Здравствуй, Пушкин!

Геннадий Лагутин
Вот уже  двое суток дождь лил словно из ведра, нет из тысячи ведер. Вода заливала траншеи, размывала бруствер, стекала вниз грязными, густыми потеками. По ночам ее вычерпывали из землянок и блиндажей, а днями лениво ругали беспросветное небо, в котором незаметно как умещалось столько водяных запасов.
Но вот перед рассветом сильный ветер изорвал в клочья жирные серые тучи и отнес их прочь. Солнце резво выкатилось на сырое небо, и земля запарила.
-Канитель! – сказал солдат Чухонцев, на четвереньках выбираясь из блиндажа. – Столько воды вылилось за войну, а какой прок в этом? Для тыла, скажем, такая погода в аккурат. Там хлеб сеют.
-Давно уже посеяли, - с тягучим зевком бросил сверху младший лейтенант с чуднОй фамилией – Погода. Он лежал на доске, прикрепленной наподобие нар под самым потолком блиндажа, и, боясь грохнуться оттуда в осточертевшее грязное месиво, не шевелился. – Чухонцев! Будьте добры, соорудите мне приличных размеров папироску.
-Слушаюсь! – ответил Чухонцев, поставил стоймя пустой патронный ящик и сел.
Командир взвода снова уныло зевнул, но ничего не сказал. От неподвижного лежания его тело будто окаменело. Казалось, стоит ему только пошевелиться, и будет больно, и он упадет. Он то спал, то дремал, слушая ливень и фашистов, которые «проживали» в каких-нибудь ста метрах.
-Получайте, товарищ командир взвода! – Чухонцев протянул младшему лейтенанту прикуренную толстую самокрутку и присел в проходе боком, уступая место в блиндаже дневному свету.
-Благодарю, Чухонцев!
Все солдаты взвода знали (а их осталось девятнадцать из тридцати после четырех немецких атак), что их командир в гражданке учился играть на скрипке в музыкальном училище, но не доучился. И не доучится, наверное: когда еще перед дождем отбивали последнюю атаку, осколок от мины врезался ему в указательный палец левой руки и застрял там. После боя младший лейтенант сам выковырял осколок, перетянул ранку бинтом и сказал:
-Кажись, подлец по нерву чиркнул, не гнется указательный.
Сказано это было только присутствующим, потом когда бой затих и солдат охватила сонливая усталость, которая всегда являлась после жестокой смертельной схватки, пришел командир роты старший лейтенант Кочергин, бледный, взъерошенный, потер бесформенный, как клякса, синяк на лбу, спросил спрыгнувшего с нар младшего:
-Сильно?
-Бывает хуже…
-Оставить философию!…
-Через неделю, думаю, заживет.
Командир роты и младший лейтенант стояли друг против друга пригнувшись, - над головой полосовали воздух пули. Когда поблизости шлепалась мина, оба пригибались чуть не до земли.
-Меня какой-то деревяшкой садануло! – чуть крикливо выговорил старший лейтенант и постучал себя по синяку. – Только выглянул из амбразуры –шлеп!..В глазах видения поплыли, помотал головой – жив!
В блиндажах и землянках устраивали раненых, убирали в укромные места убитых.
-В санбат! – вдруг выпалил старший лейтенант, бросил окурок и яростно вбил его каблуком в грязь траншеи.
Командир первого взвода Погода неуставно пожал плечами:
-Знаете ли, товарищ…
-Без философий, младший лейтенант!
Вверху провыл тяжелый снаряд и бухнулся далеко позади. Земля будто покорежилась, а со стенок траншеи поползла мокрая земля.
-Начинают молотить! – старший лейтенант Кочергин снял каску, зачем-то всю ее оглядел и снова насадил на голову. – К ночи подготовить к выносу всех раненых, убитых похоронить! – И, обдирая стенки траншеи широкими плечами, заторопился по ней.
Младший лейтенант в санбат не ушел. Сперва выполнял приказание командира роты, а потом ожесточился дождь. Да и рана не так уж беспокоила, и командир взвода, отсыпаясь под шум ливня, о ней словно бы забыл.
Налетно обстреляв наш передний край из минометов, немцы угомонились. Одна мина влипла боком в гребень бруствера и не разорвалась. Но ее тупой нос, торчащий из грязи, наводил уныние, и Чухонцев с неприличными словами, очень осторожно, словно занемогшую птаху, извлек страшилище из бруствера, перенес на другую сторону траншеи, которая была ниже, чуть высунулся и бросил в ближайшую, залитую водой воронку. Начиненная до отказа смертью, железная штуковина бултыхнулась булыжиной и утонула.
-Гадюка! – тихо проговорил Чухонцев и вытер руки о брюки.
Младший лейтенант сполз с «пьедестала», как он называл свою доску под потолком, и сразу попал ногами в сапоги, до голенищ утонувшие в грязи. Дососал самокрутку и сплюнул – никак не мог привыкнуть к махорке, однако предпочитал ее папиросам, которые раздавал солдатам: он был всех моложе во взводе и такой жест считался признаком взрослости.
