Дорога к дому
Кесова Гора… Кесова… в самых ранних воспоминаниях – это станция, куда прибывает поезд и откуда начинается, собственно, дорога к Подъёлкам.
Туки-тук, туки-тук… поезд «Москва-Рыбинск» отстукивает убегающие под колёса метры, как и десять, двадцать… сорок семь лет назад, с каждым стуком приближая меня к станции Кесова Гора. Вот состав притормозил на последнем полустанке с чудным названием Мюд и, потихоньку набирая скорость, вышел на финишную прямую, незаметно как бы превращаясь в своеобразную машину времени, несущую меня в детство и юность. Так же смотрел я в окно, вглядываясь в проносящиеся мимо шеренги елей: до школы, в школьные годы, после армии и позже, гораздо позже… И в этот момент, в обычном вагоне, прав был старик Эйнштейн относительно времени и пространства, произошло невероятное – больше сорока лет на краткий миг как будто соединились вместе…
Поезд замедлил ход, остановился, проводница открыла дверь… И, все ещё находясь вне реальной хронологии, я вышел на платформу. Станционное здание, будто силясь поддержать кратковременную иллюзию, выглядит ничуть не изменившимся. Время прибытия тоже традиционно: раннее утро… или поздняя ночь, в общем – три с копейками. Но тут настоящее безоговорочно возвращает свои права: в детстве встречал дедушка на лошади, а теперь последние десять километров предстоит отшагать на своих двоих. Конечно, Кесова теперь вполне современный посёлок, уверенно подбирающийся к городскому статусу, и сейчас подойдут последователи пана Козлевича с предложением «эх, прокатить», но для моих целей пройтись пешочком – самое то. На ходу ко мне часто приходят хорошие мысли, да и пожертвовать буквально пошаговым погружением в атмосферу прошедшего ради просто комфортного проезда нет никакого желания, поэтому решительно поворачиваю на тропинку, белеющую вдоль полотна, и, пройдясь немного назад, выбираюсь на тракт.
«Выхожу один я на дорогу», и остальное почти по Лермонтову: ночь тиха, шум поезда затих вдали, и путь пусть и не блестит, но виден отчётливо, звёзды вот подкачали – говорят друг с другом где-то за облаками, месяца тоже не видно. На рассвет впереди пока только намёк слабой алой полоской. Воздух прохладный, рюкзачок – чуть побольше школьного – не тяжёл, самочувствие приподнятое. Ну что ж, заре навстречу, вперёд – к прошлому.
Бодро прошагиваю мимо прудов, чуть слышно шуршат камыши, лягушки молчат, а право – поквакали бы хоть для приветствия, пусть не как крымские – что твои птицы – по нашему просто, по родному. Зато комаров нет и – хорошо, этим кровососам, даже своим, сложно обрадоваться.
Вот ещё одно преимущество пешего транспорта перед гужевым: отсутствие тряски, телега-то у дедушки была, как и у всех остальных, не на резиновом ходу – с простым стальным ободом и без всякого намёка на рессоры, на просёлке ещё терпимо, а вот на гравийке подкидывало – будь здоров и треск стоял тоже не хилый. Конечно, сена на дроги укладывали или соломки, но всё равно за семь километров, до Никольского, мягкое место набивало не по детски. Деда Лёша уж и с тракта съезжал, пуская лошадь по колее вдоль дороги, но тут грязь и лужи. Когда стал постарше, частенько просто шёл рядом, скорость-то почти одинаковая; иногда только дедушка прикрикнет погромче, замахнётся прутом или вожжами – и коняга вскинется пободрее и пробежит чуток, но надолго её пыла, как правило, не хватало. А то ещё приспичит ей посреди дороги справить естественные надобности – и все сидят покорно, созерцают и обоняют этот процесс, а куда деваться – лошадь не человек, долго терпеть не будет. Сейчас, правда, я бы с удовольствием потрясся, да нет уже такой возможности – ушла телега.
Почти не заметив как, дошагал до горелого болота, болота я тут особого не помню, а была тут всегда большая свалка, и постоянно что-то чадило, но с этим, похоже, удалось справиться: помойку перенесли куда-то подальше от дороги и, наконец, погасили.
