги... А я рисовала, как по спецзаказу, праздничные картинки, уж очень они ему нравились.
Наш диалог с папой продолжается.
– У человека должен быть присутствие чувство долга! И если он счи-тается себя гражданина, то обязан защитить та страна, в которой он находится! Нельзя остаться дезертиром, если кругом война!
– А как же мама, дети, тебя же могли фашисты убить? – упрямо спра-шиваю его.
– Леричку, дочь и сына я не оставил. Я следовал за эшелоном повсю-ду, как только возможно. В разные города побывал: Ростов, Орджоникидзе, Алма-Ата, там малышку-Анхелу похоронили. А после война – учёба на горняка в Ленинград, работа в Москва и на «Спартак».
– Папа! А почему ты выбрал поселок, а не город? – удивляюсь.
– Так послали, – хмурился отец. Он отлично знал, что мама Лера все-гда хотела жить в Москве, но он не мог вот так просто взять и бросить завод. Он начальник карьера и его уважают. Но ради своей Лерочки – боготворимой и обожаемой, мы все же уехали со «Спартака».
Такой у меня был папа: прямолинейный, героический и, в то же время, очень чуткий и романтичный. Характером я на него очень похожа.

БЕЛЫЙ ОСКОЛОК КИРПИЧА

1971 год. Кузьминки.  Мне 7 лет, и в школу я пойду на будущий год.

По тем временам в Кузьминках кооперативные «высотки-девятиэтажки» были довольно престижными домами, стоящими в ряд вдоль Зеленодольской улицы, которая словно наша широкая река Проня плавно текла вдоль плотных зарослей сирени, густой зелени тополей и берез. Мои окна смотрели именно на эту улицу, по которой машины тогда почти не ездили, а важно шествовали лошади в упряжке из Кузьминского парка, звучно цокая копытами по асфальту. Ночами я иногда просыпалась  от резкого звука гармони, и, глядя в темноту комнаты, внимательно  прислушивалась к пьяным голосам  дядек и тёток, орущих постоянно одну и ту же странную, непонятную мне пес-ню: «Ты, моя, ты моя, Сивая Калоша!». «Вряд ли они поют про калоши, которые надевают на валенки»: думала я, но кто такая – эта «сивая Как-лошадь» не знала, и представляла себе маленькую рыжую лошадку, скачущую как Сивка-Бурка из сказки по нашему огромному кукурузному полю за школой в посёлке. На «Спартаке» мы жили на втором этаже, а я всегда мечтала жить не на шестом, как сейчас, а на первом и прятать от мамы под одеялом малюсенького слоника и собаку, чтобы тихо вылезать в окно, пока она спит, ставить слоника на тротуар, рядом – верного пса Шарика, и чтобы: «Раз!» – и они вырастали, когда я прошепчу волшебное слово «Рямба». Я бы каталась всю ночь на слоне, а рядом бежала моя собака. А утром, я бы возвращалась, и мои верные друзья становились крошечными и сидели тихо до следующей прогулки.  В Москве мама Лера не разрешала принести в дом даже котенка, поэтому на подоконнике, в горшке герани цветущей огромными красными зонтиками, жил дрессированный паук, которого я кормила свежими мухами.  А ещё, у меня в книжных полках между журналами «Мурзилка» и «Приключениями Тома Сойера и Гекльберри Финна» всегда были запрятаны сухари и конфеты «на случай обвала».  Почему-то мне мерещилось, что большая комната, где спят мои родители, может вдруг рухнуть, и как тогда я доберусь до выхода?  Умру с голоду как многие люди в войну, веря рассказам папы. О съестных припасах знали только мои друзья, которые потом часто приходили в гости и охотно лакомились моей скромной добычей.

Солнечным днем, уютный двор, окруженный пятиэтажками, манил своей шикарной детской площадкой: с деревянной высокой горкой; большими качелями, и песочницей.  Рядом с футбольным полем и по-мойкой располагалось небольшое белое зданьице из кирпича с двумя, всегда закрытыми, огромными металлическими дверьми, к которым шурупами были прикручены  таблички с нарисованным черепом и зиг-загообразной красной чертой.
Наверное, именно изображение смерти привлекало к себе повышен-ное внимание нас, детей: «А что внутри? Наверное, там живут скелеты, которые вылезают по ночам и бродят по городу в писках жертвы?».
«Там живет Ток, и лазить туда нельзя – убьёт!», – коротко и, как каза-лось ему ясно, объяснил мне папа Маноль. Я сразу согласилась, что «Тока тоже надо бояться», вспомнив, как его пугалась мама Лера на «Спартаке», быстро надевая калоши и резиновые сапоги на все розет-ки в нашей квартире, из которых всякий раз во время грозы с треском разлетались синие искры. Но то, что «лазить туда нельзя», взяла под сомнение. Может и не стоит, но когда нельзя – то почему-то ужасно хочется!  Гулять пока мне не разрешали, поскольку недавно возили в ЦИТО, где загипсовали обе ноги, чтобы вытянуть ахиллесовы сухожи-лья, и я научилась, наконец: «правильно ставить стопу, а не бегать на цыпочках». Торчать в гипсе и терпеть боль нужно целый месяц, а по-сле, надевать на ночь высоченные,  жесткие и очень тяжелые туторы на завязках. Они были жутко неудобные, спать в них можно было только на спине, а не на пузе, как я любила.
Я сидела на столе, свесив свои белые гипсовые колодки, и с грустью наблюдала за ребятами, играющими в мяч под табличкой с черепом из окна своей комнаты, понимая, что трансформаторная будка – это классное место. Вот бы и мне туда! 
А ещё, в это время вышел новый советский фильм "Тайна железной двери" про мальчика Толика, про волшебные спички, про роботов, и про юного Волшебника олигарха, которого звали Я, жившего в такой же трансформаторной будке. Мне казалось, что этот злой чародей-задавака прячется именно за нашими огромными железными дверьми.
Это потом я с друзьями, с превеликим удовольствием чертила камуш-ком или монеткой на белёсых стенах «нехорошие слова», давая по-нять всем несведущим в дворовой жизни Кузьминок «последние ново-сти» о том, что «Сидор – дурак, а Димка + Светка = Любовь до гроба».
У будки мы играли с теннисными мячами, которые нам часто бросал прямо из окна восьмого этажа «толстый дядька в трениках». Били ими в чёрные решетки над  железными дверьми будки, пытаясь не упустить из рук ровно 21-ин раз. На асфальтированной части площадки, мы прыгали в «классики на строгоньких», ударяя ногой железную битку сделанную из  банки из под гуталина, наполненную землёй, скакали через прыгалки или натянутую резинку от трусов, играли в «штан-дер»,  или в «баночку» – что-то сродни игры в «городки». А на песча-ной территории – резались в ножечки летом,  а зимой, катались на картонке с небольшой ледяной горки, по весне отпускали в далекое плаванье бумажные кораблики. Играть в куклы я терпеть не могла, а вот стрелять из рогатки или самодельного лука – это да! А ещё, мы ловили у помойки голубей, подманивая их хлебной дорожкой  в центр петли из нитки.
Двор у нас был жестокий.  Возможно, потому что в основном  там обитали дети заводчан с «Фрейзера» и «Карачаровского»  заводов, а может, потому что мы были все разновозрастными.
Я до сих пор  так и не поняла, почему?  Ведь на «Спартаке» дети были очень дружны, а тут оказалось вот что…
Прошел месяц, как мы переехали и наконец-то, с  моих ног сняли гип-совые кандалы, и ко мне пришла долгожданная свобода. Я впервые вышла на улицу, но как только мой детский сандаль, ступил на нагре-тый летним солнцем песок дворового кузьминского Колизея, я поняла что «влипла».
Бойцовский дух римского гладиатора видимо, сидел у меня в крови.  А пока... Не успев, как следует осмотреться на новой, неизведанной территории я  увидела  троих  взрослых парней, которые торопясь шли прямо ко мне.

 – Привет, ты кто такая, на … почему не знаю? –  бесконечно сплевы-вая слюну, сквозь большую щель между передними зубами, спросил меня круглолицый мальчишка в серой кепке, съехавшей на оттопы-ренное ухо. Тогда было ужасно модно плеваться,  произнося через слово понтовое «на».
– Юля, – ответила я.
– Ах, Юля на…?! – ребят, это та самая хромая, у которой дед не рус-ский на...
Пацаны  дружно зареготали и один из них стал кривляться, показывая как я хожу.
– Сам ты не русский. Это мой папа, он – испанец, а ты дурак! – крик-нула я, сжимая кулаки.
– Ага! Испанец на…. Еврей он, а ты хромая еврейка, – заорал кругло-лицый.
– Отвали! – ответила я гордо, и хотела было пройти вперед, но ребята встали плотной стеной. Я знала, что убежать не смогу. Не умею.  А значит, наверняка придется драться.
Круглый видимо, тоже понял, что драться необходимо и что-то шепнул пацанам, те пошушукались и оба его друга внезапно схватили меня за руки. А кругломордый, приблизил свое веснущатое, грязное лицо к моему, сплюнул мне под ноги и сказал: «Вон, видишь трансформаторную будку. Если ты сейчас же не залезешь на крышу и не спрыгнешь, я переломаю тебе ноги на…, поняла?».
– Ломай! – как можно тверже ответила я, смело глядя ему в глаза, стараясь не выдать свой нестерпимый страх. Ещё никто и никогда так со мной не разговаривал.  Ребята были вдвое старше, их было много, и я понимала, что мои слабые, тонкие после месяца растяжки ноги сломаются легко как прутики от веника.
– Зачит, ты трусиха и тебе слабо спрыгнуть, тоже мне – испанка на … недоделанная. Тьфу!
– Я не боюсь, – соврала я.— Подумав, что смогу оттянуть время ло-мания моих "новеньких" ног и может всё изменится к лучшему. Вдруг, меня кто-то спасет?! Ребята, держа  мои руки заломанными  за спиной подталкивая, подвели к дереву.
Для того чтобы взобраться на крышу надо было залезть по тополю, что рос  у помойки и однажды склонил свои могучие ветви на будку, а после спрыгнуть на землю туда, где не было асфальта с довольно большой высоты.
– Видишь тополь на…? Залезешь на крышу и прыгнешь, а иначе, я тебе точно ноги сломаю. Веришь?
– Не боюсь, – снова ответила я и полезла вверх. Лазить по деревьям я умела хорошо, потому что мы с моими друзьями со Спартака часто воровали зеленные яблоки из соседских палисадников.
Но ветви яблонь будто бы приспособлены для того, чтобы на них за-бираться, а вот тополь…

Взобраться мне было трудно, но когда я все же добралась до верхушки и поставив одну ногу на крышу, посмотрела вниз,  то поняла, что очень высоко над землей. И удрать не представляется никакой возможности, а если я не спрыгну, то будут меня дразнить всю мою жизнь. Выбора не было. Крыша будки прогибалась под моим небольшим весом, вся усыпанная осколками от бутылок, которые противно хрустели, впиваясь в подошвы сандалий.  Вокруг валялись головы от кукол с растрёпанными грязными локонами, смотревшими на меня пустыми глазницами и дразнящие раскрытыми красными ртами. Другие оплавленные пацанами искореженные пластмассовые остатки их тел чернели, взывая о помощи, рядом пестрели разноцветными обломками мелкие части игрушек с помойки, а большой полосатый драный мяч скалился жаркому солнцу своей огромной пастью. Было очень страшно, но я подошла к краю крыши. Ребята, задрав головы, молча, смотрели на меня. Нестерпимый ком ужаса подкатил к горлу, медленно спустился в живот и сжал его мышцы до тошноты.  Ноги стали ватными. Подлые слезы сами потекли по моим разгоряченным щекам. Я присела на корточки и свесила голову над бездной. Мое сердце бешено колошматилось о грудную клетку, то замирало вовсе.
- Прыгай иначе ноги поломаю! – услышала я голос Круглого.
Глубоко вдохнув и набрав побольше воздуха в лёгкие, чтобы стать невесомой как воздушный шарик, я усилием воли оттолкнулась от жестяной нагретой крыши и полетела вниз…

Я лежала на траве и смотрела в небо.  Оно было чистое,  синее и  без единого облачка. Я глядела в его глубину  и думала, что хочу лежать вот  так всю жизнь, и никогда не шевелится.

– Дуррааа, ты с ума сошла?! – надо мной склонился круглолицый па-цан в кепке, сдвинутой на ухо. – Разве  надо было прыгать!! – Вставай. Идти можешь?
Ребята подняли меня под локти и отнесли на лавку.  Как оказалось позже,  самым опасным и почетным занятием для взрослых парней считалось прыганье с крыши.  Круглый был уверен, что я в курсе, за-плачу как все нормальные люди, и буду молить о пощаде. А я не зна-ла, а если бы и знала, не смогла. Просто удивительно, как я тогда не сломала себе ноги.

С тех пор никому и никогда, сколько я жила в Кузьминках и в голову не приходило меня дразнить. У меня даже прозвища никогда не было.

ХА, СТРАННЫЙ КАМУШЕК. БИРЮЗА ЧТО ЛИ? ОЙ, РАССЫПАЛСЯ

Помню себя десятилетней московской девчонкой, которую папа Ма-ноль учил драться с сорванцами, показывая «морские приёмчики».
Признаюсь, я успешно их использовала и учила девчонок-рёв нашего шпанистого кузьминского двора биться «до последней капли крови». Мама Лера от этого была в ужасе и говорила, что девочкам не полага-ется драться, а нужно уметь вязать, вышивать и хорошо готовить, как умеет это она.

Мама Валя наоборот, поддерживала мнение папы Маноля. Папа Женя придерживался мнения мамы Леры, и все вечно спорили об этом на кухне за чаем, когда «младшие» мои родители приезжали к «старшим» в гости по выходным на пирожки с капустой. А у меня было своё мнение на этот счёт: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»

Отчётливо вижу себя юной барышней, мечтающей о принце на белом коне. Дед учил меня, что прежде чем выходить замуж, надо переспать с любимым, чтобы лучше узнать друг-друга. И это в стране, где секса не было, представляете? А ещё он говорил, что мой возлюбленный должен быть ответственным и надёжным. И – работать.

– Вот я в десять лет был уже помощником каменщика в Испании, по-могал брату своего отца. В семнадцать лет ходил на морских судах «Наутилус» и «Галатея», а деньги посылал матери. Поняла, голубка моя?
– Да, папочка, он будет похож на тебя. Ну что ты смеёшься. Вот уви-дишь!

Много у меня мам и пап! Все завидовали и говорили: «Богатая ты, Юлька! Счастливая». Да, я счастливая. И хотя никого уже и не оста-лось – в моей памяти все живы. 
 
А ВОТ И ЖЕМЧУЖИНА, БЕЛАЯ И БЕЗЗАБОТНАЯ, ПРИВЫКШАЯ К ЛАСКЕ ТЕПЛОЙ МОРСКОЙ ВОЛНЫ

Плачь комариный под вечер,
Тихо вздыхает ковыль.
В путь по тропинке на встречу:
Поле поплыло, да пыль.

Грустно, дощатая дача,
Ветошь запущенных дней.
Как - то всё было иначе
В памяти детской моей.

Солнце. Плескал рукомойник
Струйки весёлой воды.
Что нам на завтрак сегодня?
Мамочка, яблоки-сны…

Там, за кустами малины
Ёжик живёт нелегко,
Ночью ворует из крынки
Кузьки-кота молоко.

Яблони, яблоки, книжки…
Тайный шалаш из досок,
Олька, с серёжкой из вишен,
Юлька – июльский цветок.

Нету пруда, тут, Ба – рыбина!
Плещемся как пескари.
Дед неизменно хохочет:
Рыбину в поле словил.

Просекой травы примяты,
Вновь воскресенье – жара!
Мама, сегодня мне с мятой
Чай завари, до утра

Будем с тобою про старость,
Молодость вспоминать,
Мама, мне мало осталось.
Я не хочу умирать.

Грустно, дощатая дача,
Ветошь запущенных дней.
Лето отпущено, значит,
Ливнем по крыше моей.

Слышишь, кукушка всё плачет,
Рожь переспела – смелей!
В детстве рыдалось иначе,
Радостней и веселей.

С мамой Валей мы ездили в отпуск на подмосковную дачу деда Яши в Барыбино, или к друзьям в Прибалтику. Она отпускала меня гулять допоздна, чему я была несказанно рада. И, по-моему, нарочно расска-зывала о своих воздыхателях, о любимых, о мужьях своих подружек, о любовниках и любовницах друзей подружек. Почему-то доверяла все свои сокровенные тайны, может от внутреннего одиночества, несмотря на свою общительную натуру.
...Часто по вечерам, мама рассказывала мне, своей маленькой дочур-ке о приключениях, которые происходили с ней, в её юные годы. Я, словно кожей, впитывала эти истории, зажав от удивления раскрытый рот ладошкой. Сидела на расстеленной кровати, и молча, кивала го-ловой в такт её слов.

