Глава19
Дядя Саша Ситников – друг Епифана Петровича, был извечный хлебороб. Кряжистый, плотный, с седым ежиком волос и сеткой морщин на лице, с вечно прищуренными от долгой работы на солнце голубыми глазами, он словно сошел с картины о тружениках села, как их тогда писали художники. Говорил он неторопливо, также неторопливо, немного в раскачку шагал на работу и с работы.
А работал дядя Саша от темна до темна на тракторе, на комбайне. В промасленной, пропахшей соляркой спецовке и неизменной, порыжевшей от солнца и дождя кепочке. В юности Ситников служил на Тихоокеанском флоте, в пятьдесят первом году вернулся на родину, где его ждала верная Маруся. Почти сразу сыграли небогатую свадьбу, да и с тех пор и не расставались с Марией Спиридоновной. Трех детей вырастили.
Жена дяди Саши была ему под стать: коренастая, статная с тяжелым узлом густых, русых волос без единой сединки, с литыми плечами и грудью. Всю жизнь она работала дояркой на ферме, да руки так последнее время стали болеть, что оставила ферму, подружек и занималась домашним хозяйством.
Хозяйство у Ситниковых было немаленьким – корова, бык, телка, поросята да еще козы, овцы, куры. И не от жадности Ситниковы держали скотину, а по необходимости. Двое старших сыновей жили в городе, там обзавелись семьями. Надо было помогать. Зимой всегда свое мясо. Летом сметана, молоко, творог, яйца.
А по праздникам стол ломился у Ситниковых! И чего только, бывало, не наготовит хлебосольная Мария Спиридоновна: и сало копченое, розовое с мясными прожилками, и холодец густой – хоть ножом режь, и пироги с мясом, и пельмени, и блины, и ватрушки с творогом, и рыба заливная или караси в сметане, и соленья, и варенья, и груздочки с рыжиками само собой под водочку – все было. Как водится у добрых людей.
Еще дядя Саша играл на гармони-трехрядке. Гармонь в его руках, как живая была. Вечером выйдет на завалинку да заиграет – все соседи заслушаются. Просят:
-Давай «Барыню», Саня.
Или скажет Шура Авдеева:
-А ну, «Камаринскую» сыграй! - и тот никогда не отказывался, играл. Еще они с Марией петь любили, так хорошо у них, задушевно выходило дуэтом. Особенно он любил песни «Раскинулось море широко» и «Прощай, любимый город»». Как раскинет дядя Саша меха – даже лицо его преобразится, исчезнет его почти всегдашняя суровость.
А детство его на лихую годину пришлось – только одиннадцать лет миновало, как война началась. Тут его детство и кончилось – копнил, боронил, зерно лопатил. Работал Александр за взрослого мужика. С той поры тяга у него к технике появилась.
После войны закончил училище механизации на тракториста, а в армии мотористом был в машинном отсеке на корабле и в колхозе всю жизнь с техникой работал. Трактор свой или комбайн сам ремонтировал – не доверял никому. И бригадир за него всегда был спокоен – этот не подведет, хоть какой праздник будь, а на другой день Ситников на работе, и голова с похмелья не болит, и полторы нормы выдаст – это уж будьте, уверены, и молодым механизаторам добрым советом поможет.
* * *
Зимы сменялись веснами. На реке шла шуга, и грохот от нее стоял невообразимый, потом прилетали быстрокрылые ласточки – береговушки и вили гнезда на крутом обрывистом берегу, высиживали птенцов и то и дело летали стремительно над полями в поисках корма для своих прожорливых детей. Жизнь продолжалась.
В колхозе «Путь коммунизма» сеяли, косили, наращивали удои и откармливали скот, рожали и растили детей, шумно гуляли по праздникам. Но наступило время перестройки и пошло всё вверх дном!
Как-то все быстро стало хиреть: пришли в упадок фермы, мастерские, разорился и развалился колхоз. Потом закрыли медпункт, чуть позднее школу и, наконец, магазин. Жители стали разъезжаться, за бесценок, продавая свои дома, а то и просто забивали досками и уезжали, бросая родной кров. Остались немногие, в том числе и дядя Саша Ситников. А тут еще беда пришла: внезапно умерла его верная жена Мария Спиридоновна от инсульта…
Ездит теперь за продуктами старик на стареньких жигулях в райцентр с пенсии, ну, и рыбу сам ловит, варит уху, жарит картошку, а еще пчел завел, несколько ульев в саду поставил, слава богу, трав-медоносов вокруг полным-полно. Теперь мед у старика свой, себе и сыновьям хватает.
Вроде бы и ничего живет Ситников, да только тоскливо одному, и товарищи все перемерли – словом не с кем перекинуться, а рядом все чужие понаехали – переселенцы из Казахстана. А еще колхоз жалко старому механизатору, что в одночасье в девяносто третьем году развалился - в разгар перестройки, а особо жалко поля несеянные, что сорняком заросли.
Сын, когда приедет к отцу на праздники – одна радость у старика. Сядут тогда они за стол, соберет отец на стол домашнее угощенье, да что сын из города привез на гостинцы, на стол графин с медовухой поставит, что с двух стаканов голову закружит. «Ну, - скажет отец, - поднимай стакан, сынок, помянем мать, царство ей небесное». Посидят, поговорят о том, о сём, а потом захмелеет отец, чего с ним раньше никогда не случалось, повесит голову и заплачет горькими слезами:
- Ну, почему она меня оставила? И почему в деревне у нас – шаром покати? Ты скажи, сынок, неужели земли наши никому не нужны, кроме прохвоста Никитина. Ведь, как земля здесь родит ты знаешь? Знаешь, я спрашиваю?! - стучал дядя Саша кулаком по столу.
- Да, знаю, отец. Ты не горячись, иди спать.
- А ты не видел, как лес горел?
- Нет.
- А я видел, до самой Покровки сгорел. А почему? Пал наш помещик весной устроил, а ветер поднялся, и пламя раздул, а огонь в лес перекинулся. Сосны вспыхивали и трещали, как коробок спичек, хвоя сгорала, кора обгорала, дым такой был, что дышать нечем.
А тушить чем? Вертолетов у нас здесь нет. Вот так сотни гектаров выгорели. Эх, мать их ети! – сморкался старик и лез за носовым платком в карман. И странно сыну было видеть плачущего отца, такого вдруг постаревшего.
«Надо будет утром поговорить с ним о переезде. Только ведь не поедет – упрямый, - думал сын.
А утром они шли на кладбище: «Ты посмотри, сынок, вся деревня, почитай, здесь. А какие люди были! Жить бы еще да жить. Вот хоть Николай Сорокин – вместе пахали и сеяли, я живу, а он с каких пор здесь лежит. А Епифан Петрович - верный друг? Вот и мать твоя. Эх, да что говорить! - и он опять сморкался и лез в карман за платком, пряча слезы от сына. И ни за что не соглашался уехать отсюда:
- Здесь я родился, здесь и помру, сынок.
И бог покуда дает ему силы выжить, хотя он здесь, как последний из могикан, он да еще Шура Иконникова – соседка.