Вослед Кесова прощально подмигивает огнями, всё таки немалое поселение – к четырём утра, а иллюминация вполне приличная, раньше гораздо жиже было. Следующее, после станции, что я узнал о ней, – тут есть больница, куда ездит дедушка, он был ранен в шею на войне, а позже обзавёлся ещё сахарным диабетом и периодически ездил к врачу. Напросившись как-то с ним, открыл для себя аптеку, магазины, столовую и церковь – туда мы не заходили, но она стоит рядом с больницей и я рассматривал это первое, увиденное мною вблизи, культовое сооружение, поджидая деда у больничной коновязи.
Пернатых почти не слышно, только две совы или филина – кто их разберёт – абсолютно бесшумно покружили над головой и сгинули в темноте, справедливо посчитав меня неподходящим объёктом для охоты.
Чуть посветлело, полоска зари заметно налилась соком. Почти не устав, подхожу к символической границе сакрального понятия малой родины, рубежу, контуры которого самопроизвольно зародились где-то в моём подсознании глубоким детством. Роль пограничного столба играет стела, возвещающая, что дальше простираются земли колхоза «Россия». Да, я дважды из России – малая и большая Родины носят одно имя. И ведь что удивительно: сгинули в горнилах перестроек и «Заветы Ильича», и «Путь к коммунизму», и множество других не менее звучных хозяйств, а «Россия» на плаву, как ни в чём не бывало – вот что значит правильно назвать.
Останавливаюсь, чтобы в наступившей тишине, не нарушаемой моими же шагами, привести в порядок смерч чувств и мыслей, вызванных обычным придорожным обелиском… выстоявшем в вихрях перемен последнего времени с минимальными потерями: чуть накренились вертикальные опоры, немного погнулись выступающие детали букв, да ржавчина местами изъязвила символы процветания хозяйства – колосья, трактора и коров.
Ностальгия… ностальгия… раз она возникла, то любовь к деревне, этому милому отечеству моему, неподдельна, не показушна, а ведь никто не прививал и не культивировал. Сколько ни роюсь в памяти, не могу припомнить, чтобы хоть кто-то наставлял почитать именно этот кусочек русской земли… сама собой возникла она в сердце… или в душе… где там рождается и обитает любовь.
Вот к большой Родине, это да – взращивали и культивировали, а также удобряли и поливали – патриотическому воспитанию в Стране Советов всегда уделяли должное внимание, но это, видимо, нормально и естественно для любого государства и во все времена, ведь его устойчивость и само существование во многом зависят от морального духа и сплочённости народа, это государство населяющего. Бывало огромные империи, сшитые только силой оружия, рушились, едва пережив своего основателя. Так что, думаю, истинный патриотизм – основанный на любви к своему, а не на ненависти к чужому – вещь хорошая. Нам, правда, к этому трактору пытались прицепить ещё и тележку любви к партии и правительству, но… это уже политика, в эту степь не поедем – речь ведём о другом.
Ну, пора и дальше, воздух свежий, светает быстро, потихоньку просыпаются пернатые обитатели деревьев и кустов, растущих на обочинах дороги, видимой теперь во всех подробностях.
Дорога… сколько раз встречались мы с тобой?.. не сосчитать… На телеге и машине, тракторе и мотоцикле, велосипеде и, конечно, пешком измерял я длину твоей ленты. До сих пор расстояние в десять километров определяю для себя как «до Кесовы», настолько прочно и наглядно врезалось оно в память.
Познакомились же мы 23 октября 1962 года за несколько часов до моего рождения: схватки начались ночью, и дедушка спросил у мамы:
- Потерпишь до утра?
- Потерплю – ответила та.
И вот мы с мамой терпели до рассвета, потом пока запрягалась лошадь, потом десять километров тряской дороги – вот этой самой, только без асфальта – ну и дотерпели до роддома, зато само моё появление на свет произошло быстро и без проблем. Может потому я такой терпеливый? Так что мы старинные знакомые, можно сказать: сколько живу – столько тебя и знаю, наверно поэтому не считаю в тягость лишний раз промерить личным шагомером.