ВОТ ОДНА ИСТОРИЯ, КАК МЛЕЧНЫЙ КАМЕНЬ ХАЛЦЕДОН, КОТОРАЯ ПОРАЗИЛА ХРУПКОЕ ВООБРАЖЕНИЕ, И НАВСЕГДА ОСТАВИЛА СЛЕД В МОЕЙ ПАМЯТИ

Был 1947 год. Маме исполнилось всего 8 лет. Дом, где она жила с ро-дителями находился в самом центре Москвы на улице Миусской. Каж-дый день маленькая мама ходила гулять в самый обычный послево-енный двор, и дружила с самыми обычными послевоенными шкетами, вечно голодными, но по-детски веселыми и беззаботными.

Да, голодно было тогда. Доступное лакомство для детворы – это су-шенные груши для компота, скрюченные и очень жёсткие от долгого лежания на прилавке соседнего магазинчика, которые никто из взрос-лых не брал, поскольку, они были совсем не дешёвые.
От этих груш у мамы вечно болел живот, но все ребята, которые су-мели каким-то образом купить вкусность, были чрезвычайно горды, и хвастались друг перед дружкой, смачно жуя чёрные высохшие дульки. Это тебе не нынешний «Сникерс», «Марс» или «Чупа-Чупс».

Но однажды случилось чудо! Ранним утром огромный грузовик привёз и с ужасным грохотом свалил прямо в мамином дворе гору деревян-ных бочек, и уехал. Разбуженные жители близлежащих домов вышли посмотреть: что же случилось?!
Бочки были не пустые, как вначале показалось. Они были со сгущн-ным молоком!
Реки сладкой, белой сгущенки потекли вдоль мостовой в июньскую пыль и мятый тополиный пух. Ошарашенный народ стоял и молча смотрел на это белоснежное чудо. Послевоенные голодные люди не стесняясь друг друга, не могли сдержать слёз, видя, как молочные ручейки быстро становятся серыми, черными и высыхают, как сушеные груши.
Не растерялся лишь пятилетний Голый Колька! Он всегда ходил го-лышом, давно ни кого не смущаясь, поскольку родителям не на что было купить ему штаны.
Колька тихо вылез из песочницы, взял свою зелёную лопатку для пес-ка, нырнул в бочку, которая лежала на боку, и принялся деловито и бережно соскабливать с деревянных стенок толстенный засахаренный жёлтый слой сгущенки в своё ведёрко. Не обращая внимания на жуж-жащих ос и мух, облепивших его истощенное, костлявое тельце.
Глядя на него, народ оживился. Ведь бочек было полным-полно!

РУБИН, ХРАНЯЩИЙ И НАПРАВЛЯЮЩИЙ. НЕЖНО СИЯЮЩИЙ В ПЕРСТНЕ

«Три красавицы небес
Шли по улицам Мадрида:
Донна Клара, Донна Рэс
и прекрасная Пепита.

Вдруг на площади, хромой
Нищий с робким ожиданьем
Руку протянул с сумой
За насущным подаяньем.

За реал, что подала,
Помолился он за Клару,
Донна Рэс щедрей была
И дала реалов пару.

А Пепита так бедна -
Не имела ни реала.
Вместо золота она
Старика поцеловала.

В это время проходил
Продавец букетов рядом,
И его остановил
Потрясённый нищий взглядом.

За букет душистых роз
Нищий отдал три реала!
И красавице поднёс,
Что его поцеловала».
Дворовая песенка.

Мама Лера была полненькой с юности. Самодостаточность так ей шла, что невозможно было представить эту красавицу иной. Ни кому из постоянно окружающих и восхищенных особей мужского пола, не могло придти в голову, что моя мама может не нравиться. Более того – это не могло придти в голову и женщинам, видевшим её, провожав-шим завистливыми взглядами её звонкий смех: «Как она это делает?»: недоумевали её «кузьминские» подруги. Вот она только вышла на улицу во двор. Села на лавочку, которую папа специально для неё сам вкопал около подъезда нашего большого дружного девятиэтажного кооператива, и буквально через пять минут, вокруг неё словно мотыльки вьются кавалеры – «барышню хочут украсть». «А как же мы?», – гремя костями, злились они, не подавая вида, сидя с ней на той же скамейке.

«Всё дело в состоянии души!», –  хитро учила их Лерочка, изящно поднося к прелестному рту третий пирожок с вишневой начинкой. «Я тоже пробовала худеть, поскольку мне не нравится носить ту одежду моего размера, что продают в московских магазинах»,  –  говорила она, грациозно вставая со скамьи и аккуратно отряхивая новое, цвета-стое, пошитое ею платье от крошек.

«Всего неделю ешь только черный хлеб и воду, после чего падаешь в обморок, приобретаешь гастрит или язву желудка и нервный стресс, но худеешь!», – поясняла она. «После чего, целых пять дней модни-чаешь в роскошном пышном белом платье и снова толстеешь, но все-гда становишься в два раза больше прежнего». – «Маноль, после оче-редной моей по-пытки стать тростиночкой сказал: « Лера, ещё раз уз-наю, не пущу даже на лавочку к подружкам» – «Вы же знаете Родейро! Сказал, как отрезал. Ревнует ко всем, не знаю почему?… Хым … Вер-но, у них в Испании так принято». – «Соня Репина, Сметанина, Тама-рочка, чего вы хохочете? Вот дурочки-то».

Лера очень любила готовить. Кулинарное искусство требует не мень-шего таланта, чем у художников и поэтов. Стол ломился от холодцов, из свиных ножек, заливной рыбы, украинских борщей, по-особому кон-сервированных томатов. Особенно давались ей огромных размеров пирожки с разными начинками, покрытые для блеска куриным желт-ком  – «Большому куску рот радуется!». Двенадцатислойный «Наполе-он» густо пропитанный заварным кремом, так и таял на языке, а ка-пельки янтарного «Царского варенья» из крыжовника, стекающие с боков пузатой вазы пронзительно сверкали солнечными лучами.

Обед  всегда был ровно в три часа и не минутой позже. «Юлька, сей-час же иди кушать!!», – кричала бабушка из окна во двор. И мне при-ходилось бросать игры и идти есть. Семья дружно садилась за стол: «Еда должна быть наслаждением, а формы тела для большинства мужчин не имеют значения. Главное – это характер, не обязательно мягкий, и грациозность рук... У кавалера всего несколько секунд, чтобы предварительно оценить даму. В движениях женщины мужчина должен угадывать и темперамент, и душевные качества незнакомки. Делает он это автоматически. Если ответ отрицательный, то он и близко не подойдет», – философствовала моя обаятельная бабушка.

Серьезного, упрямого характера Мануэль слушался Лерочку беспре-кословно. И никогда не догадывался об этом. Так умело управляла им моя хитрая бабушка.
«Показал чёрт моду, а сам в воду!», – хихикала она, глядя на худень-ких барышень, наивно опуская не накрашенные, длиннющие чёрные ресницы, спрашивала мужа:
– Вон, наша первая раскрасавица Нюська пошла, тебе нравится её осиная талия?
– У Нюськи твоей, ладони влажные, а рукопожатие как у рыбы варё-ной. Что до талии, я и не заметил, – отвечал Мануэль. – Мне нравится талия у Анны Герман, потому что у неё удивительный голос и поет она легко и красиво. Когда слушаю, кажется будто бы испанка исполняет, а язык – русский. Удивительно!

«У нашей Наталии тонкая талия,
Античный нос и характер купорос.
Вся Наталия приталенная,
Знойная убойная.
Взглянет она – и вам хана.
Выпьем за Наталию, за счастливую талию,
За античный нос и характер купорос!»
(тост)

Сама мама Лера не отпускала меня от себя ни на шаг. Она научилась делать мне лечебный массаж и заставляла каждый день заниматься специальной гимнастикой и пить разные настои из целебных трав (не доверяла врачам). И, наверное, только благодаря её усилиям я ещё жива. В меня она вложила всю свою жизнь!

Гулять мне разрешалось только во дворе у тополя, где меня было видно из нашего окна, и моим многочисленным друзьям ничего не ос-тавалось делать, как тоже торчать под деревом.
Зато, училась я тоже под этим тополем, потому что в школу ходить не могла, падала в обморок примерно через месяц после ежегодного «пробывания» ее посещать. Учителя ходили заниматься к нам домой и почему-то меня любили. Хотя лодырь я ужасный. Не знаю, почему все считали, что во мне сидит талант и упорство?

Об этом задумываться мне было некогда, поскольку главное, что дви-гало моим разумом в то время: «Смыться к ребятам во двор!» И я всячески пыталась обмануть родителей и учителей, чтобы добиться вожделенной свободы. Вы скажете: «Подумаешь, ведь это так легко, пропускать уроки!» Увы, не в моем случае – попробуй тут удрать или не выучить урок, если каждый день ты должна ждать учителя. Я считала себя несчастнейшим человеком во всей Вселенной: ни списать, ни улизнуть.

А ещё, я до сих пор не умею зубрить и если что-то не понимаю, то не могу рассказать. Приходилось докапываться до сути под гнетом по-стоянного желания выкинуть все учебники в помойку и «вздохнуть свежий воздух безделья». Видимо, эту безысходность и принимали мои наивные учителя за талант и упорство.
А ещё, мой дурацкий мозг всё время протестовал, например, против таких тем сочинений, как: «Почему мы жалеем Герасима, в рассказе Тургенева «Му-му?».
«Светлана Михайловна, объясните мне, почему я должна его жалеть, если мне его не жалко? Собаку жалко, барыню немного жалко – ночи не спала, а Герасима что-то не очень», – пытала я учительницу лите-ратуры, –  «Был бы Герасим добрым и смелым, не утопил бы Му-му, а отпустил или сам утопился что ли?».
«Юля, ты что? Как это – сам», –  вытаращивала на меня глаза Свет-лана Михайловна, – «Его же угнетали, использовали, били. Он был рабом….»
«Да уж, бедный раб, а собаку беззащитную убил», – думала я, но спо-рить было бесполезно, и я писала: «Герасим бедный, барыня злая».
Но почему-то, после моих упорств, Светлана Михайловна, дарила мне сережки с синим камешком, и приносила читать Конан Дойла.

Моя учительница по-английскому языку Алла Сергеевна почему-то хо-тела, чтобы я стала переводчиком. Вот кто мучил меня любя по пол-ной катушке!
Это было невыносимо – переводить не только школьный текст, но и дополнительный. Лёжа на пузе, и «давясь» чёртовым «инглишем» в солнечный погожий денёк, слыша Надькин свист, означающий: «Все собрались играть под дерево в футбол. Юлька, двигай сюда!», – моя душа изнывала от муки и желания выпрыгнуть во двор прямо с дива-на.

По окончании школы к выпускному балу, Алла Сергеевна подарила мне золотое кольцо и отрез крепдешина на платье. За что? Я так и не выучила английский… А жаль.
Но что самое удивительное, когда закончилась школа, и надо было выбирать профессию и институт, я точно знала, кем я хочу быть – учи-тельницей русского языка и литературы! Моя мама Валя была очень счастлива, что я выбрала именно этот путь и сама повела меня в Пе-дагогический институт на первый экзамен. «Сочинение ты точно на-пишешь на пять, поскольку ты очень талантливая», –  уверенным то-ном говорила мама, зажимая ярко накрашенными губами таблетку ва-лидола. – «Твои работы до сих пор висят в школе на Доске Почта, ты всегда выигрывала Олимпиады по литературе, так что я не волнуюсь».
А я… Я на этот раз не написала, что мне жалко Герасима, потому что не смогла бы обманывать своих будущих учеников. И получила пер-вую в жизни двойку. Как же потом плакала и просила меня переписать сочинение преподавательница литературы, принимающая экзамен!

Ни в один очный институт больше меня не взяли, поскольку все при-емные комиссии шипели, что я – инвалид и буду занимать чужое ме-сто, требуя от меня справку с места работы. И чтобы я прошла со своим Красным дипломом хотя бы на заочное отделение, да хоть в ПТУ, папа Женя, после очень долгих уговоров моей мамы Вали, все же сделал мне липовую справку, будто я секретарь, и я легко и без всякого блата поступила в очень престижный вечерний Полиграфический техникум. А я и не знала тогда, что профессия – технический редактор книг и журналов, не хухры-мухры! 100 человек на место.
Про мою учебу в техникуме рассказывать не интересно, так как кол-лектив у нас был «девчачий» и разновозрастной, от того и скучный. Единственное, что мне запомнилось – это ужасное отношение ко мне нашей преподавательницы по основному предмету, она была чуть старше меня и завидовала, что я первая из всего курса вышла замуж. Остальные учителя меня любили, особенно преподавательница по рисованию. Она отлично знала, что я рисую почти за весь класс, так как девочки работали и им было некогда, а мне в кайф.

МАЛАХИТ – СОЧЕТАНИЕ ЗЕЛЁНОГО И ЧЁРНОГО. ЧАСЫ В ОТДЕЛКЕ ИЗ ЭТОГО КАМНЯ И ПОДСТАВКА ДЛЯ РУЧЕК ИЗЯЩНО СМОТРЯТСЯ НА РАБОЧЕМ СТОЛЕ

Папа мой, ушёл зачем ты так поспешно?
Семьдесят три,... встал часам к шести.
Торопился жить. Вот остался прежним
Бежевый твой плащ. Плачу я...Прости.
Он перерастет в город-Сад, что песней...
Здесь оркестр смолкает  –  улиц тоньше нить.
Пропасть навсегда, кланяется Пресней,
На Смоленской площади тебя похоронить?
Знаешь, просят мальчики тут на Карачаровском,…

А теперь в Сокольниках сливы не растут,
И вдоль Ленинградки нам сломали яблони, …
Но врубили оперу «Сколково-Салют».

Памятники да, переносят снова.
Твой нелюбимый в честь гнома Петра,
И его корыта с бельём Казановы…

Трубы оркестра заиграли марш
Траурный...

Прощай папа

Умер 21 сентября 2010
Похоронен на Николо-Архангельском, вместе с папой Мануелем Родейро – моим дедом и его отцом и моим отцом, и мамой, моей бабушкой Валерией Викторовной Коронелли.
Скоро станет день хрустальным
В звонком шелесте листвы.
Скрипнув золотом сусальным,
Сбросит маску лик Москвы.

Вдоль замёрзших переулков,
В тёплом, вязаном шарфе
Выйду утром на прогулку…
Мимо старого кафе.

В даль Чапаевского парка
Незамеченной пройдусь.
Так сквозит из старой арки –
На скамейке нет бабусь!

Узкобёдрые рябины
Предлагают сползший плед.
Осень в рыжей шкуре львиной
Ставит лапы след вослед.
В доме на «Соколе» всегда многолюдно: мой дед Яков, отец мамы Вали и его жена Антонина обожали шумные весёлые компании друзей и родных. Мы часто приезжали к ним с моим папой Манолем и мамой Лерой.
         
Дед Яша был не только начальником. Элегантный и важный с виду, он обожал кривляться и пародировать комика советского кинематографа Игоря Ильинского. У меня остался целый альбом с его «фото-пробами». Он – хохмач и поэт. Это в него я пишу стихи. Друзья у него, соответственно, – поэты. Папа Женя тоже не просто начальник: внеш-не похожий на актёра Юрия Яковлева, он – грустный талантливый му-зыкант. Его легко приняли в Музыкальное Училище имени Гнесиных, но папа Маноль отговорил и заставил учиться на строителя. Он дру-жил в основном с актёрами и джазистами. Мама Валя – цветущая, утонченная. Она хорошо рисовала и всегда считала меня гениальной. А я любила учиться, только тому, что мне нравилось.

Закончив учебу, после практики в издательстве «Современник», и по-сле того как я проработала три года нормаконтроллером на ВЦ от «Главмосмонтажспецстроя» Карачаровского завода, куда устроил меня папа Женя, я ушла в декрет. А в 1988 году началась «Перестройка» и я больше не вернулась к совершенно не нужным тогда, на мой взгляд, перфокартам для ЭВМ, документам-программам, которые я корректировала, и которые потом пылились годами на стеллажах. А года через три, этот дом выкупил под МММ, знаменитый на всю страну аферист Мавроди.

