"Родить — трудно, но воспитать и научить
человека добру труднее..."
М.Горький
Воспоминания, воспоминания! Нахлынут воспоминания, да такие, что у здорового, с железными нервами человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы, щемит сердце, и прошибает до слезы. А что говорить о слабонервных, чересчур синтементальных, неуравновешенных и прочих им подобных.
Наверное, неблагородное занятие — копаться в чужой памяти, вороша наслоившееся и давно слежавшееся прошлое
Эта история произошла давно, лет сорок назад, в одной сибирской, за Уралом деревушке, каких много разбросано по матушке России. С их особым деревенским укладом и смыслом жизни. И вот только по прошествии множества лет, она всплыла из памяти, как отголосок прошлого, в назидание неповторения ужасной и душещипательной правды.
В основу положены достоверные сведения, и лишь некоторые подробности плод моего воображения и неуёмной фантазии, для придания произведению художественности.
Деревушка, дворов из ста находилась в низине, затерявшись между двух холмов защищавших от северного ветродуя. Она состояла из одних только срубов, от времени некоторые уже покосились и обветшали, но стояли ещё крепко. Дворовые участки были огорожены жердями и кое-где плетнями. Вокруг деревни поля, поля, поля. Лишь в вдалеке, с южной стороны синел сосновый лес, до которого, пожалуй, не менее десяти километров. Невдалеке от околицы проходил тракт районного значения, чуть-чуть приподнятый над равниной и из-за снега, лежавшего метровым слоем, почти сравнявшийся с землёй, ведущего в оба конца к другим деревням.
Макариха, получившая такое прозвище от фамилии, из-за трудно произносимого имени - отчества: Аполинария Аполинарьевна. Она овдовела почти в самом конце войны и, оставшись с единственным сыном на руках, имела почёт и уважение от сельчан за свою рассудительность. Несмотря на преклонный возраст и тяжёлый сельский труд, она выглядела пышнотелой и была не по годам подвижной. На лоснящемся лице не единой морщинки. Светло-серые глаза, светившиеся неподдельной добротой, и как бы гармонировали цветом с уже стойкой сединой волос, зачесанных назад и уложенным хвостом вокруг затылка и пришпилиным костяным с желтоватыми разводами, гребнем.
Макариха разбудила и подняла всё своё немногочисленное семейство кроме двоих внуков. Вставали всегда рано—в четыре часа утра, независимо от времени года. Надо было задать корма скотине, где-то подчистить, натаскать воды. В общем, переделать до свету, до ухода на работу, множество дел. На то она и деревенская жизнь.
Семья была дружная и все дела домашние делали весело, быстро и слаженно, как говориться с огоньком. Макариха сразу поспешила к печи: надо затопить печь. В это время зимы, из-за сильных морозов топили два раза в день: утром и вечером. В доме уже становилось прохладно, как-никак сибирская зима с морозными вьюгами и метелями.
Несмотря на свои одутловатые руки Макариха всё делала споро и ловко, по этому уже через некоторое время на печи что-то скворчало и шипело.
Андрей—сын бабы Поли, среднего роста, не широк в плечах и не особо мускулист, но жилист. Быстренько умывшись под рукомойником и вытеревшись белым, вышитым, домотканым полотенцем, расчесав свою русую, уже изрядно отросшую, шевелюру, сверкнув, от удовольствия и радости наступившего утра, голубыми глазами, нахлобучив набекрень шапку-ушанку, надев полушубок, не застёгиваясь, почти на ходу влез в валенки и вышел в сени: взять лопату. И уже из сеней донёсся его голос:--Во навалило-то за ночь. И всё сыплет и сыплет.
Снегу действительно навалило много и нависшие в чёрном небе невидимые и зловещие тучи, грозились засыпать всё, сравняв своей массой даже дома.
Андрей со сноровкой бывалого работяги и с упорством "стахановца" принялся расчищать большой снеговой лопатой дорожки, отходящие от дома к калитке и хлеву.
Сноха Анастасия — молодая и симпатичная лицом, с приятными глазу округлостями, женщина; не менее быстро оделась. Повязавшись на деревенский манер платком, застегнув на все пуговицы солдатскую, выцветшую от времени, неопределённого цвета фуфайку; подхватила два ведра с месивом, заготовленным с вечера, пошла к хлеву, чтобы задать корма скотине.