Уже совсем светло, лёгкие облачка на востоке вовсю переливаются всеми оттенками землянично-малиновых цветов, певчие птахи весело приветствуют скорый рассвет, кузнечики стрекочут на разные голоса в окрестных полях, за которыми мрачноватым частоколом темнеет еловый лес.
По курсу, строго поперёк маршрута, разлеглась немалой своей длиной первая деревня: Кошелёво. Несколько собак без энтузиазма выполняют свой сторожевой долг вяло обрехивая меня издалека. С Кошелёвым в моих воспоминаниях не густо: в раннем детстве это просто деревня на пути в Кесову Гору и обратно, постарше ездил сюда на велосипеде в магазин, в более половозрелом возрасте ходили сюда 2 августа на «Ильин день». Советская власть не искоренила в деревенском народе привычку отмечать церковные праздники, правда, без особой религиозной подоплёки, больше как дань традиции и повод повеселиться. Причём в каждом месте чтили разные даты: в Брылино «Петров день», в Селивёрстове и Никольском «Казанскую», у нас в Подъёлках «Вознесение» и «Воздвиженье», а вот Кошелёву достался Илья-пророк на огненной колеснице.
На площадке в центре деревни организовывалась какая-нибудь музыка – радиола или, позже, магнитофон, под которые молодёжь и разгорячённый возлиянием народ постарше отплясывали в меру своего пыла и умения. Имеющие знакомых шли по гостям. Мне тоже случилось как-то угостился у Толика Купцова, он тогда ухаживал за моей двоюродной сестрой Ларисой, и я, на правах родственника, просочился к праздничному столу, по молодости лет – не надолго.
Всё празднество иногда заканчивалось старинной русской забавой – дракой, особенно, если приезжали парни из Кесовы, какое-то у них старинное противостояние с кошелёвскими. Случилось раз, когда кесовских прибыло слишком много – полная бортовая машина – пришлось вмешаться взрослым мужикам, чтобы не уронить честь родного поселения.
Сенокосная пора уже началась, по усадьбам и полям – примета нового времени – на месте прежних аккуратных копёшек и огромных скирд виднеются плотно скатанные рулоны.
По такому-то тракту, ровному, заасфальтированному, без признаков пыли и грязи, не заметив как, добрался до Никольского. А ведь когда-то на самом въезде раскинулась огроменная – что твоё Чёрное море – лужища, и не объёхать её было никак, с обеих сторон огороды. В глубине этой чёрной дыры застрял однажды по самое «не могу» целый дизельный трактор и торчал там, не скажу сейчас точно сколько, но очень долгое время.
Скорее всего, это было в тот легендарный год, когда дедушке пришлось приложить титанические усилия, чтобы встретить нас. Он тогда запряг целых две лошади, приладил заранее по борту надёжную верёвку, привязал намертво все вещи и, подъезжая к этому бермудскому пятну, крикнул нам: «Держитесь крепче!», нахлестал своего Соколика со второй конягой и, рискуя сронить седоков с накренившейся телеги, по краешку, впритирку к забору, проскочил это «проклятое» место. Нам, это тёте Вале, своей старшей дочери с её Люсей, и мне с сестрой Галей. Было мне тогда лет четырнадцать, Гале семь, а Люсе лет восемь. Как-то так получилось в то лето, что некому было отвезти нас в деревню, мама попросила незнакомую пару в очереди приглядеть за нами в самолёте, нас вписали в их билет, а в Москве нас встретила тётя Валя. Так и пришлось ей везти в деревню целый выводок.
Удивительное дело, под ностальгию, в стиле: «а вот в наше время», можно погрустить даже о непролазной грязи, но, слава создателю, эти страсти уже в прошлом. Правда и хороший асфальт за Никольским кончается, дальше трасса выглядит подвергшейся легкому артобстрелу. Ну, для пешехода это не страшно.
Никольское – отдельная песня. Преимущественно песня моей бурной молодости, и спою я её лучше тоже отдельно, в своё время.
А если прозой: пожалуй, это единственное растущее село во всей округе, называю его селом по наличию здесь в добогоборческие времена церкви – храма Божией матери Казанской – вот почему тут празднуют «Казанскую». По крайней мере с 1889 года, когда в Никольском проживало 152 человека, до 1997 года с 297 жителями, рост населения налицо. Сколько же народу жило тут в лето от Рождества Христова 1708-е, самое раннее из найденных мной упоминаний, осталось увы неизвестным.