БЕЛЫЙ ХОЛОДНЫЙ МРАМОР, КАК СНЕГ ПЕРЕЛИВАЕТСЯ НА СОЛНЦЕ
11 февраля 1988 года родился мой единственный и любимый сын Ар-тём. О том, как я рожала – это отдельный рассказ. Вот он: 
   
   Медсестра Тоня, дело молодое,
   сказала - за полотенцами...
   Крыса в родильном доме
   проела щёку младенцу.
   «Сейчас введем против шока
   Я одна, а крыс много...»
   Крыса, почти с дипломом,
   крыса, забывшая Бога,
   крыса в родильном доме
   проела младенцу щёку!
   Крыса мы, все долдоним,
   все обо всем высоком.
   Крыса в родильном доме
   проела щёку младенцу!
   Спасаем людей на льдине,
   на Марс засылаем проекты,
   Крыса в доме родильном
   младенцу щёку проела.
   Крыса в доме родильном
   Проела младенцу щёку.
   Дай Бог тебе, Тоня сына.
   Храни его, ради Бога.
   Андрей Вознесенский

А я и не знала тогда, что рожала именно в этом роддоме номер 68, город Москва, почти сразу после написания этих строк моим любимым поэтом.

Когда-то в детстве мой дед Маноль, заменивший мне отца, учил: «Хо-чешь чего-то достичь – борись!».
Вот с тех пор и борюсь, сколько себя помню. За жизнь, место под солнцем, за завтрашний день, да мало ли за что.
Воин я. Явно в прошлой жизни была эдаким Шварценеггером. Воин-одиночка, воин-победитель. Ура! Happy end...
Правда, до аплодисментов мне еще далеко. Хотя кто знает?
Ой! О чем это я? Ах, да! О том, как я рожала.

Дело было в феврале 1988 года. Зима, холод, на работу в ВЦ – на двух автобусах, как селедки в банке. Хоть бы раз кто место уступил! Да я не об этом. Главное – у меня будет сын. Почему сын, поясню. Дар у меня такой, иногда точно знаю, что со мной случится, когда и где.
Я воин-одиночка с даром предвидения. Почти что Ванга с бластером.
Что будет мальчик, знала без всяких УЗИ. А зачем мне это самое УЗИ, если врач из женской консультации, узнав, что срок семь недель, ок-руглив и без того, огромные, как у совы, глаза, строго скомандовала: «К глав.врачу!»
Я покорно направилась к указанной мне двери. «Коронелли рожать! Вы что, с ума сошли?», – услышала я голоса. Через минуту дверь ши-роко распахнулась. Толстая тётка с белыми, крашеными волосами, замотанными в пучок, очки в пол-лица.
«Дело – труба», – мелькнула мысль.
– Вот направление в Институт матери и ребенка. Вы на себя посмот-рите! Куда Вам рожать? Аборт и точка!
«Сопротивление бесполезно»,– подумала я и трясущимися от страха руками взяла листок.
Тот самый знаменитый институт. «Ну, думаю, сейчас «светила» дока-жут этой тётке, что рожать необходимо». Зря надеялась.
– Нет! – хором сказали два генетика, с виду умных, бегло просмотрев предоставленную мною выписку.
– Даун! – вынесли приговор.
Я вышла в коридор, меня трясло. Правильно, у меня может родиться только псих. Я схватилась за рукав проходившего мимо старичка в белом халате, как за спасительную соломинку.
– Меня – на аборт, – реву я, – даун, ууу!   
– Дитя мое, кто даун? А ну-ка пойдемте.
Осмотрел, и тихо мне на ухо:
– Рожайте себе на здоровье. И не такие рожают. А в консультацию – ни-ни, нервы-то не железные, поди.
Я, кивая головой, говорю:
–  А диагноз?
–  Да плюньте вы на всё. Ешьте витамины и рожайте. Ясно?
«Ну, думаю, витамины я люблю».
–  Спасибо Вам, доктор!   
Прошло восемь месяцев. Бужу мужа.
–  Борис. Пора!
Поехали. Роддом близко.
–  Что вы, девушка? Мы вас взять не можем. Срок-то маленький. По-езжайте в специализированный роддом.
– Как маленький?  – я в недоумении. Опять в «скорую» и вперед!
Фигаро – тут, фигаро – там. Из спеца меня отправили обратно – срок вдруг оказался в норме.
–  Это опять вы? Мы же сказали...
Муж молчит, а я, блин, по натуре воин-одиночка. Мой кулак ударил по столу и чашки с чаем, подпрыгнув, жалобно звякнули.
– Остаюсь!
Сорочка была в дырочку, как сейчас помню. Одеял и простыней вооб-ще не было. Из окна дует, а дверь закрывать нельзя. Камера пыток прямо! Никого, медперсонал вымер.
– Доченька, ты что, мёрзнешь? – окликнул меня рабочий в синем хала-те.
– А вы кто?
– Лифт ремонтирую. Я сейчас... Вот вам два одеяла, грейтесь. И по-шел, ругаясь, на чем свет стоит. «Мир не без добрых людей», –  поду-мала, засыпая перед рассветом.
Но, поспать не удалось. Безжалостная медсестра тормошила: «Пора на УЗИ!» Еле разомкнув глаза, поплелась в кабинет.
–  Это вы Коронелли? А я вам не скажу, кто у вас будет – объявляет «добрый» доктор, ехидно улыбаясь, сверкнув белоснежными зубами.
– Почему? – устало спрашиваю, не удивляясь уже ничему.
– Зачем Вы стучали кулаком по столу? – мстительно отвечает он.
– Не надо. Скоро сама узнаю, – гордо парирую я. «Вот гад!».
– Ах, вот ты какая?
   
Предродовая палата. Лежу. Рядом – девушка, с опытом, советует:
– Кричи, а то никто не подойдет.
– Что кричать-то? – вспоминаю Кэт из «Семнадцати мгновений весны». Мюллер её раскусил: она мама кричала по-русски. Значит, буду кри-чать по-испански. Но тут волна боли захлестнула с такой силой, что я заверещала как свисток. «Какая мама?» Даже охрипла. Сама не ожи-дала.
Я же воин-победитель. А они, как известно, не визжат. Потом три дня весь роддом приходил посмотреть на меня, как на местную достопри-мечательность. Вот она – слава!
– Ой! Лезет! И-и-и!
Прибежала медсестра.
– Давай вставай, хватит орать, иди вон в ту комнату.
– Я не могу, ребенок выскочит.
– Ничего.
– Мне бы каталку.
– Сама дойдешь.
Иду, даже бегу. Лезу, как скалолаз, на высоченную кровать, придер-живая свой огромный живот.
– Помогите, трудно же.
– Ничего, сама, сама. Как рожать – трудно, а как (мат опускается), то как кролики.
– От хамства, теряю дар речи.
– И-и-и!
– Ох, оглушила. Тужься.
– Не могу, сил нет. Обещали же кесарево.
– И так сойдет, тужься.
«Я воин», – вспоминаю я в перерывах между схватками. Беру коман-дование на себя. –  Делайте мне надсечки, ребенок задохнется, –  ору!
– Нет, тужься.
– Делайте! И-и-и!
Спорить нет сил. Боль – дикая. Но я не уступаю. Победители не сда-ются! И тут я отрываю железную ручку от кровати. У акушерки истери-ка.
– Сломала! Инвентарь! Ах, ты ...! Надсечки сделаны, боль ушла. Спать...
– У тебя мальчик, смотри.
– Знаю,– говорю сквозь сон. Меня – на каталку, в очередь часа на че-тыре, «зашиваться», как объяснил народ. Это всё ерунда по сравне-нию с рыжим хирургом, похожим на таракана и фашиста одновремен-но. «Шил» без наркоза для быстроты процесса. Моему мужу, Борису сказали, что я и сын умерли. Похоронив нас мысленно, он просидел всю ночь в приемном покое. А куда идти – жизнь-то кончена. 
И только утром пробегавшая мимо медсестра сказала:
– Живы. Перепутали.
Когда мне, наконец, принесли сына в палату, прижав к груди его кро-шечное хрупкое тельце, я подумала: «Вылитый Пушкин, надо же! Как мне повезло». Мой сын Артёмка, я так тебя люблю!

КАМЕШЕК ОТ ПЫЛЬНОЙ БУЛЫЖНОЙ МОСТОВОЙ
Полумертвы твои снега, столица,
А мне ни плачется, ни спится.
Февральский дождь наморщит лица
Всех тех, кому давно за тридцать.

Век нов и ловок на издёвки.
Вполне зловещ, немного робкий,
Но устремится в лживость башен,
Туда, кто храм ломал вчерашний.
 
А я как воздух беззащитна,
И мне ль не плачется за сына?
До дна глаза, душа – мишень.
И с каждой каплей в новый день

струюсь, чтоб уберечь…

Началась «Престройка». Кушать стало нечего, одевать – тоже. А я не могла устроиться на работу, сын постоянно болел. У меня не было возможности отдать его даже на несколько дней в неделю в детский сад. Поэтому я решила начать свой бизнес. Я ездила по комиссионкам города и пыталась купить что-то фирменное, заграничное, джинсы, например. А после, перепродавала то, что смогла достать. В лютый мороз и в жару, накормив ребенка, я ехала на «толкучку». Это назы-валось тогда – «фарцевать».
Я фарцевала, да ещё как! По крайней мере, у меня всегда были деньги на детское питание сыну. Однажды на Таганке, в «комке» я позна-комилась с Лолитой, нет, не с набоковской, а из тогдашнего «Дуэта Академия», мы подрались с ней из-за ультрамодных джинс, и как вы думаете, кто выцарапал их себе? Нет, не я. Но я дипломат, когда на-до. И я сказала, держа одну штанину, яростно вися на другой: «Иди и померь, всё равно тебе они малы!» Так мы подружились.
Она стала певицей, а я – фарцовщицей, а после журналистом.

А ВОТ, СЕРЫЙ ПЫЛЬНЫЙ БУЛЫЖНИК ПОСРЕДИ МОСТОВОЙ, ВОКРУГ КОТОРОЙ БЕГАЮТ МУРАВЬИ

1992 год.  Про то, как я попала в РИА «Новости», тоже рассказ от-дельный.

Если честно, то я детства мечтала стать знаменитой. Не то, чтобы на улице узнавали, а просто цитировали: «Помните, из Коронелли?» Или картины в музее – были же художники, не то, что «нынешнее племя».
Даже стихи в «Пионерскую правду» послала:
«Апрель, апрель,
Звенит капель...»
Напечатали, надо же!
Мама Лера всегда считала: «Нечего работать. Тоже мне, работник! Ну, ладно. Пусть учится. Ладно, в техникум поступила. Но работать!» А папа Маноль ехидно так усмехался. «К чему бы это?»: думала я.
Закончив учебу, решила сбегу на поиски. Дома сидеть – тоска зелё-ная! Зря училась что ли? Все коту под хвост? Пошла я искать зарабо-ток, так как сидеть на шее у родителей мне не в кайф. А потом, как же слава?! Пошла-то, пошла, но облом вышел – чудовищный. Без блата – фигушки!
Я же квалифицированный специалист?  Бегаю из редакции в редакцию со своим новеньким синим дипломом. Ответ один: «С улицы – не бе-рем!» Будто я дворняга какая-то! В итоге, мои планы превратились во что-то совсем недосягаемое.

Плюнув на это гибельное дело, я решила передохнуть, развеяться; сходить куда-нибудь, в библиотеку, на концерт, ну, в гости, в конце концов. Подвернулись билеты в театр. Взяла мужа Бориса и потащи-ла. Его всегда тащить приходилось, тем более в свет.
Сидим, смотрим, не помню что. Помню, мужа постоянно толкаю, чтобы не храпел. После антракта жду начало конца. Свет не гасят и вместо артистов выходят какие-то «люди в чёрном», в костюмах т.е. И громко, в микрофон:
– Кто из вас технический редактор, прошу после спектакля пройти в фойе.
– Я! – кричу, собрав всю волю в кулак!
Муж держит, шипит:
–  Ты што, с ума шошла?
Не слушаю. Вот оно, счастье! Мысль материализовалась. Говорят ведь, если сильно чего-то хотеть, все получиться! И вообще, нужно поменьше суетиться, тогда все само собой образуется. Даже восточ-ное учение есть на эту тему, не помню, как называется.
Не могу дождаться конца спектакля, чёрт его дери! Народу тьма. До-рогу прокладываю локтями, как ледоход «Ленин», извиняясь, и насту-пая на ноги. Пропихиваюсь к выходу. Отыскиваю глазами «людей в черном». Смущенно представляюсь.
– Диплом есть? Тогда завтра к девяти часам в редакцию. Вот адрес.
По дороге из театра, уговариваю мужа ничего никому не говорить.
Ночью не могу заснуть. Речь в голове прокручиваю. Есть такая мето-дика: на альфа-частотах, то есть в полусонном состоянии поговорить с человеком по душам и все само собой образуется.
Утро. Проснулась, как ужаленная. Накрасилась. На ходу – бутерброд. Бегу, опаздываю, как всегда. Метро «Парк культуры». Где этот Зубов-ский бульвар? Тоже мне, коренная москвичка! «Вот, –  показывает мо-лодой человек, – Вам сюда».
Рядом с метро огромное серое здание. Читаю: АПН! Обалдеваю. Зво-ню из проходной.
– Будьте добры Калиничева! – говорю очень вежливо, уняв заикание.
– Минуточку – значит, правда, –  фигею окончательно.
Надо же, взяли. Работаю, клея макеты будущих книг. Казалось бы, что еще надо для счастья…
«Славы добиваться!», – долдонит назойливо, упрямая мысль. «Может статью написать? а что идея, попробую».
Накатала. Несу к главному редактору, наглая я!
– Коронелли? Я почитаю, почитаю…
Каждое утро ловлю в коридоре его, или Татьяну Калиничеву, его жену:
– Прочитали?
– Да, да почитаю…
И так раз сто. «Терпение и настойчивость, вот главный двигатель»: утешаю я себя.
Наконец, добила. Вызывает. «Ну, всё кранты», сейчас будет разгром. Иду на «ковер».
«У Вас способности, вот адрес, я договорился. Вас будет учить наша журналистка, езжайте к ней», – улыбается мой главред Владимир Алексеевич Калиничев.
Потрясающе! Как я смогла его убедить?

Дверь открывает бабушка в инвалидной коляске.
– Мне б Мюду Ивановну. (Людмина Деревянкина).
Робею от неожиданности.
«Проходите, присаживайтесь и показывайте свой талмуд», –  просит гостеприимная, с виду бабулька, дымя трубкой, как детектив Холмс.
–  Вот, пожалуйста, – обалдеваю я, не показывая вида.
–  Что это? – прочитав, спрашивает она.
«Деточка моя, запомните: у любого произведения должно быть три вещи: голова, туловище и хвост. Как у дракона, ясно?»
– Я сама Дракон по Знаку зодиака – говорю, чуть не плача.
– Вот и докажите это, – смеется моя мучительница.
После груды измятой бумаги, выкинутой в помойку, а так же изгрызен-ных ручек, карандашей и перечитанной литературы.
После «битья головой о стену, что бы пришла Муза» и утере послед-них мозгов: «сдохну, точно сдохну», прошел целый год.
Однажды утром я проснулась и почувствовала себя – драконом. Ми-фическим чудовищем с ручкой в зубах.
Спасибо вам, дорогая Мюда Ивановна. Как жаль, что Вас давно уже нет. Я никогда Вас не забуду.