Хлев был расположен неподалёку от соседей неухоженной избы, чем-то похожей на сарай. Там жила склочная семья алкашей с двумя малолетними детьми. С ними никто не хотел общаться, кроме таких же, как они сами, да и они людей дичились; за редким исключением перезанять деньжат на опохмелку, или попросить у соседей в долг продуктов без отдачи. И им, конечно, давали, зная, что не отдадут, но жалко было детей. Снег почти перестал сыпать. Хлопья его становились всё мельче и мельче. Андрей, без труда расчистил дорожку до хлева и принялся за следующую -- ведущую к калитке.
Ещё не рассвело, и было темно, а свет, падавший от лампочки на крыльце, слабо освещал двор, и служила дворовым маяком. Настя, подходя к сараю, услышала какой-то подозрительный для неё: не то писк, не то плач и сразу не придала этому значения. Она вошла в сарай, быстро управилась с раздачей корма, кое-где подчистила. Из клети крючком надёргала сена и охапками набросала животине. Возвращаясь из хлева к дому до Насти, донесло ветром, дувшим со стороны соседней избы, отчётливый детский плач и она остановилась, поставив на дорожку вёдра, прислушалась. Ей показалось, что плач повторился. Тогда Настя попыталась обойти хлев, утопая в снегу по колено, и чем ближе она приближалась к избе, тем отчётливее доносился плач не плач, а писк какой-то, жалобный-жалобный. Наметенный глубокими сугробами снег помешал дойти до соседней изгороди, и Настя вернулась по своим следам на дорожку. Взяв вёдра, она вернулась в дом. Но женское любопытство перебороло, и Настя решила обойти дом с улицы, через ворота.
Выйдя через калитку со своего двора, она ступила на улицу. Снег прекратился, но по низу мела позёмка и все дорожки замело , а новых ещё не протоптали. Увязая в снегу, еле переставляя ноги, Настю гнало смешанное чувство любопытства, любознательности и раскрытия какой-то тайны. Подняв вверх голову, она обратила внимание на печную трубу соседнего дома — дыма не было. Настя стала припоминать, что почитай уже третий день у соседей не топится печь; чему она раньше не придавала значения. Набирая в валенки, проваливаясь и падая, снова вставая, Настя с трудом добралась до соседней калитки; вернее до того места, где она должна быть и то, что от неё осталось, висевшей на одной петле, кособочась, что даже боязно к ней прикасаться, чтобы не развалилась совсем.
Пробравшись к входной двери избы, преодолевая такие же препятствия из снега, как и на улице, она увидела входную дверь закрученной за пробой толстой проволокой, вместо замка, за обе проушины. Постояв несколько минут прислушиваясь, Настя старалась даже не дышать, вроде, это могло помешать, что-то услышать. Постояв ещё с минуту и ничего, не услышав, она повернулась уходить, как из избы раздался слабый писк, похожий на писк котёнка просящегося на улицу. Настя возвратилась и, подойдя ближе к двери, попыталась раскрутить проволоку с пробоя. Проволока не поддавалась, а обжигала ей руки, как раскалённая; и словно нарочно забыла дома рукавички. Ещё немного помучившись с проволокой, попробовав её раскрутить — ничего не удалось. Всё это время писк продолжался, постепенно перерастая в детский плач. То затихал на какое-то время, то опять возобновлялся. Настю этот плач подстёгивал и побуждал к действию. Она торопилась что-то предпринять, но мысли ещё больше путались и сбивались, не зная, что сделать. Выругавшись по мужицки, она оставила свои попытки. По возможности, стараясь бежать, спотыкаясь и падая в снег, возвратилась домой. Снег набился в рукава телогрейки и за пазуху, обжигая холодом.
Дома за Настю начали беспокоиться, куда она могла запропаститься, оставив вёдра у двери. В дом она не вошла, а ворвалась как ураган. Настя раскраснелась и запыхалась, из-под платка выбились волосы. Тяжело дыша, словно за ней гнались, она начала говорить не сразу, пока не отдышалась.
Андрей, очистив дорожки, был уже дома, что-то мастерил сидя на табуретке, а баба Поля возилась у печи, накрывая на стол завтрак.
-- Андрей там.— начала Настя, -- там, кажется ребёнок ... в соседнем доме..., кричит и плачет.
-- Окстись, -- сказала баба Поля,-- али плохо спала, что мерещится чтой-то.
-- Нет! Что вы, я серьёзно. Там кто-то плачет,-- настаивала Настя.
-- Ты чё выдумываешь? Какой ребёнок ? -- спрашивал Андрей.
-- Да обнакнавенный; я тоже поначалу думала котёнок пищит, а когда прислушалась, как есть ребёнок. Токмо там вместо замка на проволоку закручено; и я не смогла раскрутить. Андрюш, айда поможешь.