Вестовой Чухонцев был старше своего командира всего на два года (ему шел двадцать второй), но в смысле жизни – куда больше. Может быть, потому, что родился и вырос в селе, умел пахать, сеять, молотить. И бить молотом по раскаленному железу – он работал молотобойцем в колхозной кузне. У Погоды на глазах во время недавнего немецкого «оживления» так стукнул здоровенного немца по голове противотанковой гранатой, что тот враз и навсегда утихомирился.
Выбравшись из блиндажа, младший лейтенант переобулся (перемотал на замлевших ногах портянки) и умылся дождевой водой, которую вестовой собрал в три порожних котелка, выставив на край траншеи. Из роты пришел солдат с термосами: один с пшенной кашей на спине, другой, с чаем – в руках. Позавтракали быстро и хорошо.
_ Я посмотрю наше хозяйство, сказал младший лейтенант, оглядывая заляпанные грязью сапоги, и вытащил из глубокой ниши в стене траншеи автомат. – Вы, Чухонцев, наведите порядок в этой пещере.
-Слушаюсь!
За три недели на передовой бывший студент музучилища привык гнуться. У  него уже выработалось чутье съеживаться так, что голова оказывалась ниже бруствера всего чуть-чуть. И там, где бруствер понижался или имел выбоины, он, сам того не замечая наклонялся ниже.
Грязь чавкала и растекалась под ногами, сползала и стекала вниз по бокам траншеи, но вверху чисто голубело небо, позолоченное солнцем, и молчала вражеская оборона, наверное пронятая ливнем и неудачными атаками. И на душе у младшего лейтенанта было тихо и светло.
Солдаты чистили оружие, перетирали гранаты и запалы к ним, некоторые брились или писали письма, но все были мокрые и грязные. И там где солнце доставало их своим косым лучом, уже парились, подсыхая, гимнастерки, пилотки и даже нательные рубахи.
Младший лейтенант остался доволен обходом – никаких происшествий, если не считать одного: в первом отделении осколком вражеской мины продырявило ложе у ручного пулемета. Но само оно, ложе, осталось годным.
-Дырку заделали, - спокойно заявил отделенный, крупнолицый пожилой мужик. – Дырка в этом месте не помеха.
-Да, конечно, - согласился командир взвода и посмотрел на свой палец: только что смененный бинт на нем каким-то образом оказался грязным. – После всего - отдыхайте. Ночью - генеральная чистка траншей. И самих себя, конечно. И наблюдайте, наблюдайте!…
-Это само собой, товарищ комвзвода, - ответил отделенный и тихонько зарычал: - Приходько, тебе что, жить надоело?
-Так ведь подмок табак-то – ответил низкорослый солдат с младенчески невинным лицом, аккуратно окаймленным золотистой порослью: на саперной лопате, как жаркое на сковородке, он держал перед собой подмоченную пачку махорки, которую пытался пристроить на солнечном месте наверху траншеи.
-Дюбнет снайпер, и голова твоя промокнет…
«Хорошие все, - подумал Погода, возвращаясь в свой блиндаж. – Только вот не берегутся…Но война ведь давно стала обыденным делом…»
-Что это? – спросил он оторопело и остановился.
-Осколок, паразит, - ответил Чухонцев, сокрушенно разглядывая растерзанный томик Пушкина. – Выставил проветрить, отсырел, а убрать забыл…И ведь в самую серединку…Загубил книжку, стерва.
Младший лейтенант присел на патронный ящик, взял из рук вестового книжку, оглядел ее со всех сторон.
-Ну, здравствуй, Пушкин! – тихо сказал он. – Ты тоже воюешь?
А вестовой стал рассказывать, как до войны не ужился с Александром Сергеевичем Пушкиным. Спросила как-то учительница восьмиклассника Чухонцева: - Расскажи, почему Александр Сергеевич любил осень?
-Одежонка подходящая была! – ответил ученик.
-Садись, единица!
И началось. Тощая «единица» - в классном журнале и дневнике – ожесточили парня и против Онегина, и против Ленского…
С великим поэтом Чухонцев помирился на фронте, подобрал в разбомбленной сельской библиотеке «Евгения Онегина» и сунул в вещмешок.
-Мне в гражданку родители не разрешали тяжелую работу, - сказал младший лейтенант, пробуя расправить на колене покореженную металлом книгу с золотым тиснением посередине: «А.С. Пушкин». – Даже ведро воды из колонки не давали принести. Чтобы, значит, руки всегда были в «форме». Вот так….слушайте Чухонцев, как здорово:
Уж темно: в санки он садится.
«Пади, пади!» - раздался крик:
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
-Это Онегин на бал отправляется…
-Знаю, товарищ младший лейтенант, - сказал солдат. – Хотел наизусть.
Сгорбившись, к ним пробился солдат в очках, из второго отделения. Осторожно протянул большепалую, сильную руку к книжке. Осматривал ее в деловом раздумье, перелистал листик за листиком. Решение вынес основательное:
-Под тяжелое бы ее, пока волглая – расправится, и читать можно будет. Странички-то не с изъяном, а только потрескались будто. – Он оглядел немудреное траншейное хозяйство и упокоил томик с золотом на обложке между четырех коробок с заряженными пулеметными дисками. – К вечеру подлечится.
Младший лейтенант Погода вздохнул, помял раненый палец и посмотрел на небо: после долгого, напористого дождя оно казалось по-матерински приветливым и ласковым…