А как же известность, спросите? Вы должны были слушать мои пере-дачи по Народному радио, в журнале «Преодоление для инвалидов» я была первой ведущей рубрики «Госпожа удача», писала стихи и сказки для детского журнала «Голубой вагон».
Например, такие:

МАЛЕНЬКИЙ ЖИРАФ

Жираф был маленьким. У него даже чёрных пятна ещё не прилипли к жёлтой нежной шкурке.
Когда он пытался достать самое нижнее яблоко с самой маленькой яблони, прибегала шимпанзе, корча рожи срывала плод и прыгая по дереву вверх смеялась вот так : "Хо-хо-хо!" Или так: "Хи-хи-хи!". Какая разница, всё равно – весьма обидно.
Маленький жираф наклонялся, пытаясь сорвать губами нежную ро-машку, но его длинная шея вместе с большой головой перетягивала туловище, и он падал оттого, что его плохо держали коротенькие ма-ленькие ножки. Он вставал с земли и шёл к кусту лавра, жевал его противные, жёсткие листья, то и дело, чихая от едкого, маслянистого привкуса, и крупные жирафьи слёзы падали в траву, притворяясь там росой.
Однажды, маленькому жирафу надоела такая жизнь, он решил изме-ниться: вырасти и стать как все; только бы не щипать снова и снова противный кустарник, чтобы ущипнуть шимпанзе за ухо и хотя бы один раз испытать блаженство от сладости трав и цветов.
В джунглях он нашёл длинную лиану, один её конец привязал к коко-совой пальме, а другой – держал сам, прыгая через неё как через ска-калку на трёх свободных ножках. Сначала не очень-то получалось, но маленький жираф был упорный и стал тренироваться: а после расчер-тил песок на квадратики и скакал то на одной, то на другой, то на пе-редней левой или правой ножке аккуратно стараясь попасть плоской косточкой плода манго в центр каждого квадрата.
По утрам он бегал вдоль берега реки, по вечерам – тоже, а днем ска-кал и прыгал, забывая о пище и воде.
Сначала ему было очень трудно, очень сильно болели ножки и спинка, он похудел и устал, ночью плакал от безысходности и нелепости этого странного мира, – на самом-то деле ему совсем не хотелось быть большим и таким как все, а хотелось, что бы его любили таким, каков он есть.
Но когда солнце стало светить и жарить всё сильнее, а русло реки поменяло направление, наш маленький жираф понял, что вырос и окреп.
Он без труда теперь мог достать яблоко с самой высокой ветки, аро-мат цветов оказался действительно – прекрасен, а шимпанзе боялась дразниться.
Шкурка жирафа покрылась чёрными пятнами. Он мог быть важен; его слушались даже тигры и слоны, поскольку считали мудрым.
Жираф же приходил по ночам к кусту лавра и втихаря жевал его про-тивные, жёсткие листья, то и дело, чихая от едкого, маслянистого привкуса, и крупные жирафьи слёзы падали в траву, притворяясь там росой.
Мудрый жираф понимал, что мир так и остался несовершенным, не смотря на то, что сам он изменился, что вокруг много маленьких жи-рафов, и он не в силах им помочь, пока те сами не захотят изменить себя и этот Мир. Пока он размышлял к нему подбегала маленькая дочь старой шимпанзе, корча рожи срывала плод и, прыгая по дереву вверх, смеялась вот так: «Хо-хо-хо!» Или так: «Хи-хи-хи!» Какая раз-ница, всё равно – весьма обидно.
Или такие:

ЛУННЫЕ МЫШИ

Гляжу я в
окошко:
По лунной
дорожке
взбирается тихо
когтистая кошка.
«хвостом
прижимается,
выше и выше», –
в усы усмехаются
лунные мыши и
нагло сгрызают
луну словно сыр.
От ужаса
сыр улыбнулся до
дыр. А луч
не становится
хрупок и пол-
он гибок и
кошка
скатилась на..
... стол
и кошка и я
замечаем: у крышки
«Рокфор»
уплетают
наземные
мышки
Спросил я у
кошки: «зачем
на Луну?»
поймай-ка ты в
доме хотя бы
одну.

ЗЕЛЁНЫЙ ИЗУМРУД И СИНИЙ САПФИР – ЭТО СОЧЕТАНИЕ ЛЕСА И МОРЯ

А потом меня послали работать заграницу в Финляндию, писать о том, как у них там хорошо дела с инвалидами обстоят, не то, что у нас до сих пор.
В 1995 году я была уже замужем за другим человеком, его звали – Максим Исаев. Это единственный мужчина в моей жизни, который оказался предателем, но об этом позже. А пока, о хорошем – этот мой рассказ.

«Ваше благородие госпожа чужбина,
жарко обнимала ты, да мало любила.
В шёлковые сети
постой – не лови...
Не везёт мне в смерти,
повезёт в любви».
Б.Ш. Окуджава

Первый раз в жизни я на работу не опоздала, пришла выспавшаяся, и в отличном настроении, несмотря на понедельник, а тут как назло к начальнику вызывают:
– Собирайтесь, поедете завтра в Финляндию по «обмену опытом».
– Как завтра?! По какому еще обмену? – думаю, но сначала всё ещё радуюсь. В «загранку-то» посылают не каждого!
Но тут же радость моя мигом улетучивается, потому как узнаю, что срок отбывания – неопределённый, да ещё в лесу жить, правда, ма-шину мужа перегонят, чтобы из финского леса, где фирма сняла дом, легче нам было добираться до города Лаппеэнранта, где будет наш офис. Одну боятся пускать – ещё останусь. Какой там: «останусь»?! Мама моя рОдная. Дорогая мамочка-а!!! Никогда нигде не была, и не надо. Мне и тут хорошо: и сын тут, и родители. За что?! Всех бросить из-за какого-то там «обмена»? Но, поразмыслив, успокаиваю себя: «Деньги-то не малые. Можно и в квартире ремонт сделать, шубку нор-ковую купить, и шмотки всякие разные. Соглашусь, но Родину не про-дам. Патриот – я!».

Вещи не собирала, а просто набрала всего-всего и по-больше, (а вдруг там ничего не купишь), одних лекарств пол-аптеки скупила, на всякий случай, мало ли чего заболит, а у этих, небось, дорого – уез-жаю-то не на день.
Еле-еле в вагон поезда втюхнулись с бесчисленными сумками и паке-тами, благо, что фирма выкупила все четыре места. Сидим с Макси-мом на нижней полочке: я реву – он утешает. Так всю ночь и утешал под мерный стук колёс. А утром, только я уснула, барабанят в дверь.
– Приготовьте ваши паспорта – таможня! – видимо так надо было по-нимать тарабарский финский язык.
Обыск производился женщиной в комбинезоне цвета хаки, толстень-кой страшненькой...  Да всё вроде бы ничего – обе декларации акку-ратно заполнены, но как я поняла по её выражению лица, с выпучен-ными глазами и вытянутым носом с шевелящимися ноздрями – что-то не так. И, чего привязалась? Копается, рыскает по сумкам, будто уню-хала что-то.
«Странно? Может на неё запах «валерианки», или валокордина так действует?»: пока я размышляла эта мымра ка-а-к рявкнет что-то по-фински, но что именно я так не поняла, хоть по-английски несколько раз переспросила. А она перед моим носом пакетом с лекарствами как погремушкой трясёт и на выход нам с мужем указывает.
«Раньше таможня давала добро, а теперь его забирает»: мелькнула фразочка из кинофильма «Белое солнце пустыни».

Ну, какой к чёрту выход, если мы до Хельсинки еще не доехали? Я сопротивляюсь, ору – нашим русским ядрёным! (Хотя и не ругалась вроде бы раньше никогда). Муж меня одновременно и утешает, и ши-пит: «Молчи мол, сопротивление бесполезно! Ещё хуже будет». А ку-да, куда хуже-то? Благо, машина нас, как потом оказалось, именно в этом городке и ждала, но в тот момент я этого еще не зала. Я много чего тогда не знала, оказывается...
А дальше, как в детективе: кровавая заря раскинула свои крылья над дремучим лесом, нависла над верхушками ещё не проснувшихся си-них сосен. На опушке торчал малюсенький домик с красной крышей, будто мухомор, один – одинешенек «проклюнулся он в этой глуши в шесть утра по местному времени».

И в этом, ёлки-палки домишке, уже часа три нас пытала ведьма-Толстуха в комбинезоне и «Главный по Наркотикам» из города Лаппе-энранта со своей «Анкой – Переводчицей».  Которых мы прождали два часа после; высадки с поезда, слива бензина из машины, обыска меня и Макса с раздеванием, конфискацией ремней и выниманием шнурков из ботинок. О такой «загранице» я не знала, и ни ведала.
Подобное, и в кошмарном сне вряд ли приснится.

Трясли нас качественно, технически грамотно и по инструкции, от ко-торой ни один финн отступить не сможет «ни за какие коврижки». Это вам не Москва с ее милой, родной, понятливой за «бабки» милицией. В Финляндии никакие деньги не помогут, тем более нам, простым рус-ским гражданам, приехавшим по работе, (или туристам, как мне потом рассказывали), от незнания и наивности не ведавшим, что закон, есть – Закон, и хоть ты тресни.

В перерывах между, типа, допросами чтобы увидеть мужа и хоть как-то развеяться, я просилась в туалет, куда меня сопровождала все та же «милейшая особа» в комбезе цвета хаки.
Идя под конвоем по коридору, своего мужа Исаева: «Не думай о се-кундах свысока», я так ни разу и не встретила, (где же ты теперь, моя Родина-а?)

В «Дамской комнате» я ревела и утешалась тем, что старалась пред-ставить свою ванную с таким же вот блестящим краном с крутящейся во все стороны ручкой, и голубым с жёлтыми египтянками кафелем (вот бы отковырять) – балдёж!
Такой роскоши я никогда прежде не видывала и просилась в туалет часто, чтоб хоть это запомнить перед ссылкой в Москву, или, скорее всего в финскую тюрьму, что совсем не в кайф.
   
И тут, после посещения в очередной раз туалета, снизошло на меня озарение.
Я поняла, что действовать надо Китайским способом: отвечать одина-ково на все задаваемые вопросы, при этом кивая головой не меняя выражения лица.
Что я успешно и применила.
– Вы везёте на территорию страны незаконные лекарства не указанные в декларации, – монотонно бубнил Главный по-фински, Переводчица в унисон повторяла за ним на ломаном английском.
Позже я поняла, что ни один уважающий себя финн не знает между-народного языка, или знает, но говорит на нём так, что понять его про-стому смертному практически невозможно.
– Я везу с собой лекарства, не считающиеся ни у вас, ни у нас нарко-тиками, – кивая, гордо отвечала я, усердно стараясь вывести из себя «Начальника».
– Вы везёте незаконные лекарства...
– Я везу лекарства, не считающиеся наркотиками (кивок)...
– Не-е-ет, вы везёте...
– Я везу (кивок), я везу (кивок), я везу, я ве-зууу. Угу...
Через час Главный эксперт по наркоте вышеуказанного города не вы-держал и сдал позиции.
И, что удивительно, не попросив Переводчицу из кабинета, на чис-тейшем русском языке он внезапно произнес:
– В Выборг надо ехать, чтоб лекарства купить, туда и виза не нужна, и ехать всего час от вашего будущего дома. И мило растёкся в улыбке, увидев моё искреннее изумление, быстро переходящие в ненависть: «Вот гад!».

Долго ещё я не могла забыть своё первое впечатление о «бугре».
Потом я полюбила эту страну: с её северной красотой и холодным чистым морем; голубыми лесными озёрами с мостиками для купания; с черничными, нетронутыми плантациями ягод; с её национальным героем – лосем, встретившимся нам на дороге, хотя, несомненно, нам повезло тогда, что мы в него не угодили на машине на полном ходу; с её полицией и ровными дорогами с жёлтой разделительной полосой; с не накрашенными и, непонятно во что, одетыми тётками и спокойными дядечками; с пивом «Кёфф» и свежекопчёной форелью, выловленной вами же и приготовленной для вас тут же у пруда – вкуснотища!
И «Сухим законом», который финны честно блюдут, отбывая в Петер-бург по субботам, и прибывая по воскресениям с «развозом» по до-мам. Вот бы и нам такую службу!  Не забуду я и встречу с медведем, и милое Приведение из дома с бассейном и сауной, в котором мы поселились. Позже обо всём этом и о многом другом я написала роман «Love phantom».
Вот несколько строк из него:
«Здравствуйте, глубокоуважаемый сыщик мистер Шерлок Холмс!
Двенадцать лет я молчала о том, что не даёт мне покоя ни на ми-нуту, что занимает все мысли днем, все сны – ночью с того памят-ного события и по сей день. Двенадцать долгих лет я лелеяла мысль о том, что когда-нибудь соберусь с силами и напишу Вам это письмо. И вот, наконец, я осмелилась просить Вашей помощи из нашего XXI века в вашем XIX. Посылаю этот конверт на Бейкер стрит, 221-б, точно зная, что разобраться в этой, поистине странной истории, случившейся со мной в августе 1995 года в окрестностях небольшого городка, Лаппеэнранте в Финляндии, не сможет никто кроме Вас. В этом я уверена так же, как уверена в том, что таинственная связь, существующая между Вами и мной, тянется со дня моего рождения и до нынешних дней».
 
Я предалась воспоминаниям, жуя бутерброд с финским сервелатом и ломтиком Российского сыра сверху, запивая давно остывшим чаем...
Но тут, почему-то снова мелькнула фразочка из фильма «Таможня даёт добро, Махмуд поджигай!».  К чему бы это? Тьфу-тьфу-тьфу!

Вот так закончился этот славный рассказ, и началась другая, страш-ная для меня история.

ЧЕРНЫЙ ОСКОЛОК
1997 год.

Соком граната, как кровью, запачкаю пальцы,
Кислый такой, что набила оскомину враз.
На антресолях рассохлись старинные пяльцы,
Можно бы вышить рисунок из правильных фраз.

Знаю, что крестиком – гладью совсем не получится,
Цвет мулине подбираю пастельных тонов.
Скромен орнамент, но теплая гамма лишь чудится –
Ветхая ткань, рвется истина в петельке слов.

Ох, маета … распускаю ненужную вышивку.
Капельки с зерен так трудно слизнуть по одной,
Не насладиться, –  и косточки белые выплюнув,
Тонкие нити души, перепутав, кладу на ладонь…

Была зима.

Я неподвижно лежала на диване и смотрела в одну точку, «точкой» была люстра с тремя пыльными матовыми плафонами или вернее на крючок, который не виден за незатейливым керамическим колпачком, прикрывающим провода. «Можно снять люстру, взять верёвку…и»,  –  мысль о смерти неотступно преследовала  меня уже три месяца, по-сле того как тихо и подло сбежал от меня мой муж Максим.

Меня недавно выписали из больницы, где поставили диагноз: «ступор в связи с общим нервным истощением», назначив успокоительные и антидепрессанты, от которых кружилась голова, тошнило, и всё время хотелось спать. Только сон отступал, я снова разглядывала люстру, и думала о том, как будет легко, если сделать шаг навстречу бездне, но не было сил встать, совсем не было. Моя Душа, сдавливая грудь, му-чительно болела, ощутимо ноя, даже во сне, искусственном сне...

Ещё бы, ведь Максим вымуштровал, вернее, приучил мою Душу, дал надежду и веру в незыблемое счастье, и нерушимый покой? Все дол-гие годы совместной жизни я шла за ним как Павка Корчагин за «Светлым будущим», интуитивно чувствуя, что обманываюсь, но каж-дый раз после очередной ссоры гнала от себя нелепую мысль, окуна-ясь в его виденье мира полностью, до донышка, до последней капли крови. Его проблемы стали моим смыслом жизни.
Ради любви я переехала с Сокола в его малюсенькую квартирку в "спальном районе" на Планерской –  забыла мать, сына, друзей. Оста-вила интересную перспективную работу. Бросила сына Артема на ма-му Валю, поскольку он ходил в четвертый класс престижной немецкой школы рядом с домом, из-за которой я и попала на Сокол из своих любимых Кузьминок.

Муж Макс завидовал моему успеху, неиссякаемому общению и любви окружающих. Я дала ему денег, которые остались у меня после смер-ти мамы Леры, чтобы он пошел на Таможенные курсы и устроился на хорошую должность. Плюнув на свою карьеру, я научилась сидеть в четырёх стенах со своим неуёмным темпераментом. Стала варить борщи и вышивать носовые платки крестиком. "Любовь ли это?",  –  думала я всякий раз, стараясь из-за всех сил угодить мужу, когда он приходил недовольный отменённой сделкой, и, срывая на мне злость, выливал борщ в унитаз: «потому как, картофель или свекла нарезаны не таким ломтиками, а крестики – не такого цвета». Я утешала его, давая рекомендации по работе и успокаивая себя – вышивая нолики, и выслушивая что: «я-то, конечно, умнее, ха-ха! А, он – дурак!» Но по-чему-то, Макс всё же, прислушивался к моим советам и заключал вы-годные контракты.

Потом я стала ощущать дрожь в Душе. Меня трясло как перед экзаме-ном, когда муж звонил и говорил, что будет через полчаса. Я нервни-чала, но, переборов себя, бежала разогревать ужин и ждать очередного недовольного взгляда.

Когда надо было уехать на Сокол, чтобы ухаживать за мамой Валей, умирающей от рака груди и за маленьким сыном, он заявил, что устал. И не переехал. Я моталась к нему на другой конец города, чтобы на-кормить, сделать уборку.  И обратно, чтобы провести бессонную ночь под стоны матери, а днём делать ей уколы морфия. Иногда, надолго оставалась возле родных. После смерти мамы, в Душе будто что-то надломилось... Потом, оказалось, что я беременна.