Андрей недовольно поморщился, но всё же встал; надел полушубок и валенки.
Они вышли быстро и сразу направились к соседскому дому, Андрей взял с собой квадратный, с выпуклым стеклом-линзой фонарик, освещая им дорожку. А баба Поля вслед им заохала и заахала, напоминая о накрытом завтраке и ещё полностью не поняв—что же случилось. Скоро, по следам Насти, они пришли к избе, но ни крика, ни плача, ни писка не было слышно. Андрей не противоречил указаниям жены и сразу справился с проволокой, и открыл дверь в сени избы, шагнув через порог, освещая фонарём пол, стены и зачем-то потолок.
-- У-у-у... темно как у..., -- неловко пошутил Андрей, зацепив паутину, по всей вероятности сплетённую пауком ещё летом—в таком холоде паук бы не выжил.
Взгляду предстала ужасающая картина: всюду валялись какие-то тряпки, разное, никому не нужное барахло, дырявые и мятые кастрюли, какие-то железки—всё было в полном беспорядке и разгроме — будто Мамай прошёл с боями. Спотыкаясь и переступая через мусор, они подошли к двери, ведущей в избу, закрытую также проволокой. С ней Андрей не стал церемониться и без указаний Насти сорвал её, и открыл дверь. На них пахнуло застоялым запахом дыма, помоев, затхлости и перегара; из проёма вышел небольшой клубок пара — последнее выходящее тепло.
Взору открылось не менее страшное видение, чем в сенях: всюду тряпки, пустые бутылки, окурки и полуразвалившаяся печь, с упавшей вовнутрь чугунной плитой. В доме холодно и сыро, но сохранялась ещё плюсовая температура. У порога сидел в полуобморочном состоянии, двух-трёх лет мальчик, одетый в незастёгнутое, драное осеннее пальтишко и тяжело дышал.
-- Вот те новости, -- удивлённо произнёс Андрей; вдобавок матерно выругался.
У Насти на глаза навернулись слёзы, но она, стараясь сохранять самообладание, кинулась к мальчику и дрожащим от волнения и избытка чувств голосом, чуть ли не пропела-прошептала : -- Миленький ты мой.
И только сейчас они заметили рядом с мальчиком шевелящийся комок тряпья, попавшим под луч фонаря. Андрей нагнулся и осторожно стал, как бы разворачивать тряпье, и увидел маленькое уже начинавшее синеть личико, с закатившимися глазами, а Настя уже держала на руках мальчика.
-- Ну, суки, чаво удумали, -- чертыхнулся Андрей и опять грязно выругался.
-- Мамочка моя, -- только и сказала Настя, когда увидела подхваченный Андреем комок.
-- Счас оглянусь, -- полушёпотом сказал Андрей, прижимая одной рукой к груди под полушубком ребёнка, а другой, шаря лучом фонарика по комнате. Он высветил все углы и закоулки комнаты и не найдя ничего живого сказал : -- Пошли.
-- Пошли-пошли,--ответила, до этого стоявшая как вкопанная, Настя, прижимавшая к себе мальчика и как бы его укачивая.
Настя шла вперёд, ступая на луч фонаря, куда светил Андрей.
-- Ой, надоть дверь закрыть, -- воскликнула Настя, когда они вышли.
-- Да хрен бы с ней, -- сказал грубо Андрей,-- чаво тащить-то, али холода напустим; потом приду закрою.
Забрезжил рассвет, но на улице ещё было темно, хотя и прекратился снег; небо чёрное от туч, медленно ползущих на Восток.
Всю дорогу до своего дома Настя молчала, а Андрей не унимался и всё бубнил себе под нос: -- Ну, суки, да чтоб вам ни дна, ни покрышки. Ну не хочешь иметь детей — на хрена рожать? А коли родила — будь добра воспитывай. Ну, отдай в детский дом, а не бросай на голодную и холодную смерть. Наверное, так токмо фашисты делали. Щас-щас, кашки покушаем, -- обратился к ребёнку Андрей...
-- И де вас носит, ужо усё простыло,-- с упрёком сказала баба Поля вошедшим; осеклась, увидев на руках по ребёнку. В это время мальчик застонал, попав в тепло и приоткрыл глаза, но видимо от истощения у него не было сил смотреть и он снова закрыл их, впадая в беспамятство. Маленький комочек тоже завозился, почувствовав тепло; Андрей сразу же положил его на кровать, разворачивая тряпье. Подошла баба Поля, на ходу поправляя цветастый платок, и хотела помочь Андрею; но, увидев грязное, с иссеня-жёлтыми пятнами и с засохшими испражнениями тельце, грудной, шести-семи месяцев отроду, девочки, она сразу же решила взять тазик с водой и помыть ребёнка.
