Название, небось, прочитал и в амбицию. – Сам, дескать, и обнимай, ежели приспичило. – Так это ж я не заманываю. Это я про дружка своего Саньку. Вернее даже, с его слов, бывальщина, только от первого лица. Так оно и рассказывать удобнее, да и соврать – грех на душу взять, вроде не повадно.
Так вот. В тот день грустнопамятный, закончив работы на дальнем участке, большой группой, горняки с геологом двинули на базу партии, километров где-то за двадцать. А нам с промывалой, чтоб не пустым ходом, велено было промыть верховья одного ручья, который золотил по прежним данным. На том и расстались до вечера.
В ручей спускались, будто в колодец. Уж больно крутые были склоны. Среди скальных выступов осыпи живые крупноглыбовые. Одна двинулась, за ней весь склон зашевелился – паскудные для туризма места. И голые – ни кустика тебе, ни травки, пустыня каменная.
Ко всему, каюр сказывал – Бродит, мол, здесь в верховьях не то медведь, не то медведица. Больно крупная, мол. Вот и прихватили, на всякий пожарный, с собой охотничий карабин. Был у нас такой, ветеран, по всем статьям.
Карабин, как карабин. Только вот клинил иной раз, гильзу затвором закусывал. Ветеран, он и есть ветеран, чего пенять ему. У самого-то голова где? Ну, обойму всю маслом смазал, затвор. Прогнал всю обойму спокойно – выбрасывает затвор, без задоринки. Так ведь и не на берлогу шли – пугнуть, если что, вот и вся задача. А вышло вон оно как.
На дне ущелья, как в погребе – холодно и сыро. Солнце сюда добраться не может, вода где-то под камнями шумит. Короче, пробу взять – накувыркаешься вдоволь. Вот тебе и спина мокрая, вроде как, и не скучно.
Пробы три взяли – ручей золотил. Разбирали камни в поисках последней. Впереди был виден выход в главный ручей. Вдруг, в полумраке ущелья, на склоне поперечной долины шевельнулось что-то тёмное. Тут оно и случилось.
Будто, вражина злой сунул мне в руки карабин, и я, навскидку, выстрелил по тёмному пятну. Грохот выстрела отозвался многоголосным эхом, оглушив нас с промывалой. А затем, ударившую по ушам тишину прорезал крик, переходящий в визг, и тёмное пятно скатилось по склону в ручей. И тишина. Только шум воды под камнями. Ежу понятно – орал медвеженок.
Ещё не успело прорваться предчувствие беды, и страх ещё не тронул сознание. Будто, оцепенели мы.
Медведица возникла будто ниоткуда. Она стояла к нам боком, лишь повернув голову в нашу сторону. Между нами было около полусотни метров. Где-то за спиной молча вглядывался в полумрак ущелья промывальщик Коля. Медведица была огромна.
За шумом воды и в полумраке, никакой угрозы со стороны медведицы, вроде, не наблюдалось. Впереди заприметил я большой валун, к которому и двинул, крадучись, примеряясь принять упор для обороны.
Молодость, молодость – глупость да неопытность. Крался, забыв перезарядить оружие, забыв про его ненадёжность. Дурацкий азарт пацана, тащил меня к тому валуну, и я не слышал Колиного – не надо, Саня.
Медведица сорвалась с места без предупреждений, лишь громко рыкнув на старте. Как красиво, играя буграми мышц, неслась она к нам. Вот это была скорость, вот это была мощь, вот это была энергия.
Не отводя от медведицы взгляда, я рванул затвор. И заклинил он именно сейчас, намертво – ни взад, ни вперёд
Всё дальнейшее память сохранила урывками, будто рваную киноленту с отдельными уцелевшими яркими кадрами.
Вот, обдирая в кровь пальцы, я колочу по затвору рукоятью ножа. Вот, затвор отлетает влево, выкинув гильзу мне в лицо. А вот и радостный лязг затвора, вогнавшего патрон в патронник. Потом, нависшая надо мной волосатая громадина, закрывшая небо. Я делаю шаг-два назад, прикрыв голову карабином и нажимаю курок. Я ещё успел услышать грохот выстрела и учуять запах горячей волосатой плоти, обрушившейся на меня. И пустота.
Какое время спустя возвращалось сознание, трудно сказать. Страшно болел затылок, а в глазах полная темнота. Страшный звон отдавался болью в голове, а пошевелить хоть одним своим органом не получалось.
Потом резанул по глазам яркий красный цвет, сменившись таким же ярким зелёным, и дикая боль в затылке, в спине.
Пошевелил пальцами – получилось. Пошарил вокруг – понял, что зажат между двумя валунами, под головой тоже валун. Сел с трудом, ухватившись за валуны. Красно-зелёный цвет в глазах плавно сменялся туманом, сквозь который проступали очертания серых камней. А металлический звон не прекращался, отдаваясь болью в голове.
Приходя в сознание, обернулся в сторону этого, раскалывающего голову, набата, и, сквозь пелену в глазах, различил согнутую над валуном фигуру Николая. Он без остановки колотил лопатой по камню, сопровождая звон её своим бесконечным – А-а-а-а-а!
Остановился он только, когда я, в беспамятстве ещё, отобрал у него инструмент. Потом мы сидели, прижавшись друг к другу плечами, молчали, приходя в себя, стесняясь дрожащих рук, и не способные к обмену мнениями.
Очнулись, лишь услышав шум осыпающихся камней на крутом склоне. Подняли головы – мощными шлепками медведица гнала вверх по склону двух медвежат, одному из которых повезло остаться живым. Какая сила кинула меня к карабину, не знаю. Может быть, боль и зло, а может, та же младенческая глупость. Может, подсознательное – что вниз по крутому каменистому склону медведица не разгонится. Я выстрелил. Медведица обернулась к нам, поднявшись на задние лапы. Мне показалось, что она помахала нам кулаком. А Николай отобрал у меня карабин.
Он был старше, а значит – мудрее. Ему, отсидевшему год за глупую драку, готовому через пару месяцев вернуться на волю, лишиться жизни из-за дурного технаря было «за падло».
А мы, расставшись, наконец, с лохматым семейством, успокоившись, разобрали «полёты».
Прикрыл меня тот валун большой, с которого я примерился держать оборону. Взлетев на валун, медведица поскользнулась на нём, и, просто, рухнула на меня сверху, ударившись мордой о другой валун. Именно в этот момент, падая на спину я и успел нажать на спуск. А медведица, судя по крови на валуне, изрядно покалечив морду, оглушенная выстрелом где-то под брюхом, бросилась спасать своих младенцев.
Санька рассказывал мне, как несколько дней, вскрикивая среди ночи, они с Николаем досматривали тот страшный сон. Санька не стал медвежатником на свое таёжной тропе, и никогда не поднял ствол на медведя. Он стал мудрее, а экстрима ему и без того хватало. Только, при встрече с медведем, ему, не понятно откуда, являлся тревожный терпкий запах волосатого медвежьего брюха.