Остальные деревни тихо усыхают в плане народонаселения, оживая только летом за счёт дачников. Молодёжь и переселенцы из других мест селятся тоже, преимущественно, здесь. Собственно, Никольское доросло и, можно сказать, поглотило соседнюю деревню: Селивёрстово – родину моего отца. Администрация, клуб, магазины, почта, животноводческие фермы и всё остальное тоже концентрируется тут. Так что и по современному положению вполне можно назвать селом.
Не желая тревожить местных баскервилей и будить народ, иду дальше по тракту в обход Никольского-Селивёрстова – есть теперь такая возможность – через Григоровский переезд.
По правую руку мелькнула тропинка на кладбище, там покоится всё поколение моих дедов в полном составе: деда Лёша с бабой Марией Грачёвы и дед Пётр с, опять же, Марией Загнухины. Не полениться – навестить как нибудь. Вот тут раньше церковь и стояла, лазал как-то по молодости искать, нашёл в самом буреломе кирпичное крошево – под основание снесли в своё время борцы с опиумом для народа.
Вот и переезд – теперь недалеко, можно и передохнуть. Солнце уже взошло, но прячется за дымкой, зато небольшие облачка горят пурпурно-багрянцевыми огнями, как будто неведомый небесный озорник поджог клочки невесомого пуха, пылающие чудесным несжигающим пламенем. Какой гениальный художник сможет отобразить это великолепие цветов, оттенков и оттеночков на своём полотне?
Под горку до речки скатиться колобком всего ничего. Сзади из Селивёрстова догоняет петушиная перекличка, но какая-то жидковатая, видно уже мало кто держит эти живые будильники. Ну да, завести на определённое время их нельзя, а яйца в магазине проще купить.
Вот и мост через Кашинку.
Всё… дошёл… за этим рубежом начинается сказочная держава моего детства… Тут каждый клочок земли исхожен-избеган-изъезжен мной не на один раз… Здесь с каждой мелочью связаны какие-то воспоминания… Вот на этом полуострове, очерченном кривулём реки, когда-то было место дневного отдыха стада и я много лет встречал бабушку с блестящим подойником – сначала пешком, а позже и на велосипеде. До сих пор не могу забыть вкус парного молока, которое пил, прильнув к носику этого блестящего ведра.
Вкус парного молока: лёгкого, почти невесомого, как бы взвешенного невидимыми пузырьками воздуха… мне не с чем его сравнить… это вкус самого детства… данный мне в ощущениях под прозаическим именем – парное молоко. Оно, казалось, само-собой наполняло всё существо, и, мнилось, что им невозможно напиться… Амброзия, божественный нектар: боги на Олимпе, наверное, так называли его…
Но… годы, видно, притупили все чувства, и вкус памяти оказался острее и крепче реального… Довелось попробовать этот легендарный напиток сейчас: не совсем то, хоть и похоже… Справедливости ради, вынужден сказать, что не всем нравился этот вкус, но они хоть пробовали, а у большинства современных людей и такой возможности нет.
Ох, если так цепляться памятью за каждый шаг, то все воспоминания уместятся в одной главе. Пойдём-ка ускоренным шагом.
От моста у меня, как у былинного богатыря, есть три пути: вдоль берега, через деревню Григорово, тесную нашу соседку, и около леса. Выбираю последний, мне он всегда казался короче, правда, в отличие от сказки, все дороги ведут в одно место: мой Рим – Подъёлки.
По убегающей от реки колее резво взбираюсь на косогорчик, плавно огибающий григоровские усадьбы. Солнце, наконец, выныривает из облаков, словно приветствуя своими лучами моё возвращение к родным пенатам.
Быстрее, быстрее… вот уже показался дуб, на который я лазал за желудями и просто так почти каждый свой приезд. Вот наш огород, где я ползал между грядок, спрашивая: «Этё моно кушать?», на радость родным, уверенным, что не потащу в рот никакой дряни. А вот, наконец, и наш дом, первый в деревне и в моей душе: сердце, цитадель сказочного королевства моего детства…
Всё… Я вернулся…