-- Андрюша, давай я сама, а ты дуй за доктором, -- скомандовала Макариха, а в это время Настя занималась уложенным на другую кровать мальчонкой, приговаривая: -- Счас, миленький, счас.
-- Настька! Ты корову-то думаешь доить? -- спросила баба Поля, обтирая девочку полотенцем, смоченным в тазу.
-- Вот сниму тряпье и укрою мальчика.
-- Эта наверно не жилец,--сказала баба Поля.
-- Ну, что вы, мама, плетёте,--сердито пробурчала Настя, укрывая стёганым одеялом мальчика.
Увидев, что девочка открыла глаза и завертела головой в поисках груди, баба Поля сказала:--Ба! Девка-то глазёнки таращит, хрудь ищет...
-- Насилу достучался, скоро доктор придёт,-- объявил с порога Андрей, вернувшись из фельдшерского пункта в сельсовете.
-- Ну и слава Господи!
-- Надысь перекусить и идтить к открытию в контору: позвонить в раён, учасковова вызвать, сказал Андрей и сел за стол, принимаясь за завтрак.
Через некоторое время вошёл низенький и немного заспанный фельдшер, в надетом поверх пальто тулупе и шапке-ушанке из собачьего меха.
-- Ну и намело за ночь, а сейчас мороз крепчает,--сказал он раздеваясь.
-- Да! Погода не балует,-- отозвался Андрей.
-- Нынешний год—настоящая зима, -- добавила баба Поля, подавая полотенце, вымывшему руки под рукомойником доктору.
Фельдшер остановился, пристально всматриваясь в детей; худой, жилистой рукой погладил с наметившейся щетиной подбородок, чуть-чуть наморщив лоб и сказал,: -- Так это дети ваших соседей: Костя и Оленька.
-- Маруськины дети. Андрей с Настей принесли с ихнего дому.
-- А где ж они сами?
-- Да шут их знает,-- ответила баба Поля.
И Андрей вкратце рассказал доктору, как всё получилось, а Макариха от себя добавила в завершение: -- Маруська со своим, наверное, сбёгли, видна, пропились совсем.
-- Я в контору,-- буркнул Андрей, снова одеваясь.
Пришла Настя, неся крынку с парным молоком.
-- Здрасьте, -- поздоровалась она с фельдшером, который осматривал детей.
Она сразу же налила в кружку молока и поставила на печь прокипятить и приготовить для малышки кашку.
От прикосновения доктора очнулся Костик, и Настя по совету доктора начала поить его молоком.
-- С детьми ничего страшного нет, -- сказал доктор, -- истощение, да плюс жар от простуды, но это поправимо. Обильное питьё, кушать сразу много не давайте, лучше понемногу, но чаще. И вот я вам сейчас выпишу рецептик, и поезжайте в райцентр, купите витамины, а от температуры я оставлю свои таблетки. И ещё бы я посоветовал обратиться в районную больницу, а ещё лучше свозить в город их; но это не сегодня, пусть немного окрепнут.
-- Спасибо доктор,--чуть ли не в один голос сказали баба Поля и Настя.
-- Работа наша такая,-- ответил доктор.
-- Чайку с нами погонять? -- спросила баба Поля, снимая с себя меховую душегрейку — в доме становилось жарко от вовсю пылавшей печи.
-- Благодарствуйте, -- на старый манер ответил он, -- мне ещё идти дежурство в пункте сдавать...
После того, как дети немного оправились, их свезли в райцентр, а потом в город, и определили в детский дом. Их усыновили разные семьи, но процедура усыновления такая длительная вещь, так, что они ещё несколько раз встречались и потом их следы затерялись друг от друга. И лишь по прошествии нескольких десятков лет, они встретились. Свидетелями этой встречи были миллионы людей. Любовь брата и сестры жива и оказалась сильнее разлуки и всех невзгод, благодаря хорошим и отзывчивым людям.
Низкий им поклон! И пусть женское любопытство даёт только хорошие всходы.
Не задаваясь целью описания деревенской жизни и чьих-то характеров, хотелось пожелать побольше встреч и не в коем случае расставаний. Тем более таких. Прошу прощения у читателей за художественные ошибки и какие-то неточности.
"Не суди, и не судим будешь".