Я позвонила ему сообщить радостную весть – мы так хотели девочку. Но молоденький женский голос подозвал моего мужа: "Делай что хо-чешь, – ответил он, –  отстань от меня". В трубке раздались короткие гудки. 
Борис, мой первый несчастный муж, который до сих пор любит такую дуру как я, отвез меня в «склиф», где меня проконсультировали и ска-зали, раз я пью сильные успокоительные таблетки, ребенок может ро-диться умственно отсталым, и я согласилась сделать специальный укол, после которого на следующий день случился выкидыш...
А потом, потом я шагнула в окно к манящей бездне, я точно помнила, что шагнула...

Сталинские дома Сокола, в отличие от кузьминских девятиэтажек от-личаются тем, что на лестничной площадке есть окна, с широкими по-доконниками. На своем этаже я часто сидела и смотрела вниз, (на площадке чувствуешь себя не так одиноко как в огромной пустой квартире). Я знала, что шагнула, но Борис рассказал мне уже в «кремлевской» психушке, куда устроил меня папа Женя, что поймал – буквально за шкирку как котёнка, вытащил – а жаль. Беспомощная, лёжа уже в своей квартирке, я во всём винила себя и Любовь?

Наступила весна.

Я чуть-чуть ожила и, решив для себя: «Клин клином вышибают!» – нашла в Интернете подходящий сайт знакомств, кинула туда «дурац-кую» анкету, выбрав самую красивую фотографию, где я кареглазая и рыжеволосая, в открытом вечернем платье смеюсь, откинув чуть на-зад кудрявую голову,  – давно это было... Когда?..
И почти через минуту уснула, а проснувшись, забыла об анкете и сно-ва уставилась на люстру.

Приблизительно через месяц я получила первое «электронное пись-мо», а вскоре, посыпалась куча выгодных и не выгодных предложений со всех стран мира. На письма я не отвечала, бегло прочитывая, на-жимала на кнопочку «удалить».

Пришло лето.

Я, то спала, то по трое суток не могла сомкнуть глаз и почти ничего не ела. Главным и основным занятием было разглядывание люстры и обоев на стене. Иногда, всё же проверяла почту, видимо Душа немно-го отогрелась в душной квартирке, но ещё сильно ныла как старая рана...

На улице был воздух! Я удивилась, что никогда раньше не замечала, есть он или нет. Впервые за долгие месяцы прошлась вокруг дома и обессиленная, плюхнулась на лавочку. Поняла, что разучилась улы-баться и, не отвечая на приветствия соседей – просто кивала головой. Ещё поняла, что не могу радоваться зелёным листьям на деревьях, цветам, играющим в песочнице детям, тёплым солнечным лучам. Мир выглядел как старые выцветшие кадры диафильма. Он не сиял, как прежде, а существовал отдельно от жизни, как фон.

Удивительно, но поток писем не прекращался – много на земле одино-ких людей? Однажды мне понравился на фотографии белобрысый парень с голубыми глазами, мускулистый, хорошо одетый.  Я набра-лась храбрости и позвонила по указанному в письме мобильному те-лефону:
– Алло, будьте добры Николая.
– Слушаю.
–  Здрасьте, это Алевтина (соврала я).
А-а, вспомнил, я писал Вам. Вы свободны сегодня? Давайте встре-тимся!
– Да, – сразу согласилась я, – буду вас ждать около моего подъезда в семь вечера.
– Хорошо, запишите номер моего «BMW».
Я увидела «ВМW», и, проверив номер, подошла к машине.
Молодой человек вылез, галантно распахнул дверцу, предлагая сесть в автомобиль. Я насторожилась, съежилась, но, вспомнив про «клин клином», –  покорно села на переднее сиденье.
–  А давайте поедем ко мне, –  хитро сощурившись, предложил Нико-лай. –  Сейчас тортик купим и вина, – какое Вы предпочитаете?
– Мне всё равно.
– Тогда подождите – я сбегаю, – рассмеялся он и поспешил в магазин.
Я подумала: «Можно прямо сейчас выйти из машины и удрать домой. Ясно же, чего этот «милый Коля» от меня ждёт», но, представив свою квартиру, тени от люстры на белом потолке, осталась.
Мы ели торт, запивая красным дорогим вином. Точнее Коля ел торт, а я пила вино из граненого стакана, рассматривая кухоньку: непонятного цвета обои, годов шестидесятых с жёлтыми разводами, облезлая ме-бель, газовая плита с двумя недостающими конфорками. Пахло сыро-стью, хотя на улице была жара. В квартире, явно, не живут или быва-ют, но редко.
– Выйду на балкон, – сказала я – душно!

Николай, дожёвывая торт, поплёлся за мной.  Посреди комнаты стоя-ла не застеленная постель со свежим бельём. Рядом на тумбочке све-тил синим экраном дорогой ноутбук, остальная мебель была такой же старой и облезлой, как и на кухне. Я вышла на балкон, вдохнула больше воздуха и хотела закричать, но вместо этого, плотно сжала губы. Возвращаясь, случайно взглянула на подоконник, разглядела спрятанные за полинявшими шторами хаотично разбросанные и стоящие в стаканах тонкие церковные свечи, наполовину оплавившие-ся, слипшиеся друг с другом от нагретого солнечными лучами стекла.
«Маньяк! – За каждую дуру отмаливается. Так мне и надо…», – испу-гавшись всерьез, подтвердила я неприятным зрелищем свои мысли. Николай сидел за ноутом спиной и что-то печатал. «Можно двинуть ему по башке вот этой латунной вазой и убежать». Может!.. Но вместо этого я громко спросила:
– Что ты там делаешь?!
– Письма пишу, – серьёзно ответил Николай.
Я присела на скрипучий стул и стала ждать. Ожидать чего? Чуда? Возможно ли, что  всё происходящие мне кажется, а Николай хороший и порядочный человек?

– Чего сидишь? Иди в ванную – мойся, – оглушающее крикнул он и швырнул мне на колени огромное махровое полотенце.
И тут я не выдержала:
– Иди сам мойся! Не боюсь тебя! Ну, убей меня, убей! – с отчаянием закричала я.
Николай удивлённо посмотрел на тоненькую хрупкую девушку с ог-ромными серыми кругами под горящими глазами, полными слёз и не-нависти.
– Чего ты орешь? Гордая, да?! – рассмеялся он, показывая белоснеж-ные зубы.

Встал во весь свой огромный рост, упёрся рукой о дверной косяк.
Ненавижу! – закричала я и сжала кулаки так, что длинные ногти впи-лись в ладони. – Это вы все, вы, мужики, – недоговорив вдруг, твёрдо и спокойно спросила:
– Что у тебя случилось?
– Тебе рассказать, хочешь знать правду?! Все вы одинаковые, все! Я оставил жене свою квартиру, и все что у меня было, только из-за до-чери, у меня дочка маленькая, два годика всего, а она не дает с ней встречаться. Я буду-у-у жить где попало, жрать как попало, трахать вас и звонить ей! Специально снял эту дыру-у-у! Понимаешь? Да куда тебе, ты тоже – сука! – он брезгливо скривился.
«Красивый, сильный мужик вопил, визжал, что его жена – глупая кук-ла, на которую он угрохал кучу «бабок», молодость и веру в Любовь?»: думала я слушая исповедь, уже не страшась и чувствуя, что сильнее: «не может быть!».
–  Я звоню и рассказываю о каждой новой бабе, пусть знает, пусть!
– Да, пусть знает, –  спокойно сказала я, глядя ему в глаза – Я тоже сука, слышишь?
– Ах, так?! – тогда катись в душ, и чтоб вышла оттуда голая, и, в са-пожках, поняла?!
– Мне всё равно... Если тебе будет от этого легче.
– Господи, да что ж это такое ты что, проститутка? – мне не нужна б...
– Нет, я – сука, ты же сам знаешь, это же видно по мне, видно? – спросила я.
– На колени встанешь и поползёшь, –  прорычал он, вытаскивая ре-мень из брюк, я тебя отхлестаю!
– Куда ползти? Мне все равно, только бы тебе было хорошо...
– Что ты мне голову морочишь?! Можешь проваливать! Убирайся! Уй-дешь же ты, наконец, – вдруг, жалобно простонал он, сел на постель, обхватив голову руками.
– Не уйду! – крикнула я, схватила полотенце и бросилась в ванную – там было мерзко. Мерзко как на душе: шторки не было, коврика тоже – холодный пол из отбитого по краям рыже-белого кафеля, тёмно-зелёные, заплесневелые стены.

Я заперла дверь на щеколду, прижалась к ней всем телом, сползла на пол, закрыла лицо руками и заплакала, впервые за все это время – «время черной полосы» в моей жизни, которая была пропастью до сегодняшнего дня. «Клин клином?!» – подумала я, стягивая с себя платье. Положив одежду на бачок унитаза и, стараясь не касаться те-лом холодных краёв чужой ванны, я быстро ополоснулась под тёплым душем, не вытираясь, прижимая к груди свои вещи, вошла в комнату. Николай так и сидел на постели и не было в нем уже того азарта, он как-то весь сжался, будто ему было холодно в этот летний жаркий день.
– Чего расселся! Раздевайся, скомандовала Коронелли!
– Все вы суки, –  упрямо прошептал Николай.
– Презерватив на тумбочке! Давай надевай! А то ишь, все у него суки!

«Он расстегнул брюки и навалился на Алевтину.
– Но тебе же нравится! Нравится?
– Ненавижу тебя, – прошептала она».

Он довёз меня до подъезда. Всю дорогу мы молчали. Лишь когда подъехали к дому, я заревела и уткнулась в его крепкое плечо.
– Почему! Ну почему? –  всхлипывая, повторяла я, вглядываясь в его голубые глаза полные слёз.
– Почему? – повторил он и погладил по волосам,–  можно я тебе зав-тра позвоню?
– Нет, мы никогда больше не встретимся!
– Береги себя. Не знакомься по Интернету, там одни подонки как я. –  Прости.

На следующий день я поехала в магазин «Свет» и купила новую, зе-леную люстру с десятью плафончиками в виде лепестков тюльпана. Попросила соседа срочно её повесить и, когда он, наконец, снял ста-рую, пыльную страсть, я залезла на стремянку и дотронулась пальцем до крючка – он оказался, действительно прочным, но неудобным, на-верняка веревка соскользнула бы...
Зря я столько думала о тебе, Максим. Ты был недостоин меня и моей любви.

Вот какую ошибку я сделала и, за неё, мне придется расплачиваться. К сожалению, мое и без того слабое здоровье окончательно было подорвано на всю оставшуюся жизнь. От неминуемой смерти спас меня мой третий муж Вячеслав.

мама, помнишь, ходили за травами,
зверобой собирали, пустырник…
в погребушке сушили их,
правильно:
жарким днём и без солнца настырного.
я запомнила….

а в лесу волчьи бусинки просятся,
впереди- земляничные ягодки,
мудрость, мама, с годами.
не просто как…
привести надо мысли в порядок.
я запомнила…

возвращаться так трудно домой,
я стою на холме
и седые берёзы,
но, всё кажется, мама со мной…
и трава- мурава,
и горючие слёзы,
а бумажные мятые розы,
кто принёс их тебе?
ну, и пусть.
значит, я лишь запомнила…

А ЭТО – ЖЁЛТЫЙ ОСКОЛОК ОТ НЕЗАТЕЙЛИВОЙ, НО ВЕСЁЛОЙ ЕЛОЧНОЙ ИГРУШКИ

1998 год.

Как правило, в выходной, мы с мужем Вячеславом и моим сыном Ар-тётмкой идем в Кузьминский парк. За спиной у Славки огромная сумка, там провизия: бутерброды, помидоры с огурчиками. В руках удочки, а в пакете банка дождевых червей, добытых втихаря за домом, (если положить доску или трухлявое дерево и регулярно поливать – червей будет тьма, даже в нашем цивильном городе). Ещё я беру акварель или пастельные мелки, и бумагу. Липа расцвела и сладко пахнет мё-дом – красота. Влахернское-Кузьминки – бывшая усадьба князей Го-лицыных. Сейчас все постройки, а их немало, реставрируют. Прово-дятся выставки клумб. Зимой Дед Мороз в выстроенном для него в нашем парке деревянном коттедже, принимает письма от детей, а ле-том тут можно купить мёд «лужковских» пчёл. Наш мэр Москвы Лужков даже памятник пчёлке Кузе поставил. Существует поверье – если дотронутся до её крылышек и загадать желание, то оно исполнится. Но, я бы не советовала, есть этот мёд. Правда, если у вас есть деньги на памятник себе, то можно!
А вот и моё любимое местечко у пруда, где поменьше народа, кото-рый, не смотря на раннюю весну, уже повсюду гуляет, загорает и с удовольствием купается в мутной грязновато-болотной воде. Москви-чи – что с них взять?

Мы втроем дружно закидываем удочки и смотрим на красные поплавк-и. Главное в ловле сам процесс – выловленную рыбу даже наша кош-ка не ест, зато дворовые уплетают за обе щеки. Мутанты кошки, му-танты рыбки… Кстати, однажды, я щуку поймала небольшую, но впол-не симпатичную. Рыба стала хитрая – просто так не клюнет. То ли манку ей, то ли червя – не поймешь! Не то, что на Валдае. Там под-лещики – красавцы и угри в своих подводных норках, плотвичка пест-рит красными плавниками, а из ершей уха – пальчики оближешь!
В Кузьминках улов нам не нужен – воздухом бы не отравиться. Вот дожили! Зато места красивые.

Я кладу удочку на рогатину из ивы и рисую пейзаж: размытые в пруду деревья, небо, чайки. Любопытные прохожие, советуют, следят за мо-ей работой, я киваю им, соглашаюсь, но рисую, как хочу, а потом раз-дариваю свои картинки друзьям. Солнце щекочет наши ресницы, зве-нит листва, перешептываются травы, поют серенады лягушки, суетятся у берега мальки в поиске мошек. К вечеру совсем неохота возвра-щаться в «бетонный рай». Но скоро солнце зайдёт за горизонт, бьёт колокол в белоснежном храме Влахернской иконы Божией Матери.
Пора. Нас с нетерпением ждут чумазые кошки – вот у кого будет праздник!
МАЛЕНЬКИЙ КАМУШЕК НА ПАМЯТЬ

Зима. Раннее утро.
В метро совсем мало народу. До дома ехать долго, почти час.
Я возвращаюсь после страстной ночи любви. Усталая и очень счаст-ливая! Полупустой вагон мерно укачивает пассажиров.
Напротив отмечаю мужчину лет сорока: красивый, седой, загарелый. Просто вылитый Ричард Гир. Украдкой разглядываю его необычную внешность. Такие супермены в метро, редкость – отмечаю я.
Ужасно хочется спать. В полудреме вспоминаю изысканный ужин и то, что было после… Милый, я уже соскучилась…
«Следующая станция «Пушкинская», –  объявляет машинист.
«Долго ещё…»: думаю я, и снова дремлю...

Вдруг, чувствую чьё-то осторожное прикосновение. Вздрагиваю от неожиданности. Представте моё изумление: седовласый незнакомц бережно берет мою руку, нежно и с достоинством целует мне пальцы, ласково смотрит в глаза и … выходит, не говоря ни слова.
Люди вокруг «сверлят» взглядами и шушукаются. От смущения ели жива, но делаю вид, что мне целуют руки каждые пять секунд, все мужчины мира. Нагло улыбаюсь, а потом ныряю в уютный воротник шубы, как в спасительный домик. Ощущая себя женщиной – гламур: очаровательной, сексуальной, просто, обворожительной. Всегда при-ятно, когда тебя ценят! Поезд трогается, унося меня всё дальше и дальше…

Порой, я всопинаю того седовласого рыцаря. И становиться тепло на душе. И не страшно, что время медленно исчезает, стекая цифербла-том со стола...

я смогла укрыться от твоего взгляда
я ушла от насмешки – горького яда
душу держа взаперти на замках пудовых
не сумею увиливать ящеркой слова снова

я сижу на дороге она посреди поля
рожь волной золотой бежит а где моя воля?
взаперти душа в квадратуре из исключений
может хуже бывает может бывает плачевней?

я сижу на дороге одна и думаю: сколько
можно сидеть вот так – маята да и только
в моей жизни было уже… три мужа
боб любил поесть но не был мне нужен
макс очень худ но шустрый и верткий
он чинил чтоб ломать пилой и отверткой
слава мечтал рисовать паруса с натуры
серый холст был всегда не той фактуры...

я сижу на дороге одна и пою эту песню
не сумею стать ящеркой истинной лести
и не верю, бывает любовь или не бывает?!
я встаю и иду вперед а куда – не знаю

КАПЕЛЬКА ЯНТАРНОЙ СЛЕЗЫ С ЕЛИ, ЧТО У САМОГО МОРЯ
Соберу разноцветные камешки.
На тропе попадаются разные:
изумрудные, синие, красные,
золотистые с чёрными бляшками.
О-божаю кораллово-рыжие,
их старинный анфас мне ближе...

Сколом церкви кирпичик дышит,
но его не беру, этот-свыше.

У природы породы горные,
а на пляже лежат санаторные,
под водою-яркие, гладкие,
и на вкус кажутся сладкими.
Есть куриный божок с дыркой,
он на счастье – желанья как бирки
соберу нанизав на нитку ...
Жаль, "несчастье" пишется слитно.

2001 год. 
Прибалтику научила любить меня мама Валя. Когда я была ещё со-всем юной, мама брала каждое лето отпуск и возила меня, то в Юр-малу, то в Таллинн, то в Ригу. Каждая поездка была для меня оче-редным счастьем путешествия.
Раньше это было легко – ни тебе очереди в посольство, ни «загран-паспорта», ни дорогущей визы. Когда я вышла замуж за Бориса и ро-дила Артёмку, который постоянно болел, мы могли выбраться только на дачу. Да и мамы уже не стало. Я всегда помнила изумрудное море и белых чаек, сосновые леса, песчаные дюны, где можно укрыться от людских глаз и позагорать без купальника, чистые улочки и золотые острые шпили костелов. 
С Дианой мы познакомились в «Реабилитационном центре В.И. Дику-ля» в Москве, куда я хитро устроилась «за так». Как у меня это полу-чилось – отдельная и смешная история. Не смотря на мою неизлечи-мую с детства болезнь с диагнозом ДЦП, я шустрая и всегда любила заниматься чем-то новым и неизведанным и на этот раз полезным для здоровья.
Диана поразила меня своей красотой: высокая блондинка с  зелёными огромными глазами – просто модель, если бы ни одно «но». Ей было всего шестнадцать, когда жизнь сыграла злую шутку. Она жила в об-щежитии, где училась на музыкального педагога  не в родном Мажей-кяе, а в другом городе.
Все девчонки завидовали её красоте, успешности и особенно тому, что у неё уже был богатый, красивый, мускулистый жених. На ночь общежитие закрывалось, но именно в это время и начиналась самая бурная пора. Чтобы погулять, нужно спрыгнуть со второго этажа и рвануть на море. Дианка прыгала сто раз, а в сто первый – неудачно – сломала позвоночник. Её отвезли в больницу, где врачебный консили-ум объявил, что ходить она больше не будет!
Жених тут же испарился, как и остальные «друзья». От горя Дианка наглоталась таблеток, но её откачали – дозу не рассчитала! После встречи со Смертью, решила: Жить! Удивительно, но родители смогли найти спонсора и её привезли на лечение в Москву. После долгих ме-сяцев борьбы она смогла ходить сначала на костылях, а потом и с палочкой, назло врачебным уверением, мама, ухаживающая за ней, уехала обратно в Литву, (быть вдвоем в Москве – непозволительная роскошь). А она поселилась в гостинице недалеко от метро «ВДНХ» и каждый день, целый день проводила в Центре восстановления, упор-но занимаясь собой. Мы подружились, и я поняла: её неудержимая энергия, плюс моя неуёмная – это то, что надо! 
Чего только мы не придумывали, где только не бывали, с кем только не знакомились: выставки, музеи, театры, художники, литераторы – каждый день познавали новое. Это отдельная истории и потом, может быть, я напишу, а пока…
Пока я хочу рассказать о Прибалтике – дюны, лагуны, скалы…Я снова приехала туда, Дианка прислала приглашение.
Я, как когда-то моя мама Валя, приучаю своего ребенка любить путе-шествия – видимо семейное. Мы получили загранпаспорта и визы, се-ли в мягкий вагон-купе и отправились в путь. Честно говоря, я поехала к Дианке, не только чтобы увидеть Прибалтику, а оправиться после автомобильной аварии, в которую попала. Я лежала на диване, как оглушённая рыба. Муж Борис всегда приходил мне на помощь в труд-ные минуты моей жизни. И, хотя мы с ним уже давно не жили вместе, он приезжал и кормил меня с ложечки куриным бульоном, проклиная ту «автомобилистку», которая сбила меня, когда я шла в магазин за продуктами.  И себя – он ничего не сумел доказать, так как она была зубной врач и имела свою стоматологическую клинику, поэтому заплатила «ментам» сполна. Лежала я, лежала и вдруг поняла, что если полежу ещё, то – кранты!
Муж сходил с ума – ему не дали отпуск даже за свой счёт. Сын упако-вывал, под моим контролем дорожные сумки; Борис молчал, он-то прекрасно знает – если я чего решила, то сделаю, не смотря ни на что. А смотреть, в самом деле, было не на что – обои в цветочек и люстра (снова люстра во второй раз в моей жизни) – порядком надое-ли.
И вот, мы с Артёмом поехали в Палангу, почему именно в этот горо-док – объясню: я люблю белый песок пляжа; розовых улиток, дрем-лющих на мхах; черешни с янтарными и бордовыми ягодами, которые никто почему-то не обрывает; подстриженные кустарники и цветочные клумбы; траву в сосновом парке, будто специально расстеленную для отдыха мягким ковром и усыпанную причудливым узором из белых ракушек и разных камушек. Люблю чистые тротуары, где плюнуть жал-ко. Каждое утро ровно в шесть часов, люди, живущие здесь, подмета-ют возле своих подъездов.
А рыба! Какая вкуснятина эта копчёная рыба! Разнообразие которой поражает. А сыры и все молочные продукты – это не какой-то там «Данон»... А пиво, сваренное из настоящего ржаного хлеба?! – вот если такое вот выльешь на лавку, то кожаные штаны действительно прилипнут!
Дианка приехала нас встречать к станции на своём новеньком «Мер-седесе» и отвезла к знакомой. Адель – так звали эту даму. Действи-тельно это была ещё та Адель! Взяв наши тяжеленные сумки разом, легко отнесла их на второй этаж в свою квартиру. Она с такой же лёг-костью могла отнести и нас – такая высокая, широкоплечая, крепкая тётенька! Накормила супом с булочками и пирожками с корицей (сама пекла). Мы объелись, и на пляж Дианка отвезла нас на машине, хотя идти было всего метров пятьсот. Сын впервые увидел море и огром-ное красное солнце, которое плавно опускалось в зелёную гладь, а над головами кружили чайки и буревестники, розовые от последних лучей заката на фоне синего неба. Он так впечатлился, что мне при-шлось покупать кисти и акварель – я сохранила в альбоме его рисун-ки.
В Паланге, чтобы поплавать, нужно долго идти в глубину моря – пом-ните героя А. Миронова из кинофильма «Бриллиантовая рука»? «Гос-поди, помолимся!» Бултых!
Идя по песчаному зыбкому дну, стремясь, в глубину я шептала: «По-моги мне, море выздороветь!» Оно послушно закивало мне волнами и «оглушённая рыба» не всплыла пузом, а очухалась после первого же купания. Я – Вода, оно – тем более, мы, как бы, смешиваемся, и я от-даю ему все свою боль, а оно прибавляет силы. Любое Море живое и доброе к тому, кто любит его как я! 
С утра мы съедали по тарелке клубники с молоком и шли загорать, взяв с собой съестные припасы, а вечером приезжала после работы Диана с маленьким Мартинасом и устаивала нам вечерние экскурсии по близлежащим городам и ночным заведениям. 
В Паланге я накупила кучу шмоток – трикотаж и бельё не хуже чем от Gucci.
Прошла неделя, сын научился плавать и нырять. Мне нравился клуб, где классно пел русский, иногда ночевали в «палаточном городке» в лесу с Дианкиными знакомыми знакомых.
Мы жарили шашлыки и болтали – не могли наговориться. Наши дети играли в прятки – все при деле. Поверьте мне, в Паланге ни разу я не поймала на себе косого взгляда, ведь у нас принято считать, что при-балты – фашисты, ни разу не сталкивалась, даже с чем-то похожим – очень гостеприимный миролюбивый народ. Русский язык знают прак-тически все, правда, малыши, к сожалению уже знать не будут. На на-бережной Паланги торгуют в основном мороженым (такого вкусного нет в Москве), изделиями из янтаря, кожи и керамики, картинами, из-делиями из сосны, разными вазочками и посудой. Мне нравится раз-деление пляжей на нудистский, женский и общий; главное – указатели не перепутать!
Жители и туристы из других местечек и столиц Прибалтики передви-гаются не на машинах, а на велосипедах – у каждого магазина есть велосипедная стоянка. Больше всего мне нравится, что город окружен лесом – похоже на Финляндию.

Однажды вода в море стал очень холодной – всего плюс четыре, к берегу прибили льдины с Северного Ледовитого. Представляете жарким летом айсберги? Дианка отвезла нас на речку, впадающую в море, я не помню название, зато помню, что вода была очень тёплая и очень чистая – видно все камушки на дне. Наверное, именно в этой речке греются Наяды.
Когда море потеплело, то выбросило на берег янтарь. Ель – королева ужей подарила мне эти солнечные обломки дворца – помните сказку-легенду?
Прибалтику научила любить меня мама. В тот день подумалось – ма-ма рада за меня, за внука, что он закалился, что наша дружба с Диан-кой крепкая, несмотря на расстояние.
КРЫМ. ЗОЛОТОЙ ПЕСОК
2002 год
После Паланги мы с Артёмом стали часто ездить в Крым. Поскольку я так и не смогла снова научиться спать по ночам из-за не правильного лечения и сильные долгие, частые головные боли не покидают меня, немного утихают лишь на море. Я так и не приобрела «родового име-ния», поэтому могу себе позволить лишь недолгие поездки в Феодо-сию, в Береговое-Коронель, в посёлок «Приморский», или в Алушту. А ещё, именно тут в Алуште моя лучшая, верная московская подруга Ленка Горина (Уфаева) встретила свою настоящую любовь. И на свет появился Вовка. Ленкина старшая дочь Иришка и мой Артём дружат с пелёнок, поскольку вместе выросли в нашем кузминском дворе, в до-ме на улице Зеленодольской.
Алушта в переводе с греческого означает «сквозняк». Правда, я не совсем уверенна в точности этого слова, но местные жители именно так утверждают. Они говорят: «Вот поезжайте в Ялту или в Форос, там очень жарко и нет ветра, а у нас город обдувают встречные ветра, хотя он тоже окружен горами. И действительно, в Алуште шторма гораздо чаще и сильнее, а температура воздуха, судя по информации Гидрометцентра – гораздо ниже, что мне и нравится. А ещё нравится, розовая акация, цветущая раза по три за лето и до самой осени, окутывая сладким ароматом пыльные узкие улочки. Нравится, что ягоды шелковицы красят руки и рот и, когда, облопавшись ягод, слезаешь с дерева, Артёмку запросто можно принять за Джека Потрошителя.
А «древо адамово»  –  фиговое дерево – смоковница или просто-напросто – инжир (плоды которого мы видим в сушеном виде на при-лавках московских магазинов и рынках) созревая, нагло падают прямо на голову, когда мы топаем к морю, неся, как «Атланты, на своих вы-носливых плечах»: надувной матрац, разноцветный зонт от солнца, пакет с фруктами и огромную раздутую хозяйственную сумку в которой чего только нет для полноценного отдыха. Пока мы добираемся до пляжа, нас обстреляет зеленый ёжик зародышей орехов каштана, похожий ещё на маленькую морскую мину, но мы успеваем втихаря, невзирая на соседские предупреждения: «Не созрели ещё!», засунуть в рот краснощекую сливу.
В этом городе А. Гайдай снимал свои фильмы и мою любимую «Кав-казскую пленницу» с Натальей Варлей. Магазин «Винный погребок» хранит молчание, что именно там герой Георгия Вицина – Трус, заны-кал «десятку», невинно спрашивая: «Чей туфля?». Помните?
Почти в центре города стоит башня из обтёсанных волнами моря кам-ней, гостепримные и общительные «крымчане» растолкуют, что это обзорная башня, построенная греками в целях обороны города в од-ной из многочисленных воин с турками – может и правда?
Разъяснительной таблички нет (наверное, её сдали на цветной металл туристы). Туристов очень много и поэтому все вещи на ночь надо сни-мать с бельевых верёвок, натянутых на балконах, иначе придется покупать новый купальник или полотенце, трусы и носки (не говоря о кошельке и документах, если их не надо сушить, то постарайтесь осо-бо тщательно спрятать). Хотя этот факт не смущает «иностранцев» приезжающих со всех стран бывшего «Союза», даже расчетливо-мелочных немцев: «Дешёвый отдых – это Корошо!»
Особое предпочтение я отдаю местному парку. Лиственницы, кипари-сы, пальмы и платаны укроют вас своей тенью, а остатки Великой Римской Империи – белые обрубки колонн, все ещё царственно тор-чат из выгоревшей от жаркого солнца земли, словно папиросы «При-ма», выглядывают из-за цветущих магнолий.
Шагая по мощеным тропинкам вглубь парка, вы обязательно, как бы невзначай наткнетесь на музей. Год от года экспозиция не меняется, но каждый раз интересно заглянуть, чтобы увидеть удивительные ми-ниатюрные работы. Под увеличительным стеклом можно разглядеть подкованную блоху и портрет Чарли Чаплина на срезе человеческого волоска, (жаль, я вечно забываю фамилию чудесного мастера – у ме-ня смолоду склероз на фамилии и даты рождения – особенности па-мяти). Выйдя из музея и прошагав всего несколько метров, вы удиви-тесь, вдруг попав в «Пекин» –  главный и самый дорогой ресторан Алушты. Ох, уж эти китайцы! Впечатляет обилие разных кафешек и баров, разбросанных по городу. Недавно построили Аквапарк, краси-вый, но вход слишком дорогой, да и нас с сыном туда не затащишь – срабатывает инстинкт самосохранения. Ещё на любом троллейбусе можно доехать до горы под названием «Лысый Иван», а если он не сломается по дороге, то и до Симферополя.
Но самая главная достопримечательность Алушты, на мой взгляд, да-же не базар с его фруктово-овощным и мясо-сало-колбасным, но по-чему-то не рыбным разнообразием, а Ночная набережная, совсем не-давно выложенная современной турецкой серо-красной фигурной плиткой. И чего тут только не продают при свете городских фонарей и частных фонариков, свисающих с разноцветных торговых палаток. Вот где кишит народ!
Быстро распродаются китайские сувениры из Алушты – всякие корал-лы и рАкушки, кальяны и побрякушки, соломенные корзинки и шляпы, брелки из священного камня и талисманы на все случаи жизни, чай в пакетиках, нэцкэ, и прочее добро, которое есть везде, но алуштенское – лучше, вы же в Алуште! На «развалах» – книги Улицкой и «Советы народной целительницы», «Дао Винни - Пуха» и стихи А.Блока.
Я везу из любимого города экологически чистые горные травы – ла-ванду и пустырник, мелиссу и зверобой. Хорошо знаю ту женщину, чей муж ходит в горы и собирает их в положенное время года и час, когда трава набирает целебную силу. Ещё, покупаю в специальном магазинчике эфирные масла – пока дёшево. И обязательно - вина.
У нас-то в Москве всё есть, как наивно полагают многие, а вот такие – не найти.
А ещё на набережной рисуют ваши портреты художники, продавая свои картины и изделия из керамики, фарфора и дерева – ручная ра-бота это интересно.
Расслабленных отдыхающих ловят в свои сети местные цыганки тол-стые, но красивые восседают они на стульях и лавочках – здесь будь-те осторожны – мафия! Вас непременно облапошат в пять секунд, стоит лишь клюнуть на их приманку: «Погадаю, расскажу, всю правду покажу! Подходите, милые, стоимость сеанса всего восемь гривен!». Посмотрите такой в глаза, и если у вас нет силы воли – не будет и двести долларов.
Все пляжи в Алуште платные, берег поделили санатории и пансиона-ты, есть, правда городской, но грязный, в осколках от «фанфуриков» и бутылок от пива, целлофановых пакетов, недоеденных арбузов, дынных корок и другого мусора.
Мы идём на пляж «за так» к моей подруге Вике – массажистке и фило-софу, впрочем, как и все Стрельцы. Увидев меня, пролезающую через загорелые тела курортников, она вежливо говорит в рупор: «Граждане отдыхающие, курить на нашем пляже запрещается! Будьте вежливы, пропустите моего пациента!». И граждане «пациента» пропускают, подчиняясь высокой, белокурой, зеленоглазой русалке пляжа в белоснежном сарафане с красным крестом на груди (сама сшила), отодвигаясь, убирая ноги и головы с узенькой «пляжной тропы» – единственного не занятого места, потому как туда ну уж никак не ляжешь загорать. Я, наконец, добираюсь по шуршащей гальке до Вики, мы заходим в «Массажный салун», за клеёнчатой занавеской, садимся на кушетку из досок, которую умело сделал её муж, и пьем чай с травами из термоса с чурчхеллой.
Вика смеётся так, что слышно квартала за три и шум прибоя не в си-лах заглушить её хохот. А потом рассказывает мне с эзотерической точки зрения взгляд на мир, и с астрологической – наше с сыном бу-дущее. Я слушаю – Вику нельзя не слушать, даже верю – ей нельзя не поверить, настолько увлекательно она умеет преподносить «всякую-всячину». После она отбивает меня как котлету, и мы спешим купать-ся.
– Море, здравствуй, море! – каждый раз повторяю, сливаясь с ним воедино.
Но вот уже в солёную синь падает апельсиновое солнце и пора топать в «татарский район» – домой, где мы живём у другой моей подруги. Почему же он так называется? Видимо татары строили, а живут все. Впечатляет, что одна квартира стоит на другой, образуя ячейки-соты, меня каждый раз удивляют эти довольно крепкие постройки: дверь – комната, рядом снова дверь – комната, а внизу соседская крыша. Ме-жду ними – улицы, ступеньки, садики… Мы живём на улице «Розы Люксембург». А за углом – «Энгельса 8». Инга – «тоже медик», и у неё всегда есть спирт на все случаи жизни. На подоконнике стоят банки и склянки с настойками из разных фруктов и ягод, с натянутыми на них резиновыми раздутыми перчатками и напальчниками. Инга разводит кактусы, боится скорпионов и сколопендр, живущих под камнями у входа, как она уверяет – (я ни разу не видела). Зато знает, как гото-вить «Французский салат» из улиток, дремлющих на флоксах.
–  Полезно, питательно и сплошной белок, – заявляет она. Врач всё-таки!
Инга, тоже белобрысая, но кареглазая и смешная, наивная и добрая, а её сын – Влад, которому семь лет, ужасно мудрый. Он спасает меня каждый раз, когда у меня радикулит от «перекупания», растирает «Доктором Момом» так усердно, что на следующий день мы идем вы-лавливать рапанов и мидий.
Я окунаюсь с головой в люимое синее Чёрное море: «Здравствуй, это я, Юлька!».
Но есть у меня и другой взгляд на любимый Крым, где родилась моя бабушка Лера, где она встретила папау Маноля, и где живёт, как оказалось после написания «Книги Коронелло» многие из многочисленной родни.

Нелестные впечатления произвели на меня: поселок «Приморский», в котором мы отдыхали летом 2009 года, село «Береговое», «Кокте-бель». Да, и сам «Дар Богов» – город Феодосия. Воистину, зря боги дали людям такие чудесные земли. Не сеют, не пашут, только строят у себя и у «соседей на головах» частные гостиницы: «Кто во что го-разд», как турбазу «Коронелли» в «Береговом-Коронель», например, названную втихоря в честь моего предка Антонио Коронелли месными татарами, врущими всем, что это название якобы произошло от татар-ского Коран-Эли. Но, сами правду знают и на имени героя старательно пиарятся. Памятник моему предку, о котором местные власти говорят и пишут с 2003 года, так и не создан, хотя флаг с гербом «по мотивам» моего фамильного герба себе присвоили. Молодцы!
Украина же, под чьим патронажем находится полуостров, ничего не хочет, и совсем ничего не делает. Государственные дома, санатории, детские сады – всё рушится. Даже порт в Феодосии, где работал мой прадед Виктор Викторович Коронелли, и который сумел защитить от морадёров в гражданскую войну. Теперь же, всего один, единствен-ный танкер с нефтью ходит до Турции и обратно, и всё…
Ну, Турция, это куда ни шло, а вот, зачем нам, русским туристам гра-ница с Украиной, ежели даже таможенники, так и норовят, ограбить вас прямо на ходу в поезде? Да, хоть за что, лишь бы: «А протокол? И Главное – штраф!! Ням!

То что, билетов нет в сезон, это понятно, и что поезд едет пустой, яс-но, но почему пирс в «Приморском» обваливается?! Неужели не вид-но, что подточили его волны так основательно, что по местному "Бродвею» совсем небезопасно гулять отдыхающим. Лишь два неуст-рашимых Ивана – «Поддубный» и «Голубец», смело скрепя ржавыми бортами, по очереди приглашают вас в клуб "Утопленников-Самоубийц" на пятичасовую морскую прогулку к давно уже потухшему и захламленному отходами цивилизации, вулкану "Кара-даг", чтобы заставить подивиться на ещё не застроенную хибарами жемчужину черноморского побережья Крыма.
В «Коктебеле» высаживаться не советую, настолько грязно, что даже Москва, покажется Раем. А было так красиво когда-то…
Товарищи отдыхающие, а не хотите ли ощутить все радости настоя-щего «хохлятского ремонта?» Это, когда санузел вместо кухни, и в него не ходи, а то в канализацию провалишься всего за 20 долларов в сутки с человека. Милости просим в номера!
Неужто, мы – россияне, отвыкли спать на детских кушетках? Зато, у некоторых, особо продвинутых, кондиционер есть и евроокна в нали-чии... Благо ещё, что дома, которые строили пленные немцы, все-таки крепкие, всё ещё держатся, правда, балконы висят, лестницы шатают-ся, но это пустяки...
Тем и живут частники с мая по октябрь.
Так как прибыль от этого бизнеса – наиболее лёгкие деньги.
Знакомый художник из Феодосии мне пожаловался: «Не сезон у нас в этом году. Только киевляне приехали, из Днепропетровска и с Донбас-са. А с них, какие деньги за картины-то? Поэтому цены в четыре раза больше, чем два года назад. Иначе мы не окупим центральные места на набережной».
А на рынке, рыба, которую не ловят в Чёрном море, стоит больше, чем в московском «Супермаркете», как, впрочем, и турецкие персики. А куриные яйца так подорожали, словно золотые они, видимо, из под курочки Рябы.
А в море у Феодосии, лучше не купаться – грязь ужасная. Поэтому, с утречка, все как сумасшедшие лезут в маршрутку и едут на дикие пляжи. Но там опасно, хотя, в «Береговом» в море у пляжа бетонная балка от долгосрочного строительства гос. Санатория лежит, и камни огромные у берега, и в маленький шторм не заметны, но очень опас-ны. Вот все в гипсе и ходят, кто вовремя не заметил. 
В Дом Культуры «Приморского», тоже надо ходить осторожно, т.к. тамошние комары загрызут, а если заживо не съедят, то всё равно, Гарри Поттер по-хохляцки разговаривает, никто из местных его не понимает, а мы-то, тем паче. Очень трудно, на неродном языке, что-либо смотреть. Крымчане смеются: «Гарри Поттер нам этого не простит». Зато по средам в ДК коммунисты собираются и поют. Вход свободный. Придёте?!

Так, возник у меня вопрос к властям Украины за увиденное, услышан-ное и прочувствованное на собственной шкуре: «Почему ничего не делаете-то?».
Ждете Медведева? Так у него теперь Сочи и Южная Осетия. Да, и Черноморский флот до 2017 года как пришитый к порту Севастополя стоит. Кстати, почему-то в Крыму, среди населения нет претензий к нашим судам. Лишь по украинскому каналу ТВ, полусонный призедент про него иногда в новостях вспоминает, и про затонувший сухогруз гуторит, да Холокостом подпирает, а вот про газ – ни слова.
Украина, так почему ты ведешь себя не лучше России? А чего тогда ждать Крыму?
Может и правильно, что люди строят частные гостиницы, правда, ус-ловия там не ахти, но все же народ к морю едет, а не спать. Ну и на-плевать, что в кранах воды нет, не жиды же выпили. Так что…
А те, у кого нет денег на постройку своего дома, уже давно у нас в Москве, достраивают лужковский паркинг, его бесконечность колец, и еще одно прикручивают к головам вождей, ... и правильно делают. Кризис ведь.

А ЭТОТ ОСКОЛОК ЁЛОЧНОЙ ИГРУШКИ, ВРЕЗАЛСЯ В МОЁ СЕРДЦЕ ТАК ГЛУБОКО, ЧТО, ВИДИМО, ПРОБУДЕТ ТАМ ДО САМОЙ СМЕРТИ
нас нету, но мы есть и это славно,
но может быть, не весело, а грустно,
нас нету?
снег, что падает
на молодость листвы
и облака
идут над городом озябшим
и ты облизываешь губы на ветру
ловя продрогшие снежинки
и я не смею удивляться…
понять пытаюсь – это сон,
иллюзия… фантазия… химера?
свет, уносящий к мириадам звезд
твою улыбку?
снег падает, нас нету – но есть ты
и есть земля, окутанная грустью…
но где же я?
и мысль моя
и пламень сердца
и шорох лиственничных лап
и запах чайных роз и кофе…
желто-лимонная заря?
где ты и я – цветы,
ледник...
роняет поцелуи млечный путь…
щекотно… просыпаюсь …
ты и я
2003 год.
Именно так, как в этом рассказике, я впервые увидела своего нынеш-него мужа Евгения Иванова, с которым познакомилась в Интернете на Литературном сайте, и с которым мы вместе написали эту книгу «Ко-ронелло», и надеюсь, напишем что-нибудь ещё. 

В метро было как обычно – душно и людно. Хорошо, что на «Кузнец-ком», есть лавочка – скворечник, можно отдохнуть и не потеряться в толпе.
В этот вечер мне везло! Не зря приехала немного раньше. Встретила подругу детства Сметанину Наташку из Кузьминок, с которой размину-лась лет десять назад. Пересеклись во времени и пространстве имен-но сегодня – знак судьбы. Я же знаю, что эта лавочка как магнит, при-тягивает даже не запланированные встречи. Подруга ушла, оставив свой новый номер телефона.

А вот и он. Говорил, что сразу узнает. Сморит на меня и не видит или не верит, что это я. Высматривает в толпе, царапнет меня взглядом и снова ищет. Смешно. Пришлось улыбнуться. Кажется, поверил. Про-тянул жёлтую орхидею с рыжими канапушками на лепестках, упрятан-ную в картонный домик. Золотые цветы напоминают осень...
Площадь перед Большим театром раньше походила на оазис, остро-вок среди серых, каменных стен Москвы. Старые, с причудливо изо-гнутыми ветвями яблони, огромные раскидистые липы, мощные ство-лы деревьев словно рассказывали о вечности.

Теперь вместо них; небольшой фонтанчик – тазик, и пустые клумбы-песочницы. И кто это только придумал? Совсем неуютно. Многое из-менилось в нашем городе и не в лучшую сторону...  Мы почти подошли к театру, когда раздался взрыв салюта. Холодное зимнее небо засияло сотней маленьких пёстрых звёздочек, осыпающихся на головы прохожих, которые в недоумении спрашивали друг друга: «Что за праздник?» Для меня праздник под кодовым названием: «Наконец выбралась в центр!» Очень даже хороший Знак...

В мерцании огней, Большой театр показался мне огромным бело-снежным фрегатом, колонны – мачты гордо несли треугольный флаг украшенный квадригой Аполлона. Корабль в духе ампир, интересное сравнение или Знак?
Мы слушали  «Хованщину». Для меня это впервые, пойти в оперу. Пе-ред глазами мелькнул кадр из кинофильма «Красотка» с Джулией Ро-бертс и вспомнились слова героя Ричарда Гира: «Понравится опера в первый раз, будешь любить её всю жизнь». Я думала, что это никогда не кончится. Ужасно занудный спектакль. Не уже ли тоже Знак? Но, всё равно, понравилось! А, потом...
Потом мы поехали домой на такси. Падал снег. Нежные снежинки тая-ли на лобовом стекле машины, превращаясь в слёзы зимы... Вот и мой дом. Он проводил до подъезда. Сказал, что доберется на метро. Пора.
– Спасибо за вечер, было чудесно, – поблагодарила я.
– Спасибо тебе,– словно эхо отозвался мой молчаливый спутник.
– Пока, пока... И, вдруг:
– Можно тебя поцеловать?
– Можно будет, если влюблюсь, – улыбнулась я и быстро нырнула в широко распахнутую дверь. Уже поздняя ночь. За окном всё сыплет снег, оставляя снежинки-слёзы на моем окне.
На тумбочке в спальне стоит орхидея, похожая сейчас на «за-консервированную» золотую голову сказочного дракона. Говорят: «жёлтый – цвет разлуки, верный  знак». Вот и проверю, правда ли это Знаки Судьбы?

КОШАЧИЙ ГЛАЗ – НЕЖНЫЙ, УТОНЧЁННЫЙ, ВСЕМИ ЛЮБИМЫЙ, НО НЕ СТОЛЬ ЦЕНИМЫЙ, ЧЕМ ЕГО СОБРАТЬЯ-КАМНИ, ПОСТОЯННО ПЛАЧУЩИЙ ПО СВОЕЙ ХОЗЯЙКЕ МЛЕЧНОЙ ЛУНЕ, СНОВА ПРИВОДИТ МЕНЯ В ДЕТСТВО, ГДЕ ВСЕ МОИ РОДИТЕЛИ И РОДНЫЕ ЖИВЫ И Я ВОЗВРАЩАЮСЬ К НИМ В СВОИХ ВОСПОМИНАНИЯХ

Метель голубоглазая в бок улицы смела,
Из дому мне не вылезти, мерцает свет реклам.
Под ночником, калачиком –  смотрю фотоальбом:
Тут бабушка «под мальчика» подстрижена тайком,
Тут папа в мягких тапочках играет на трубе,
А дед набросил китель. Я вспоминаю «Бег».

Утёсов на афише, кривит бумажный рот:
«Всё хорошо, маркиза, проверьте огород?!»
В просторном платье мама с огромным животом,
На даче я зачата и значит, мне знаком
Вот этот стол под вишней, и пирожки Эдит,
«Весёлые ребята» и серый кот Бандит.

Догадку подтверждает Валера Гендельштейн,
Внебрачный внук Утёсова – усатенький шатен.
Он, друг моих родителей: хохмач, пижон и франт:
Блестят его ботиночки, хоть отвалился рант.
Слетелись жизнелюбы украдкой на постель,
И заиграли трубы оркестра под метель.
До утренних трамваев я ворошу альбом,
И маму вспоминаю, и кто был с ней знаком.
И жалуюсь по-волчьи, что мир жестокосерд,
И дьявольские очи: в окно ступай, там свет!
Но вдруг, пахнуло свежестью от нежности зори:
Я тужусь в утро, деточка. Рождайся и ори!

В доме на Соколе ни одна вечеринка не обходилась без Генделя, "внебрачного внука" Леонида Утёсова. Приёмного сына дочери знаменитого актёра, красавицы Эдит Утёсовой и не менее выдающегося кинорежиссёра Альберта Гендельштейна. С Валерой мама Валя и папа Женя вместе учились в Строи-тельном техникуме, где и познакомились, ещё до того как поступили в институт. Мама рассказывала: «Он выглядел стилягой, в лаковых туфлях с узкими мысами и все на него за это презрительно фыркали – воображала! А я сразу влюбилась в Генделя за то, что он получил в первый же день пять двоек, а потом подошёл ко мне, молча поднял ногу и гордо показал оторванную подметку у начищенных сверкающих башмаков.

Валера трезвонил в дверь, не отпуская кнопку звонка пока кто-нибудь, наконец, не вставал из-за стола, чтобы открыть гостю. Все хохотали и орали: «Ахтунг!... Ахтунг!…В воздухе Покрышкин!». И каждый раз он ужасно обижался на этот «Ахтунг».
Раньше я думала, что он дулся из-за сравнения его с великим лётчи-ком.
А теперь понимаю: он не был признан, ни свои дедом Леонидом Оси-повичем Утёсовым, донашивая его дорогие вещи, ни своим отцом на которого внешне был очень похож.

Альберт Гендельштейн считался одним из самых красивых мужчин столицы. Многие кинематографисты завидовали его таланту. Каждое появление его с женой Эдит обсуждалось в прессе и в советском «светском обществе». Успех режиссёру принёс документальный фильм, снятый в годы Великой Отечественной Войны «Александр По-крышкин». Снимал он и художественные фильмы: «Любовь и нена-висть», «Первые крылья», «Лермонтов», «Во глубине сибирских руд...». Созданные Гендельштейном на киностудии «Моснаучфильм», они вошли в золотой фонд научно-популярного кино.

МАЛЕНЬКИЙ КАМЕШЕК – ДЫМЧАТЫЙ КВАРЦ

Ещё, в квартиру деда Якова, приходила подруга мамы Вали, Ольга Владимировна Ленская, из рода Ленских. Помните у Пушкина в «Евге-нии Онегине» про Владимира написано:
«С душою прямо геттингенской, красавец, в полном цвете лет, по-клонник Канта и поэт». Вот и она такая, только в женском обличии. Не знаю, писала ли в юности Ольга стихи (надо будет спросить, когда придет ко мне в гости), но что поклонница Канта – это точно. Помню, что её мама была художницей. А мама Валя про Ольгу мне рассказы-вала ужасно смешные истории. Например, как она отковыривала плохо выложенную плитку в женском туалете НИИ, где они с мамой работали, и выносила по одной за пазухой через проходную. Целый год, каждый день! И никто не заметил.

А Ленская выложила этой плиткой ванную комнату для всех жильцов коммуналки, в которой жила. Ольга, я очень тебя люблю!

И СНОВА РАЗНОЦВЕТНЫЕ СТЁКЛЫШКИ-ОСКОЛКИ ЁЛОЧНОЙ ИГРУШКИ
Россия кошкой во дворе
Новорождённых ищет деток.
«Быстрей топить котят в ведре!»
Указ царя. «Придворных следом»...
– «Но я сбежал, тем спасся я,
Но мал и Бог меня не любит», –
Мяучил зверь у алтаря.
Он обознался, в храме люди...

На вечеринки собиралось очень много народу: мамина тётя Лена – ветеран войны, носившая вместо броши на черном платье медаль «За отвагу» и её муж – дядя Костя, главный озеленитель города Москвы, который без конца хвастался, как красиво цветут яблони на Воробье-вых горах; племянник мамы Леры – полковник дядя Витя с женой Татьяной – имеющей докторскую степень по микробиологии в МГУ, и их сыном – будущим советник-посланником России в Чили.

Помню домашние концерты: папа Женя играл на кларнете, Гендель на трубе, папа Маноль пел «Голубку» по-испански (у него был очень сильный голос), а после на русском, вместе с мамой Лерой: «Ой, Са-мара, городок, неспокойная я, успокой ты меня!» А потом, устав от пения, дед Маноль и дед Яша неизменно спорили о политике и христи-анстве. Дед Яша был против коммунистического движения, а дед Ма-ноль – «за!»

Я сижу и слушаю, как папа Маноль доказывает Якову «о вреде попов».
«Когда мне было меньше семи лет, я носил короткие штанишки до ко-лен. Такие штанишки носят все мальчики в Испании до школы. Чем старше класс, тем длиннее брючины». Представляю деда: худой, щу-плый пацан из нашего двора, в обрезанных штанах. Девчонки смея-лись бы над ним!

«Меня поймал поп, когда я воровал соседские мандарины. Отвел в церковь и поставил голыми коленками на горох», – продолжает де-душка.
«Ничего себе», – думаю я. Страшный толстый поп, с длинной бородой и в черной рясе, склонился над моим маленьким папой и, сверкая гла-зами, грозно ревел, размахивая вымоченными розгами: «Негодяй! Ты, почему зелёные яблоки воруешь?!»
«Маму Марию позвали соседи: «Твоего Мануеля Хесуса наш падре Игнасио на горох поставил». Мария влетела в костёл. Увидела меня и сказала: «Ты чего Игнасио, совсем озверел?! Хесус больше в твою Воскресную школу не придёт!» – и дала падре пощёчину. И это не-смотря на то, что сама была верующей, и ходила каждое воскресное утро в церковь».

«Папа Маноль правильно делает, что он против попов», – думаю я.
И вместе с ним смеюсь над дедушкой Яшей.
– Ну вот, воспитали безбожницу, – сокрушается дед Яша, махая рукой.

Сам дед Яков знал иврит, но об этом я догадалась только, после его смерти, когда нашла среди оставшихся вещей Сидур, с дарственной надписью его мамы Рейзи.
Оба моих деда спорили так долго и шумно, что баба Груша каждый раз охала и причитала: «Хорошо, что муж мой Иван и прабабка Рейзя с Ароном не дожили» и качала головой. Ей уже тогда было около ста лет.

ЧЁРНАЯ ЖЕМЧУЖИНА – СРОДНИ БЕЛОЙ, ТОЛЬКО БОЛЕЕ РЕДКАЯ, А ЗНАЧИТ ЦЕННАЯ

Помню её морщинистое лицо, на котором светились молодостью го-лубые ясные глаза. Вышивая без очков наволочку на подушку, она рассказывала мне: «Была я кормилицей у барина, трёх деток его вы-кормила и Вальку – мамку твою, а барин знаешь какой знатный был, лапсердак шитый носил, торф (торт) каждый вечер ему к кофею пода-вали». От барина у бабы Груши остались: резной ломберный столик (он стоит у меня в спальне вместо тумбочки), две высоченные стойки из красного дерева для цветов и золотая цепочка от карманных часов. Аграфена отпиливала от неё звенья и покупала хлеб. Эта цепочка по-могла прабабушкиной семье выжить в революцию, пережить все вой-ны и голодные времена, выпавшие на её век.

Неграмотная, но умная и трудолюбивая она рано вышла замуж и была «характеру крутого и нрава необузданного», лупила своего мужа «мя-сом по морде» – как она выражалась, если в мясе было слишком мно-го жил и костей, и гнала его снова в магазин менять покупку. Но любил её дед до безумия и всё ей прощал.

В России самая верная валюта – это самогон, и баба Груша втихаря гнала его, пряча под кроватью кастрюлю с дрожжами и бражкой. Крышка на кастрюле делала так: «Пых-Пых!» Моя малышка мама ужасно боялась этого звука и всё время спрашивала: «Кто так пыха-ет?» Баба Груша делала страшные глаза и говорила: «Там Дюдюка сердится, вот не будешь слушать меня, он придёт к тебе и напугает». Мама Валя помнила это всю жизнь, смеясь, мне рассказывала, как однажды не выдержала и решила посмотреть на Дюдюку этого и стала звать: «Дюдюка, выходи, Дюдюкаа-а-а-а-а?!» А он не вышел, и мама Валя престала бояться этого «Пых-пых!».

Выпив рюмочку, баба Груша уходила с «домашнего концерта» по-раньше в свою комнату. За ней с трудом вылезая из-под стола, шёл огромный толстый серый кот, правнук того, обидчивого обжоры, лю-бившего меня всё-таки больше детского питания. Его тоже звали Кузя.

ЕВГЕНИЙ АРОНОВИЧ МИНИН (РОССИЙСКО-ИЗРАИЛЬСКИЙ ПИСАТЕЛЬ И ПОЭТ):
«ТЫ МОЖЕШЬ НАПИСАТЬ О СВОЕЙ СЕМЬЕ, ВКЛЮЧАЯ БАБУШКУ-ДЕДУШКУ?..
ОБО ВСЕХ И КОМПАКТНО, ЧТОБ БЫЛО ИНТЕРЕСНО. 18 000 ЗНАКОВ.
НЕ ПОДГОНЯЮ, И НИЧЕГО НЕ ОБЕЩАЮ, НО ПОСТАРАЮСЬ. ТОЛЬКО ПОСТАРАЙСЯ ЛИТЕРАТУРНО. НЕ БОЛЕЙ, ДЖУ!!»

Спотыкается дорога о холмы Иерусалима,
Всё по краю, да по краю перечеркнутой строки.
Тороплюсь судьбе на встречу. Ярко так, что – нестерпимо!
И спешат наивно буквы, как на пламя мотыльки.
Ты, моя тропа как тайна, то шаблоны иль сценарий…
Только выберусь за рамки, окунают в облака.
Или хуже – в грязь болота, суету не выбираю.
Ненавистны мне заборы. Не сочти за дурака!
Впереди, дорога в горы! Я иду за ветром с Яффо,
Что же там за поворотом? Сад с оливами и дом…
Птицы, этот шквал из Кафы, из Сеговии упрямой,
Или всё ж с Архипелага? Всё узнаю, но потом.
Спотыкается дорога о холмы Иерусалима,
Как верблюд к горбу прилипший, я несу авоську слов.
Я иду, куда идётся. Ведь строка неразделима.
По центральной «А» шага-«я» доберусь до островов.

Ох, Женя! Если бы ты знал, как трудно уложить в 18 000 знаков мои воспоминания о детстве, о судьбах столь разнообразных и интерес-ных людей.
Я очень старалась. Честно. Но всё же не могу не написать последнее, самое больное, уж прости.

ОЙ, СТЕКЛЯШКА? КАК ИГРАЕТ СВЕТ НА ЕЁ ГРАНЯХ. НЕТ, ЭТО НЕ СТЕКЛО. СТАРИННЫЙ АЛМАЗ, КАК ТЫ СЮДА ЗАТЕСАЛСЯ? ЧТО ТЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕШЬ? ТВОЁ МЕСТО НЕ ЗДЕСЬ, А В КОРОНЕ МАДРИДА
Похолодало на девятое,
И майский снег засыпал кровли.
Черёмуха застыла смятая,
Упав в хрустальные ладони.

Так, медный колчедан из тигля,
Вернётся платиновой кромкой,
Алмазная слеза – позёмкой
Укроет ёлочные иглы.

И похоронка в чёрной рамке
Над журавлиными полями…
И мать заплачет над ребёнком,
А пламя гибельно и тонко.

Старик, ты слушаешь сутулясь,
Сапог бомбежку по брусчатке,
Так молодости отпечатки
Уходят в неизвестность улиц…

Похолодало на девятое,
И майский снег засыпал кровли.
Черёмуха застыла смятая,
Упав в хрустальные ладони.

Однажды, папа Маноль, сажает меня на колени, беременную, с огром-ным животом, (вся семья думала, будет двойня), шепчет на ушко:
– Вот в Испанию собираюсь, прислали бумаги: пенсия приличная нако-пилась. Поеду.
А я испугалась, зная, что все его друзья испанцы примерно через ме-сяц после поездки умирали. Почему? Родственники говорили – от пе-ремены климата.
– Пап, может, не надо, пусть сами присылают? – как в детстве ныла я, ероша его седые кудрявые волосы.
– Нет, поеду, голубка: подпись моя нужна.

Когда отец приехал из Испании, мы его просто не узнали: загорелый, в модном джемпере, новых брюках, в дорогих ботинках, он казался ка-ким - то чужим.
Папа Маноль восторженно рассказывал о том, что у его сестер есть огромный кирпичный особняк, машина – супер! Племянники учатся в престижном университете... И, оказывается, люди там живут не бед-но...

А на следующий день, надевая свой старый выходной костюм, вместо пластинок, наконец, прикрепил медали и ордена. Взяв на руки моего новорожденного сына, сказал: «Хороший человек вырасти должен, береги его, дочка».
Поехал на «Кузнецкий мост» в «Красный крест» за перечисленной пенсией. А часа через два мне позвонили из милиции и сказали:
– Умер прямо на эскалаторе по дороге домой.

Когда его хоронили, мама все плакала и растерянно спрашивала ме-ня, какой костюм отдать, чтобы одели в морге: с пластинками, как он любил, или с медалями.
– Да какая разница! – вскрикнула я, а после задумалась и ответила: «Мам, с медалями».
Ведь папа понял, как он жил в России. Да и умер он вовсе не из-за перемены климата...
Моего отца уважали, любили и знали как очень порядочного человека.

Прошло уже почти двадцать лет со дня его смерти, а люди нет-нет, а подойдут ко мне во дворе и спросят: «Как дед?»
Не верится им, как, впрочем, и мне, что его давно уже нет на этом све-те.
Вот и вчера ко мне старушка подошла и спросила:
– Вы ведь, дочь Родейро?!.. Хороший был человек...
Значит – помнят!



 А недавно я получила вот такое письмо:
«Уважаемая Юлия!
Спасибо за Ваши замечательные стихи, за очень талантли-вую прозу! Меня зовут Виктор Дудихин. Случилось так, что детство мое, до 1967 года, прошло в пос;лке «Спартак». Я хо-рошо помню Мануеля Родейро. Он был другом моего отца, увы, ныне покойного. Дядя Мануель был благородный, чистый, свет-лый человек. Его, темпераментного испанца, по невероятной прихоти судьбы заброшенного в недра Отечества все любили. Он искренне верил в свои идеалы и очень расстраивался, если «все получалось как всегда». В «Одноклассниках» существует группа людей как-то связанных со «Спартаком». Я набр;л на не; сравнительно недавно. Среди прочего, там есть тема о не-устроенности, заброшенности пос;лка. Я возьми и напиши, что так было не всегда. Рубеж 50х и 60х годов – «золотой век» пос;лка. Был проложен асфальт, выложены тротуары, устроены капитальные заборы у домов, помойки были закрыты плака-тами с наглядной агитацией, развешены фонари, в скверах вы-сажены клумбы с цветами, в прекрасном парке вечерами играл оркестр, на пляж реки Прони был завезен песок и устроены ка-бинки для переодевания.
И во многом, если не полностью, это была заслуга Родейро-Перейра Мануеля. Об этом я и написал на форуме. Оказалось, что никто из форумчан ничего об этом не знает. А дело было
так: Родейро стал пенсионером (или был близок к этому возрасту), он однажды спросил главного инженера завода Моисея Никельшпарга (не берусь за абсолютную точность цитирования, все же прошло полвека): «Почему мы так живем? Почему нельзя устроить вс; как у людей?».
На что дядя Миша ответил – Вот ты и возьмись за это дело, мы оформим тебя моим заместителем по благоустройству на общественных началах. Далее началась феерия. Это был штурм и натиск. Дядя Мануель, как испанский бык продавил все пре-поны. За неполные полгода, год было сделано вс;, или почти вс;. Но в нашем Отечестве красивая сказка не бывает долгой.
Сначала загадили кабинки на пляже. Совершенно непонятно зачем? В первый же престольный праздник колхозники из соседних деревень, приехав на тракторах за водкой, раздолбасили асфальт на улицах. Щиты с наглядной агитацией кто-то расписал непотребностями. Очень скоро козы объели цветы на клумбах. Скамейки из скверов пейзане растащили по своим клуням. Мальчишки-хулиганы (каюсь, и я был в их числе) перебили почти все фонари. Весной разлив реки смыл песок… Оркестр, правда еще играл какое-то время, но потом началась «Перестройка». Вс; вернулось на круги своя….
Вс; было печально. Дядя Мануель очень переживал. Ситуация сложилась глупая. Ничего нельзя было сделать, ничем нельзя было помочь. Помню, как отец успокаивал его, а он, кипятясь, возмущаясь, вс; доказывал что-то, так и не сумев привыкнуть к тому, что «умом Россию не понять….». Эта история немного напоминает Салтыково-Щедринские «войны за просвещение» в «Истории одного города». Там несчастных глуповцев, для их же пользы, силой приучали перец и горчицу употреблять.
Почему я пишу Вам это письмо?
Лет десять тому назад я оказался в тех краях. Как-то накатила ностальгия, по местам детства. Решил заехать. Время было мрачное, после дефолтное, лихие 90-е. Так вот – если и были в Старом Посёлке Спартак в тот момент какие-то следы цивилизации и благоустройства, то практически только то, что сделал пол столетия тому назад Родейро-Перейра Мануель!!!
Может быть всё, или почти всё в нашем мире и держится на таких людях как дядя Мануель.
Людях-романтиках, благородных подвижниках, светлая ему память….
С уважением,
Виктор Дудихин.

НЕ ХОЧУ ВЫМЕТАТЬ ИЗ СВОЕЙ ЖИЗНИ ЭТИ ОСКОЛКИ: КАМУШКИ, СТЁКЛЫШКИ – МОИ БЕСЦЕННЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ. Я БЕРЕЖНО СОБРАЛА И ПОЛОЖИЛА ИХ В СВОЮ ЗАВЕТНУЮ ШКАТУЛКУ, ЧТОБЫ КАЖДАЯ КРУПИЦА ЭТОЙ ХРУПКОЙ ЁЛОЧНОЙ ИГРУШКИ, ТАКОЙ ЖЕ ХРУПКОЙ КАК САМА ЖИЗНЬ, ХРАНИЛАСЬ В МОЕМ СЕРДЦЕ. Я ДАРЮ ЕЁ ТЕБЕ, МОЙ СЫН. ТЫ СЛОЖИШЬ ИХ В МОЗАИКУ, НО КАРТИНКА ПОЛУЧИТСЯ ИНОЙ. НА ТО И КАЛЕЙДОСКОП.